Порция мороженого.

 
      Леон Кутюрье бросил продавщице деньги, воткнул в петличку две астры и, поигрывая тросточкой, побрел вниз по Николаевской улице, по-кошачьи улыбаясь томным от осеннего воздуха женским глазам.
      Было жарко, и Леону Кутюрье захотелось освежиться.
      Он распахнул стеклянную дверь кондитерской, положил шляпу на столик, налил воды из графина и заказал кельнерше порцию мороженого.
      Огляделся. За соседним столиком пили гренадин два офицера. У одного правая рука висела на черной повязке, и сквозь бинт на кисти просочилось рыжее пятнышко крови.
      Кельнерша подала мороженое, и Леон Кутюрье с наслаждением заглотал ледяные комочки с острым привкусом земляники.
      – …Ну-да…об Орлове и говорю.
      Пальцы Леона Кутюрье медленно положили ложечку на стол, и все тело его незаметно подалось в сторону голоса.
      – …Здорово это вышло! Идем мы, понимаешь, обходом по путям. Тут эшелоны стоят, теплушки всякие. Должны были пехоту принимать на север. Глядим прет какой-то леший из-под колес. Шмыг бочком, – и лезет в теплушку. Стой! Остановился. Подходим. Здоровенный мужичина в свитке и бородища рыжая. А глаза как угли. Ты кто? «Ваши благородия, явить божецку милость. Я ж з Юзовки. Домой треба, а тут усю недилю потяги стояли. Дозвольте доихать». – «Тебе в Юзовку? А зачем же ты в этот поезд лезешь, когда он на Круты идет?» – «Та я ж видкиля знаю, коли уси потяги сказились?» – «Сказились? Документы!» – «Нема, ваше благородие, бо вкралы!» Щеглов и говорит: забрать. Он в крик: «За що? Що я зробив?» Ведем на вокзал. Только ввели, вдруг сбоку кто-то кричит: «Орлов!» Какой Орлов! «Председатель губчека!» У нас рты раскрылись. Вот так птицу поймали. И еще тут три человека подбежали, узнали. Один в чеке сидел, так тот его сразу по морде. Конечно, кровь по бороде, а он на своем стоит. «Я, – говорит, – Емельчук, киперативный». Хотели его на вокзале пришить, но комендант приказал в разведку.
      – Зачем?
      – Как зачем? Он же ясно на подполье остался. И у него вся ниточка организации.
      – Ну, такой ни чорта не скажет. Мы из одного чекиста жилы на шомпола наворачивали, и то, сукин сын, молчал.
      – Заговорит!.. Три дня поманежат – все выложит, а потом и налево. Ну, пойдешь, что ли, к Таньке?
      – А что?
      – Обещала она сегодня свести в одно место. Железка! Всякие супчики бывают – можно игрануть!
      – Пожалуй!.. – лениво ответил офицер с подвязанной рукой и хотел встать.
      Леон Кутюрье поднялся из-за своего столика и, подойдя к офицерам, с изысканной вежливостью склонил голову.
      – Ви простит. Не имею честь, l'honneur, знать. Я есть коммерсант Леон Кутюрье. Я слышать ви поимщик чекист Орлов?
      Офицер польщенно улыбнулся.
      – Я желаль знать… Я много слыхаль Орлов… Я приехал из Одесс и узналь мой старая мать, ma pauvre mere, расстрелян чека. Я имель ненависть на чека и хотель винить la sante доблестни русску лейтенант. Ви рассказать мне, какой Орлов. Я бы его сам l'assasinas, как эта по-русску… убивать!
      В глазах Леона Кутюрье мелькали злобные вспышки. Офицера заинтересовал забавный иностранец. Он нагнулся к товарищу.
      – Мишка!.. Этого французского дурня можно здорово подковать на выпивон. Я его обработаю!
      Он повернулся к Леону.
      – Мсье!.. Мы очень счастливы! Представитель прекрасной Франции! Мы проливаем кровь за общее дело. С чрезвычайным удовольствием позволим себе ответный тост за ваше здоровье. Разрешите представиться. Поручик граф Шувалов!.. Подпоручик светлейший князь Воронцов!
      Второй офицер осторожно толкнул товарища сзади. Тот шикнул:
      – Молчи, шляпа! У француза все знакомые в России графы!
      Леон Кутюрье пожал руки офицерам.
      – Ошень рад! Je suis enchante, восторжен, иметь знакомство прекрасни русски фамиль.
      – Но знаете, мсье! Нам нужно перекочевать, по нижегородскому обычаю, в другое место. В этой дыре, кроме гренадина, ничего нет. А в России не принято пить за здоровье друзей фруктовой водой.
      – Mais oui! Я знает русска обичь. Мы будем пить водка.
      – О, это здорово! Настоящая русская душа! – и «светлейший князь Воронцов» нежно хлопнул француза по плечу.
      – Мы будем пить водка! Потом вы мне говорит об Орлов! Я хочу знать, где он сидит? Я ехаль к главному командир, предлагаль стрелять Орлов своя рука, мстить! Le vengeance!
      – Видите ли, мсье, – сказал небрежно светлейший князь, – я, к сожалению, не могу сказать вам, где сидит сейчас этот супчик. Это слишком мелкий вопрос для меня, русского аристократа, но, к счастью, я вижу в дверях человека, который вам поможет. Разрешите я вас оставлю на минуту?
      Он элегантно звякнул шпорами и пошел к двери, в пролете которой стоял, оглядывая кафе, высокий, тонкий в талии офицер.
      «Светлейший князь» взял офицера за локоть.
      – Слушай, Соболевский, будь другом! Мы с Мишкой подловили тут одного французского обормота. Он какой-то спекулянт из Одессы, приехал искать свою мамашу, а ее в чеке списали. Случайно слышал, как я вчера арестовал Орлова и воспылал ко мне нежными чувствами. Хороший выпивон обеспечен. Идем с нами! Ты можешь порассказать о его симпатии, и он уйдет не раньше, как с пустым карманом. Только имей в виду, что я князь Воронцов, а Мишка граф Шувалов!
      Офицер поморщился.
      – Только и знаете дурака валять. У меня груда дела.
      – Соболевский! Голубчик! Не подводи! Не будь свиньей! У тебя же самые свежие новости из вашей лавочки. А француз страшно интересуется Орловым. Даже предлагал, что сам его расстреляет за свою pauvre mere!
      Соболевский со скучающим лицом вертел шнур аксельбанта.
      – Ну, что же?
      – Ладно! Дьявол с вами! Согласен!
      – Я знал, что ты настоящий друг. Идем!
      Соболевского представили Леону Кутюрье.
      – Куда же?
      – В «Олимп». Пока единственный и открыт!
      Подозвали извозчиков и расселись.
 

