– Думаю, ты имел возможность убедиться, что фактов у меня хватает. Женщина тебя опознала. А карточку отпечатали с нега­тива. Негатив случайно сохранился.

– Негатив? Даже интересно, какая это женщина. Я ее даже в жизни не видел! Три места я только посещал в Латвии… Впрочем говоря, я вспомнил. Это я гулял у двух фотографов.

– В Майори?

– В Майори.

– И жил там?

– С неделю, наверно;

– Другой разговор. А то, «клянусь честью, не был!»

– Нет, я говорил, что не останавливался на квартире нигде. А я, короче говоря, отдыхал в гостях. У этой вот, у медсестры. Она медсестра в санатории.

– Как звали ее?

– Нина, по-моему. Да, Нина.

– Правильно. И по какому поводу был сделан снимок?

– Ну, она пригласила, мне что? Пожалуйста, фотографируйте сто раз. Принес шампанское для обстановки. Они соседи там, пятый дом от нее.

– Что еще ты помнишь об этих фотографиях?

– Петя самого звать, мужчину. Петя. А она была беременная, жена его… У них домик мне понравился, пять комнат.

– Память у тебя, Юрий Юрьевич, отменная. Будто месяц прошел, а не два года. Надеюсь, и родственников помнишь?

– У нее? Которая медсестра?

– Нет, я про фотографов.

– Про фотографов?

– Да. Например, старушка там жила.

– Ну, знаю эту старушку. У нее в Австралии сестра. Она даже летала в Австралию. Рассказывала мне.

– А почему я тебя про нее спрашиваю?

– Ну, короче говоря, у нее золотые часы. Хорошие были часы, английские…

Часы были занесены в протокол. Одна из бесчисленных краж на извилистом пути Юрия Юрьевича Ладжуна.

И так по каждому эпизоду он взвешивал, до какого мгновения можно отнекиваться, чтобы все-таки успеть потом «добровольно признаться». (Позже он будет проклинать себя за то, что «тянул резину». Позиционная война и впрямь обошлась ему дорого. Но не будем забегать вперед.)

Особенно упорно сопротивлялся Ладжун встречам с потерпев­шими. Сообщение о том, что предстоит лицом к лицу столкнуться с прежней жертвой, неизменно влекло взрыв протеста.

– Я не желаю! – кричал он.

– Юрий Юрьевич, тут уж твои желания я не могу принимать в расчет.

– Тогда я буду молчать. Даже ни слова!..

– Несерьезный разговор. Придется видеться с потерпевшими, придется рассказывать.

– Никогда в жизни! Черт бы побрал! Зачем я должен каждый раз вспоминать!

Киногруппа, напротив, очень любила эти сцены: в кадре появ­лялись новые люди, а главное, снимать можно было открыто. Оператор получал свободу действий: ставь камеру как хочешь и демонстрируй наезды, отъезды, панорамы – все, что умеешь. Процессуальные нормы допускают фиксацию на пленке следст­венного эксперимента, опознания и некоторых других моментов, так что это не вызывало ни малейших подозрений у Ладжуна. Он сидел стесненный, скованный, глаза в пол. Возникало впечатле­ние, что ему стыдно.

Дайнеко подтвердил:

– Разумеется, стыдно. Не того, что обманывал и воровал, а что попался! Такой орел, супермен, считал себя на голову выше тех, кто шел на его удочку. И теперь – на тебе! – под конвоем, руки за спину.

Перенеся очередное унижение, Ладжун дулся на Дайнеко, а тот с поразительным терпением продолжал искать ключи к его душе.

– Его тоже надо понять, – говорил Михаил Петрович, – столько лет прожил одиноким волком. Он же ни единому челове­ку не мог сказать правду о себе! Разучился напрочь.

– Но вам все-таки рассказывает. Со скрипом, но рассказывает.

– Нет, я не привык клещами тянуть. И, кстати, ему откровен­ность тоже нужна.

Дайнеко учитывал все.

