Позднею осенью над Балтийским морем лохматая проседь туманов, разнузданные визги ветра и на черных шеренгах тяжелых валов летучие плюмажи рассыпчатой, ветром вздымаемой пены.
      Позднею осенью (третью осень) по тяжелым валам бесшумно скользят плоские, серые, как туман, миноносцы, плюясь клубами сажи из склоненных назад толстых труб, рыскают в мутной зге шторма длинные низкие крейсера с погашенными огнями.
      Позднею осенью и зимой над морем мечется неистовствующий, беснующийся, пахнущий кровью, тревожный ветер войны.
      Ледяной липкий студень жадно облизывает борты стальных кораблей, днем и ночью следящих жесткими глазницами пушек за туманным западом, пронизывающих черноту ночей пламенными ударами прожекторов.
      В наглухо запертом вражескими минами водоеме беспокойно мечется вместе с ветром обреченный флот.
      В наглухо запертых броневых мышеловках мечутся в трехлетней тоске обезумелые люди.
      Осень… Ветер… Смятение…
      Балтийского флота первой статьи минер Гулявин Василий – и ничего больше.
      Что еще читателю от матроса требуется?
      А подробности вот.
      Скулы каменные торчат желваками и глаза карие с дерзиной. На затылке двумя хвостами бьются чернью ленты и спереди через лоб золотом: «Петропавловск». Грудь волосами в вырез голландки, и на ней, в мирное еще время, заезжим японцем наколоты красной и синей тушью две обезьяны, в позе такой – не для дамского деликатного обозрения.
      Служба у Гулявина мурыжная, каторжная. Сиди в стальном душном трюме, глубоко под водой, в самом дне корабля, у минного аппарата, и не двинься.
      Воняет маслом, кислотами, пироксилином, горелою сталью, и белый шар электрической лампочки в пятьсот свечей прет нахально в глаза.
      А что наверху творится – не Гулявина дело. Всадят в дредноут десять снарядов под ватерлинию или мину подпустят, а Гулявин, в трюме засев, и не опомнится, как попадет морскому царю на парадный ужин.
      Помнит Василий об этом крепко, и от скуки, на мину остромордую сев, часто поет про морского царя и новгородского гостя Садко матерную непристойную песню.
      Три года в трюме, три года рядом с минным погребом, где за тонкой стеной заперты сотни пудов гремящего смертного дыха.
      С этого и стал пить запоем Василий.
      Война… Заливку достать трудно, но есть в Ревеле такая солдатка-колдунья. Денатурат перегонит, и получается прямо райский напиток для самых деликатных шестикрылых серафимов. Одно слово – ханжа.
      Но пить опять же нужно с опаской, – потому если, не приведи, в походе пьяное забвение окажешь, – расправа короткая.
      В какую ни будь погоду, на каком ни есть ходу привяжут шкертом за руку и пустят за борт на вытрезвление. Купайся до полного блаженства.
      Потому и приучился Гулявин пить, как и все прочие, до господ офицеров включительно, по-особенному.
      Внутри человек пьян в доску, а снаружи имеет вид монашеской трезвости и соображения даже ничуть не теряет.
      Но только от такой умственной натуги и раздвоения организм с точки сворачивает, и бывают у человека совершенно неподходящие для морской службы видения.
      И нажил себе Гулявин ханжой большую беду с господином лейтенантом Траубенбергом.
      Нож острый гулявинскому сердцу лейтенантовы тараканьи усы.
      По ночам даже стали сниться. Заснет Василий, и кажется: лежит он дома, в деревне, на печке, а из-под печки ползет лейтенант на шести лапках и усищами яростно шевелит:
      – Ты хоть и минер, хоть и первой статьи, а я тебя насмерть усами защекотать могу, потому что дано мне от морского царя щекотать всех пьяниц.
      Рвется Гулявин с печи, а лейтенант тут как тут, на спину насел, усами под мышку – и давай щекотать.
      Хохотно!..
      Разинув рот, беззвучно хохочет Гулявин, и вот уже нечем дышать, в горле икота, в легких хрип…
      Смерть!..
      И проснется в холодном поту.