Мой друг.

 
      От смятых бархатных портьер, обвисших пыльными складками на окне, было полутемно в прохладном кабинете.
      Сумеречные светы, сквозь волну табачного дыма, холодно стыли на батарее пустых бутылок, у края стола.
      В глубине кабинета на тахте, уже мертвецки пьяные, возились и щипали девчонок-хористок «граф Шувалов» и «князь Воронцов».
      Хористки визгливо пищали, хохотали и откатывали солдатские непристойности.
      У одной шелковая блузка разорвалась, рубашка слезла с плеча, и в прореху выпячивалась острая грудь с твердым соском.
      «Граф Шувалов» верещал, изображая грудного младенца:
      – Уа, уа-ааааа! – дрыгал ногами и тянулся сосать грудь. Девчонка отбивалась и шлепала его по губам.
      За столом остались только Соболевский и Леон Кутюрье.
      Француз, откинувшись на спинку стула, обнимал за талию примостившуюся у него на коленях тихонькую женщину, похожую на белую гладкую кошку.
      Она мечтательно смотрела в окно.
      Поручик Соболевский сидел совершенно прямо на стуле, как будто на лошади во время церемониального марша, и курил.
      Лица его против света не было видно, и только изредка поблескивали глаза.
      Глаза у поручика были странные. Большие, глубоко посаженные, томные и в то же время зверьи. По ночам, во время метели, в степи, сквозь вихрь снега, зелеными огоньками горят волчьи глаза.
      И так же, по временам, зеленым огнем горели глаза поручика Соболевского.
      Разговаривали они все время по-французски.
      В начале обеда Кутюрье обращался к поручику на своем ломаном волапюке, от которого дергались в восторге оба офицера, пока Соболевский не сказал, нахмурясь:
      – Monsieur, laissez votre esperanto! Je parle francais tout couramment.
      Француз обрадовался. Оказалось, поручик Соболевский жил и учился в Париже, в Сорбонне.
      Он сидел против Леона, прямой, поблескивающий глазами, и тихо говорил о Париже, вспоминал дымные сады Буживаля, в которых умер Тургенев, шумные коридоры факультета de belles lettres, где провел три чудесные года.
      Леон Кутюрье кивал головой, со своей стороны поминал парижские веселые уголки и упорно подливал поручику вино. Но поручик пьянел медленно. Он только еще больше выпрямлялся с каждой рюмкой и бледнел.
      – Да, это было прекрасное время нашей Франции, – со вздохом сказал Леон, – а теперь огонь Парижа померк. Проклятые боши достаточно разредили парижан, и сейчас Париж город тоскующих женщин.
      – Вы давно из Парижа? – спросил поручик.
      – Не очень! В прошлом году, как раз в бошскую революцию. И мне стало очень грустно. Веселье Парижа – траур, и сердце Франции под крепом.
      – Да, грустно, – процедил задумчиво поручик и внезапно спросил. – Мои беспутные приятели сказали, что вы приехали за вашей матушкой?
      Леон Кутюрье вздохнул.
      – О, да! Как ужасно, господин лейтенант, и я даже не знаю, где ее могила. Какие звери! Чего хотят эти люди? В варварской азиатской стране водворить социализм? Безумие, безумие! Мы имеем пример нашей Великой Революции. Ее делали величайшие умы в стране, которая всегда была светочем для человечества. И что же? Они отказались от социализма, как от бессмысленной утопии. А у вас?.. О, мой бог! Социализм у калмыцких орд? И эти звери не щадят женщин! О, моя мать! Я слышу, она зовет меня к мщению!
      – Да, да. Ее расстреляли в чека?
      Кутюрье кивнул головой.
      – Вы теперь понимаете, какая отрада для меня, что этот негодяй арестован!
      – Дай папиросу, французик, – мяукнула неожиданно кошечка, свернувшаяся на коленях Леона. Ей было скучно слушать незнакомые слова.
      – Я с большой нежностью вспоминаю Париж, – сквозь зубы выговорил Соболевский, – это было лучшее мое время. Молодость, энтузиазм и чистота! Я любил литературу, эти сумасшедшие ночные споры в кабачках, где решались мировые проблемы слова, в дыму папирос, в тумане абсента, под визги скрипок. И эти стихи, читаемые неизвестными юношами, которые назавтра гремели своими именами по всему миру…
      Поручик зажмурился.
      – Вы помните это:
 
Hier encore l'assaut des titans
Ruait les colonnes guerrieres,
Dont les larges flancs palpitants
Craquaient sous l'essieu des tonnerres…
 