Учитывал повышенную потребность Ладжуна пусть в поверх­ностном, но постоянном общении, которое являлось важной частью его «профессиональной» деятельности. Зная, что с сока­мерниками он не сближается, Дайнеко иногда два-три дня давал ему поскучать, чтобы накопилась жажда выговориться. Учиты­вал стремление Ладжуна внушать симпатию собеседнику. Когда Михаил Петрович веско произносил: «Юра, так негоже. Ты роня­ешь себя в моих глазах», – то желание нравиться нередко брало верх над расчетливым решением помалкивать. Учитывал и использовал его хвастливость и самомнение.

– Михаил Петрович, вы меня только поймите, – изливался Ладжун, – я не слабохарактерный человек. Я никогда ни слезы не пророню и никогда не буду милостыню просить! Я прямо гляжу следствию в глаза. Я не боюсь, вы поймите меня правильно.

– Юра, иного от тебя не жду, – отзывался Дайнеко. – Твои такие качества ценны и заслуживают уважения. Потому я задаю прямой вопрос и полагаю, что получу прямой ответ.

Не всегда добивался Дайнеко прямых ответов, но порой ставка на «сильного и смелого человека» срабатывала.

Как часто случается, преуменьшая на словах свою вину, Лад­жун внутренне преувеличивал собственную «уголовную значи­мость». Он вам не какой-нибудь паршивый воришка, которым занимается лейтенант из отделения милиции. У него следователь аж по особо важным делам! Да весь в орденах!

Заметил он, конечно, и необычность помещения, где его допра­шивали, спросил об этом у Михаила Петровича. Дайнеко мягко уклонился от объяснений, но кто-то в камере, очевидно, «догадал­ся», что там кабинет для особо опасных и в соседней комнате дежурит специальный часовой. Мысль эта тоже давала пищу тщеславию Ладжуна. Он так занесся, что даже устроил скандал, когда ему принесли недостаточно горячую кашу, и дошел с жало­бой до начальника изолятора.

Допросы, допросы, допросы… Каждый день что-то оседало в протоколах, и накапливались отснятая пленка и километры маг­нитофонных записей.

Наша группа разделилась: параллельно начали черновой мон­таж материала на студии. Обсуждали, сколько места займет тот или иной эпизод; как показать ротозейство доверившихся мо­шеннику людей и нечистоплотность тех, кто вручал ему деньги, польстившись на обещанный дефицит «из-под полы»; прикиды­вали, чем объединить смысловые куски, а где, наоборот, нужны изобразительные «прокладки»; перебирали выигрышные саморазоблачительные фразы, рисовавшие его в сатирическом свете, – и не думали не гадали, что главное следствие и главное кино еще впереди.

Между тем беседы с Юрием Юрьевичем протекали все оживленней. Проскальзывали и неследственные темы: о жизни вооб­ще, о литературе (Дайнеко принес ему несколько книг для чтения, любопытствуя, какова будет реакция). Да и по делу Ладжун становился податливей, не боролся так рьяно за каждую «высот­ку». Случалось даже, стоило Михаилу Петровичу произнести: а там-то и тогда-то – твой грех? И Ладжун соглашался: чего уж темнить, мой. Однажды, увлекшись, рассказал историю, вовсе не числившуюся в анналах Михаила Петровича.

Кто-то из группы поздравил Дайнеко: Ладжун наконец раск­рылся и контакт достигнут.

– Раскрылся? Да он заперт на все задвижки! Это разве кон­такт!

В тот день, идя со съемки, группа стала свидетельницей сцены в своем роде поразительной. Во внутреннее помещение тюрьмы въехал фургон для перевозки арестованных. Как положено, соп­ровождающий конвой выстроил доставленных для передачи следственному изолятору. При нашем приближении один из арестованных вдруг закричал:

– Михаил Петрович! Михаил Петрович! Гражданин подпол­ковник!

Дайнеко сказал нам: «Минуточку», – и направился к нему. Тот, сияя лицом, протянул обе руки и начал что-то торопливо гово­рить. Дайнеко кивал, переспрашивал – весь внимание. Группа ждала с неловкостью. Неужели здесь, в шеренге, кто-то из друзей Дайнеко?!

– Мой бывший подследственный, – буднично объяснил Миха­ил Петрович, вернувшись.

– Но… почему он к вам так?

– Как «так»? Вполне естественно. У него сейчас идет суд, хочется поделиться.

