Базилюк встретил бывшего однополчанина в вагоне-рестора­не, простодушно обрадовался и согласился ссудить ему почти всю свою наличность (27 рублей) «до Свердловска», где Ладжуна, дескать, будет ждать на вокзале жена с деньгами. Он записал адрес однополчанина, обещал наведаться в гости, и все бы хоро­шо, если бы приятный попутчик вдруг не сошел, не доехав до Свердловска.

Показания кровно обиженного Базилюка летели «авиа» где-то на полдороге к Москве. Но сейчас Дайнеко и его товарищей интересовали не столько эти показания, сколько родина Ладжу­на. Разумеется, не потому, что они надеялись застать его там; схема «гастролей» наглядно свидетельствовала: этого волка кор­мят и поят ноги. Но чему же тогда радоваться? Если дома он не сидит и всегда прикрывается чужими документами, то что проку знать его истинную фамилию и место рождения? Ан, нет, это очень важно: здесь можно получить подлинные фотографии; узнать прошлое человека; выйти на его родственные связи и круг друзей-приятелей (или неприятелей), до которых время от вре­мени доносятся и вызывают оживленные толки слухи о новых похождениях «Юрки Ладжуна».

Мукачевский уголовный розыск работал оперативно. Уже вечером стало известно, что только что возвратившаяся из ко­мандировки Л. Павлова (некогда учившаяся в одном классе с Ладжуном) за день до отлета из Москвы видела его на Ленинг­радском вокзале. Тот выглядел хорошо, был прекрасно одет и – что ее насмешило – ночной порой щеголял в очках с затемненными стеклами. Пока Павлова шла по перрону, он сел в «стрелу».

– Погулял в столице и позавчера отбыл к берегам Невы. Живут же некоторые! – усмехнулся Дайнеко. – Пожалуй, в Ленинград он не на один день. – Дайнеко обернулся к Мудрову. – Если, конечно, доехал, а не притормозил, как по пути в Свердловск.

– Это проверяется очень просто. – Мудров был уже в дверях, конец фразы долетел из коридора: – Запросим поездную брига­ду…

Остановимся на минутку на этом «очень просто». Сотрудники уголовного розыска употребляют эти слова часто и охотно; веро­ятно, невольным отголоском будут они звучать и в нашем расска­зе, и на этом «очень просто» мы будем порой проскакивать действия, требующие огромного труда, терпения, выдумки, а то и риска.

Так вот, к примеру, запросили поездную бригаду. То есть:

выяснили в отделе кадров состав проводников «стрелы» в ту ночь и их адреса (с учетом замены заболевших);

в день после прихода поезда, когда проводники отдыхают, всех их посетили дома, опросили, показали фото Ладжуна, описали его манеру держаться и разговаривать;

и так в тройном объеме, потому что «стрелой» в обиходе назы­вают три идущих подряд экспресса Москва-Ленинград, и Павло­ва могла видеть Ладжуна входящим в любой из этих поездов, тем более что все они были составлены из красных вагонов.

Выяснилось: никаких пропаж или иных событий не случилось. Предъявленный для опознания пассажир ничем особенным не запомнился. Похоже, ехал, а может, и нет. Но если ехал, то до Ленинграда; раньше не сходил, это застряло бы в памяти.

Прямо из министерства, не заглянув домой, Мудров помчался на аэродром.

– Считаете, есть какой-нибудь шанс? – режиссер Виктор Виноградов испытующе всматривался в лицо Дайнеко.

– Почему ж нет? Конечно, есть шанс.

– Но ведь в Вильнюсе-то… а в Ленинграде, небось, и подавно…

– Почему «подавно»? Вижу я, братцы, что вы маловеры! Сей­час соль не в том, Вильнюс или Ленинград. Если глаз мне не изменяет, Мудров дошел точь-в-точь до кондиции. Он уже спосо­бен поймать Ладжуна где угодно. Хоть на Марсе!