      Чего только не делал, чтобы избавиться от тараканьего наваждения. Даже к гадалке персидской ходил в Ревеле, два целковых отдал, рассказал свое горе, но гадалка, помешав кофейную гущу, ответила, что над лейтенантом силы она не имеет, а выходит на картах Василию червонная дама и большая дорога.
      Выругал сукой Гулявин гадалку и ушел Два рубля даром пропало.
      И так невтерпеж стало от треклятого сна, что, хватив однажды ангельской ханжи против обычного вдвое, подошел Василий мрачно к лейтенанту на шканцах и сказал, заикаясь:
      – Вашскобродие! Явите милость! Перестаньте щекоткой мучить! Мочи моей больше нет!
      Свинцовые остзейские лейтенантовы буркалы распялились изумленно на матроса:
      – Ты обалдел, осел стоеросовый? Когда я тебя щекочу? А усы тараканьи сразу дыбом встали. Пригнулся Гулявин к лейтенантову уху, хитро подмигнул и зашептал:
      – Вашскобродие! Я ж таки понимаю, что ежели человек по ночам в таракана оборачивается, значит, так ему на роду написано, и злобы на вас у меня нет. Только терпеть нет силы! Пожалейте. Возьмите Кулагина – он вдвое меня здоровее, а меня отпустите на покаяние. Так и помереть можно!
      Отскочил Траубенберг и сухим кулаком больно ткнул Гулявина в зубы.
      – Пшел вон, мерзавец!.. Ты пьян, как сукин сын! Три наряда вне очереди, месяц без берега.
      А Василий утер кровь на губе и сказал сурово:
      – Нехорошо, Вашскобродие! Я к вам по-человечески, а вы меня в зубы. Как мне это понимать? А вам такие права по уставу полагаются, чтоб матросов щекотать? Я претензию могу заявить. Погоди, со всеми вами разделаемся… гады! – повернулся и пошел на бак.
      А лейтенант, взбешенный, побежал к Старшему офицеру, и посадили Гулявина в мокрый подводный карцер на две недели. В карцере, на голых досках ворочаясь, под крысиный писк, возненавидел лейтенанта Гулявин и в темноте зубами скрипел.
      – Погоди, тараканья сволочь! Будет и у нас праздник! В карцере, должно быть, и застудил Гулявин легкие, так что в середине января свезли его на берег, в госпиталь. В госпитале теплынь и чисть, хорошо, кормили сладкими кашами, но ханжи ни-ни – и достать никак невозможно.
      И пожаловался однажды Василий соседу по койке, матросу с «Резвого», которому обе ноги сорвало немецким снарядом.
      – Ну и жизнь!.. Выпить человеку не дадут! Матрос повернул заострившееся лицо (четко белело оно на серой масленой стене, опущенное черной бородкой).
      – Меньше пил бы, дурак, умней был бы… Гулявин вскипел:
      – Полундра… черт поддонный! Ты, должно, умный стал, как тебе ноги ободрало? Сухо усмехнулся матрос.
      – У меня одна задница останется, и то умней твоей головы будет. Время не такое, чтоб наливаться.
      – Какое же такое время, по-твоему?
      – Долго, брат, рассказывать… Хочешь, вот почитай лучше, – сунул руку под матрац и вытащил затрепанную книжонку.
      Взял Гулявин недоверчиво, прочел заглавие:
      «Почему воюют капиталисты, и выгодна и нужна ли война рабочим?»
      Сел у окошка и давай читать. Даже в голову ударило сразу, и огляделся по сторонам:
      – Одначе… кроют! Чистая буза!
      Прочел книжку до конца, и сделалось у него в мозгу прямо смятение.
      Ночью, когда спал весь госпиталь, в темноте, сел Гулявин на койку безногого, и безногий звенящим шепотом швырял ему в ухо о войне, о царе, о Гришке-распутнике, о том, как рабочие силу копят, и что ждать уже недолго осталось и скоро дадут барам взашей.
      – И офицерье пришить можно будет? – спросил вдруг Василий.
      – Всех, брат, пришьем!
      – Спасибо, братишка, обрадовал!
      И в темноту зимней ночи, свисавшей за окнами, погрозил Гулявин большим кулаком.
      С той поры стал безногий давать Гулявину разные книжки, которые приносили ему с воли навещающие.
      И жадно, как хмельную обжигающую ханжу, глотал Гулявин неслыханные слова. Многого не понимал, и сосед слабеющим голосом растолковывал непонятное, старательно и долго.
      А в первых числах февраля, в полночь, серьезно и тихо умер сосед.
      Пришла сестра, сложила ему руки и прикрыла глаза. Потом вышла известить госпитальное начальство Гулявин быстро приподнял матрац и выгреб книжонки, перебросив их под свою подушку.
      Постоял возле покойника, посмотрел на тонкий прозрачно-желтый нос, нагнулся и крепко поцеловал мертвого в губы.
      – Прощай, братишка! Расскажи на том свете матросне, что наша возьмет, – и накрыл сухое лицо простыней.
      До середины февраля провалялся еще Василий, а потом комиссия при госпитале дала ему две недели для поправки здоровья.
      И решил Гулявин съездить в Питер, к давней зазнобе своей Аннушке, что служила в кухарках у инженера Плахотина, на Бассейной.
      «В крайнем разе отъемся на инженеровых бламанжах, и Анка тоже баба не вредная».
      Получил после двадцатого февраля документы и, сидя в вагоне, чем ближе подвигался к Питеру, тем больше слышал тревожных разговоров, что неспокойно в столице, бунтуют рабочие, а солдаты не хотят усмирять.
      И от этих вестей сердце Василия распирало ребра и не билось, а грохотало тревожно, напряженно и часто.
      Над поездом безумствовала и выла февральская злая вьюга.

      На Балтийском вокзале, едва слез Гулявин с поезда и вышел на подъезд, навстречу толстомордая тумба городового и растерянная жердь – сухопарый околоточный.
      – Эй, матрос! Документы! Вытащил, показал. Все в порядке. Околоточный оглядел подозрительно глазными щупальцами и буркнул:
      – Проходи прямо домой. По улицам не шляться! А Гулявин ему обратно любезность:
      – Катись колбаской, пока жив, вобла дохлая. Околоточный только рот раскрыл, а Василий – ходу в толпу.
      С узелком с вокзала на извозце (не ходили уже трамваи) приехал к Аннушке Постучался с черного хода. Открыла Аннушка, обрадовалась изумительно, усадила в натопленной кухне, накормила цыплячьей ногой и муссом яблочным, напоила чаем.
      – Слушай, Анка! Выматывай, что в Питере делается!
      Аннушка пригнулась поближе. Слушал Гулявин, не слушал – всасывал в себя Аннушкины рассказы. Припомнил лейтенанта.
      «Что, взял, тараканья порода?»
      На минутку забежала в кухню по делу инженерова племянница, тоненькая барышня. Увидела Василия – и к нему:
      – Вы матрос, товарищ?
      Встал Василий, руки по швам (обращение всякое знал) и ответил:
      – Так точно, мадмазель!
      – Не знаете, как революция?
      – Точно сказать невозможно, но ежели рассуждать по всем обстоятельствам, то без большого столкновения не обойтись.
      Разные слова знал Василий и с каждым мог разговаривать. Барышня в комнаты убежала, а Василий, кофею еще попив, пошел за Аннушкой в ее каморку, позади кухни, на широкий, знакомый пуховик.
      Но посреди ласк Аннушкиных, жарких и милых, грызла Василию мозг упорная, неотвязная и настойчивая мысль.
      И, Аннушкины руки отдернув, сел он на постели в подштанниках одних, крепкий, что камень, и спичку зажег.
      – Вася! Ты что?
      – Пойду!
      – Очумел? Куда средь ночи-то?
      – Эх… баба ты! Хоть ты и хорошая баба, а понятия в тебе настоящего нет. Рази порядок на кровати валяться, когда фараонов бить нужно? Иду!
      И, решительно встав, зажег Василий лампочку. Напрасно, прижимаясь пышной грудью, упрашивала Аннушка:
      – Что ты, Василий? Куда ж ты, голубчик? Под пули?
      Отстранив бабу, Василий сурово, молча оделся и тихонько по черной лестнице вышел.
      С трудом пролез, зацепившись хлястиком, в калитку, прихваченную на ночь цепочкой, и очутился на улице.
      Нежным желтым трепетом в летящем снегу мерцали высокие фонари, и далеко где-то трахнул раскатистый выстрел.
      Василий – на другую сторону улицы и беглым шагом, прижимаясь к домам, побежал легко по тротуару.
      А спустя полчаса мчался Гулявин по улицам с безусым пухлявым вольнопером в Павловские казармы – солдат выводить.
      Что было потом, в течение пяти дней, слабо помнил и даже Аннушке толком не мог рассказать.
      Только и помнилось.
      На Морской с чердака шестиэтажного дома трещал пулемет, и пули с визгом косили все живое на улице. Звеня, сыпались стекла магазинных витрин.
      Сюда налетел Гулявин с командой солдат и студентов на трехтонном грузовике.
      Хлестнуло свинцом по машине, и со стоном схватился за пробитую голову, сронив винтовку, синеглазый студентик-горняк.
      Побледнел Василий.
      – Ах ты, черти подводные! Ребят бить. Становь машину под дом!
      Грузовик выперся на тротуар у стены. Соскочил Гулявин.
      – Давай желающих три человека, фараона снимать! Вышли черный, схожий с водяным жуком, солдат-ополченец, шофер и рябой рабочий.
      Гулявин к воротам – и остальным на ходу:
      – Братва… За мной!
      По черному ходу, по лестнице с запахом кухонь (Аннушку вспомнил Гулявин) наверх, на чердак.
      Дверь заперта. Прикладом… Еще… Доски с треском разверзлись, и душная мгла чердака другим, револьверным, ответила треском.
      В проломе двери застрял упавший рабочий, а Гулявин одним прыжком через него и, вскинув наган в темноту: трах… трах…
      Мимо уха зыкнула пуля, вперед ринулся черный солдат, и сейчас же с шипением вошел штык в сукно серой шинели плотного пристава.
      Пулеметчик-городовой обернул иссиня-белое лицо и, стуча зубами от страху, крикнул:
      – Сдаюсь!.. Не бейте!.. – Но удар прикладом в затылок бросил его на задок пулемета.
      Взглянул на лежащих Гулявин.
      – Тащи на крышу! Пустим летать!
      Сквозь слуховое окно протащили на снежную крышу, раскачали пристава и через решетку – вниз. Три раза перевернулся в воздухе серой шинелью, и мозги розово-желтыми брызгами разлетелись по желтому петербургскому снегу.
      Пулеметчик очнулся, отбивался, кричал, кусал за пальцы, но Гулявин схватил поперек, перегнулся через перила и разжал руки. Глухо ударилось тело, а Гулявин в исступлении кулаком себе в грудь и во весь голос:
      – 0-го-го-го-го!..
      Второе было в зале Таврического дворца Толстый Родзянко, с дрожащей челюстью, вылез мокрым тюленем держать речь к пришедшим в Думу войскам.
      Слова были жалкие, растерянные, прилипали к стенам, но Гулявину вчуже казалось, что горит в них весь огонь бунта и злобы, который трепетал в его сердце, и когда сказал Родзянко:
      – Солдаты! Мы – граждане свободной страны. Умрем за свободу! – в напряженной тишине гаркнул Василий:
      – Полундра! Правильно, толстозадый!
      Остальное слилось в багровый туман пожаров, стрельбы, алых полотен, песен, бешеной гонки по улицам на автомобилях, криков, свиста, бессонницы.
      Опомнился только на шестой день, когда сел в зале на дубовое кресло с мандатом в руке, а в мандате прописано:
      «Предъявитель сего минер, товарищ Гулявин, Василий Артемьевич, есть действительно революционный матросский депутат от первого флотского экипажа, что и удостоверяется».
      И начались для Гулявина странные дни.