– У вас был сразу контакт?

– Куда там! Это же такой матерый хапуга… Двадцать семь потов сошло, пока он сдался.

Сдался. И теперь, уже навсегда расставшись со следователем, ни в чем от него не завися, рад нечаянной встрече и возможности рассказать, как решается его судьба. Кому? Человеку, который его изобличил!

– Чему же удивляться, братцы? – говорит Михаил Петрович. – Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходят­ся врагами, не расходятся друзьями – сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольст­вия. Между прочим, не сумеешь прижать – ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил – уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубов­ным…

Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так. Он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осу­ществляет не только служебный, но и гражданский, и человечес­кий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.

В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.

Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.

– Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, – бросил он как-то многозначительную реплику.

– Вы так думаете?! – Ладжун старательно обиделся, отвернул­ся.

– Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.

– С кем?

– С Горностаевой.

– С Горностаевой? Из Тулы?

– Совершенно точно.

– Зачем?

– Оставь это мне как следователю.

– – Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.

– Юра, мне нужно только то, что там было.

– А что было? Я все рассказал, что там было.

– Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.

У Горностаевой Ладжун – очередной заезжий интеллигент – не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму – 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун – что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.

Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирую­щие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.

Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держа­лась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.

– Потерпевшая Горностаева, знаете ли сидящего напротив гражданина?

– Да, немножко знаю.

– Откуда?

– Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… так вот мы познакоми­лись.

– Как он вам представился?

– Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.

– И позже вы виделись?

– Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.

– Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?

– Как она говорит.

– Подтверждаете показания. Хорошо. Гражданка Горностае­ва, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы пос­ледний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.

– Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед маем он пришел и попросил и еще сказал: «Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну». Я сбегала в конторку и вынесла ему.

– Значит, где вы их взяли?

– У себя в сумке, в конторке,

– То есть в помещении кассы?

– Да, там, где я нахожусь непосредственно.

– А передали ему?..

– На улице, мы на улице разговаривали.

– А обвиняемый входил в конторку?

– Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка ма­ленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну, я и вышла.

– А прежде внутри бывал?

– Нет, мы после работы встречались.

– Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?

– Да.

– Что значит «да»?

– Подтверждаю.

– На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы при­носили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.

– Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.

– Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?

– Отказываюсь. Я ошибся.

– Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.

– – Можно я его спрошу?

– На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спро­сить через меня.

– Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…

– Ну, пожалуйста.

И тут произошла крошечная сценка, которая чем-то – трудно выразить чем – потрясла нас. (Большое впечатление она произ­водила и на зрителей.)

– Послушай, Миша… – детский голос Горностаевой преры­вался, – тебя по-другому зовут, но неважно… Слушай, как ты мог докатиться до такого? Молодой, здоровый мужчина, способный, наверно… и чем занялся! Ну почему?!.. Она подождала ответа и добавила, как о чем-то прекрасном и бесконечно ценном: – Трудился бы, имел бы семью, как все…

– Я не такой, как все, очевидно, – Ладжун завибрировал от ее волнения, отчетливее «заокал».

– Знаешь, я болела сильно, меня муж бросил, но все равно работала… А ты сам себя загнал в тюрьму! Понять же нужно: у тебя не будет ничего, уже все. Жизнь твоя пройдет… так. Столько сидеть! Нет, ну как ты мог?!

Ладжун откачнулся назад, будто ударенный, и впервые посмот­рел ей в лицо – потерянно посмотрел, слепо.

– Это длинная история… – пробормотал он; осекся от невоз­можности хоть что-то свое объяснить простодушной, так неждан­но и непритворно горюющей о нем женщине и лишь рукой махнул: – Ах, Танечка!..

Весь его глубоко загнанный страх перед будущим, и нестерпи­мая жалость к себе, и сознание безвозвратно загубленной жизни – все слилось в этом коротком стоне. Как говорится, ни одному актеру не сыграть.

После ухода Горностаевой Ладжун продемонстрировал один из резких скачков настроения, которые были ему присущи.

– Дура какая! – заговорил он, распаляясь. – Дура, что пришла. Она же знала, что я могу ее опозорить! Я ее не стал топить, потому что одинокая женщина. Черт с ней. Но еще мораль читает! Еще мне не хватало!..