Теперь представьте себе настроение съемочного коллектива. Впервые на Центральном телевидении решили выпустить боль­шой документальный фильм о работе органов МВД. Долго коле­бались в выборе дела, потом ждали, пока оно сдвинется с мертвой точки. Наконец начали снимать, но…

– Действия мало, – твердил Виноградов. – Мало внешнего действия. Кино – это движение. Нельзя сложить ленту из одних статичных планов!

И вот, если Михаилу Петровичу «глаз не изменял», то прибли­жалось эффектное драматическое событие: задержание преступ­ника. А мы сидели сложа руки! Виктор Виноградов пошел в атаку на собственное начальство и на Михаила Петровича и добился, чтобы в группу задержания был включен хотя бы один оператор с ручной камерой.

С него взяли клятву беспрекословно слушаться Мудрова и проводили в Ленинград, где уже широко были раскинуты «ловчие сети».

Но прежде чем рассказать о задержании (которое все-таки состоялось в Ленинграде!), вернемся чуть назад и ответим на вопрос: кем оказался Юрий Юрьевич Ладжун? Что нового получило следствие, кроме имени и фотографий, переданных из Мукачева по фототелеграфу?

В детстве и отрочестве его, на первый взгляд, не было ничего прямо толкавшего на преступный путь. В простой трудовой семье, не грешившей ни пьянством, ни иными явными пороками, под­растал живой и смышленый мальчик, подававший надежды в школе и сам себе прочивший большое будущее.

В положенный срок пошел в армию. Жесткая дисциплина и необходимость ежеминутно быть «как все» пришлись ему очень не по вкусу, но кое-как он все же отслужил. Вернулся с обострен­ной жаждой свободы, удовольствий и разных житейских благ. Однако блага с неба не валятся: либо пробивайся год за годом, либо довольствуйся рядовым положением. Неразрешимая ди­лемма для человека, которому подавай все и сразу.

Ладжун попался на краже в поезде. Его судили, получил срок. В колонии вел себя безупречно, трудился старательно и проявлял столь горькое раскаяние, что был условно-досрочно освобожден. Его направили на завод в Волгограде, надеясь на здоровую рабо­чую среду. Начальник колонии написал теплую рекомендацию: «случайно оступившегося парня» устроили с жильем, поставили к хорошему станку.

Но не для того он рвался на волю, чтобы «перековываться» в рабочей среде. Считанные дни пробыл Ладжун в Волгограде: исчез, даже не взяв первой получки. Видно, обдумывал планы совсем иной жизни.

Начальный ее этап неизвестен. Вероятно, Ладжун осторожни­чал. Вероятно, порой терпел неудачи, примерял новые личины, испытывал новые приемы – учился. А затем пошла цепь авантюр, которым следствие намеревалось теперь положить конец.

Что же происходило в Ленинграде? Мы воспроизведем здесь рассказ Бориса Мудрова, который в сокращенном виде прозвучал в фильме.

«Пока я летел в Ленинград, там уже готовились к операции. Все мы знали, что делать. Ладжун обычно останавливался в гостини­цах, обедал и ужинал в ресторанах. Тут же – за столиком или в холле – заводил знакомства, намечая будущую жертву. Стало быть, надо перекрыть гостиницы, рестораны, кафе. В общем просто, только хлопотно. Гостиниц в городе много, ресторанов – тем более. И везде горничные, администраторы, швейцары, кассир­ши. Мы показывали фотографии Ладжуна, описывали привычки, манеру держаться и разговаривать и напрямик выкладывали, почему ищем. Другого пути не было, только люди могли помочь. Признаться, рассчитывали больше на женщин – сейчас было на руку, что этот подлец неотразим.

Между собой поддерживали непрерывную связь. Малейший намек на след Ладжуна – и я с группой задержания рвану туда. После Вильнюса, где разминулись, до смерти хотелось наконец встретиться лицом к лицу. Каково же было убедиться, что ни в одной из ленинградских гостиниц среди постояльцев его нет!

