Мартовское солнце – на весну поворот.
      Мартовское солнце над Аралом, над синью бархатной нежит и покусывает горячими зубами, расчесывает кровь человеку.
      Третий день, как стал выходить поручик.
      Сидел у сарайчика, грелся на солнышке, кругом посматривал глазами радостными, воскресшими, синими, как синь-море. Марютка весь остров облазила тем временем.
      Возвратилась в последний день к закату радостная.
      – Слышь! Завтра переберемся!
      – Куда?
      – Там, подале. Верст восемь отсюда будет.
      – Что там такое?
      – Рыбачью хибару нашла. Чистый дворец! Сухая, крепкая, даже в окнах стекла не биты. С печкой, посудины кой-какой, битей, черепки, – все сгодятся на хозяйство. А главно – полати есть. Не на земле валяться. Нам бы сразу туда дойтить.
      – Кто же знал?
      – Вот то-то и есть! А кроме всего, находку я сделала. Хороша находка!
      – А что?
      – Закуточка такая у них там, за печкой. Провизию прятали. Ну и осталось там малость. Рис да муки с полпуда. Гниловата, а есть можно. Должно, осенью, как буря захватила, торопились убираться, забыли впопыхах. Теперь живем не тужим!
      Утром перебирались на новое место. Впереди шла Марютка, нагруженная верблюдом. Все на себе тащила, ничего не позволила взять поручику.
      – Ну тебя! Еще опять занеможешь. Себе дороже. Ты не бойся! Донесу! Я с виду тонкая, а здоровая.
      К полудню добрались до хибарки, вычистили снег, привязали веревкой сорвавшуюся с петель дощатую дверь. Набили полную печь сазана, разожгли, со счастливыми улыбками грелись у огня.
      – Лафа… Царское житье!
      – Молодец, Маша. Всю жизнь тебе буду благодарен… Без тебя не выжил бы.
      – Известно дело, белоручка!
      Помолчала, растирая руки над огнем.
      – Тепло-тепло… А что ж мы дальше делать будем?
      – Да что же делать? Ждать!
      – Чего ждать?
      – Весны. Уже недолго. Сейчас середина марта. Еще недели две – рыбаки, верно, приедут рыбу вывозить, ну, выручат нас.
      – Хорошо бы. Так на рыбе да на гнилой муке мы с тобой долго не вытянем. Недельки две продержимся, а дальше каюк, рыбья холера!
      – Что у тебя присказка такая – рыбья холера? Откуда?
      – Астраханская наша. Рыбаки так болтают. Это заместо чтоб ругаться. Не люблю я ругаться, а злость мутит иной раз. Вот и отвожу душу.
      Она поворошила шомполом рыбу в печке и спросила:
      – Ты вот мне говорил про сказку ту, насчет острова… С Пятницей. Чем зря сидеть – расскажи. Страсть я жадная до сказок. Бывало, у тети соберутся бабы, старуху Гугниху приволокут. Ей лет сто, а может, и больше было. Наполевона помнила. Как зачнет сказки говорить, я в углу так и пристыну. Дрожмя дрожу, слово боюсь проронить.
      – Это про Робинзона рассказать? Забыл я наполовину. Давно уже читал.
      – А ты припомни. Все, что вспомнишь, и расскажи!
      – Ладно. Постараюсь.
      Поручик полузакрыл глаза, вспоминая.
      Марютка разложила кожушок на нарах, забралась в угол у печки.
      – Иди садись сюда! Теплее тут, в уголку.
      Поручик залез в угол. Печка накалилась, обдала веселым жаром.
      – Ну, что ж ты? Начинай. Не терпится мне. Люблю я эти сказки.
      Поручик оперся на локти. Начал:
      – В городе Ливерпуле жил богатый человек. Звали его Робинзон Крузо…
      – А где этот город-то?
      – В Англии… Жил богатый человек Робинзон Крузо…
      – Погоди!.. Богатый, говоришь? И почему это во всех сказках про богатых да про царей говорится? А про бедного человека и сказки не сложено.
      – Не знаю, – недоуменно ответил поручик, – мне это и в голову никогда не приходило.