      Прошлое отошло в свинцовый туман, закрылось вуалью, а на смену ему голосования, вопросы, фракции, восьмичасовой день, парламентарность, аграрный вопрос, учредиловка, меньшевики, большевики, эсеры, загадочный Ленин, ноты, аннексии, контрибуции, братство народов, Софья с крестом на проливах, митинги, демонстрации, – и все жадно глотала голова; под вечер нестерпимо болели виски от неслыханных слов, и зубрил Гулявин словарь политических слов, взятый у одного члена Совета.
      А по ночам опять стал сниться лейтенант Траубенберг. Выползая из-под печки, усами грозился:
      «Хоть ты теперь и депутат, а я тебя до смерти защекочу. Моя власть над тобою до гроба. Гадалка не помогла, и Совет не поможет».
      Просыпался Василий с криком и тревожил сладко спящую Аннушку. Жил у Аннушки на правах депутата, и инженер Плахотин весьма доволен был и гостям приходившим хвастался:
      – А у нас депутат матросский на кухне живет. Герой! Трех полицейских ухлопал!
      И гости, заходя в кухню, как бы ненароком, смотрели на Гулявина и ласково с ним разговаривали, а один спичечный фабрикант расплакался даже и сторублевку дал:
      – Я, товарищ матрос, вас уважаю, как народного самородка и освободителя родины от царского гнета. Возьмите на революцию!
      Взял Гулявин. Купил на эти деньги Аннушке шарф шелковый и ботинки самого американского шевро (разве Аннушка революции не на пользу?), а остальные семьдесят прокутил.
      А через три дня разделался и с тараканьим кошмаром. Шел ночью через Измайловский полк с митинга, увидел впереди себя худую фигуру в черном пальто без погон и при свете фонаря разглядел лейтенанта Траубенберга.
      В революцию сбежал лейтенант с «Петропавловска» и прятался в Петербурге у тетки.
      Залило глаза Гулявину черной матросской злобой. Кошкой пошел, неслышно ступая, за лейтенантом Траубенберг дошел до подъезда, оглянулся и мышкою в дверь, а кошка – Гулявин – за ним.
      На второй площадке догнал лейтенанта.
      – Что, господин лейтенант? Не послушали добром? Теперь прикончу я тараканьи штуки-то ваши!
      Траубенберг открыл рот, как вытащенный на сушу судак, и не мог ничего сказать. Минуту смотрели одни в другие глаза мутные – лейтенантовы, яростные матросские Потом шевельнул лейтенант губой, ощерились усы, и показалось Василию – бросится сейчас щекотать.
      Отшатнулся с криком, схватился за пояс, и глубоко вошел под ребро лейтенанту финский матросский нож.
      Захлюпав горлом, сел Траубенберг на ступеньку, а Василий, стуча зубами, по лестнице и бегом домой.
      Раздеваясь, увидал, что кровью густо залипла ладонь.
      Аннушка испугалась, затряслась, и ей рассказал Василий, дрожа, как убил лейтенанта.
      Аннушка плакала.
      – Жалко, Васенька! Все ж человек! Сам чуял Василий, что неладно вышло, но махнул рукой и сказал гневно:
      – Нечего жалеть!.. Тараканье проклятое!.. От них вся пакость на свете. К тому же с корабля бежал, и все одно как изменник народу.
      Повернулся к стене, долго не мог заснуть, выпил воды, наконец захрапел, и во сне уже не приходил Траубенберг мучить тараканьим кошмаром.

      В июне знал уже Василий много слов политических и объяснить мог досконально, почему Керенский и прочие – сволочи и зачем трудящемуся человеку не нужно мира с Дарданеллами и контрибуциями.
      Внимательно учился революции, и открывалась она перед ним во всю свою необъятную ширь, как дикая степь в майских зорях.
      А в Совете записался Василий во фракцию большевиков.
      Самые правильные люди, без путаницы.
      Земля крестьянам, фабрики рабочим, буржуев в ящик, народы – братья, немедленный мир и никакой Софьи с крестом.
      Самое главное, что люди не с кондачка работают, а на твердой ноге.
      Только вот говорить с народом никак не мог научиться Гулявин так, чтоб до костей прошибало.
      И очень завидовал товарищу Ленину.