Уязвленный тем, что публично пережил миг слабости и абсо­лютного банкротства, Ладжун задним числом кинулся мстить Горностаевой.

– Что она из себя изображает? Кристально чистый человек из сейфа не будет деньги давать. Она не из сумочки брала, а из сейфа!

– Ты видел?

– Если б не видел, я б не говорил.

– Значит, опять настаиваешь на прежних показаниях?

– Конечно, она меня пускала в контору в эту, в кассу.

Дайнеко подлил масла в огонь:

– Не верю. Горностаева выглядит женщиной порядочной и искренней.

– Я был, видел, понимаете? Проверяйте, пожалуйста. Подыма­ешься по лестнице, слева бухгалтерия, там большая комната. Справа главного бухгалтера кабинет. А прямо – ее касса, и за барьером сейф.

– И сейф ты видел?

– Конечно, видел. Вот такой высоты.

– Уж ты покажешь! Какая ж у него тогда дверь?

– Я думаю, сантиметров 80. Вообще такие сейфы получают большие магазины… А когда я раньше приносил деньги, она сказала, что кстати , понимаете? Она инкассаторов ждала и деньги сдала им.

– Ну, Юрий Юрьевич, не при тебе же.

– Не при мне, но что я, инкассаторов не знаю? В 15-20 минут всегда приезжают за деньгами.

– Пятнадцать минут какого часа?

– Седьмого.

– Ты, я гляжу, многое подмечаешь.

– Слишком много, да?.. Михаил Петрович, вы не подумайте, что я что-нибудь… я просто наблюдательный человек. Я вам привел просто для примера, что я не вру…

– Боюсь, братцы, кроме Чичикова с Хлестаковым, тут еще кто-то. Пошибче, – объявил Дайнеко после допроса. – Я уже поду­мывал, а сегодня специально пощупал и… да, больше не сомнева­юсь.

– Но что вы подозреваете, Михаил Петрович? Хоть примерно?

– Угадать не берусь. Но что-то есть, что-то было. Может, потому у него и язык не развязывается… Вы слушали разговор после очной ставки?

Группа призналась, что в основном смаковала «Ах, Танечка!».

– Стоит послушать, пустите-ка запись.

Перемотали. Прослушали приведенный выше диалог.

– Уловили? – спросил Дайнеко. – Он ведь удрал не с самой крупной суммой из тех, что брал у Горностаевой. Зачем он около нее кружился, волынился? В сущности, плевать, входил он в служебное помещение или нет, важно, что выведывал порядок работы кассы, расположение внутри и прочее. Словом, его зани­мал сейф. А это уже принципиально иной уровень… Нет, непохо­же, чтобы он никогда не дерзнул на крупное дело!

Отсюда начался второй этап следствия.

Внешне дело близилось к завершению. Последние эпизоды, последние потерпевшие, последние допросы. Но еще тщатель­ней, чем раньше, проверял Михаил Петрович каждое слово Ладжуна, каждую мельчайшую подробность. Где-то преступник оста­вил электрическую бритву, которой никто потом не пользовался; в ней обнаружены срезки волос – Дайнеко назначал экспертизу для идентификации волос. В другом месте сохранилась прислан­ная им открытка («Скоро приеду и все объясню. Не волнуйся».). И хотя почерк был явно знакомый, Дайнеко все же направил открытку графологам для идентификации почерка. Он старался документально подтвердить каждый случай, отыскать бесспор­ные доказательства, не довольствуясь признаниями Ладжуна и ничего не принимая на веру. Часть бригады, включая Джонни Маткаву (как вы помните, соратника Дайнеко и Мудрова с первых шагов расследования), занималась исключительно сбором таких доказательств.

– Меня откровенность Ладжуна как-то не убеждает, нет, – говорил Дайнеко.

Проницательный человек был Михаил Петрович!