      – Должно быть, богатые сами сказки писали. Это все одно, как я. Хочу стих написать, а учености у меня для его нет. А я бы об бедном человеке написала здорово. Ничего. Поучусь вот, тогда еще напишу.
      – Да… Так вот задумал этот Робинзон Крузо попутешествовать и объехать кругом всего земного шара. Поглядеть, как люди живут. И выехал из города на большом парусном корабле…
      Печка потрескивала, проливался мерными каплями голос поручика.
      Постепенно вспоминая, он старался рассказывать со всеми подробностями.
      Марютка замерла, восхищенно ахая в самых сильных местах рассказа.
      Когда поручик описывал крушение робинзоновского корабля, Марютка презрительно повела плечами и спросила:
      – Что ж, значит, все, кроме его, потопли?
      – Да, все.
      – Должно, дурья голова капитан у их был или нализался перед крушением до чертиков. В жизнь не поверю, чтобы хороший капитан всю команду так зря загубил. Сколь у нас на Каспийском этих крушениев было, а самое большое два – три человека потонут, а остальные, глядишь, и спаслись.
      – Почему? Утонули же у нас Семянный и Вяхирь. Значит, ты плохой капитан или нализалась перед крушением?
      Марютка оторопела.
      – Ишь поддел, рыбья холера! Ну, досказывай!
      В момент появления Пятницы Марютка опять перебила:
      – Вот, значит, почему ты меня Пятницей прозвал-то? Вроде как ты Робинзон этот самый? А Пятница черный, говоришь, был? Негра? Я негру видела. В цирке в Астрахани был. Волосатый, губы – во! Морда страшенная! Мы за им бегали, полы складали и кричим: «На, поешь свиного уха!» Серчал здорово. Каменюгами бросался.
      При рассказе о нападении пиратов Марютка сверкнула глазами на поручика:
      – Десятеро на одного? Шпана, рыбья холера!
      Поручик кончил.
      Марютка мечтательно сжалась в комок, прильнув к его плечу. Промурлыкала дремотно:
      – Вот хорошо-то. Небось много сказок еще знаешь? Ты мне так каждый день по сказке рассказывай.
      – А что? Разве нравится?
      – Здорово. Дрожь берет. Так вечера и скоротаем. Все время незаметней.
      Поручик зевнул.
      – Спать хочешь?
      – Нет… Ослабел я после болезни.
      – Ах ты, слабенький!
      Опять подняла Марютка руку и ласково провела по волосам поручика. Он удивленно поднял на нее синие шарики.
      От них дохнуло лаской в Марюткино сердце. Забвенно склонилась к исхудалой щеке поручика и вдавила в небритую щетину свои огрубелые и сухие губы.

      Сорок первым должен был стать на Марюткином смертном счету гвардии поручик Говоруха-Отрок.
      А стал первым на счету девичьей радости.
      Выросла в Марюткином сердце неуемная тяга к поручику, к тонким рукам его, к тихому голосу, а пуще всего к глазам необычайной сини.
      От нее, от сини, светлела жизнь.
      Забывалось тогда невеселое море Арал, тошнотный вкус рыбьей солони и гнилой муки, расплывалась бесследно смутная тоска по жизни, мечущейся и грохочущей за темными просторами воды. Днем делала обычное дело, пекла лепешки, варила очертевший балык, от которого припухали уже круглыми язвочками десны, изредка выходила на берег высматривать, не закрылится ли косым лётом ожидаемый парус.
      Вечером, когда скатывалось с повесневшего неба жадное солнце, забивалась в свой угол на нарах, жалась, ластясь, к поручикову плечу. Слушала.
      Много рассказывал поручик. Умел рассказывать.
      Дни уплывали медленные, маслянистые, как волны.
      Однажды, занежась на пороге хибарки, под солнцем, смотря на Марюткины пальцы, с привычной быстротой обдиравшие чешую с толстенького сазана, сказал поручик, зажмурясь и пожав плечами:
      – Хм… Какая ерунда, черт побери!..
      – О чем ты, милок?
      – Ерунда, говорю… Жизнь вся – сплошная ерунда. Первичные понятия, внушенные идеи. Вздор! Условные значки, как на топографической карте. Гвардии поручик?.. К черту гвардии поручика. Жить вот хочу. Прожил двадцать семь лет и вижу, что на самом деле вовсе еще не жил. Денег истратил кучу, метался по всем странам в поисках какого-то идеала, а под сердцем все сосала смертная тоска от пустоты, от неудовлетворенности. Вот и думаю: если бы кто-нибудь мне сказал тогда, что самые наполненные дни проведу здесь, на дурацком песчаном блине, посреди дурацкого моря, ни за что бы не поверил.
      – Как ты сказал, какие дни-то?
      – Самые наполненные. Не понимаешь? Как бы тебе это рассказать понятно? Ну, такие дни, когда не чувствуешь себя враждебно противопоставленным всему миру, какой-то отделенной для самостоятельной борьбы частицей, а совершенно растворяешься в этой вот, – он широко обвел рукой, – земной массе. Чувствую сейчас, что слился с ней нераздельно. Ее дыхание – мое дыхание. Вот прибой дышит: шурф… шурф… Это не он дышит, это я дышу, душа моя, плоть.
      Марютка отложила нож.
      – Ты вот говоришь по-ученому, не все слова мне внятны. А я по-простому скажу – счастливая я сейчас.
      – Разными словами, а выходит одно и то же. И сейчас мне кажется: хорошо б никуда не уходить с этого нелепого горячего песка, остаться здесь навсегда, плавиться под мохнатым солнцем, жить зверюгой радостной.
      Марютка сосредоточенно смотрела в песок, будто припоминая что-то нужное. Виновато, нежно засмеялась.
      – Нет… Ну его!.. Я здесь не осталась бы. Лениво больно, разомлеть под конец можно. Счастья своего и то показать некому. Одна рыба дохлая вокруг. Скорей бы рыбалки на лову сбирались. Поди, конец марта на носу. Стосковалась я по живым людям.
      – А мы разве не живые?
      – Живые-то живые, а как муки на неделю осталась самая гниль, да цинга заест, тогда что запоешь? А кроме того, ты возьми в толк, миленький, что время не такое, чтобы на печке сидеть. Там наши, поди, бьются, кровь проливают. Каждая рука на счету. Не могу я в таком случае в покое прохлаждаться. Не затем армейскую клятву давала.
      Поручиковы глаза всколыхнулись изумленно.
      – Ты что же? Опять в солдаты хочешь?
      – А как же?
      Поручик молча повертел в руках сухую щепочку, отодранную от порога. Пролил слова ленивым густым ручейком:
      – Чудачка! Я тебе вот что хотел сказать, Машенька: очертенела мне вся эта чепуха. Столько лет кровищи и злобищи. Не с пеленок же я солдатом стал. Была когда-то и у меня человеческая, хорошая жизнь. До германской войны был я студентом, филологию изучал, жил милыми моими, любимыми, верными книгами. Много книг у меня было. Три стенки в комнате доверху в книгах. Бывало, вечером за окном туман петербургский сырой лапой хватает людей и разжевывает, а в комнате печь жарко натоплена, лампа под синим абажуром. Сядешь в кресло с книгой и так себя почувствуешь, как вот сейчас, без всяких забот. Душа цветет, слышно даже, как цветы шелестят. Как миндаль весной, понимаешь?
      – М-гм, – ответила Марютка, насторожившись.
      – Ну, и в один роковой день это лопнуло, разлетелось, помчалось в тартарары… Помню этот день, как сейчас. Сидел на даче, на террасе, и читал книгу даже, помню. Был грозный закат, багровый, заливал все кровяным блеском. С поезда из города приехал отец. В руке газета, сам взволнован. Сказал одно только слово, но в этом слове была ртутная, мертвая тяжесть… Война. Ужасное было слово, кровяное, как закат. И отец прибавил: «Вадим, твой прадед, дед и отец шли по первому зову родины. Надеюсь, ты?..» Он не напрасно надеялся. Я ушел от книг. И ушел ведь искренне тогда…
      – Чудило! – кинула Марютка, пожав плечами. – Что же, к примеру, если мой батька в пьяном виде башку об стенку разгвоздил, так и я тоже обязана бабахаться? Что-то непонятно мне такое дело.
      Поручик вздохнул.
      – Да… Вот этого тебе не понять. Никогда на тебе не висел этот груз. Имя, честь рода. Долг… Мы этим дорожили.
      – Ну?.. Так я своего батьку покойника тоже люблю крепко, а коли ж он пропойца дурной был, то я за его пятками тюпать не обязана. Послал бы прадедушку к прабабушке!
      Поручик криво и зло усмехнулся.
      – Не послал. А война доконала. Своими руками живое сердце свое человеческое на всемирном гноище, в паршивой свалке утопил. Пришла революция. Верил в нее, как в невесту… А она… Я за свое офицерство ни одного солдата пальцем не тронул, а меня дезертиры на вокзале в Гомеле поймали, сорвали погоны, в лицо плевали, сортирной жижей вымазали. За что? Бежал, пробрался на Урал. Верил еще в родину. Воевать опять за попранную родину. За погоны свои обесчещенные. Повоевал и увидел, что нет родины, что родина такая же пустошь, как и революция. Обе кровушку любят. А за погоны и драться не стоит. И вспомнил настоящую, единственную человеческую родину мысль. Книги вспомнил, хочу к ним уйти и зарыться, прощения у них выпросить, с ними жить, а человечеству за родину его, за революцию, за гноище чертово в харю наплевать.
      – Так-с!.. Значит, земля напополам трескается, люди правду ищут, в кровях мучаются, а ты байбаком на лавке за печью будешь сказки читать?
      – Не знаю… И знать не хочу, – крикнул исступленно поручик, вскакивая на ноги. – Знаю одно – живем мы на закате земли. Верно ты сказала: «напополам трескается». Да, трескается, трещит старая сволочь! Вся опустошена, выпотрошена. От этой пустоты и гибнет. Раньше была молодой, плодоносной, неизведанной, манила новыми странами, неисчислимыми богатствами. Кончилось. Больше открывать нечего. Вся человеческая хитрость уходит на то, чтобы сохранить накопление, протянуть еще века, года, минутки. Техника. Мертвые числа. И мысль, обеспложенная числами, бьется над вопросами истребления. Побольше истребить людей, чтоб оставшимся надольше хватило набить животы и карманы. К черту!.. Не хочу никакой правды, кроме своей. Твои большевики, что ли, правду открыли? Живую человеческую душу ордером и пайком заменить? Довольно! Я из этого дела выпал! Больше не желаю пачкаться!
      – Чистотел? Белоручка? Пусть другие за твою милость в дерме покопаются?
      – Да! Пусть! Пусть, черт возьми! Другие – кому это нравится. Слушай, Маша! Как только отсюда выберемся, уедем на Кавказ. Есть у меня там под Сухумом дачка маленькая. Заберусь туда, сяду за книги, и все к черту. Тихая жизнь, покой. Не хочу я больше правды – покоя хочу. И ты будешь учиться. Ведь хочешь же ты учиться? Сама жаловалась, что неученая. Вот и учись. Я для тебя все сделаю. Ты меня от смерти спасла, а это незабвенно.
      Марютка резко встала. Процедила, как ком колючек бросила:
      – Значит, мне так твои слова понимать, чтобы завалиться с тобой на пуховике спариваться, пока люди за свою правду надрываются, да конфеты жрать, когда каждая конфета в кровях перепачкана? Так, что ли?
      – Зачем же так грубо? – тоскливо сказал поручик.
      – Грубо? А тебе все по-нежненькому, с подливочкой сахарной? Нет, погоди! Ты вот большевицкую правду хаял. Знать, говоришь, не желаю. А ты ее знал когда-нибудь? Знаешь, в чем ей суть? Как потом соленым да слезами людскими пропитана?
      – Не знаю, – вяло отозвался поручик. – Странно мне только, что ты, девушка, огрубела настолько, что тебя тянет идти громить, убивать с пьяными, вшивыми ордами.
      Марютка уперлась ладонями в бедра. Выбросила:
      – У их, может, тело завшивело, а у тебя душа насквозь вшивая! Стыдоба меня берет, что с таким связалась. Слизняк ты, мокрица паршивая! Машенька, уедем на постельке валяться, жить тихонько, – передразнила она. – Другие горбом землю под новь распахивают, а ты? Ах и сукин же сын!
      Поручик вспыхнул, упрямо сжал тонкие губы.
      – Не смей ругаться!.. Не забывайся ты… хамка!
      Марютка шагнула и поднятой рукой наотмашь ударила поручика по худой, небритой щеке.
      Поручик отшатнулся, затрясся, сжав кулаки. Выплюнул отрывисто:
      – Счастье твое, что ты женщина! Ненавижу… Дрянь!
      И скрылся в хибарке.
      Марютка растерянно посмотрела на зудящую ладонь, махнула рукой и сказала неведомо кому:
      – Ишь до чего нравный барин! Ал ты, рыбья холера!

      Три дня после ссоры не разговаривали поручик и Марютка. Но не уйдешь друг от друга на острове. И помирила весна. Катилась она дружным, жаропышущим натиском.
      Уже давно под ударами золотых копыт лопнула тонкая снежная броня на острове. Стал он мягким, ярко-желтым, канареечным на темном стекле густой воды.
      Песок в полдень обжигал ладони, и больно было до него дотронуться.
      В грузной синеве золотым пылающим колесом ярилось промытое талыми ветрами солнце.
      От солнца, от талого ветра, от начинавшей мучить цинги оба совсем ослабели. Не до ссор было.
      По целым дням валялись на берегу в песке, неотрывно смотрели на густое стекло, искали воспаленными глазами паруса.
      – Нет больше моего терпения! Ежели через три дня рыбалок не будет, ей-пра, пулю себе пущу! – простонала отчаянно Марютка, вглядываясь в равнодушную тяжелую синь.
      Поручик засвистел легонько.
      – Меня слизняком и мокрицей называла, а сама сдаешь? Терпи – атаманом будешь! Тебе же одна дорога – в атаманы разбойничьи!
      – А ты чего старое поминаешь? Ну и заноза! Было и сплыло. Ругала потому, что стоило ругать. Распалилось сердце, что тряпка ты мокрая, цыпленок. А мне и обидно! Навязался же ты на мою голову, смутил, все нутро вытянул, черт синеглазый.
      Поручик с хохотком опрокинулся спиной в горячий песок, задрыгал ногами.
      – Ты чего? Сдурел? – заворошилась Марютка.
      Поручик хохотал.
      – Эй, чумелый! Да говори же!
      Но поручик не унимался, пока Марютка не ткнула кулаком в бок.
      Поднялся, вытер смешливые слезинки на ресницах.
      – Ну, чего ржешь?
      – Хорошая ты девушка, Марья Филатовна. Кого угодно развеселишь. Мертвец с тобой плясать пойдет!
      – А то? По-твоему, лучше вихляться, как бревну в полынье, ни к тому бережку, ни к другому? Чтоб самому мутно было и другим тошно?
      Поручик снова визгнул смехом. Похлопал Марютку по плечу.
      – Исполать тебе, царица амазонская. Пятница моя любезная. Перевернула ты меня, жизненного эликсира влила. Не хочу больше вихляться, как бревно в полынье, по твоему образному словарю. Сам вижу, что рано мне еще думать о возврате к книгам. Нет, пожить еще нужно, поскрипеть зубами, покусаться по-волчьи, чтоб кругом клыки чуяли!
      – Что? Неужели в самом деле поумнел?
      – Поумнел, голубушка! Поумнел! Спасибо – научила! Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. Нет, дура ты моя дорогая. Раз культура против культуры, так тут уже до конца. Пока…
      Он оборвал, захлебнувшись.
      Ультрамариновые шарики уперлись в горизонт, сжались радостным пламенем.
      Вытянул руку и сказал тихо, дрогнувшим голосом:
      – Парус.