      – О, я этого не понимаю… Я слаб в литературе. Моя область коммерция!
      Совсем стемнело. С дивана, из темноты, доносились заглушенные поцелуи и взвизгивания. Поручик допил вино, еще побледнел.
      – Пора, пожалуй, отправляться. Много работы.
      – Вы, верно, очень устали?.. Вся ваша армия. Но это последняя усталость героев. За вашими подвигами следит весь цивилизованный мир. Теперь ваша победа обеспечена!
      Поручик облокотился на стол и посмотрел в лицо собеседнику пьяно и грозно.
      – Да, скоро кончим! Надоела мелкая возня! После победы мы займемся перестройкой России в широком масштабе!
      – Как вы мыслите себе ваше будущее государство?
      – Как?.. – поручик еще тверже оперся на стол. Леон Кутюрье увидел, как странные глаза Соболевского расширились бешенством, яростью, заполыхали, заметались волчьими огнями.
      – О, мсье! У меня своя теория. Все до тла! Вы понимаете! Превратить эту сволочную страну в пустыню. У нас сто сорок миллионов населения. Права на жизнь имеют только два, три! Цвет расы – литература, искусство, наука! Я материалист! Сто тридцать семь миллионов на удобрение! Понимаете? Никаких суперфосфатов, азотистых солей, селитры! Удобрить поля миллионами! Мужичье, хамы, взбунтовавшаяся сволочь. Все в машину! Большую кофейную мельницу. В кашу! Кашу собирать, прессовать, сушить и на поля! Всюду, где земля плоха! На этом навозе создавать новую культуру избранных.
      – Но… кто же будет работать для оставшихся?
      – Ерунда! Машины! Машины! Невероятный расцвет машиностроения. Машина делает все. Скажете, машины нужно обслуживать? О, здесь поможете вы. Вы получили после войны огромные территории в Африке, в Австралии. Вы все равно не можете прокормить всех своих дикарей, не можете всем дать работу. Мы купим их у вас. Мы создадим из них кадры надсмотрщиков за машинами. Немного! Тысяч триста! Хватит! Мы дадим им роскошную жизнь, вино, лупанарии со всеми видами разврата. Они будут купаться в золоте и никогда не захотят бунтовать. Кроме того, медицина! Гигантские успехи физиологии! Ученые найдут место в мозгу, где гнездится протест. Это место удалят оперативным путем, как мозжечок у кроликов. И больше никаких революций! Баста! К чорту! Что вы на это скажете?
      Леон Кутюрье неспешно ответил:
      – Это крайность, господин лейтенант! Излишняя жестокость! Мир, Западная Европа не простит вам уничтожения такого количества жизней.
      Поручик перегнулся к французу. В глазах его уже было голое безумие. Голос стал острым и ощущался как вбиваемый гвоздь.
      – Струсил? Бульварная душа, соломенные твои ноги! Все вы сопляки! Ублюдочная нация, паровые цыплята! На фонарь вас, к чортовой матери! – он вытер рукой запенившиеся губы, – чорт с тобой! Пойду! Выспаться надо! Завтра еще товарищей в работу брать!..
      – Каких товарищей? – спросил Кутюрье.
      – Краснопузых… хамов! Легкий разговорчик… Иголки под ноготки, оловца в ноздри… Я комендант контр-разведки! Понимаешь ты, французская блоха!