Минуло дня три, и возвратился из очередной командировки Джонни Маткава. Возвратился с любопытным докладом. Он проверял типичную для Ладжуна историю: несколько месяцев назад в небольшом городке прохвост, назвавшийся научным сот­рудником из столицы, увлек молодую девушку, обобрал семью и скрылся. По фотографии потерпевшие твердо опознали Ладжу­на, и сам он подтвердил: да, помню такой случай. Но обстоятель­ства излагал в общих чертах, без деталей. Маткава отправился за деталями. Слово за слово выяснилось, что однажды жених-об­манщик посылал при девушке телеграмму сестре. Текста и адреса девушка не знала, но перед «женихом» стоял в очереди их сосед.

– Дальше все было просто, – рассказывал Маткава. – Я засел на почте и стал подряд листать бланки. К вечеру телеграмма за подписью соседа нашлась. Значит, следующую отправлял прес­тупник. Автобус, «ТУ», электричка – и наутро я уже стучался в квартиру по указанному адресу, а еще через день мы напали на след мошенника. Тоже шатен, и полноватый, и круглолицый, да только не Юрий Юрьевич!

То, что попутно поймали еще одного афериста, хорошо. Но вот почему Ладжун берет на себя чужое преступление?..

Дайнеко начал допрос издалека.

– Ты, Юрий Юрьевич, все твердишь, что понял, осознал и ничего не скрываешь.

– Не скрываю. Я… Короче говоря, я вам душу изливаю, можно сказать.

– Можно сказать, действительно, если со стороны на нас с тобой посмотреть и послушать. Но я же чувствую: человек ты половинчатый, созреваешь медленно. Верить тебе или не верить – не знаю.

– Почему вы считаете так, Михаил Петрович? Что нельзя верить?

– Да ведь было уже однажды – все ты осознал и раскаялся, тебя досрочно освободили. Условно, но освободили. Послали в Волгоград…

– Хороший город, между прочим. Летом купаться можно.

– Отличный город. И завод отличный.

– Большой завод.

– Так вот, тебе поверили. Но ты доверия не оправдал.

– Понимаете, что тут, Михаил Петрович… Я когда устроился там, в Волгограде, мне было трудно. И ни одна живая душа со мной не беседовала, никто не сказал: так-то, мол, и так-то. Ни один пенсионер не пришел! Он мне и не нужен, пропади он пропадом, но просто как человек, чтобы проявил внимание.

– Юрий Юрьевич, ну что ты рассказываешь! Не пришел пенси­онер, не побеседовал. Надо, дескать, честно работать, а не воро­вать. Можно подумать, ты сам не знаешь. Да и когда было прихо­дить, ты через 11 дней удрал.

– Михаил Петрович, у меня была мысль честно работать, но меня никто не поддержал… И, короче говоря, я не такой дурак, чтобы там ишачить! Чтобы у меня мозоли были на руках.

– Там, значит, дураки работают?

– Это их личное…

– Ты даже зарплаты не дождался. Все-таки 70 рублей. Приго­дились бы.

– Мне уже ничего было не нужно, я дня не мог оставаться, клянусь! Пропади оно пропадом… Мне эта зарплата, откровенно сказать… сами понимаете. Я жил, как король, как эмир бухарский! Все имел. Что хотел, делал. А то в пять тридцать вставать, в семь приходить… мне это не нужно. Я вам чистосердечно…

– Ну вот, а говоришь, была мысль работать. Как же тебе верить?

– Мысль была, да, была мысль. Но я не говорю, что я бы стал обязательно честным. Никогда в жизни, может быть. Если б кто здесь присутствовал, я бы подумал, как отвечать. А вам прямо говорю, как есть. Если б я сказал, что жалею о заводе, вы бы мне хуже не поверили! Что я там десять лет хотел надрываться.

– Да, похоже, ты выбрал судьбу по себе. Но откуда это убежде­ние, что ты «не такой, как все» и можешь жить наперекор закону, как заблагорассудится?

– Михаил Петрович, у меня западная кровь. У меня западная кровь, и я ничего не боюсь!

(Ладжун имел в виду, что родители его вернулись на землю отцов из Америки, где у них остались родственники. Несмотря на скитания, Юрий Юрьевич пытался переписываться с заокеанс­кой родней, в то время как дома от него не имели вестей по многу лет подряд.)