      Марютка вскочила, подброшенная внутренним толчком, и увидела:
      Далеко, далеко, на индиговой черточке горизонта вспыхивала, дрожала, колебалась белая искорка – треплемый ветром парус.
      Марютка ладонями туго сжала задрожавшую грудь, впилась глазами, не веря еще долгожданному.
      Сбоку подпрыгнул поручик, схватил руки, отнял их от груди, заплясал, завертев Марютку вокруг себя.
      Плясал, высоко взбрасывая гонкие ноги в изорванных штанах, и пел пронзительно:
 
Бе-ле-ет па-рус о-ди-но-ки-кий
В ту-ма-не моря го-лу-бом-бом-бом…
Бим-бам. Бом-бом,
Голу-бом!
 
      – Ну тебя, дурной! – вырвалась запыхавшаяся, радостная Марютка.
      – Машенька! Дурища моя дорогая, царица амазонская. Спасены ведь! Спасены!
      – Черт шалый! Небось сам теперь захотел с острова в жизнь людскую?
      – Захотел, захотел! Я ж тебе говорил, что захотел!
      – Постой!.. Подать им знак надо! Позвать!
      – Чего звать? Сами подъедут.
      – А вдруг на другой остров едут? Немаканы говорили: тут островов гибель. Могут мимо пройти. Тащи винтовку из хибары!
      Поручик бросился в хибару. Выбежал, высоко взбрасывая винтовку.
      – Не дури, – крикнула Марютка. – Жарь три штуки подряд.
      Поручик приставил приклад к плечу. Выстрелы глухо рвали стеклянную тишину, и от каждого удара поручик шатался и только сейчас понял, до чего ослабел.
      Парус уже был видев ясно. Большой, розовато-желтый, он несся по воде крылом веселой птицы.
      – Черт-и-што, – проворчала, вглядываясь, Марютка. – Что оно за суденышко такое? На рыбалку не похоже, здоровое больно.
      На судне услыхали выстрелы. Парус шатнулся, перелетел на другую сторону и, накренясь, понесся линией к берегу.
      Под розово-желтым крылом выплыл из сини черный низкий корпус.
      – Не иначе, должно быть, объездчика промыслового бот. Только кто ж на нем мотается в такую пору, не пойму? – бормотала тихонько Марютка.
      Саженях в пятидесяти бот снова лег на левый галс. На корме приподнялась фигура и, приставив руки рупором, закричала.
      Поручик дернулся, перегнулся вперед, бросил с маху в песок винтовку и в два прыжка очутился у самой воды. Протянул руки, ополоумело закричал:
      – Урр-ра!.. Наши!.. Скорей, господа, скорей!
      Марютка воткнула зрачки в бот и увидела… На плечах человека, сидевшего у румпеля, золотом блестели полоски.
      Метнулась всполошенной наседкой, задергалась.
      Память, полыхнув зарницей в глаза, открыла кусок:
      Лед… Синь-вода… Лицо Евсюкова. Слова: «На белых нарветесь ненароком, живым не сдавай».
      Ахнула, закусила губы и схватила брошенную винтовку.
      Закричала отчаянным криком:
      – Эй, ты… кадет поганый! Назад!.. Говорю тебе – назад, черт!
      Поручик махнул руками, стоя по щиколотки в воде.
      Внезапно он услыхал за спиной оглушительный, торжественный грохот гибнущей в огне и буре планеты. Не успел понять почему, прыгнул в сторону, спасаясь от катастрофы, и этот грохот гибели мира был последним земным звуком для него.
      Марютка бессмысленно смотрела на упавшего, бессознательно притопывая зачем-то левой ногой.
      Поручик упал головой в воду. В маслянистом стекле расходились красные струйки из раздробленного черепа.
      Марютка шагнула вперед, нагнулась. С воплем рванула гимнастерку на груди, выронив винтовку.
      В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на нее недоуменно-жалостно.
      Она шлепнулась коленями в воду, попыталась приподнять мертвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:
      – Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!
      С врезавшегося в песок баркаса смотрели остолбенелые люди.
 
      Ленинград
      ноябрь 1924 г.