      В белозальном дворце балерины Кшесинской не раз слыхал, как говорил лысоватый, в коротком пиджаке, простецкий, – как будто отец родной с детишками, – человек с буравящими душу глазами, поблескивавшими поволжскою хитрецой.
      Кряжистый, крепкий, бросал не слова, – куски чугуна, в людское море, мерно выбрасывая вперед короткую крепкую руку.
      И всегда, слушая, чуял Гулявин, как по самому черепу лупят комья чугунных слов, и зажигался от них темною яростью, жаждой боя, и отдавался дыханию пламенеющего вихря. Уходя же, думал: «Вот бы так говорить! За такими словами весь мир на стенку полезет».
      Дома разладилось у Гулявина.
      Инженер Плахотин, Аннушкин барин, узнал, что Василий в большевики записался, и озлился. Зашел в кухню, но уже руки не подал, под визитку спрятал и, качаясь на пухленьких ножках, сказал.
      – Прошу вас, товарищ, мою квартиру покинуть, потому что я в вас обманулся. Думал, вы народный герой, а вы просто несознательный элемент и к тому же немецкий шпион. А у меня в квартире жена министра бывает, и сам я кадетской партии, так как бы не вышло коллизии принципов.
      Удивить думал принципами. А Василий в ответ:
      – Насчет принципов – мы это дело оставим, а вот ты мне скажи… почему я немецкий шпион? Чей я шпион? Ты мне платил, сукин сын?
      Инженер отскочил на полкухни и в Василия пальцем.
      – Вон отсюда, хам неумытый!
      Затрясся Гулявин, от злобы почернел, шагнул и кулаком смоленым по румяной инженерской щеке.
      – Растудыт твою! Ты мне платил? Получай задаток обратно!
      Плахотин платочком скулу прижал и в комнату бегом, а Василий напялил бескозырку на лоб, взял сундучок под мышку и в Совет к коменданту.
      – Приюти, товарищ, где можно, потому столкновение вышло между народом и интеллигенцией, и вот я без каюты.
      Отвел комендант маленькую комнату под лестницей, с красным атласным диваном, и зажил Василий самостоятельно.
      Жизнь кружит. Днем по митингам, по командам, дела разбирать, агитацию разводить.
      Один день за Советы, другой против проливов, за братанье, против министров-капиталистов, потом еще всякие комиссии, а скоро начали по заводам обучать рабочих орудовать винтовкой в Красной гвардии.
      За день намается Гулявин – и к себе на атласный диван.
      Диван короткий, и пружины, как штыки, торчат, всю ночь вертеться приходится.
      Если подумать – буржую на пуховой постели рядом с пухлой булкой-женой лучше, конечно, чем Гулявину на коротком диване, вдобавок без Аннушки, да как вспомнишь, что у буржуя совесть нечиста, по спине мурашки и в сердце дрожание, то, пожалуй, на диване и лучше.
      К июлю скверно стало работать.
      Совсем кадеты осатанели, того и гляди посадят в кутузку, потому что вышел приказ от правительства за керенской подписью, что Ленин под пломбой приехал в мясном вагоне и Россию продал за двадцать миллионов керенками и все большевики свободе изменники.
      На митингах разные гады из углов шипят и криком норовят речи сорвать, а на Знаменской позавчера так палкой по черепу Гулявина двинули, что в глазах потемнело.
      Обидно Василию.
      Идет по Невскому вечером с митинга, а кругом разодетые, в шляпках и котелках, а из-под котелков в три складки жирно свисают затылки.
      Дать бы по затылку, чтоб голова на живот завернулась.
      Плюнет с горя Гулявин и идет через мост к академии, где в ледяную черную невскую воду смотрят древние сфинксы истомой длинно прорезанных глаз, навеки напоенных африканским томительным зноем.
      Сядет на ступеньку. Под ногами мерно шуршит вода, и свивается в космы над рекою легкий туман.
      Смотрит Гулявин, и вот уплывают в облака шпицы, дома, мосты, барки на реке, и нет уже города.
      И не было его никогда.