      Поручик горячо дышал перегаром в лицо Леону Кутюрье. Женщина на коленях у француза встрепенулась.
      – Ты что так ногой дрожишь, миленький? Холодно, что ли?
      – Ньет!.. Ти мне томляль нога… Сходит, пожалуст! – ответил сердито француз.
      Соболевский посмотрел на женщину, дернулся всем телом и, размахнувшись, сбил со стола бутылки. Пол зазвенел осколками.
      – Напился, сукин сын! – сказала женщина.
      Поручик смотрел на осколки, соображая. И снова нагнулся к французу.
      – Ты меня прости, Леончик… Леошка! Ты хорр-роший малый, а я сволочь, палач! Поедем, брат, ко мне на полчасика. Я тебе покажу последнее падение… бездну… Ты Достоевского не знаешь?.. Нет? Ну и не надо!.. А вот посмотришь и расскажешь во Франции… Скажи им, сукиным детям, что выносят русские офицеры, верные долгу чести и братскому союзу…
      – Хорошо… господин лейтенант! Но успокойтесь!.. У вас нервы не в порядке… Я все расскажу… У нас во Франции ценят ваше геройство…
      – Да… ценят?.. Гнилой шоколад посылают, старые мундиры, снятые с мертвецов? Подлецы они все! Один ты хороший парень, Леоша! Едем!
      – Может быть, не стоит, господин лейтенант? Вы устали, нездоровы. Вам нужно серьезно отдохнуть.
      – Ну, что же, опять струсил?.. Не бойся! Пытать не буду! Я пошутил. Едем, Леончик!.. Тяжело мне!.. Русский офицер, стихи писал, а теперь в палачи записался. Я тебя ликером напою. Зам-мечательный бенедиктин!
      – Хорошо!.. Только нужно расплатиться.
      – Не беспокойся!
      Соболевский позвонил.
      – Счет завтра в контр-разведку! Скобелевская, 17. И катись, к матери! – Соболевский подошел к дивану.
      – Ну… сиятельные! Довольно вам тут блудить. Марш!
      – Ты уезжай, а мы останемся.
      – А платить кто будет?
      – Деньги есть!
      Леон Кутюрье простился с офицерами. В вестибюле Соболевский подошел к телефону.
      – В момент машину!.. К «Олимпу!» Я жду!
      Они вышли на подъезд. Поручик сел на ступеньку. Леон Кутюрье облокотился на перила.
      Соболевский долго смотрел на уличные огни. Повернул голову и сказал глухо:
      – Леон! Когда-то я был маленьким мальчиком и ходил с мамой в церковь…
      Леон Кутюрье не ответил. Из-за угла, пугающе черный и длинный, выбросился к подъезду автомобиль. Поручик встал и подсадил француза.
      Машина взвыла и бесшумно поплыла по пустым улицам. Резко стала у двухъэтажного дома в переулке. С крыльца окликнул часовой.
      – Свой!.. Глаза вылезли, твою!.. – крикнул Соболевский и жестом пригласил Леона. Они прошли прихожую и поднялись во второй этаж. Налево по коридору Соболевский постучался. На оклик распахнул дверь.
      Из-за стола в глубине слабо освещенной комнаты встал квадратный, широкоплечий, в полковничьих погонах.
      – Соболевский… вы? Что за е..? – и оборвал, увидев чужого.
      Соболевский отступил на шаг и бросил:
      – Господин полковник! Позвольте представить вам моего друга… Товарищ Орлов.
 