– Ну, положим, кровь у тебя славянская, украинская кровь. И мать с отцом уже смолоду здесь крестьянствовали. Другой вопрос, что влияние западное могло сказаться.

– Могло, конечно. Если разобрать, я анархист.

– Даже анархист?

– Ну, не то, что батька Махно… но все-таки что-то есть.

– Тянуло тебя за кордон, признайся?

– Намерения мелькали иной раз. Но потом вдруг стукнуло: боже мой, там тоже надо работать! Конечно, из меня мог полу­читься неплохой гангстер. Но надо прекрасно язык знать!..

– Ну, Юра, раз уж мы сегодня так откровенно разговорились, давай уточним одну мелочь по делу. Помнишь случай в Энске?

Ладжун, прерванный в своих разглагольствованиях на вольную тему, захлопнул рот и настороженно уставился на Дайнеко.

– Но… я же там все признал.

– О чем и толк. Ты признал, а выяснилось, что действовал не ты.

Ответная речь Юрия Юрьевича заняла 25-30 минут и не содержала ни единой вразумительной фразы. Это была отрабо­танная реакция на трудный вопрос – из него начинал изливаться бурный словесный поток, возбужденная болтовня вокруг да око­ло, почти бесконтрольная, только с условием, как в детской игре: «да» и «нет» не говорите, черного, белого не берите.

– Михаил Петрович, я там был, я не хочу канители, клянусь честью! Вы спросили, я признал, потому что есть случаи, которые действительно… я их, хоть никем это не доказано, я их помню для себя. Когда я там присутствовал, если хотите знать, там были еще две девочки-москвички, я на них рублей триста израсходовал. Когда мне женщина нравится, я очень приятный человек. Я мог потом взять две болоньи и костюм джерси, чтобы их наказать, пусть себе новые покупают. Я мог так. Но я не тот по натуре человек, понимаете, в чем дело?..

– Погоди, Юра, давай конкретнее. Преступление в Энске со­вершил молодой мужчина, внешне похожий на тебя, но…

– Я на себя это беру, клянусь, но ваше право мне не верить. Конечно, ваше право мне не верить. Мне один черт, десять случаев или одиннадцать. Я к примеру говорю. Я мог не взять ни рубля, но я обозлился…

– Всего случаев, кстати, семьдесят четыре.

– Боже мой!

– Вот именно, хватает. И к чему еще нужно на себя клепать?

– Все улики падают на меня, потерпевшие фотографию мою узнали. Что после этого? Я думал, вам нужно…

– Ты плохо думаешь о правосудии и обо мне лично.

– Нет, Михаил Петрович, клянусь! Я хочу только одного: если даже на суде не будет тех свидетелей, я могу все-таки встретиться с ними глазами. Я этот случай помню, что себе нервы портить? Я уже проклял все на свете и могу выложить «от» и «до». Меня никто за язык не тянул, я сам признал, написал собственноручно, добровольно, короче говоря, потому что прямо решил, вы пони­маете?..

И так, скороговорочкой, до бесконечности, туманно, но упорно повторял он свое «признание».

Это наверняка имело определенную цель; пустых фокусов Ладжун не выкидывал. Но какую же? Какую цель? Нельзя сказать, чтобы Дайнеко терялся в догадках. Нет, догадка возникла сразу. Миха­ил Петрович срочно собрал бригаду – всех, кто оказался под рукой. И мнения совпали:

– Энским делом Ладжун прикрывает другое преступление, более тяжкое.

– Энск подошел по срокам. Для ложного алиби.

– Ухватился, а теперь не знает, как дать задний ход.

– Добро, – подытожил Мудров. – Надо поднимать, какие серьезные происшествия были в тот период по стране.

Теперь требовался «пустячок» – нераскрытое преступление, совершенное в любом уголке страны (кроме Энска) в период с 16 по 21 октября.

Выяснить, где что случилось, нетрудно. Но вот «примерить» все это к Ладжуну и понять, какое из преступлений придется ему «впору», задача не из легких. Задача и на интуицию, и на сообра­зительность.

Дня три от Михаила Петровича не было вестей, а затем… но лучше предоставим слово ему самому.

