Смельчаков у нас хватало. Однако для того чтобы проникать глубоко в акваторию, самолеты должны были базироваться вблизи моря. Иначе говоря, необходимо было найти аэродром или площадку прямо на побережье.
      Как использовать облака, как атаковывать автоколонны и отдельные автомашины, как избежать встречи с зенитной артиллерией, как, где и когда пересекать линию фронта - обо всем этом тоже говорилось на совещании. Тогда же впервые были выработаны основные правила свободной охоты, четыре из них запомнились мне:
      - Первая очередь должна быть смертельной. Ударил - лети дальше, ищи цель снова и бей уничтожающим огнем!
      - Не держись постоянного курса, ходи ломаным маршрутом!
      - Помни: твой главный враг - зенитная артиллерия. Обходи районы, прикрытые зенитной артиллерией!
      - Боевой опыт мастеров - всем!..
      В полк успели прямо к новогоднему ужину. Ребята устроили облаву на зайцев и принесли славную добычу.
      После встречи нового, 1944 года в небольшом приднепровском хуторе Солодкой наш 9-й гвардейский полк выдвинул свой авиапост к самому морю, на Килигейские хутора. Не нахожу я теперь на современных картах такого географического названия, и от этого немного грустно. Оно сохранилось в памяти фронтовиков! Килигейские хутора! Совхоз "Килигейский" - это ведь история!
      Первой вылетела на площадку у моря эскадрилья. Алелюхина. На нашем аэродроме вблизи хутора Солодкого стало еще спокойнее: мы все реже будоражили приутихшую степь гулом моторов.
      Эскадрилья Алелюхина очутилась далеко от нас. Связи с ней не было. Лишь изредка прилетал По-2. Нелегко пришлось Алелюхину и его летчикам на новой базе. Но они успешно освоились с незнакомой своеобразной местностью и ничем не выдали врагу своего присутствия.
      Когда через полмесяца я со своей эскадрильей прилетел на смену Алелюхину, новое место было обжито, и мы почувствовали себя на Килигейских хуторах, как дома.
      С аэродрома хорошо было видно мрачное зимнее море. Посреди ровной, как стол, местности, торчало шесть истерзанных непогодой строений. В них жило несколько семей - женщины и дети. В одном сооружении помещалась комендатура батальона обслуживания, еще одно отвели нам, восьми летчикам и восьми техникам. Старые, осевшие капониры и некоторые маскировочные средства, привезенные командой, скрывали наши "аэрокобры" от вражеской воздушной разведки.
      Разместив самолеты, мы решили осмотреть новую базу и в первую очередь направились перекусить в столовую.
      По улочке нас ватагой сопровождали мальчишки. У закрытых дверей столовой сидели кошки, видно, давно прижившиеся здесь. Завидев нас, они шмыгнули за дом.
      Не сговариваясь, зашагали к морю, стали обсуждать предстоящие вылеты. Все наши помыслы сходились на одном: скорее начать боевую работу.
      Уже на следующий день я повел четверку в район Одессы, чтобы затем ознакомить эскадрилью с будущим районом боевых действий. Только оторвались от земли - под крыльями распласталось море. Чуть дальше белел песчаными косами остров Довгий. Пролетев над ним, мы взяли курс на Очаков, а затем обогнули его слева (там стояли зенитные батареи), чтобы выйти на Рыбаковку.
      Ни одного выстрела, ни одной приметы, обнаруживавшей присутствие врага. Все это успокоило нас. До Одессы оставалось километров пятьдесят - не больше. Обращаясь к товарищам, я подбадривал их. В те дни нелегко было советскому истребителю пробиться к большому городу: над ним бушевал огонь зениток.
      Приближение самолетов с востока, вероятно, зафиксировали радиолокаторы. Мы догадались об этом потому, что на довольно большом расстоянии от порта путь нам преградила сплошная завеса огня. И все же мы прорвались в Одессу. Летчики, которые в 1941 году до последнего дня героической обороны защищали этот город, должны были увидеть все своими глазами.
      Маневрируя по высоте, я успел развернуться над морем, товарищи последовали за мной. Темные кварталы Одессы остались справа, мы обогнули ее по большому кругу и снова Сказались над морем. Вдоль берега бежала дорога, о которой мы уже знали из донесений Алелюхина. Для нашей четверки и всей эскадрильи она представляла большой интерес.
      Некоторое время мы шли стороной, на малой высоте, не обнаруживая себя. Потом, внезапно выходя на дорогу под углом, расстреливали вражеские колонны. Автомашины вспыхивали и догорали в кюветах. Многие оккупанты в тот день не добрались до переднего края. А мы, снизившись над широким лиманом, ушли к морю.
      Вскоре показались очертания острова Довгого, уже запомнившиеся нам, и, увидев его, мы обрадовались: от острова до Килигейских хуторов - рукой подать...
      Техники Моисеев, Зюзин, Шапран набросились на нас с расспросами об Одессе, которую они со своим полком оставили два года назад после героической обороны. А мне было не до разговоров. Я мечтал повести по этому маршруту вторую группу, пройти вдоль дорог от Николаева до Снигиревки, от Херсона до Николаева, пронестись над железнодорожными путями.
      На карте, лежавшей в планшете у каждого из нас, вскоре словно бы ожили конкретные ориентиры. Теперь мы точно знали, что и где можем встретить на дорогах, какие самолеты противника стоят на аэродромах, сколько зенитных пушек защищают тот или иной объект. Линия соприкосновения советских и вражеских войск проходила по дельте Днепра, разлившегося здесь на рукава и плавни. Над ней тоже можно было летать без помех. Главная забота в этой ситуации заключалась не в том, как найти объект для штурмовки, а в том, как незамеченными подкрасться к объекту, как уничтожить его и вернуться на свой аэродром.
      Но Одесса оставалась для нас еще недоступной.
      Однажды я полетел на охоту вдвоем с Плотниковым. Легкие, жиденькие тучки неслись навстречу, мы ныряли в них, как в морскую пену, просматривали землю, искали что-либо достойное внимания.
      - Вижу самолет! - вдруг услышал я возбужденный голос Плотникова.
      Осмотрелся вокруг - только рваные облака. Ведомый снова сообщил, что видит самолет, на этот раз уточнив: "Юнкерс-52". Я посмотрел вниз и там, на земле, заметил тень большого "юнкерса". Да, зоркий у меня напарник, безошибочно находит в воздухе чужака!
      Транспортного "юнкерса" я расстрелял с одного захода. Он упал, немного не дотянув до николаевского аэродрома. Но для нас самым важным было не это, главное заключалось в том, что мы нащупали трассу и в дальнейшем подкараулили на ней еще несколько транспортных самолетов.
      Сгоревшие автомашины, взорванные паровозы, обломки самолетов - все это всполошило гитлеровцев. Начали искать советский аэродром. Но им никак не удавалось засечь, откуда мы взлетаем и где садимся. Поэтому в районе нашей базы ежедневно стала появляться зловещая "рама". Фотоснимок, сделанный с ее борта, мог "схватить" капониры, в которых нетрудно было разглядеть самолеты. Выход был один - сбить проклятущую "раму"!
      А тут и случай пошел нам навстречу. Возвращаясь однажды из Николаева, мы по дороге к Херсону уничтожили несколько автомашин, подожгли автоцистерну и уже взяли было направление на Голую Пристань. Вдруг навстречу - две пары "мессершмиттов". Как не обрадоваться такой оказии! Давненько не сталкивались мы с немецкими истребителями, а потягаться с ними в бою у нас, как говорится, чесались руки.
      Только пошли на сближение, как Плотников возбужденно передал:
      - "Рама"!