Значит, набился к кому-то в гости, – предположил я. – Или получил адресок, где принимают приличных проезжих. Но не будет же он сидеть дома, в самом деле! Столько вокруг карманов ждет, чтобы их обчистили! Столько мест, где можно распить бутылку шампанского, а без него, говорят, ему жизнь не в жизнь! Бояться нечего, ведь он понятия не имеет, что в сейфе у следователя лежит кипа дел из десяти республик, что он опознан свидетелями и потерпевшими, а в Ленинграде его уже запомнили в лицо многие сотни людей, видевших его обаятельную фотоулыбку!

На третьи сутки след обнаружился в Гатчине. Мы мчались будто на пожар родного дома. На шоссе встретил сотрудник уголовного розыска, провел к местному ресторану. Там ждала буфетчица, начала рассказывать. Утром им показывали портрет Ладжуна, а среди дня появился он сам. Пообедал и подошел разменять 50-рублевую купюру. Тут женщина узнала в нем посе­тителя, который накануне ухаживал за официанткой Викой. «Я, – говорит, – поглядела и еще думаю: приятный какой мужчина, жалко, Вика выходная. Отсчитала деньги, снова на него смотрю, и вдруг сердце дрогнуло: да это ж тот, с фотографии! Растерялась я, понятно, оглядываюсь, кому бы сказать, а тут заведующая. Слушай, говорит, ты не находишь, что этот человек очень похож… Я говорю: не то что похож, а он и есть! Ну, пока мы шушукались, он уже за двери. Заведующая побежала в милицию звонить из ка­бинета, а я кассу заперла да через зал в вестибюль. Спрашиваю гардеробщика: проходил такой мужчина? Только-только, гово­рит, вышел. Я говорю, как же быть, его задержать надо! А он, говорит, Вике нашей свидание назначил. Позвонил отсюда и сказал: в семь часов, мол, буду у тебя, жди».

Вот так Ладжун нам и достался. В семь часов его уже, понятно, не Вика ждала, а кое-кто другой. Тихо-мирно взяли и доставили Михаилу Петровичу. Вот и все».

Разумеется, мудровское «тихо-мирно» требовало подготовки и мастерства. Во-первых, заручиться союзницей в лице Вики. Она упорно не хотела верить, что Володя, инженер из Москвы, «прямо слов нет, какой симпатичный и остроумный», – это преступник с многолетним стажем. Почему-то только фотография из дела Ладжуна (в фас и в профиль) убедила ее и склонила помочь милиции.

А помощь могла понадобиться. Гардеробщик верно уловил смысл телефонного звонка – Вика действительно условилась о свидании с «Володей». Они собирались в кино, «а там видно будет». Но твердого уговора, что он придет домой, не было. Девушка могла и сама выйти навстречу, к ближайшему перекрес­тку. Не найдя ее там в назначенное время, «Володя» должен был либо зайти, либо позвонить и поторопить Вику. Вот в последнем случае ей и надлежало под каким-нибудь милым предлогом нас­тоять, чтобы он поднялся в квартиру, потому что брать Ладжуна решили в подъезде: удобней и спокойней. Не угадаешь, что прес­тупник выкинет на улице, а вокруг прохожие.

Жила Вика на четвертом этаже в доме без лифта. Поэтому группа задержания разделилась на две. Часть заняла позицию на пятом этаже (в том числе кинооператор), а часть скрылась в скверике напротив. Сигнал для верхней группы – «объект в подъ­езде» – предстояло подать из стоявшего в стороне такси.

Пожалуй, больше всех волновался оператор. Что удастся снять в лестничной тесноте да еще при строгом наказе не шуметь, не соваться вперед, не путаться под ногами и самое лучшее – вообще не слезать с пятого этажа, а только перевеситься через перила?! Стоило ехать из Москвы, чтобы с «птичьего полета» снять невра­зумительную возню из чьих-то голов и плеч!..

Уже подступали сумерки, но Мудров, сидя в такси, был уверен, что распознает Ладжуна даже во тьме кромешной. Он и впрямь узнал его тотчас, хотя тот возник и направился к парадному как-то неожиданно и непонятно откуда.