– В воскресенье решил переключить мозги на что-нибудь постороннее: чувствую, забуксовал. Дочки обрадовались, пота­щили в Измайлово на выставку охотничьих собак. Ну, идем вдоль рингов, голос из динамика объясняет, где какая порода и чем замечательна. Остановились возле русских гончих, диктор их расхваливает: неутомимы, дескать, во время преследования зверя и особенно ценятся за «вязкость». То, бишь, настойчивость в поиске потерянного следа. И вот стою, слушаю, смотрю псов, ни о чем вроде не думаю. Хорошие такие вислоухие морды с задумчивыми глазами. Солнышко светит. Хозяева волнуются… И вдруг, братцы, в голове откуда ни возьмись: «Терек»! Будто какие шесте­ренки сами собой сцепились и – бац! – завертелась механика. Пошло одно к одному. У Горностаевой Ладжун интересуется системой инкассации. В роли капитана дальнего плавания он тоже интересовался порядком сдачи выручки – когда гулял на теплоходе «Чернышевский». Помните, обещал устроить заведую­щую рестораном на заграничные рейсы? А теперь в делах, кото­рые мы собрались проверять, фигурирует убийство с ограблением на «Тереке». Это речной теплоход того же типа, что «Чернышев­ский». И убита опять-таки заведующая рестораном! Вы руки Юрия Юрьевича крупно снимали? Я, пожалуй, других таких не встречал. Стою я там на выставке и уже ни людей, ни собак не вижу, одни его руки в глазах плавают.

(Да, мы снимали руки Ладжуна, они были чрезвычайно вырази­тельны. Пухлые, ухоженные, они и впрямь плавали в воздухе – то разгоняли сигаретный дым, то красиво прижимались к груди, то взмывали вверх, призывая в свидетели небо. В его похождениях они служили своего рода визитной карточкой: смотрите, вот человек, никогда не работавший физически, не набивавший мозолей и не возившийся в грязи. От пальцев веяло хорошим мылом, довольством и скрытой хищной силой. Потерпевшие вспомина­ли: при знакомстве Ладжун первым делом выкладывал на стол, на барьер – на то, что отделяло его от будущей жертвы – свои холеные руки и играл ими на разные лады.)

– Почему представились руки? Да потому, что женщина на «Тереке» была задушена голыми руками. Его голыми руками, уверен!..

Так из порядочной груды происшествий Дайнеко «по наитию» извлек единственно нужное.

Фабула преступления (как выражаются юристы) состояла в следующем. Во время предпоследнего рейса навигации, когда теплоход подходил к Ярославлю, заведующая рестораном Титова не появилась на рабочем месте. Пошли ее звать, постучались в каюту. Молчание. Дверь и окно заперты, стекла зашторены. Забеспокоясь, взломали дверь. На койке словно спала, завернувшись в одеяло, мертвая Титова. От ресторанной выручки, которая хранилась в ее каюте, почти ничего не осталось. Было выдвинуто несколько версий. По одной из них подозревался пассажир каю­ты № 20. Он ухаживал за Титовой в рейсе, а с теплохода сошел, не доехав до пункта назначения. Розыски его тогда оказались безус­пешными, и прокуратура приостановила следствие.

В материалах, затребованных Михаилом Петровичем, имелось приблизительное описание внешности подозреваемого пассажи­ра. Им вполне мог быть Ладжун…

Группа в лихорадке ждала предстоящего допроса. Юрий Юрь­евич, которого все привыкли воспринимать несколько юморис­тически, грозил обернуться фигурой зловещей. Для фильма поворот, конечно, выигрышный, но неужели действительно?.. И как будет держаться Дайнеко? Сумеет ли сохранить прежний тон? Одно дело, когда перед тобой ловкий вор и мошенник, совсем другое – возможный убийца! И нужно не выдать ни подозрений своих, ни цели допроса. Более того, поначалу успокоить Ладжуна, который наверняка встревожен предыдущей встречей. Ведь если энский эпизод прикрывает «Терек», то интерес следователя к Энску должен вызвать панику.

За Дайнеко группа волновалась напрасно. Он был сама естест­венность и благодушие и легко согласился с Ладжуном. когда тот, нервно сглотнув, произнес заготовленную фразу: