Волнуясь, открыл дверь в кабинет. Навстречу мне шагнул высокий, стройный командарм. Он улыбался, и сразу как рукой сняло все мои тревоги и сомнения. Тимофей Тимофеевич пожал мне руку, обнял меня, и я впервые почувствовал полное счастье возвращения в нашу боевую семью.
      Командарм не только расспрашивал меня, но и сам рассказывал о нашем полке. Он назвал новых Героев Советского Союза - Амет-Хана и Алелюхина, сказал, что перед армией поставлена ответственная задача - обеспечить поддержку наземных войск в операциях по освобождению Крыма.
      У меня учащенно забилось сердце: значит, завтра смогу идти в бой! Командарм словно угадал мои мысли, услышал невысказанные слова.
      - Ваш полк воюет отлично. Ты за это время отстал от товарищей. Придется потренироваться, подтянуться. Самолет - это тебе не партизанский автомат. Согласен?..
      Той же ночью командарм повез меня на своей машине к командующему фронтом генералу армии Ф. И. Толбухину. Загруженный делами даже поздней ночью, Федор Иванович, полный, с болезненной одышкой, попивая крепкий чай, между короткими телефонными разговорами расспрашивал меня, как удалось бежать и переправиться через Днепр.
      - Обязательно расскажи обо всем однополчанам, - сказал он потом. - Обо всем! Особенно о партизанах. Какая это сила! - и тут же обратился к Хрюкину: Где он будет продолжать службу?
      У меня по спине пробежал холодок. Я не выдержал:
      -- Хочу летать, товарищ командующий, в своем полку.
      - Может, ему трудновато будет в этом полку? - посмотрел командующий фронтом на генерала Хрюкина.
      - Прошу вас, товарищ генерал, отправить меня в прежний полк, - настойчиво повторил я.
      - Так как ты считаешь? - снова спросил Толбухин нашего командарма.
      - Федор Иванович, в полку уже знают, что Лавриненков вернулся. Однополчане ждут его.
      - А почему это ты без погон? - обратился ко мне Толбухин.
      - Только переодели, товарищ генерал...
      Хрюкин объяснил, в какой одежде прибыл я в штаб армии. Командующий фронтом вызвал своего адъютанта.
      - Принесите погоны капитана.
      Тот ушел и возвратился с новыми погонами, на которых было по четыре звездочки, а через несколько минут подал Толбухину приказ о присвоении мне звания гвардии капитана. Генерал армии подписал его, вручил мне погоны, поздравил с новым офицерским званием и пожелал боевых успехов.
      - Уверен, что "Сокол-17" еще не раз прославится в небе. У нас много боев впереди...
      На следующий день в полной форме я явился к нашему командарму.
      - Товарищ командующий, капитан Лавриненков представляется по случаю отбытия в свою часть. Хрюкин окинул меня внимательным взглядом:
      - Ну, вот теперь вижу, что ты - Герой Советского Союза. Приказ о твоем назначении командиром эскадрильи уже отправлен. Желаю новых подвигов!
      Побывал я и в штабе дивизии. Там тоже пришлось рассказывать все сначала. Командир дивизии сказал, что доволен боевыми делами нашего полка, с похвалой отозвался о многих летчиках, с которыми я расстался почти два месяца назад. Услышав знакомые фамилии, я понял, что за период победного наступления советских войск от Миуса до Днепра наш полк не понес больших потерь, и очень обрадовался. Это означало, что все мои друзья живы, все летают и прославили себя. Быстрее бы только попасть к ним!..
      За время моего почти двухмесячного отсутствия полк перебазировался на целых 270 километров на запад!
      Когда наш По-2 закружил над аэродромом у хутора с лирическим названием Чаривный, я и в самом деле был очарован тем, что увидел. Неоглядная степь лежала вокруг, а по ней живописными островками были разбросаны села, утопавшие в садах, бежали дороги, ярко зеленели лесополосы...
      К нашему самолету, остановившемуся невдалеке от штабной землянки, со всех концов аэродрома спешили люди. Я сразу узнал среди них техника Моисеева, летчиков Остапченко, Тарасова, Плотникова, Карасева, Амет-Хана, Морозова, Верховца. Лица их светились улыбками, и у меня от волнения что-то заклокотало в груди. Дорогие друзья! Сколько раз вспоминал я их в тяжкие минуты! Вера в их дружбу помогла мне пройти через все испытания и невзгоды...
      Множество рук подхватили меня и подбросили в воздух, а потом уже я оказался в крепких объятиях:
      - Коротким был твой отпуск!
      - Считай, Володька, что тебе повезло!
      - Мы искали тебя на Миусе, как ищут иголку в сене...
      - Вы искали, ребята, а фрицы, между прочим, не дали мне и шагу шагнуть. Возили как полномочного представителя девятого гвардейского.
      - Вот дела!
      - Может, скажешь, на чем тебя повезли с переднего края?
      - На мотоцикле с коляской. С комфортом!
      После этих моих слов неожиданно вспыхнула дискуссия. Мне рассказали, что в район, где я упал, мои однополчане до самого вечера вылетали парами и четверками. Кому-то даже удалось зафиксировать момент переезда на мотоцикле, хотя некоторые утверждали, что меня повели пешком. Услышал я и о том, что командование воздушной армии собиралось провести штурмовку определенного района, с тем чтобы потом там сел По-2, который должен был вывезти меня. Правда, этот план остался неосуществленным, потому что летчикам не удалось обнаружить мой след.
      Все самое главное я рассказал за несколько минут. А у КП уже собрался весь полк. Я должен был выступить. Слушали меня в глубоком молчании. Это был мой отчет перед полком за полтора месяца вынужденного отсутствия.
      Горячими аплодисментами встретили мои однополчане рассказ о боевых успехах партизан, о подвиге советских войск, форсировавших Днепр под Киевом. Эти аплодисменты ярко выражали настроение моих однополчан, ведь соединениям нашего 4-го Украинского фронта как раз предстояло перебраться на правый берег Днепра в его низовьях.
      День незаметно угасал. Полеты на рубеж Молочной, где в те дни проходили бои, заканчивались.
      Вечером в столовой был устроен торжественный ужин. За столом собрались все летчики, и меня снова охватило радостное волнение от этого проявления столь чтимого у нас воинского товарищества.
      Много новостей узнал я в тот вечер. От всей души поздравил Амет-Хана и Алелюхина с присвоением звания Героя Советского Союза, а моего ведомого Остапченко - с новой боевой наградой. К концу ужина пришел, опираясь на палочку, Ковачевич. Товарищи уже сообщили мне, что он был ранен во время стычки с "мессершмиттом" и находится в санчасти. Поэтому его появление очень обрадовало меня.
      Я уже совсем почувствовал себя дома, хотя и не поговорил еще с техником о своем самолете: моя "кобра" под номером 17 ждала меня, как верная подруга. После ужина я надеялся остаться с друзьями, но командир полка пригласил меня в свой кабинет и стал детально расспрашивать обо всем, что со мной было во время отсутствия в полку. Мы просидели до полуночи.
      В заключение разговора я попросил допустить меня к полетам. Командир полка не дал определенного ответа. Он сказал, что должен посоветоваться с командиром дивизии. Прощаясь, Анатолий Афанасьевич ласково потрепал меня по плечу и сказал, что после столь длительного перерыва придется вначале полетать на тренировочном самолете с двойным управлением. А потом вдруг намекнул, что невдалеке от аэродрома есть пруды и озера, где хорошо ловится рыба.
      Разговор с Морозовым оставил у меня горький осадок. И общежитие я ушел в подавленном настроении.
      Я преодолел столько трудностей и вернулся в полк. Командующий фронтом, командующий армией приветливо встретили меня. Но, выходит, это еще не все?.. Кто же тот человек, что будет определять мою дальнейшую судьбу?.. Я не мог представить себя вне полка, и эта мысль не давала покоя.
      К ночи мы пришли, наконец, в дом, где жили летчики и техники. Родная боевая семья встретила меня восторженно: опять начались рукопожатия, объятия, расспросы.
      Это было счастье - вернуться к людям, с которыми поровну делил все тяготы войны. Мы знали друг о друге все, беспредельно верили один другому, и это сплачивало нас в единую семью.
      Мы никак не могли угомониться и разойтись по своим местам. И вдруг ко мне подошла знакомая - та самая девушка, которая была дневальной в день, когда со мной случилось несчастье. Она подвела меня к моей койке, открыла тумбочку и достала оттуда выстиранную, тщательно выглаженную гимнастерку. У меня перехватило дыхание. Я обнял голубоглазую девушку и от души чмокнул ее в щеку. Она зарделась, вокруг захлопали в ладоши.
      В ту ночь неугомонный Амет-Хан опять разрядил в небо свой пистолет: это был хорошо знакомый нам салют "За живых!".
       
      Дорогой юности
      Целую неделю я вместе со всеми ходил по утрам в столовую, затем отправлялся на аэродром к своему самолету, который Моисеев каждый день готовил к вылету. Но за всю неделю мне так и не удалось ни разу подняться в небо.
      Мне не давали разрешения на вылет, хотя никто и не отстранял от полетов. Занимался в основном писаниной: в который уже раз излагал на бумаге историю своего пребывания на оккупированной территории и ждал результатов. Случайно узнал, что на Киевщину в партизанский отряд послан представитель из нашей воздушной армии. Видимо, справку, подписанную Приймаком и Ломакой, не приняли во внимание. Да и в самом деле, как поверить нацарапанной чернильным карандашом бумажке без печати и штемпеля?
      Однажды меня вызвали к командиру полка, со светлыми надеждами вошел я в дом, где он располагался, но по выражению лица Морозова догадался, что дело мое еще не решена. Командир сердечно говорил со мной.
      - Читал сегодня в газетах о Смоленске?
      - Еще нет...
      - Давно был дома?
      - Перед войной.
      - Кто там у тебя остался?
      - Вся родня. Три брата, три сестры - все моложе меня. Отец с матерью.
      - Советовался я с командиром дивизии, - медленно сказал Морозов. - Он разговаривал с командармом... Наде еще подождать... Чтоб не скучал, слетай домой.
      Возможность побывать у родных. Кто откажется от нее?!
      Присутствие в полку никак не влияло на ход моего "дела". Я знал, чем все окончится, и был совершенно спокоен, а потому немедленно принял предложение командира полка.
      Путь предстоял неблизкий, и пилот По-2, с которым я летел, взял курс на Харьков.
      Левобережная Украина, освобожденная тем летом от фашистского ига, была разрушена и сожжена, ее обширные поля остались с осени незасеянными. Впечатление от увиденного сложилось тяжелое.
      В Харькове мы селя для заправки самолета, и я решил побывать в городе.
      Навсегда сохранялись в памяти серые, обугленные, высокие коробки Госпрома. Черные стены обступили меня с четырех сторон на площади Дзержинского. А когда опустились сумерки, в городе не появилось ни единого огонька в окнах.
      На аэродроме мне встретилось несколько знакомых: здесь стоял батальон, обслуживавший наш полк на юге. Когда рассказал, что лечу в Смоленск, мне предложили спутника до Брянска, а заодно снабдили кое-какими продуктами на дорогу.
      Долго летели мы над брянскими лесами, которые были надежным прибежищем прославленных белорусских партизан. Глядя на расстилавшееся под нами необозримое зеленое море, я невольно вспоминал леса Приднепровья и наш отряд. На Киевщине не было таких могучих лесов, и это очень усложняло партизанские действия. Украинским народным мстителям некуда было отступать в случае провала, негде было собрать большие силы. И все же они отлично воевали с врагом. Где-то теперь командир и комиссар нашего отряда? Кто сможет сказать посланцу штаба воздушной армии верное слово обо мне?..
      От Брянска, где мы тоже заправлялась, я сам повел самолет. Район Брянска, Рославля, Смоленска я хорошо помнил еще со времени учебы в аэроклубе, когда летал в смежной кабине с инструктором Ковалевым над лесами, полями, селами любимой Смоленщины...
      Пять лет не бывал я в родных местах! Подумать только: пять лет... Мысли, обгоняя наш тихоходный По-2, повели меня по дорогам юности.
      Мой дед Федор слыл в нашем селе Птахино замечательным столяром. Изготовив на заказ колесо, он нередко предлагал мужикам:
      - Берите, бейте его об камень. Разобьется - моя потеря, не ваша!
      Отец и мать тоже родились в Птахине, но занимались земледелием. Однако отец мой Дмитрий Федорович умел, да и сейчас умеет, выложить дом, сделать веранду с резными украшениями, смастерить стол, шкаф. В колхоз он вступил одним из первых, к потому нашей семье не раз попадало от кулачья.
      Когда я подрос, отец послал меня в фабзавуч: он хотел, чтобы по семейной традиции я стал столяром. Я не перечил и несколько лет столярничал. Когда почувствовал себя взрослым, отправился со своим тенором, рубанком, долотами в Донбасс - уже тогда я умел мастерить мебель.
      Все, что произошло со мной потом - поступление в аэроклуб, в авиаучилище,совершалось против воли отца, без его согласия и одобрения. Безоговорочно принимая все новое, что несла с собой советская действительность, и он и мать хотели, чтобы старший сын был при них, на глазах, чтобы он был опорой в большой семье...
      Ожидая встречи с родителями, братьями, сестрами, земляками, я гордился, что стал не последним среди сельских сверстников.
      Показался город. Странно выглядел он в те дни под низким осенним солнцем. Мой Смоленск, некогда красивый и приветливый, стал обугленным, мрачным. Не впервой за свою многовековую историю этот город переживал тяжелую участь...
      Для меня Смоленск был городом, дарившим, открывавшим мне все новое, прекрасное, начиная с покупки первой тетради и первого карандаша. Здесь я получил профессию, обрел навыки самостоятельной жизни, впервые сел в самолет и поднялся летчиком в небо. Площади и улицы города, поселок Туринка, куда переехали мои родители из Птахино, знал как свои пять пальцев.
      Теперь я возвращался сюда опаленным огнем солдатом. Что могло быть для меня дороже встречи с родными после пережитых и побежденных опасностей?!
      С волнением подлетал к родному селу. Учащенно забилось сердце, когда увидел под собой до боли знакомые контуры аэроклубовского аэродрома, откуда началась моя дорога в небо. Приземлиться на нем? Нет, пожалуй, лучше сесть на лужайке, прямо возле дома. Пошел над тропинкой, по которой столько раз шагал на летное поле. Тропинка вывела точнехонько к родной хате. Смотрю - и не верю глазам: ничего не изменилось, даже во дворе все на прежних местах! На меня повеяло домашним уютом, покоем.
      Совершаю над домом один, второй круг... На улицу выскакивают сестры Валя, Лида, Надя, за ними брат Коля. Приветливо машут, прыгают, что-то кричат. Неужели догадываются, кто прилетел? Сердце переполняет радость: живы, живы и здоровы! Только почему не видно отца и матери?
      Пролетев над лужайкой, я убедился, что она пригодна для посадки, приземлился и подрулил к картофельному полю, на котором работали жители поселка Струя воздуха от пропеллера взметнула картофельную ботву. Среди тех, кто побежал к нам, первым делом увидел двух дедов, Винокура и Калачева, но их тут же опередил мой братишка, подросток Николай, а с ним и наш сосед, пожилой Резник
      Целой толпой двинулись мы по улице к нашему дому. Кто-то вызвался нести небольшой пакет с гостинцами. Коле я отдал шлем и куртку, а сам остался в гимнастерке - уж очень хотелось покрасоваться перед стариками, перед девчатами, перед детишками своими наградами
      Не увидел я среди земляков ни одного своего ровесника Не застал дома и отца - его мобилизовали на военную службу и направили в тыловую часть, расположенную где-то у Смоленска.
      Большой гурьбой ввалились все мы во двор. Мои сестры как раз убирали в доме и выбежали на крыльцо с мокрыми руками. Мать копалась в огороде. Увидев толпу людей, она прямо-таки замерла: не то испугалась, не то пыталась угадать, что происходит. Как только я отделился от остальных, она вскрикнула "Володька" и побежала навстречу. Прильнула ко мне, от радости заплакала.
      Начались разговоры, расспросы. Все наши были живы. Слушая рассказы о тяжких годах оккупации, я хорошо понимал, почему мои земляки с нескрываемым восторгом разглядывали мои скромные гостинцы: сахар, белый хлеб, консервы...
      И доме я оказался самым старшим, и мне надлежало позаботиться об ужине. Поставили столы, скамейки, выложили все, что привез, и то, что нашлось под рукой. Родственники и односельчане заполнили дом, а девушки, мои ровесницы, помогли сестрам чистить картошку.
      За столом первым делом вспомнили тех, кого не было среди нас. Тут я узнал, что отец находится недалеко от Туринки, и сразу решил завтра же поехать к нему со всеми братьями и сестрами. Узнал кое-что и о своих товарищах. Особенно порадовался за Бориса Резника, услышав, что он тоже капитан, хорошо воюет с врагом, получил несколько орденов.
      Мама вспомнила, как гитлеровцы нашли в доме мою фотографию в форме летчика, как поставили снимок перед собой и целились в него из пистолета...
      Утром мы раздобыли телегу и поехали к отцу. Нас было шестеро. Я с Николаем сел впереди. Конь попался дряхлый и тощий, дорога разбитая, и скоро стало ясно, что больше придется идти пешком.
      Город был разрушен, мосты подорваны, объезды вдвое удлинили дорогу, а у единственной переправы через Днепр мы застали десятки военных машин и обозы. Пришлось немало ждать, пока нашу телегу затолкали между машинами, и паром понес ее через Днепр.
      Переправившись на противоположный берег, мы не сразу нашли в лесу за городом замаскированное хозяйство части. Командир принял меня среди высоких сосен Красного Бора, выслушал, приказал вызвать отца. При встрече отец прослезился. Потом мы закурили. Командир части хвалил отца за хорошую службу и по нашей просьбе на сутки отпустил его домой.
      На обратном пути пассажиров стало больше, и мы с отцом шли за телегой, наслаждаясь беседой. Теперь уже по-иному оценивались мои юношеские стремления и поступки, а я по-новому смотрел на немолодого солдата, который устало шагал рядом со мной по грунтовке, чтобы несколько часов побыть в кругу семьи.
      Проехали по лугу мимо нашего самолета. Около него с охотничьим ружьем прохаживался дед Винокур. Он отдал честь и доложил, что все в порядке. Мы шутя отменили караул и забрали деда с собой погреться, поговорить, подкрепиться.
      В тот вечер нашлась даже музыка. Кто-то вспомнил, что в школе была фисгармония, что на ней играла учительница Софья Павловна. Фисгармония оказалась исправной, ее тут же перевезли в дом Зреловых. Туда собралась не только молодежь, пришли и пожилые люди, и дед Винокур, и Резник, и родители Кузьминых, Федоровых.
      Молодежь отплясывала за все упущенные праздники! Людям припомнилась мирная жизнь. Одно это улыбкой озаряло лица. И хотя не было во дворах ни птицы, ни домашних животных, хотя питаться приходилось картошкой, клюквой да грибами, хотя война держала на фронтах отцов, братьев, детей - люди в освобожденных городах и селах чувствовали себя счастливыми...
      Настал час прощания. Отца отвезли в часть, мы с пилотом начали готовить самолет. Снова собрались земляки, обступили наш "аэродром". Дед Винокур смело помогал нам у машины, а потом, во время прогрева мотора, даже посидел немного в задней кабине самолета.
      Внизу промелькнули дома, улочки, люди. Посчастливится ли мне возвратиться сюда после войны?
      Самолет вел я сам: очень хотелось пройти над Птахино. Дома мне говорили, что Птахино сожжено, и я решил бросить прощальный взгляд на родное село...
      На второй день мы сели на нашем аэродроме у хутора Чаривный.
      Полковник Морозов приветливо встретил меня. Расспросив о том, как слетали, как меня встретили дома, он сказал:
      - Наши штурмуют укрепления на Молочной. Завтра предстоит большая работа. Готовься к полетам.
      Я чуть не вскрикнул от радости. Кончилось ожидание! Жить - для меня означало летать, драться с врагом, видеть родную землю свободной. Я снова возвращался в небо.
      Но прежде чем приступил к боевой работе, довелось выполнить еще один не совсем обычный полет. А дело было так. Однажды, впервые за время службы в полку, все мы заметили, что наш замполит чем-то удручен. "Коли такой железный человек не может скрыть своих чувств, значит, произошло что-то серьезное",решили мы с Амет-Ханом и направились к Верховцу.
      - Николай Андреевич, что у вас стряслось? - спросили без обиняков.
      Верховец внимательно оглядел нас погрустневшими глазами:
      - Ничего особенного, ребята... Вот вызывают в армию на семинар политработников. А так хотелось слетать в только что освобожденный Ямполь... Там мои больные старики остались. Не знаю, живы ли?.. Когда вернусь в полк, будем далеко от Ямполя, противник откатывается быстро...
      - Да ведь до Ямполя рукой подать! Вам двух часов хватит...
      - А у меня нет и десяти минут - сейчас вылетаю. Состояние Верховца нетрудно было понять, особенно мне, только что вернувшемуся от родителей.
      - Разрешите, товарищ замполит, я слетаю, - невольно вырвалось у меня. Все узнаю, проведаю отца-мать, расскажу им о вас. Может, там и ваша жена...
      При последних словах лицо Николая Андреевича помрачнело:
      - Нет там жены... И никто не знает, куда она попала во время эвакуации...
      Вот оно что... А мы-то считали, что у замполита все в порядке. Он так держался, что нам и в голову не приходило, какие переживания выпали на его долю.
      Еще большим уважением прониклись мы к замполиту.
      - Разрешите Володе слетать в Ямполь, - попросил Амет-Хан.
      - Спасибо, большое спасибо, ребята, - тепло сказал Николай Андреевич. Давай, Володя, лети. Захвати гостинцы. Что сказать, сам знаешь...
      Через полчаса У-2 нес меня на своих легких крыльях в Ямполь. Там снова довелось испытать все, что испытал недавно на Смоленщине: бурную встречу, восторги, объятия, расспросы.
      Местные жители привели меня к покосившемуся домику, в котором жили родители Верховца, по пути рассказали, что старики сильно болеют. Волнуясь, переступил порог:
      - Здравствуйте, я от Николая Андреевича...
      Вскрикнула в испуге мать, встревоженно приподнялся на постели отец.
      - Не волнуйтесь, сын ваш жив и здоров. Вот передал письмо. Вот подарки. Очень жалел, что сам не смог прилететь. Велел сказать, что при первой возможности обязательно навестит вас.
      Как посветлели лица стариков! Мы проговорили весь день, могли бы говорить и дольше, но время торопило меня.
      Вернувшись в полк, я рассказал товарищам о полете в Ямполь, о родителях подполковника Верховца. Теперь ребята узнали замполита с новой, доселе неведомой стороны и полюбили его еще крепче.
       
      Здравствуй, море!
      Черное море еще бороздили вражеские корабли. В Крыму, в Херсоне, Николаеве, Одессе еще гнездились фашистские базы. Нашему 4-му Украинскому фронту предстояло с боями пройти южные степи и выйти к Днепру; в его низовье враг еще удерживал большой плацдарм, прикрывавший подступы к Перекопу.
      Наконец-то я в кабине своего самолета! Запустил, опробовал мотор, рычаги управления. Здравствуй, знакомое теплое дыхание мотора! Здравствуй, простор осеннего неба!
      Авиатехник Василий Моисеев уже не раз забирался на крыло, заглядывал в кабину, как бы невзначай проверяя, не забыл ли я чего сделать.
      Несколько полетов над аэродромом, и я опять почувствовал себя хозяином машины. К вылету на задание готовился уже как командир эскадрильи. А мой бывший ведомый Николай Остапченко шел теперь ведущим пары. За время моего отсутствия он сбил несколько самолетов противника и стал опытным воздушным бойцом.
      В дни штурма вражеской обороны наши истребители сопровождали бомбардировщиков и штурмовиков авиасоединения. Фашистская авиация, скованная битвой в районе Киева, не проявляла на нашем участке особой активности. Но когда в прорыв пошли советские танки, а за ними и конница корпуса Кириченко, появились косяки "юнкерсов". Теперь мы должны были прикрывать наступающие войска, веером растекавшиеся по степи от места прорыва.
      В начале ноября погода не благоприятствовала полетам. Гонимые ветром рваные облака плыли в несколько ярусов, то застилая полностью небо, то вдруг открывая его. В этих условиях задача летчиков очень усложнялась: противник мог пробраться за облаками в заданный район, мог сбросить свои бомбы через "окно" и скрыться. Моей эскадрилье не раз удавалось перехватывать группы "юнкерсов" за облаками, разгонять их, вынуждать сбрасывать бомбы вслепую, куда попало.
      Как-то мы пришли в зону патрулирования в момент, когда немецкие бомбардировщики уже были над нашей территорией. Земля передала, что ниже нас ходят "юнкерсы", но мы не могли их сразу разглядеть. И вдруг я заметил, как в степи подымаются столбы от разрывов. Пробился через легкую облачность - так оно и есть, вот они, "юнкерсы"! Более выгодной позиции для атаки не придумаешь. Я повел свою десятку на переднюю группу. Волнуясь, прицелился в ведущего первой тройки.
      Открыв огонь, я тут же убедился, что сделал это слишком, поспешно. Трасса не достигла цели. Рванул самолет вверх вслед за "юнкерсами", нырнувшими в жиденькие тучки. Как-то не по себе стало - разучился, что ли, бить стервятников без промаха? Набрав высоту, снова повел машину на ведущего вражеской тройки. Гляжу вниз, а там уже белеют камыши днепровских плавней. Неужели, удерут "юнкерсы"? Этого нельзя допустить! Догнал их ведущее звено и снова атаковал лидера.
      Он запылал сразу. В наушниках раздалось: ""Юнкерс" горит!" - и немецкий бомбардировщик круто пошел вниз, на плавни. Эскадрилья начала преследовать и сбивать рассыпавшихся в панике "юнкерсов".
      В тот день мы записали на свой счет три победы. Потом сбивали и больше за один вылет, но с этой тройки начиналась моя новая боевая жизнь, новая жизнь всей эскадрильи. Для меня было очень важно убедиться самому и показать своим подчиненным, что глаза мои по-прежнему зорки, а руки тверды, что я остался таким, каким меня знали раньше. Когда войска 1-го Украинского вступили на улицы и площади древнего Киева, соединения 4-го Украинского фронта, прижав противника к Днепру в районе Никополя, очистили всю северную Таврию, овладели побережьем моря в районе Тендеровского и Егорлицкого заливов и крепко стали на Сиваше, замкнув ворота Крыма для гитлеровских полчищ.
      Линия фронта стабилизировалась на длительное время. Наша авиация сидела чаще всего на полевых аэродромах - в Таврии, очевидно, не было ни одной бетонной полосы,- и полк с конца ноября 1943 по 18 апреля 1944 года лишь один раз поменял свою базу. Мы оставили аэродром на Мелитополыцине, чтобы по весне получить возможность хотя бы изредка подниматься в воздух с супесчаной площадки вблизи Чаплинки. Но это было потом. А тогда, в ноябре, с наступлением непогоды жизнь полка стала почти размеренно мирной: учеба, уход за техникой, снова учеба, а войну продолжали в основном разведка да те, кто увлекался популярной у летчиков-истребителей свободной охотой.
      Кто, где и когда в годы Великой Отечественной войны первым осмелился оставить аэродром в нелетную погоду, рассчитывая лишь на свое умение ориентироваться да полагаясь на собственное искусство находить и уничтожать противника? Ответить на этот вопрос не берусь. Думаю, что летать на свободную охоту начали одновременно во многих частях. Такие полеты выражали негасимое стремление советских летчиков уничтожать воздушного врага при любых погодных условиях. Широкое и повсеместное применение усовершенствованных приемов свободной охоты свидетельствовало о неисчерпаемой творческой энергии защитников Родины.
      Точно знаю лишь то, что в знаменитом 16-м гвардейском истребительном полку, который вступил в бой с гитлеровской авиацией 22 июня 1941 года над Молдавией, первые маршруты свободной охоты проложил Александр Иванович Покрышкин.
      В 4-м гвардейском полку, где я служил раньше, приоритет принадлежал Николаю Тильченко. С его легкой руки и пошло... За два с лишним года войны летчики и нашего 9-го гвардейского приобрели большой опыт охоты за немецкими самолетами, автомашинами и кораблями (на Азовском море). И теперь, во время длительного базирования на аэродромах Таврии осенью 1943 и зимой 1943/44 года, этот опыт очень пригодился.
      В конце года штаб 8-й воздушной армии собрал в селе возле Аскании-Нова мастеров свободной охоты из всех дивизий. Когда от нас выделили несколько человек, в первую очередь оживились полковые остряки. Дело в том, что в Причерноморье было сосредоточено в тот период большое количество войск, с питанием было довольно трудно, и нас нередко выручали облавы на зайцев. Вот теперь и пошла молва, что на совещании-де охотников научат сбивать диких гусей, огромная масса которых скопилась на Черноморском побережье.
      На армейский сбор съехались летчики опытные, бывалые, отмеченные многими наградами за победы в воздушных боях над Сталинградом, Кубанью, Украиной. Тут я впервые встретился с широко известным уже тогда дважды Героем Советского Союза Покрышкиным. Руководил совещанием прославленный командир авиасоединения генерал Е. Я. Савицкий.
      Разговор шел о том, как в дни затишья на фронте наносить наибольший урон противнику. Вначале были прочитаны лекции на эту тему, потом начался обмен мнениями. Слушая выступавших, я понял, что каждый из летчиков в практике охоты применял что-то свое. Александр Покрышкин рассказал, например, как он со своим напарником Георгием Голубевым выходил далеко в море и там перехватывал транспортные самолеты Ю-52, курсировавшие между Одессой, Галацем и Крымом. Открыв эту трассу, они старались очень аккуратно сбивать одиночные самолеты, чтобы другие экипажи "юнкерсов" не заподозрили чего-то недоброго и не изменили маршрута. И охотникам долго удавалось обманывать гитлеровцев.
      Точно так, как и под Сталинградом, фашистская авиация снабжала всем необходимым засевшие в Крыму войска. Вот почему нам надо было находить и любой ценой уничтожать транспортные самолеты врага. Нам было известно, что транспортники могли взлетать только с бетонированных полос аэродромов Одессы, Николаева, Румынии. Зато трассы "юнкерсов" и "хейнкелей" углублялись далеко в акватории. По этому поводу Покрышкин произнес тогда фразу, ставшую у нас крылатой: "Над морем "юнкерса" не собьешь, если будешь одной рукой держаться за ручку управления самолетом, а другой за берег". Вот почему прославленный ас призывал летчиков отважно заходить далеко в море.