Мудров дал сигнал: зажегся зеленый огонек такси. Оператор припал к объективу и забыл о половине запретов. В результате зритель получил живую, выразительную сцену: преступник бойко шагает по лестнице, вот миновал площадку второго этажа; вдруг увидел, что навстречу непринужденно спускаются трое молодых людей; ничем не выдали они себя, даже как бы и не смотрели на Ладжуна, но мгновенно сработала звериная интуиция: круто развернувшись, он кинулся вниз… А снизу неслышно поднимался Мудров «со товарищи».

Несколько секунд брыкался Ладжун в объятиях Мудрова, пы­тался протестовать, пока тот не сказал почти благодушно:

– Ну, ладно, Юрий Юрьевич, ладно, хватит трепыхаться! Отгу­лял ты свое, понимаешь?

Ладжун был помещен в Бутырку. Туда же, получив соответству­ющее разрешение, собиралась «переселиться» и киногруппа.

Отправились на разведку: где и как размещать людей и аппара­туру. Снимать предстояло, естественно, скрытой камерой.

– Нам нужно не так много, – бодро объяснял Михаилу Петро­вичу режиссер Виноградов. Комната рядом с той, где вы будете допрашивать, и отверстие в стене, что-нибудь двадцать на двад­цать сантиметров. Мы его хорошенько замаскируем, не беспокой­тесь.

– Двадцать на двадцать? – с сомнением переспросил Дайнеко.

– Ну, в крайнем случае, десять на десять. Перебьемся.

Но вот мы ходили из одного следственного кабинета в другой и впадали в уныние. Стены их были поистине тюремные: толстые, глухие. Старинный кирпич, как кремень. Нечего было и думать пробить тут дыру.

Что же делать?

И тогда один из служащих повел нас вниз и показал две смеж­ные камеры, разделенные дверью со смотровым глазком. В боль­шей можно было допрашивать, а в соседнюю каморку без окна, но с отдельным выходом в коридор кое-как втискивалась съемочная группа. Снимать предлагалось через глазок, вынув из него стек­лышко. Все понимали, что уже не до капризов. Убрали из камор­ки ведра-метлы и стали устраиваться, радуясь, что какое-никакое решение найдено.

Но когда оператор установил камеру, чтобы объектив точно пришелся в отверстие глазка, и посмотрел, что же получается, он помрачнел.

– Прекрасно! – одобрил Михаил Петрович. – С моей стороны ничего не видно.

– С моей практически тоже, – сказал оператор.

В кадре еле-еле помещались две фигуры по пояс за столом – если они не откидывались на спинку стула.

Это никуда не годилось. Пришлось уплотнять кадр. Стол заме­нили более узким, стул для подследственного – привинченной к полу табуреткой. Дайнеко позвали к глазку.

– Смотрите сюда, Михаил Петрович, – попросил оператор. – Если вы сидите, как Виноградов сейчас, я вас беру. Если отодви­нетесь, то вывалитесь из кадра. Постараетесь помнить?

– Нет уж, уволь! На допросе других забот по горло.

– Но, Михаил Петрович, у меня объектив закреплен этой проклятой дыркой! Камеру невозможно повернуть.

– Тогда прибивай к полу и мой стул. Чтоб не думать, куда я там вываливаюсь.

Прибили стул. Протерли окно. Ввернули лампочку поярче. А тем временем выяснилось, что электричество в штаб-каморке зажигать нельзя – глазок светится; кашлять и в полный голос разговаривать тоже нельзя – слышно; в коридор рекомендуется выходить редко и осторожно – раздается слишком характерное металлическое лязганье замка. И так далее. Словом, надо было набраться превеликого терпения, чтобы молча и пассивно фикси­ровать многочасовые допросы в течение… какого времени? Ник­то не мог сказать заранее.

– Ну что ж, в тюрьме как в тюрьме, – пытался пошутить Виктор Виноградов…

Мы приоткрыли предсъемочную кухню не для того, чтобы пожаловаться на трудности. Конечно, их было куда больше, чем с обычным фильмом (и чем мы описали), но не в том дело. Условия съемок в значительной мере определили угол зрения на следст­вие – сквозь глазок, за которым разворачивался внешне статич­ный, но полный внутренней остроты поединок между Дайнеко и обвиняемым. Два голоса, приглушенно доносившиеся из динами­ка, мимика двух лиц, когда оператор брал крупный план, плюс жестикуляция на среднем плане – и все.