      Мгновенное безумие бредовой мечты бронзового строителя – и волей бреда на топях черных болот, на торфяной зыби, приюте болотных чертей, сами собой встали граниты, обрубились кубами, громоздясь в громады стройных домов по линиям ровных проспектов, по каналам, Мойкам, Фонтанкам. Дворцы и казармы, казармы и дворцы. По ранжиру, под медный окрик сержанта Питера, в ряды, в шеренги, в роты, по кровавой дыбящей воле, построились, задышали желтым отравленным дымом, населились людскими прозрачными призраками, зажглись призраками несущих огней. По Неве, по каналам призраки мачт на призрачных шкунах, на призраках волн. Из-за зубчатых призрачных стен на город щерятся призраки пушек. И тень часового с тенью ружья на плече одиноко в ночи проходит по бастионам, и слышит Россия окрик команды: «Слу-уша-а-ай!» И в мрачных тенях мрачных дворцов меняются тени сказочных царей. Черная жизнь черных призраков. Насилие, кровь, удушье, шпицрутены, казни, ссылка, отрава… И призрачной белой ночью на Сенатскую площадь приходит курносый призрак, с пробитым виском и туго стянутой шарфом шеей, и, высунув синий язык, дразнит медный призрак Строителя, а вокруг ведут хоровод пять теней в александровских тесных мундирах, также высунув языки в смертной гримасе.
      Нет Петербурга! Нет и не было!
      Был бред, золотая мечта новорожденной империи о Европе, о двери, широко открытой в ослепительный мир, зовущий императорскими маршами и громом побед.
      Но вокруг гранитной мечты, построенной в роты, вырастал понемногу грозной реальностью из бетона, железа и стали, в душной копоти, в адских огнях, в металлическом громе и рокоте, строй кирпичных грохочущих зданий, где согнанные рабы молча ковали силу и мощь империи призраков. И в визге станков, свисте приводных ремней, лязге молотов, радуге молний бессемеровых груш, под гигантскими лапами кранов, в зареве, взмывавшем до звезд, рабы плавили в горнах металл и копили шлаком в сердцах оседавшие ненависть и гнев. И из города-призрака приходили в город реальности неизвестные люди с книжками и словами, полными отравы гнева. Тогда зажигались глаза у горнов мечтой и восторгом А наутро на стенах белели листки со словами, пылавшими кровью Взывали гудки, и рабы, толпами в тысячи тысяч, шли к сердцу города-призрака; смертной вестью лился гул бунта, и струями свинца заливались толпы до нового бунта, пока ветром осенним, тугим и упругим октябрьским штормом не был развеян призрачный мир удушья и впервые в истории в одно слились оба города.
      Нет Петербурга…
      Есть город октябрьского ветра…
      Долго сидит Гулявин, и в матросских упрямых глазах бегают желтые огоньки, и мысли буравит все то же: «Землю всю перестроить надо По-настоящему По-правильному, чтобы навсегда без войн, без царей, без буржуев обойтись! Ленин башковит! Как это у него выходитя? Ничего не потеряем, кроме цепей, а получим всю землю».
      И от этой мысли захватывало дыхание.
      Видел перед собою всю землю, большую, круглую, плодоносную, залитую солнцем, мир бесконечный, богатый, широкий, и мир этот для него, Гулявина, и прочих Гулявиных, и когда бросал взгляд на свои смоленые руки, казалось, что на них слабо звенят ослабевшие цепи.
      Нажать разок – и лопнут, и нет их.
      Вставал лениво и шел в Совет на атласный диван.
      По дороге окликали гулящие барышни.
      – Кавалер! Дай папироску!
      – Матросик, пойдем со мной!
      Но хмуро теперь смотрел на них Гулявин и мрачно ругался в ответ. Не до баб было.

      Июль был душным, тяжелым и ветреным. Хлестало ветровыми плетьми по граниту, носило на мостовых едкую, горькую пыль, забивало паза, стискивало горло.
      Рождали ветры смятение и глухую бурлящую ярость.
      Гарнизон Петербурга – солдаты, матросы, рабочие – почувствовал впервые свою силу перед лицом актеров, неврастеников и адвокатов.