      Я тоже сразу увидел ее и так разволновался, что ладони стали влажными от пота: в памяти еще было свежо тяжелое воспоминание о подобной встрече, которая так трагически закончилась для меня. Неудержимый боевой азарт охватил все существо, но чувство настороженности не покидало меня. Я знал, что на сей раз буду действовать более осмотрительно. Подав команду товарищам атаковать "мессершмиттов", я напал на разведчика. Самым главным в поединке с "рамой" было разгадать ее маневр (это я запомнил на всю жизнь!), а уже потом пикировать на нее.
      Очередь моего пулемета пришлась по обоим фюзеляжам "рамы", она потеряла управление и упала возле Голой Пристани. Неподалеку от нее вскоре взорвался один из "мессершмиттов", подбитый моими товарищами.
      Этот воздушный бой, по всей вероятности, отбил у гитлеровцев охоту появляться над плавнями в низовьях Днепра. Мы стали полными хозяевами этого района, но подходить к вражеским аэродромам было все же рискованно - немецкие зенитчики зорко следили за небом.
      В воздухе с тех пор мы встречали только диких гусей и лебедей, огромное множество которых собралось той зимой в заливах, на островах, на побережье. То ли грохот орудий согнал их сюда со всех других южных зимовок, то ли была какая другая причина. Кто знает? Но факт остается фактом: птицы мирились и с гулом самолетов, и с перестрелкой и не покидали облюбованных мест.
      Трогательные сцены тревог и обычаев птичьего базара не раз наблюдали мы с высоты на острове Довгом. Заслышав гул самолетов, над землей тучей взмывали гуси и лебеди. Гуси четко делились на группы, строились в клинья-"ключи", некоторое время кружили в воздухе, никуда далеко не отлетая, и снова садились. А белые лебеди разбегались по воде и долго били по ней большими крыльями. Страшными, видно, казались им наши стальные птицы. Да и мы, в свою очередь, тоже опасались столкновения с ними в воздухе, ведь оно могло закончиться катастрофой....
      Отсутствие вражеских истребителей просто угнетало нас. "Как же так? рассуждали летчики. - Мы знаем, что самолеты у фашистов на этом участке фронта имеются, иногда даже подсчитываем их количество на стоянках, а вот сойтись в схватке не удается".
      Однажды при очередном разговоре на эту тему летчик Николай Калачик предложил:
      - Давайте вызовем гитлеровцев на поединок!
      Предложение активизировать воздушную войну пришлось всем по душе.
      Но как послать противнику вызов?
      Находчивый Калачик не растерялся и тут. Он сказал, что напишет по-немецки несколько слов на листке бумаги, вложит листок в патронную гильзу и сбросит ее на аэродром в Николаеве. Это предложение было принято единогласно. Но чуть позже выяснилось, что гильзы от патрона крупного калибра в хозяйстве эскадрильи не нашлось. Зато кто-то из ребят обнаружил недействующий огнетушитель. Мы выпотрошили его, вложили текст вызова и приспособили огнетушитель к бомбодержателю.
      Обработав, как обычно, дороги и железнодорожные узлы, мы взяли направление на Николаев. Набрав высоту, пролетели через разрывы зенитных снарядов и сбросили огнетушитель точно на вражеский аэродром. "Завтра в 12.00 ждем вашу четверку севернее Николаева. Нас будет тоже четверо",- говорилось в записке.
      На следующий день ровно в 12.00 наша четверка была в районе Николаева.
      Погода стояла неплохая, высокая облачность открывала большой обзор. Мы сделали два круга над Николаевой и, убедившись, что фашистских самолетов в небе нет, пошли вдоль дороги в направлении Херсона. И вдруг у самой ливни фронта из-за облаков на нас вывалилось двенадцать "мессершмиттов". Это была засада. Значит, гитлеровцы узнали о нашем вызове. Мы выдержали предложенные условия, а они вылетели группой, втрое большей, чем наша, и подло напали на нас в совершенно другом районе.
      Во время штурмовки дорог мы уже наполовину израсходовали боекомплект; горючее тоже кончалось. Выход был один: дерзкой атакой на встречных курсах пробиться сквозь заслон и попытаться уйти.
      Так и сделали. Гитлеровцы снова остались в дураках, а мы без потерь вернулись на свою базу.
      Связь эскадрильи с полком поддерживалась с помощью По-2. Появление этого самолета, преодолевавшего сильный морской ветер, всегда несказанно радовало нас. Он привозил письма, газеты, приказы по штабу. Мы отправляли с ним свою почту и донесения о боевой работе.
      Иногда на истребителе к нам прилетали Морозов, Верховец, комэски. Однажды командир полка привез подарки от старых шефов - ростовских рабочих. В присутствии летчиков и техников Морозов развязал большой пакет и каждому вручил по свертку. Наше жилище наполнилось веселым говором, домашним ласковым теплом. К платочкам, шарфикам, папиросам, кисетам были приложены записки с добрыми пожеланиями. В них девушки называли свои имена, сообщали адреса.
      На следующий день, возвращаясь в полк, Морозов принимал от летчиков письма. Их оказалось много.
      - Вы что, по примеру Карасева решили найти себе в Ростове невест? шутливо спросил он.
      - Дали бы только отпуск, товарищ командир, - откликнулся кто-то, - а поехать нам найдется куда!
      - Вот освободим Крым, тогда пожалуйста. Карасева назначу начальником команды женихов - и в добрый путь!
      Выслушав мой отчет о боевой работе, Морозов приказал в воздушные бои не ввязываться и город Николаев обходить стороной. (Об истории с огнетушителем мы, конечно, умолчали). И еще командир полка напомнил, чтобы ограничили радиус действия освоенным районом.
      Познакомившись с нашим житьем-бытьем, попробовав зайчатины, он собрался уже улетать. Но тут пошел дождь, грунт совершенно раскис.
      - Как же взлететь? - встревожился Морозов.
      - Мы приспособились, - успокоил я.
      - Каким образом?
      - Чтоб переднее колесо не погружалось в мягкий грунт, мы на хвост машины сажаем человека. Как только самолет выйдет на старт, человек соскакивает.
      - Зови моториста!
      Морозов сел в кабину, запустил мотор. На хвост уселся моторист. Командир полка всегда был довольно резок в действиях. Опробовав мотор, он быстро подрулил к старту. Но здесь не притормозил, а начал энергичный разбег, очевидно, позабыв о сидящем на хвосте человеке. Хорошо, что моторист не растерялся и на солидной скорости спрыгнул с самолета...
      Вскоре к нам прилетел Амет-Хан со своим боевым другом и ведомым москвичом Иваном Борисовым. Мы еще в воздухе опознали обоих по свойственному только им боевому почерку и очень обрадовались. Дело в том, что нас должна была сменить другая эскадрилья и Амет-Хан, очевидно, решил ознакомиться с аэродромом.
      Но прибывшая пара не торопилась приземляться.
      Вообще Амет-Хан умел каждый вылет совершать с максимальной пользой для дела. И не случайно летчики любили ходить с ним на задание, они знали: он обязательно найдет противника... Особенно сильно привязался к этому рассудительному, храброму человеку его ведомый Иван Борисов. Дуэт получился замечательный. Вместе со своим ведомым Амет-Хан провел несколько таких воздушных боев, которые поставили его в один ряд с самыми известными в то время летчиками-истребителями. В августе 1943 года, например, он со своей шестеркой сбил шесть и повредил три вражеских самолета.
      Многими отличными боевыми и человеческими качествами обладал наш Амет-Хан, и летчики полка очень любили его.
      Удача постоянно сопутствовала моему другу. И не только в боях. Не знаю, чем это объяснить, но Амет-Хан почему-то нередко попадал в самые невероятные ситуации и блестяще выходил из них.
      Случай, который произошел в момент его прилета к нам, на Килигейские хутора, лишний раз подтверждает это.
      В тот день с моря дул штормовой ветер. Когда Амет-Хан с Борисовым, пройдя над аэродромом, направились дальше, мы подумали, что пилоты хотят лучше присмотреться к местности, все учесть перед посадкой. Но через несколько минут увидели над собой уже не два, а три самолета, услышали перестрелку. Третьим оказался небольшой немецкий моноплан, он летел так низко, что нам было видно, как трудно ему бороться с сильным ветром.
      Амет-Хан наседал на моноплан, выпуская в его сторону короткие очереди. Прижимаемый огнем к земле, гитлеровский пилот пошел на посадку, причем от испуга не заметил под собой аэродром и приземлился прямо в поле.
      В тот же миг "аэрокобра" Амет-Хана развернулась в сторону аэродрома. А через несколько секунд она коснулась тремя колесами грунта, погасила скорость и подрулила к штабному зданию. Радостно возбужденный Амет-Хан спрыгнул с крыла и, улыбаясь, направился ко мне.
      - Принимай подарок, дружище! Пилоту "физлер-шторха" и не снилось такое! Летел, наверно, в Евпаторию, а я посадил его на полуостров Лавриненкова...
      - Везет тебе, Амет-Хан! Счастье не только идет, но и летит тебе навстречу!
      - Ну это, Володя, еще как сказать... Если б я не погнался за ним - черта с два был бы он здесь! А впрочем - дело сделано. Поехали! - уже спокойно закончил он, направляясь к машине, которая стояла невдалеке в укрытии.
      Когда мы вдвоем подъехали к притихшему "физлер-шторху", над которым продолжал кружить Иван Борисов, немецкий пилот все еще сидел в кабине. Мы подошли к нему, держа наготове пистолеты. Амет-Хан приказал летчику вылезть. Тот выполнил приказ. Мы поднялись на крыло и беспрепятственно обезоружили его. Амет-Хан показал жестом, чтобы пилот опустил руки, уселся на его место в кабине, оглядел приборы управления и указал на них пленному.
      Гитлеровец понял все без переводчика. На несколько минут Амет-Хан уступил ему место в кабине, и немецкий летчик запустил мотор, затем снова вылез на крыло, а место пилота занял мой друг.
      Мы с пленным стояли на земле, а Амет-Хан уверенно погнал легкого "физлер-шторха" по полю. Взлетев, он поиграл немного послушной машиной в воздухе и приземлился рядом с нами.
      Вечер мы провели в столовой за беседой с пленным летчиком (Николай Калачик, знавший два-три десятка немецких слов, помогал нам понимать друг друга).
      Глядя на немецкого пилота, я вспоминал свое пребывание в плену. Наш пленник чувствовал себя с нами, наверное, лучше, чем я в окружении фашистов на аэродроме в Сталино. Ему здесь ничто не угрожало, и он вряд ли думал о побеге. Связной гитлеровского штаба, он летел из Констанцы в Евпаторию, но его занесло к нам сильным ветром. Мы без труда узнали от пленного, что по этому маршруту ежедневно летают Ю-52 и ходят морские транспорты. Но это больше интересовало Амет-Хана, чем меня: Морозов уже предупредил, что нам предстоит вернуться в полк.
      На следующий день Амет-Хан на немецком моноплане отправился на основной аэродром, который находился недалеко от Чаплинки. Оттуда сразу прибыл По-2, забрал пленного летчика и улетел в сопровождении Борисова. Самолету Амет-Хана недолго пришлось стоять в Килигее без хозяина. Он прилетел сюда со своей дружной эскадрильей и сменил нас.
      Полтора месяца охотились летчики нашей эскадрильи по тылам врага и нанесли ему ощутимый урон в живой силе и технике. В это время в воздушных боях отличились летчики-истребители Тарасов, Калачик, Смоляков и Остапченко. Самым же отрадным за время нашего пребывания на Килигейских хуторах было то, что мы не понесли потерь ни в людях, ни в технике...
      Восьмого марта 1944 года мы отметили в своей столовой женский праздник и преподнесли каждой работнице из батальона аэродромного обслуживания по плитке шоколада. Свои законные сто граммов мы выпили в тот вечер за боевых подруг и за прощание с морем. В планшетах мы уже сменили карты, предварительно проложив на них маршрут до полковой базы.
      ...Вот и закончились "охотничьи" будни моей эскадрильи накануне похода в Крым, к берегам Черного моря.
      В марте мы часто летали на Николаев, сопровождая большие группы Пе-2. Бомбардировщики выбирали объекты, соответствовавшие мощности их удара, в первую очередь аэродромы. Им удавалось проводить эффективные операции во взаимодействии с истребителями. Моя эскадрилья не раз прикрывала армады "пешек", выводя их на знакомую околицу приморского города.
      С особым удовольствием наблюдал я с высоты за тем, как бомбардировщики высыпали смертоносный груз на стоянки "юнкерсов". Немецкие истребители пытались устраивать против нас засады. Но мы легко разгадали их тактику, и николаевский аэродром, еще совсем недавно неприступный, весной 1944 года был совершенно разрушен, его летное поле зарябило воронками.
      Однажды в середине марта, вернувшись из полета, я увидел толпу людей, тесно окруживших одну из машин. Летчиков, заруливавших на свои стоянки, не встречали, как обычно, ни техники, ни механики. Меня охватило тревожное предчувствие, и я поспешил к товарищам. Они читали какую-то бумагу, передавая ее из рук в руки. Увидев Моисеева, направился к нему.
      - Шестаков... Командир наш... Вы слышали? - печально спросил он.
      Кто-то подал лист бумаги, исписанный ломаным, неровным почерком. Я пробежал первые строчки письма. Наш любимец и бог Лев Львович Шестаков, бывший командир 9-го гвардейского истребительного авиационного полка, сын донецкого рабочего, погиб на 1-м Украинском фронте, прикрывая советские войска, штурмовавшие гарнизоны противника под Проскуровом.
      В последнем бою он расстрелял одного "юнкерса", атаковал другого, ваял его в прицел и, сократив дистанцию, послал длинную очередь. Вражеский самолет взорвался в воздухе. Взрывной волной перевернуло машину Шестакова. "Лавочкин" стал беспорядочно падать к земле. Нелепый случай вырвал из наших рядов одного из лучших воздушных бойцов.
      В конце письма сообщалось, что Герой Советского Союза Л. Л. Шестаков похоронен в селе Давидковцы, недалеко от Проскурова...
      Всех нас переполнило горе. На какое-то время мы забыли о полетах и о самих себе: потерю дорогого командира тяжело переживал весь полк. Еще и еще раз вспоминали мы замечательные воздушные бои Шестакова над Одессой, Харьковом, Сталинградом. Прекрасная героическая жизнь подполковника Шестакова являлась для нас ярким примером самоотверженного служения Родине. И мы поклялись быть достойными его памяти...
      Дружная крымская весна полностью вступила в свои права. Повеяли теплые ветры, запахло влажной, соленой землей. Канонада, гремевшая над фронтом, доносилась до самых высоких облаков: это советские войска уничтожали укрепления противника у Сиваша.
      Некоторым летчикам перед наступлением удалось своими глазами увидеть, как основательно окопались гитлеровцы за Сивашом. В конце марта командиров эскадрилий из полков всех родов авиации созвали в штаб фронта, а оттуда машинами доставили на передний край.
      Мы уже знали, что наши войска владеют небольшим плацдармом на той стороне Сиваша, за соленым, широким озером, а потому с нетерпением ждали, когда покажется мост или какая-нибудь переправа. Но машины, в которых мы находились, попали в длинную колонну, медленно продвигавшуюся на юг (вероятно, она направлялась туда же, куда и мы, - на плацдарм). Пришлось нашим командирам искать объезд, и вскоре под колесами машин загудел понтонный мост. С обеих сторон узкой дороги у моста через мель виднелись бесчисленные воронки от бомб и снарядов. Были среди них и совсем свежие, сегодняшние: враг постоянно обстреливал этот единственный путь на плацдарм.
      Наконец мы перебрались на южный берег Сиваша. Вокруг все гремело. Нам приказали сойти с машин. Пошли по выкопанному в солончаке ходу сообщения. Время от времени слышались предупреждения: "Не высовываться!", "Головы пригнуть!" Но это было излишним - посвист пуль и вой летящих мин заставляли нас соблюдать меры предосторожности.
      Пехотинец-полковник, задержав нас у амбразур дзота, показал огневые точки противника, его укрепления, провел нас по всему участку переднего края своей части. А потом собрал всех в кружок и просто, по-товарищески сказал:
      - Теперь вы видели тот рубеж обороны фашистов, который нам предстоит штурмовать. Пехотинцы не пожалеют сил, чтобы прорвать вражеские укрепления. Но им необходимо надежное прикрытие с воздуха. Ведь гитлеровцы обязательно бросят против нас сотни самолетов, на нашу голову посыплются тысячи бомб...
      Мы слушали полковника, испытывая чувство восхищения солдатами, которые дорогой ценой захватили плацдарм и отстояли его. Теперь им снова предстоит смертный бой с врагом, и мы, авиаторы, обязаны облегчить своим боевым товарищам эту задачу.
      - Бомбы с неба - вот что больше всего донимает нас, - еще раз напомнил на прощание полковник. - Не подпускайте к нашему расположению "юнкерсов". А мы в долгу не останемся. Сделаем все, чтобы быстро очистить Крым от фашистских захватчиков!
      Мы заверили пехотинцев, что не подведем, и тронулись в обратный путь.
      Серьезную работу по подготовке личного состава к боям за освобождение Крыма и к штурму Сиваша развернули партийная и комсомольская организации полка. Благодаря этому мы перед наступлением отлично знали свою боевую задачу на всю глубину удара от Сиваша до Севастополя. И не случайно история полка пополнилась после этих боев новыми славными страницами, повествующими о мужестве, храбрости, находчивости моих боевых друзей.
      Наш 9-й гвардейский истребительный авиационный полк был непосредственным участником наступления в Крыму. Мы много патрулировали над полем боя, совершали налеты на вражеские аэродромы.
      Один из таких налетов закончился для всех нас весьма печально.
      Нам было приказано обеспечить штурмовку "илами" аэродрома в Джанкое. Моя шестерка выполняла роль группы непосредственного прикрытия. Четверка, ведомая командиром полка Морозовым, шла значительно выше нас в качестве ударной группы.
      Зенитчики вражеского аэродрома в Джанкое встретили нас плотным огнем. Штурмовики с ходу приступили к делу: пикируя, вели огонь из бортового оружия, сбрасывали бомбы на замаскированные самолеты. После первого их захода зенитки замолчали. "Илы" дважды еще проштурмовали стоянки, летное поле. А мы внимательно следили за действиями штурмовиков и за тем, чтобы самолеты неприятеля не помешали им до конца выполнить задачу. Никто из моей группы не видел четверку Морозова, она в это время "качала люльку"{9}. Но все мы ощущали присутствие в воздухе товарищей, знали, что благодаря им гарантированы от внезапного нападения.
      Закончив штурмовку, "илы" стали покидать Джанкой. Я доложил по радио командиру полка, что задание выполнено и мы уходим домой.
      "Илы" и мы легли на обратный курс. Все шло спокойно. И вдруг в наушниках моего шлемофона раздался тревожный знакомый голос:
      - Меня подбили. Самолет горит. Прикройте!
      Это был Саша Карасев. Где он? Что могло случиться?
      - Самолет горит! Прикройте! - снова раздалось в эфире.
      Я не мог оставить "илов" и пойти на выручку другу: на войне действуют свои суровые законы. Передо мной была поставлена задача, выполнить которую до конца требовалось любой ценой.
      Я осмотрелся - нигде ничего не видно. Передал ведомому Остапченко, чтобы и он хорошенько огляделся. Ему тоже не удалось обнаружить никаких признаков горящего самолета.
      С тяжелым сердцем продолжал я полет.
      Приземлившись на своем аэродроме, первым делом начал искать глазами четверку Морозова. Она еще не вернулась, стоянки были пусты. А когда зарулил на стоянку и выключил мотор, увидел: на посадку заходило три наших истребителя вместо четырех. Герой Советского Союза Карасев не вернулся...
      Командир полка рассеянно выслушал мой доклад, чувствовалось, мысли его были далеко.
      - Вы знаете, что Карасева сбили? - спросил он у меня.
      - Я слышал его. И не пойму, как это могло случиться?
      - Карасев шел замыкающим. Несчастье могло произойти на развороте. Никто не видел его - нам помешало солнце.
      - Вы разворачивались на солнце?!
      В том, что произошло, хотелось разобраться каждому. Начали припоминать, анализировать детали полета четверки. И пришли к единодушному выводу: всему виной неудачный маневр. Морозов развернул четверку на солнце, оно ослепило летчиков, в это мгновение на Карасева и навалились "мессершмитты"...
      Вечером в полк сообщили, что наш подбитый истребитель упал на территории, занятой врагом, и взорвался при ударе о землю...
      Разгромив укрепления гитлеровцев на Сиваше, наши войска растеклись по всему Крыму - от Евпатории до Феодосии. Отдельная Приморская армия, пройдя через Акманайские ворота, продолжала успешное наступление. Наши авиаполки покидали обжитые в Причерноморье аэродромы, осваивали новые.
      Мы перелетели в Крым, на полевой аэродром, расположенный на землях совхоза "Китай". Теплым солнечным воскресным днем нас встретили жители села с большим караваем на вышитом полотенце и полной миской крашеных яичек: был как раз первый день пасхи.
      Но радость встречи вскоре омрачило известие о том, что на одном из аэродромов недобитые гитлеровцы захватили первый приземлившийся там советский самолет, на борту которого находился командир соседней авиационной дивизии... Этот случай очень насторожил нас. Проходя по собственному аэродрому, мы время от времени стали оглядываться по сторонам...
      Противник быстро отступал в направлении Совастополя. В его распоряжении оставался лишь один большой аэродром на мысе Херсонес. Предчувствуя скорый конец, гитлеровские летчики дрались с яростью обреченных. Вот почему в те дни трудно приходилось не только молодым, но и бывалым пилотам нашего полка.
      Мы ходили на Севастополь, прикрывали от бомбардировок советские войска, штурмовавшие Сапун-гору. Как-то группу повел Алексей Алелюхин. По небу проплывали высокие, редкие облака. "Аэрокобры", развернутые по фронту, достигли заданного района. И тут на них из-за облаков навалились "фоккеры". Одного сразу подбил Алелюхин, но и его машина оказалась поврежденной. Летчику не оставалось ничего иного, как покинуть машину. Товарищи, продолжая бой, одновременно прикрывали своего командира, спускавшегося на парашюте. Алелюхину не повезло - он опустился на дерево и завис на нем. Парашютиста заметили и гитлеровцы в наши солдаты. Завязалась перестрелка, переросшая в стычку. Мы все страшно волновались.
      Алексея Алелюхина любили и уважали за общительный характер, за высокое боевое мастерство. Еще в 1941 году, в окруженной Одессе, взлетая с аэродрома, расположенного прямо в городе, он уничтожил немало фашистов в воздухе и на земле. Довелось ему участвовать и в беспримерном налете на аэродром противника, с которого оккупанты летали на Одессу. Это была отважная операция полка, причинившая врагу большой урон. В ней Алелюхин отличился точными, неотразимыми огневыми ударами. Даже в ночном небе он безошибочно находил фашистских бомбардировщиков и расстреливал их меткими очередями. Затем, когда жителей Одессы начали буквально терроризировать дальнобойные пушки "Берты", на их поиски послали Алелюхина. И он разыскал пушки, заставил их надолго замолчать.
      В полку его по праву считали одним из лучших асов и сложили о нем песню с таким припевом:
      Если в небе Алелюхин,
      Значит, "юнкерс" на земле!
      Около тридцати фашистских самолетов, сбитых Алелюхиным еще до Крымской операции, надежно подкрепляли правдивость этих слов.