Насколько богаче внешними возможностями, насколько жи­вописнее то, что снимают в открытую! Можно выбрать интерьер, тщательно поставить свет, операторы могут в свое удовольствие манипулировать камерами, разнообразя картинки на экране.

Это прекрасно, пока не касается серьезных документальных фильмов на криминальную тему. А такие теперь появляются, и читатели, вероятно, их помнят. Подобные ленты делаются, как правило, с благими целями, иногда очень талантливо. Но ценнос­ти человеческого документа они, по нашему убеждению, не име­ют.

Уголовник и перед следователем играет, а уж перед объекти­вом устроит роскошное представление на любой вкус. Причем даже намекать не надо, что от него требуется. Догадается и выполнит отличнейшим образом.

Угодно – получайте «социологический» анализ причин прес­тупности в стране, перечень условий для ее искоренения. Хотите эмоций – пожалуйста: рассказы о несчастном детстве и последу­ющих обидах, сознание вины, слезы глубокого раскаяния. Все, что угодно! У неслучайного преступника в крови тяга к позерству, истерике, к раздиранию рубахи на груди. И – превеликое жела­ние любым путем «прославиться».

Видали мы с трудом отловленного беглого рецидивиста, кото­рый с упоением раздавал автографы на листовках о собственном розыске. Раздавал поймавшим его сыщикам и ощущал себя в те минуты уголовной звездой. Сыщики, конечно, не жаждали иметь роспись негодяя на его портрете. Просто сумели сразу подобрать к нему отмычку, чтоб и дальше не молчал, а хвастался, какой он необычайно хитрый, ловкий и прочее.

Высоцкий, как всегда, точно схватил: «Возьмите мне один билет до Монте-Карло… Я прихвачу с собою кучу ихних денег – и всю валюту сдам в советский банк… Шутить мне некогда: мне «вышка» на носу, – но пользу нашему родному государству навер­няка я этим принесу».

Что-что, а забота о «пользе государству» с удивительной силой одолевает тех, у кого «вышка» на носу. Закоренелый злодей выдаст душераздирающее интервью. Он хоть целоваться готов с режиссером на электрическом стуле. (Кроме лживости и рисовки всегда ведь есть крошечная надежда, что большой начальник растрогается и помилует.)

А подлинную суть можно подсмотреть лишь украдкой, через глазок. Правило физики: сам процесс исследования искажает объект исследования – не только применимо тут, но действует куда заметней, чем в физике…

Виноградов уже старался не вспоминать, что кино – это движе­ние. Ставку делали на психологизм, на пристальное прослежива­ние борьбы двух людей с диаметрально противоположными взгля­дами и целями.

Это отразилось в смонтированной затем ленте. Костяк ее сос­тавили 15 допросов. Они разделены, правда, то короткими, то длинными эпизодами вне тюрьмы, но воспринимаются как один непрерывный, долгий, напряженный, а к концу уже «добела рас­каленный» диалог. В котором обе контрастные фигуры раскрыва­ются столь отчетливо, глубоко и интересно, что это искупает недостаток внешнего действия. Получился детектив без погонь, схваток и других присущих жанру атрибутов.

Точка зрения «сквозь глазок» поневоле отразится и в нашем рассказе. Тексты вопросов – ответов мы не редактировали, они взяты прямо с магнитофонных записей и передают все оттенки и неправильности живой речи. Очень просим читателя вслушаться внутренним ухом в говорок преступников, в типичные для них словечки – честное слово, это любопытно.

Итак, Ладжун дожидался вызова к следователю. Годами при­вольно кочевал по стране, летом – где попрохладнее, зимой – где потеплее; упивался игрой в обаятельного (и неженатого) инженера – моряка – ученого физика – лирика – летчика; воображал себя неуловимым и вдруг, как в кошмарном сне, очутился за решеткой, в тюремной камере на четверых.

Надо думать, настроение у него было прескверное. На допрос он явился угрюмый, «зажатый» – совсем не тот, что, бывало, очаровывал направо-налево и женщин, и мужчин. Нам же хоте­лось показать зрителям хоть «кусочек» прежнего Ладжуна, чтобы нагляднее стала затем эволюция его в ходе следствия.

Посоветовались с Михаилом Петровичем.

– Это идея! – оживился он. (Михаил Петрович любил новые идеи.) – Давайте попробуем. На подручных средствах.

А стояла солнечная весна. Прошумели первые майские ливни, и трава, деревья – все заторопилось зеленеть. С точки зрения обитателя тюремной камеры воздух на воле был совершенно опьяняющим.

И мы пристали к начальнику Бутырки с очередной сумасброд­ной просьбой: принести в жертву обычный маршрут провода арестованных в следственные кабинеты.

Вместо того чтобы доставить Ладжуна внутренними коридора­ми, его повели на первый допрос через двор, где расцветал чудес­ный сад – гордость местных служащих. Мы рассчитывали, что, внезапно попав из мрачной тюремной обстановки на воздух, к солнцу, он на минуту-другую рассеется, отвлечется мыслью от предстоящей беседы и примет более непринужденный вид. Второй оператор, спрятавшись за окном, приготовился запечатлеть всю сцену.

Съемка удалась. Ладжун шел по саду, жадно дышал, с улыбкой щурился от яркого света, оглядывался вслед взлетавшим голубям и, видя его сейчас – полноватого, но легко шагающего в почти неизмятом костюме, его приближающееся круглое лицо с мягки­ми губами, его ласковые, затуманенные глаза, – вы понимали, почему у потерпевших и свидетелей не сходило с языка «обая­тельный». Да, весьма приятный и внушающий доверие молодой мужчина шел по дорожке на зрителя. Вот дорожка изогнулась параллельно зданию и, минуя окно, мужчина повернул голову и… хитро подмигнул в самый объектив.

А ведь раз пятнадцать проверяли, хорошо ли загорожена каме­ра занавеской и растениями на подоконнике!

– Нет, я ничего не заметил, но как-то почуял, – объяснял он позже Михаилу Петровичу. (Ошибся он только в одном: счел, что снимают для предъявления фотографий потерпевшим.)

Киногруппе это был урок. Максимум осторожности!

Первый допрос запомнился тем, что был удручающе скучен. Вопреки предупреждениям – и нашим, и Михаила Петровича – все сразу ждали чего-то волнующего. А разговор шел о том о сем и, в сущности, ни о чем.

Нет ли проблем в отношениях с сокамерниками? Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы носили передачи? Есть ли жалобы на здоровье?

На здоровье Ладжун не сетовал. Сообщать никому не надо. Сокамерники, конечно, грубияны и подонки.

– Не привык я, чтобы рядом храпели всякие… Да еще приста­ют: за что сидишь? А я, между прочим, сам-то не знаю.

Дайнеко игнорирует выжидательную паузу и возвращается к вопросу о физическом и психическом самочувствии. (Ему бы сейчас впору белый халат.) Как «пациент» переносит заключе­ние? Бессонница не мучает? Раздражительность? Может быть, головные боли? Раньше тоже не наблюдалось?

Нет, и раньше не наблюдалось. Бессмысленные расспросы Ладжуну надоели.

– Никогда я не был хиляком или психом каким-нибудь! Гово­рят, полный, а у меня не жир, это мускулатура. Я всегда о теле заботился, я считаю, иначе не настоящий мужчина!

Михаил Петрович одобрительно кивает: он тоже не уважает хиляков и психов. У мужчины должно быть крепкое тело и крепкие нервы. Некоторое время собеседники топчутся на дан­ной теме без всякого видимого проку, но понемногу взаимно устанавливают, что Ладжун хотя и «тонкая натура», и брезгует нынешним окружением, однако вполне уравновешен, за слова и действия свои отвечает, памятью обладает хорошей, даже отлич­ной.