      Уже не программа требовала – бушевала блестками молний стихия, и в раскаленном воздухе дышали ветры и грозы.
      И с утра поползли по улицам, ощетинясь штыками, волоча тупорылые пулеметы, полки, отряды, толпы, шеренги.
      Понеслись, рыча, по проспектам грузовики, а над грузовиками шуршащие страстью и местью шелка:
      ДОЛОЙ МИНИСТРОВ-КАПИТАЛИСТОВ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НЕМЕДЛЕННЫЙ МИР!
      А по тротуарам толпилось разодетое море, и на лицах, сквозь зеленую бледность и злобу, ползали презрительные усмешки.
      – Хамье на престол всходит!
      – Взлупят!
      – Давно не пороли! Спины зажили, вот и дурачатся!
      Дурачатся?
      А если у Гулявина и тысяч Гулявиньых не сердце – уголь жаркий в груди и жжет и палит гневом и вековою наросшею ненавистью?
      Но в душном лете расплавился, рассосался призрак восстания.
      И как хрупкий снег петербургской зимы некогда впитал без остатка безумную кровь декабристов и январскую рабочую кровь, так в июле мягкий асфальт и раскаленные торцы выпили большевистскую.
      Среди дня, на Литейном, на Гороховой, зарокотала стрельба неизвестно откуда.
      Пулеметы посыпали улицы свистящим свинцом, и на мостовой забились тела в предсмертных конвульсиях.
      С панелей, по домам, в подворотни, теряя палки и шляпы, метну лось разодетое стадо с воплями, с воем, давя друг друга.
      А на смену ему из-за всех углов юнкера, офицеры, ударники.
      Эти твердо знали, что делать, и работали по плану, гладко.
      На перекрестках задерживали автомобили и демонстрантов, отнимали знамена, винтовки и пулеметы, уводили в подворотни и тяжело били окованными концами прикладов.
      И видел Василий, носясь на грузовике, что со всем гневом, со всей яростью ничего не сделать, потому что не видать командира.
      А какой же бой без командира, без штаба, когда никто не знает, что делать, куда идти?
      Главное дело-организация. Вспомнил, как Ленин во дворце говорил:
      – Товарищи! Наша сила в организованности! Где же организованность?
      Чуть вынесся грузовик на Литейный – прямо напротив казаки конные цепью винтовками щелкают.
      – Стой… Стой, ироды! Шофер прет напролом.
      Треснули винтовки, свалился шофер, и грузовик-с размаху в витрину булочной, разбрызгав стекла.
      А с грузовика, обозлясь, матросы из наганов и браунингов по казакам и:
      -тах
      -пах
      -тах
      -тах.
      Но казаки уже рядом, и лезут в машину лошадиные пенные морды.
      – Слазь… песьи фляки!
      – Большевицкие морды!
      – Шпиёны!
      Окружили и тащат с грузовика за что ни попало.
      Изловчился Василий, прыгнул на тротуар и побежал, пригибаясь, к переулочку.
      А сзади донская кобыла по торцам:
      -цоп
      -цоп.
      Оглянулся на бегу: скачет черный сухонький офицерик и шашку заносит.
      На ходу поднял Василий наган и – трах!
      Промазал. Над головой жарким дыханием метнулась злая кобылья морда. Свистнула шашка, в затылок резнула несносная боль, а торцы мостовой стали сразу огромными, близкими и с силой влипли в лицо.
      Очнулся Гулявин в чужой квартире. Подобрали какие-то курсистки, пожалели.
      И середь буржуев добрые люди бывают.
      Лежал в столовой на оттоманке, а хозяйский сын, студент-медик забинтовывал голову.
      Увидел, что Василий открыл глаза, и сказал, присвистнув.
      Фуражка спасла Не будь фуражки – пропасть бы башке! – И добавил нравоучительно: – Нехорошо бунтовать! Верите всяким немецким наемникам.
      Помрачнел Гулявин. Встал, шатаясь, с оттоманки, поднял с пола надвое распластанную, залитую кровью бескозырку.
      – Что помогли – на том спасибо. А насчет бунта, так это еще не все. Дальше чище будет! Только не моя уже башка пропадет! Прощайте!