«Жаль, очень жаль!»

 
      – Всегда вы с вашими дурацкими приемами… Тоже японец!.. Жиу-Житсу! Вы его наповал уложили.
      – Разве я предполагал, что он, как кенгуру, прыгнет? Сам налетел на кулак. А это уж такой собачий удар под ложечку!
      – Лейте воду! Кажется зашевелился.
      Орлов медленно и трудно раскрыл глаза. Под ложечкой, при каждом вздохе, жгла и пронизывала вязальными спицами боль. Он застонал.
      – Очнулся! Ничего, оживет!
      – Положим на диван! А вы вызовите усиленный конвой.
      Орлова подняли. От боли опять потерял сознание и пришел в себя уже на диване. Над головой, в стеклянном колпачке, горела лампочка и резала глаза.
      Отвернулся, увидел комнату, стол. Попытался вспомнить.
      Открылась дверь. Вошел весело Соболевский.
      – Господин полковник! Позвольте получить с вас десять тысяч. Пари вы проиграли. Первого крупного зайца я заполевал.
      – Подите к дьяволу!
      – Согласитесь, что проиграли.
      – Ну и проиграл! Дуракам везет!
      – Это устарелая поговорка, господин полковник! Вообще вы для контр-разведки не годитесь. Я бы вас держать не стал. У вас устарелые приемы! Ложный классицизм! Вы совершенно не знаете психологии!
      – Отстаньте!
      – Нет, извините! Мне досадно! Сижу я, талантливый человек, на захудалой должности, а вы – бездарность и вылезли в начальство.
      – Поручик!
      – Знаю, что не штабс-капитан. А вас бы в прапорщики надо. Тоже хвастал. Приволок смердюка бесштанного… «Орлова арестовал». Ворона безглазая.
      – Вы с ума сошли… Сами же радовались…
      – Радовался вашей глупости… Ну, думаю, теперь старого Розенбаха в потылицу, а мне повышеньице.
      Голос Соболевского стучал нахальством. Полковник промолчал.
      – Ну, не будем ссориться, – сказал он заискивающе, – расскажите толком, как вы умудрились…
      – Поймать?.. Поучиться хотите? По чести скажу – случайно. Никаких подозрений сперва… Французик и французик. Играл он здорово! И я с ним за панибрата, даже теорию свою о неграх ему разболтал. Но тут налетел моментик! Женщина выдала, как он секундочку с собой не справился. И меня, как осенило. А что если?.. Вдруг мы прошиблись и действительно не того сцарапали? До того взволновался, что пришлось бутылки бить, чтоб отвлечь внимание. И то поверить не мог. Решил затаскать его сюда по-приятельски, а здесь проверочку сделать. А он второй раз не выдержал. Не дерни его нелегкая в бега броситься, – так бы шуткой и кончилось!
      Орлов скрипнул зубами:
      – Сволочь!
      – А, мосье Леон! Изволили проснуться? Как почивали?
      Орлов не ответил.
      – Понимаю! Вы ведь больше по-французски! Чистокровный парижанин? И мамаша ваша тоже парижанка? А Верлэна помните? Хороший поэт? Я ему подражал, когда начал стихи писать. Стихи обязательно прочту… Оценишь?
      Орлов закрыл глаза. Какая-то оранжевая, в зеленых крапинках, лента, упорно сматывалась с огромной быстротой в голове с валика на валик.
      Вздрогнул и привскочил на диване.
      – Благоволите сидеть спокойно, мусью Орлов! – крикнул полковник, подымая парабеллум, – мы вынуждены стеснить свободу ваших движений.
      Орлов не слышал. Тупо, без мысли, смотрел перед собой. Вспомнилось: «Семенухин!.. Разговор! Я же дал честное слово! Он может подумать, что я!..» Стиснул косточками пальцев виски и закачал головой.
      – Что, господин Орлов? Неужели вам не нравится у нас? Не понимаю! Тепло, чисто, уютно, обращение почти вежливое, хотя я должен принести вам извинение за нетактичность поручика, но вы проявили такую способность к головокружительным пируэтам, что пришлось вас удержать первым пришедшим в голову способом.
      Орлов отвел руки от лица.
      – Цыц, стерва! Я с тобой разговаривать не намерен, – крикнул он полковнику.
      Полковник пожал плечами.
      – За комплимент благодарю! Но разговаривать вам все же придется. Даже против желания. В нашем монастыре свои обычаи!