– Ну, что ж, – говорит Дайнеко, – раз память у вас отличная, нам будет легче работать. Начнем?

Ладжун настороженно застывает. Пока он не встречался со следователем и не ведал о его высоком ранге, оставалась надежда, что попался на одной-двух аферах. Погоны Дайнеко его смутили: к добру ли? Не терпелось услышать, что же именно милиции известно. Очень тревожили погоны подполковника. Но вместе с тем поневоле ласкали самолюбие: магическую власть имели над Ладжуном чины и звания; он сам обожал представляться каким-нибудь проректором или доцентом и теперь принимал мундир Дайнеко как лестное свидетельство того, что Юрия Юрьевича Ладжуна не числят среди рядовой уголовной шушеры.

В таком настроении застало его предложение Дайнеко порабо­тать.

– До обеда еще час, кое-что успеем, правильно?

Ладжун нечленораздельно бормочет, что согласен. Наконец-то он поймет, что против него есть!

Но Михаил Петрович чувствует, как у того уши торчком, и снова ударяется в общие разговоры. Прежде чем касаться конк­ретных эпизодов, ему бы хотелось представить, как Юрий Юрь­евич провел последние годы. Где-нибудь постоянно работал? Нет? А жил? Ага, нынче здесь, завтра там. Ясно. Случайные заработки и страсть к путешествиям. Отлично. Путешествия – увлекательная штука. Юрию Юрьевичу нравятся больше сельс­кие пейзажи или города? Города? О вкусах не спорят. И где же ему удалось побывать? Много где? Что ж, для интереса давайте запишем. Подряд не припомнить? Подряд не обязательно, можно, например, по союзным республикам. Начнем хоть с вашей роди­ны. Какие местности вам знакомы, кроме Мукачево? Кишинев. Живописный город, согласен. А что, базар там на прежнем мес­те?..

Географических изысканий хватило и до обеда, и после обеда, и определенно могло хватить на неделю вперед. И когда Ладжуна увели, съемочная группа выбралась из темной каморки, разминая затекшие руки-ноги, и ошалело уставилась на Дайнеко.

– Спору нет, вам не позавидуешь, – сочувственно сказал он, пряча улыбку. – Мне, между прочим, тоже. Намаюсь я, прежде чем поведу его, куда мне требуется!

– Но… как же быть?.. Как-то спланировать бы, Михаил Петро­вич. Когда вы начнете действительно допрашивать?

– По-вашему, я дурака валяю? Я же допрашиваю, братцы! Такое начало нужно.

– Именно такое? Единственно возможное?

– Нет, не единственно. Можно другое. Но тут и его характер роль играет, и мой, и… трудно объяснить. Даже вообще не все словами объяснишь.

Стали думать, что делать. С одной стороны, никто в группе не ожидал – и не желал бы, – чтобы перед камерой что-то специ­ально разыгрывалось. Всех привлекал чистый документ. С другой – один реальный допрос равнялся по длительности трем полно­метражным фильмам. Не новость, разумеется: давно было извес­тно, что необходимы выборочные съемки. Но надеялись, что удастся ориентироваться на слух: кто-то из авторов (либо режис­сер) дежурит в углу у динамика, ловит в разговоре интересное место и подает оператору сигнал, когда включать камеру, когда выключать.

Но в чуть освещенной приборами комнате и при условии соб­людения тишины это практически выглядело так, что автор толкал режиссера, тот – ассистента, а ассистент дергал за полу оператора. Кто-нибудь замешкается – и момент упущен; или шевельнется, усаживаясь поудобней, а это примут за сигнал, и пойдет путаница.

Чтобы не гнать пленку зря, но и не прозевать важного, попро­сили Дайнеко все-таки немножко поработать на нас – делать маленький характерный жест перед тем, как в кружении необяза­тельных слов и вопросов он начнет закладывать вираж для выхо­да на серьезную цель.

Прогноз Михаила Петровича оправдался. Ладжун шел на сбли­жение медленно.