      – Иголки под ногти будешь загонять, гадина?
      – Не я, не я! Я совсем не умею. У меня руки дрожат. Зато поручик по этой части виртуоз. Всю иголку сразу и даже не сломает! Сами товарищи удивляются! Вы как предпочитаете, господин Орлов? Холодную иглу или раскаленную? Многие любят раскаленную. Сначала, говорят, больно, зато быстро немеет.
      Орлов молчал. Поручик Соболевский прошелся по комнате.
      – Так-то, мсье Леон? В машину? Да-с в машину, – он быстро подошел к Орлову и всадил в его зрачки горящие волчьи глаза, – прокрутим в кашу, спрессуем и на удобрение! И культурный Запад ничего не скажет. Вырастут колосья и подадут мне на стол булочку. Булочка свеженькая, тепленькая, пушистая, вкусная! А почему? Потому что не на немецком каком-то суперфосфате выросла, а на живой кровушке!
      Поручик вихлялся и шипел змеиным, рвущим уши, шипом.
      Орлов вытянулся и бешено плюнул.
      Соболевский отскочил и, выругавшись, занес руку, но полковник перехватил удар.
      – Ну вас! Оставьте! У вас, поручик, такой дробительный кулак, что вы господина Орлова можете убить, а это совсем не в наших интересах. Самое забавное впереди.
      – Сука! – сказал поручик, вырвавшись, – пойду умоюсь.
      – Да, вот что! Распорядитесь освободить этого олуха Емельчука, киперативного. Напрасно помяли парня.
      – О, у вас даже освобождают? Какой прогресс! – сказал Орлов.
      – Не извольте беспокоиться. Вас не выпустим.
      Орлов пошарил по карманам. Папирос не оказалось.
      – Дайте папиросу!
      – Милости прошу!
      Полковник поднес портсигар. Орлов взял и вывернул все папиросы себе в ладонь.
      – Ай, какой вы недобрый! Мне ничего не оставили?
      – Наворуете еще!.. А мне курить надо!
      – А вы мне ей-ей нравитесь! Люблю хладнокровных людей!
      – Ну и заткнись! Нечего языком трепать!
      – Ах, какая не парижская фраза! Вы себя компрометируете! А сознайтесь, что я свою разведочку поставил неплохо? Не хуже вашей чека.
      Орлов взглянул в ласково прищуренные зрачки полковника.
      Облокотился на спинку дивана и процедил сквозь зубы.
      – К сожалению, должен согласиться с поручиком Соболевским, что вы старый идиот, которого держат, очевидно, из жалости.
      Полковник налился до кончика носа малиновым соком.
      – Ты еще дерзости будешь говорить, мерзавец! Довольно! Я тебе покажу! Сейчас сообщу командующему и в работу.
      Он взял телефонную трубку. Вернулся в комнату Соболевский.
      – Алло! Штаб командующего? Начразведки. Слушаю-с!
      – Конвой готов? – бросил он Соболевскому, в ожидании ответа.
      – Готов, господин полковник!
      – Да. Слушаю. Ваше превосходительство? Доношу, что Орлов арестован. Да. Сегодня. Нет… действительно ошибка… невероятное сходство… Так точно… арестован поручиком Соболевским… Слушаю… да.. да. Почему, ваше превосходительство… ведь мы?.. слушаю, слушаю! Будет исполнено ваше превосходительство. Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
      Он злобно швырнул трубку.
      – У, чорт!
      – Что такое? – спросил Соболевский.
      – У нас его отбирают.
      – Куда?
      – К капитану Тумановичу. В особую комиссию.
      – Но почему, ведь это же свинство?
      – Известное дело! Туманович в великие люди лезет. Сволочь… налет! Полковник высморкался длительно и громко.
      – Жаль, жаль, господин Орлов! Вам очень везет. Придется вас отправить к капитану Туманович. Очень жаль! Капитан слишком европеец и слишком держится за всякие там процессуальные нормы. Ничего он с вами не сделает и так и отправит вас в расход, не узнав ни гу-гу. А мы бы из вас все вытянули, потихоньку, полегоньку, любовно. Все бы высосали по капельке. Ничего не поделаешь. Скачи враже, як пан каже! До утра вы все же погостите у нас, а то ночью отправлять вас опасно. Человек вы отчаянный. Досадно только, что не придется с вами за старого идиота посчитаться… Поручик, проведите господина Орлова.
 

Ария Лизы.

 
      Мадам Марго вышла к обеду немного взволнованная.
      – Анна Андреевна, знаете, – не могу понять, почему Леона до сих пор нет?
      – Ничего, Марго! Не волнуйтесь! Задержался по делам или зашел к знакомым.
      – Не думаю. И потом он всегда предупреждает меня, если не думает скоро вернуться.
      Доктор Соковнин разгладил бороду над тарелкой супа.
      – Эх, голубушка! Куриный переполох начинаете? Вздор-с! Нервы-с! Леон ваш чересчур примерный муженек и избаловал вас. Нашему брату иногда немножко воли нужно давать. Вот когда женился я на Анне, – от любви ходу мне никогда не было. На полчаса запоздаешь – дома слезы, горе. А в нашем докторском деле извольте аккуратность соблюсти? Ну-с, вот однажды я и удрал штуку. Ушел утром из дому. Пойду, говорю, газету купить. Вышел и пропал. Через трое суток только и объявился. Тут истерика, дым коромыслом, полицию всю на ноги подняли, всю реку драгами прошли, все мертвецкие обегали. А я у приятеля помещика в пятнадцати верстах рыбку ловлю. С той поры как рукой сняло. Больше суток могу пропадать без волнения. Так и вам надо.
      Анна Андреевна засмеялась.
      – Хорош был, когда вернулся! Нос красный, водкой пахнет. Посмотрела я и подумала: это из-за такого сокровища я себе здоровье порчу? Да пропади хоть совсем, – не пошевельнусь.
      Но старания хозяев развеселить Марго не удавались. Артистка нервничала и томилась.
      – Ну уж если, голубушка, вы так беспокоитесь, я пройду в милицию. У меня там старый приятель есть. При всех режимах от меня спирт получает и за сие мелкие услуги оказывает.
      Марго встрепенулась от оцепенения.
      – Ах, нет, доктор! Только, пожалуйста, не полиция! Ненавижу русскую полицию. Вымогатели! Пойдут таскаться! Не нужно! Если утром не вернется, тогда примем меры. А сейчас нужно повеселиться. Хотите спою?
      – Обрадуйте, милуша! Люблю очень, когда вы соловушкой заливаетесь.
      Маргарита села к роялю.
      – Что же спеть? Приказывайте, доктор!
      – Ну, уж если вы такая добренькая сегодня, спойти арию Лизы у канавки. Ужасно люблю. Еще студентом ладошки себе отхлопывал на галерке.
      Марго раскрыла ноты.
      Рокоча, пролились стеклянные волны рояли.
      Доктор уткнулся в кресло. Анна Андреевна тихонько мыла стаканы.
 