Взаимное прощупывание, пробные атаки и контратаки, уход в глухую защиту, обманные маневры, поиски тактики, стиля пове­дения… С чем все это сравнить? Для бокса чересчур сложно, для шахмат – сумбурно. Ни с чем, пожалуй, и не сравнишь, кроме как с допросом, но не экранным или литературным, четко выстроен­ным и очищенным от примесей, а с живым, который увидеть можно лишь сквозь глазок…

В том, как складываются отношения следователя и допраши­ваемого, есть много психологических сложностей. Рано или поз­дно хороший следователь их преодолевает, и возникает опреде­ленный контакт. С виду Дайнеко добился контакта без труда. Уже на втором допросе Ладжун держался гораздо свободней, а к концу его, похоже, произошел решительный сдвиг. Но впечатление было обманчивым. Просто дала себя знать многолетняя привыч­ка Ладжуна к общению с самыми разными людьми, к «задушев­ной дружбе» с первым встречным, если тот мог оказаться полез­ным. В теперешней же ситуации полезней благожелательного следователя не было для него человека на свете.

– Пока веду не я, – усмехался Михаил Петрович. – Пока это он меня охмуряет методом «предварительного вхождения в дове­рие».

А чем завоевать доверие следователя? Только признанием вины. И приходилось Ладжуну признаваться. Но – понемногу и в пределах неоспоримо доказанных фактов, не более того. Шла усиленная игра в откровенность, которую Дайнеко для начала принимал, позволяя себя «охмурять». Он стал говорить Ладжуну «ты», «Юрий Юрьевич», порой даже «Юра», потому что обраще­ние типа «обвиняемый Ладжун» окатывало того ледяной водой. Дайнеко терпеливо, с потаенным юмором сносил его пустосло­вие, мелкие хитрости и увертки.

Внешне разболтанный, рассеянный, непрерывно отвлекающий­ся на мелочи, впадающий в амбицию по пустякам, с легко и неожиданно меняющимся настроением, он в действительности был ежесекундно собранным, расчетливым и наблюдательным. «Гибрид Чичикова с Хлестаковым», – определил как-то Михаил Петрович.

Вот Ладжун быстро лопочет какую-то чушь, всплескивая кра­сивыми полными руками, картинно изумляясь и изображая, что душевно рад бы помочь следствию и не затруднять своего добро­го друга Михаила Петровича. Но не может же он признать того, чего не делал!

– Стало быть, о Рижском взморье ты рассказал все?

– Все я рассказал, потому что все-таки меня совесть мучает, все-таки я нехорошо поступил, если разобраться.

– Взгляни-ка, Юрий Юрьевич, не напоминает ли тебе эта фотография о скрытом тобой преступлении?

– Эта фотография? Никогда в жизни!

– Но сфотографирован ты?

– Ну, я.

– И с какой-то женщиной.

– Понятия не имею. Я даже не знаю, где это!

– Присмотрись получше. Красивая женщина. На столе сифон, шампанское.

– Вижу сифон. Шампань вижу. Клянусь честью, Михаил Пет­рович, не помню!

– Хорошо. Поближе тебя подведу. К городу Юрмале в Латвий­ской ССР. Ну? Станция Майори.

– Я в Булдури был.

– С Булдури мы покончили. А в Майори ты тоже был, причем жил у одной из хозяек довольно продолжительное время.

– В Майори? Никогда в жизни. Еще раз говорю: никогда в жизни я там ни у какой хозяйки не останавливался. Я такой человек, Михаил Петрович, прямой, клянусь!

– Юра, ты же прекрасно понимаешь, что есть у меня, так сказать, дополнительные глаза и уши и есть люди, которые рабо­тают со мной в этом деле. И когда нам доподлинно известны какие-то обстоятельства, а ты их утаиваешь, поневоле возникают сомнения относительно твоей искренности. Ты сам толкаешь меня на то, чтобы я изобличал тебя доказательствами.

– Если у вас факты будут, я подпишусь и никогда не скажу, что не знаю.