Ночью ли днем,
Только о нем
Думой себя истерзала я…
 
      Прозрачный голос замутился, затрепетал:
 
Туча пришла,
Гром принесла,
Счастье, надежды разбила…
 
      Внезапно перестали падать стеклянные волны.
      Марго захлопнула крышку и хрустнула пальцами. Доктор вскочил.
      – Марго, родненькая!.. Что с вами? Успокойтесь! Анна, неси валерьянку!
      Но Марго справилась. Поднялась бледная, сжав губы.
      – Нет! Нет! Ничего не надо, спасибо! Мне очень тяжело! Такое ужасное время. Мне всякие ужасы чудятся. Извините, я пойду прилягу.
      Доктор довел ее до комнаты. Вернулся в столовую.
      – Молодо-зелено, – сказал он на вопросительный взгляд жены, – трогательно видеть такую любовь. Эх-хе-хе!
      Он взял газету. Открыл любимый отдел – местная хроника и происшествия. Сощурился.
      – Знаешь, Орлов арестован, Анна.
      – Какой Орлов?
      – Да наш чекист знаменитый!
      – Что ты говоришь?
      – Представь себе! Поймали вчера на вокзале. Понесу-ка газетку Маргоше. Пусть отвлечется немножко.
      Мягко ступая войлочными туфлями, доктор подошел к двери и постучал.
      – Вот, голуба, возьмите газетку. Развлекитесь немножко злободневностью.
      Высунувшаяся в дверь рука артистки взяла газету.
      Доктор ушел. Бэла подошла к столику и небрежно бросила газету. Грязноватый лист перевернулся, и среди мелких строчек выросло:
 
      Арест Орлова.
 
      Бэла не сделала ни одного движения. Только руки ухватились за столик. Буквы заползали червями. Она села, закрыв глаза.
      Вдруг вскочила и схватила лист.
      – Как вчера? Вчера, 14-го… Вчера? Но вчера Орлов был дома и сегодня утром еще был дома… Что за чепуха?.. Но ведь его нет! Нужно не медлить. Сейчас же к Семенухину!
      Пальцы рвали пуговицы мохнатого пальто. Трудно было надеть модную широкую шляпу, она все время лезла набок.
      Бэла выбежала в переднюю. Встретила доктора.
      – Вы куда, Марго?
      – Ах, я не могу сидеть дома, – почти простонала Бэла, – я уверена, что Леон у одного знакомого. Поеду туда! Если даже не застану, мне на людях будет легче.
      – Ну, ну. Дай бог! Только не расстраивайтесь вы так. Ничего с ними не случится. Не убьют и не арестуют, как Орлова.
      Бэла нашла силы, чтобы ответить, смеясь.
      – Бог мой, какое сравнение! Леон же не большевик!
      На улице вскочила в пролетку. Извозчик ехал невыносимо медленно и все время пытался разговориться.
      – Я так, барыня, думаю, насчет властев, что всякая власть, она чистая сволоча, значит. Потому, как скажем, невозможно, чтобы всех людей заделать министрями, и потому всегда недовольствие будет и, следовательно, властев резать будут…
      – Да поезжайте вы без разговоров! – крикнула Бэла.
 

Капитан Туманович.

 
      Люди на улицах с удивлением наблюдали утром, как десять солдат, с винтовками наперевес, вели по мостовой, грубо сгоняя встречных с дороги, хорошо одетого человека, шедшего спокойно и с достоинством.
      Арестованный был необычен для белых. Люди уже твердо привыкли, что при большевиках водят в чеку хорошо одетых, а при добровольцах замусленных и запачканных рабочих или курчавых мальчиков и стриженных девочек.
      Поэтому праздные обыватели пытались спрашивать у солдат о таинственном преступнике, но солдаты молча тыкали штыками или грубо матерились.
      Конвой свернул в переулок. Орлов, выспавшийся и пришедший в себя, зорко осмотрел дома. Его ввели в парадное, заставили подняться по лестнице и в маленькой комнатке с ободранными обоями сдали под расписку черноглазому хорошенькому прапорщику.
      Посадили на скамью, рядом стали двое часовых. Прапорщик, очевидно новичок, с волнением и сожалением посмотрел на него.