Кинематограф.

 
      Улица… Рассвет…
      На стене косо и наспех наклеенный листок…

      ЭКСТЕННОЕ СООБЩЕНИЕ.
      Красные покидают город. Части
      доброармии вступили в предместье.
      Население призывается к спокой-
      ствию.

      Мимо листка проходит запыленный красноармеец. Тяжело волочит винтовку.
      Видит листок…
      …срывает с бешенством и внезапной злобой.
      Губы его шевелятся… Ясно, что он с надрывом и длинно ругается.
 

Иностранец.

 
      Зеркало в облезлой раме, с зелеными пятнами гнили на внутренней стороне, треснуло когда-то пополам, склеивали его неумелые руки, и половинки сошлись неровно, под углом.
      От этого лицо резалось трещиной на две части, нелепо ломалось, и рот растягивался к левому уху идиотской гримасой.
      На спинке стула висел пиджак, а перед зеркалом брился человек в щегольских серых брюках и коричневых американских, тупоносых полуботинках.
      Голярня в пригородной слободке, между развалинами пороховых погребов, была невероятно грязна, засижена мухами, пропахла самогоном, грязным бельем и гнилой картошкой.
      И такой же грязный и лохматый, не совсем трезвый, хохол, неизвестно зачем открывший свое заведение в таком месте, куда даже собаки забегали только поднять ножку, обиженно сидел у окна и искоса смотрел на странного посетителя, пришедшего ни свет ни заря, чуть не выбившего дверь, отказавшегося от его услуг и на ломаном русском языке потребовавшего горячей воды и бритву.
      Пыльные стекла маленького окна вздрагивали ноющим звоном от приближавшегося орудийного гула, и при каждом сильном ударе брившийся поглядывал в сторону окна спокойным, внимательным серым глазом.
      В алюминиевой чашке, в снежных комках мыльной пены, золотыми апельсинными отливами блестели завитки сбритой бороды и усов.
      Брившийся отложил в сторону бритву и намочил в горячей воде тонкий носовой платок. Обтер и попудрил лицо, достав из брюк карманную серебряную пудреницу.
      Потрогал пальцем гладкие щеки и круглую ямочку на подбородке, и рот его, твердо сжатый и резкий, вдруг расцвел на мгновение беззаботным розовым цветком.
      Но окно опять заныло от орудийного удара.
      Хозяин вздрогнул и, как бы очнувшись, сказал хрипло:
      – Жарять!.. Зовсим блызко!..
      – Comment?.. Что ви гаварит?
      Иностранец быстро повернулся к хозяину и услышал обиженное ворчание:
      – Що кажу?.. На ж тоби!.. Пьятдесят рокив казав – люды розумили, а теперь непонятково!.. Христиане розумиют, а на бусурманина мовы не наховаешь!
      – А! – протянул иностранец.
      И к вящему изумлению хозяина вынул из кармана маленькую коричневую аптекарскую склянку, откупорил ногтем глубоко увязшую пробку и вылил на блюдце остро пахнущую жидкость. Намочил головную щетку и круглыми взмахами стал водить по прическе от лба к затылку.
      Открыв рот, хозяин увидел, что намокавшие золотистые волосы потускнели и медленно почернели.
      Иностранец встал, вытер голову платком и тщательно расчесал пробор.
      Пристегнул воротничок, завязал галстук и, когда надевал пиджак, услыхал нудный голос хозяина:
      – От-то, оказия!.. Що це вы з волосьями зробили? Чи вы мабуть кловун, чи ще яке комедиянство?..
      Иностранец легко улыбнулся:
      – Ньет!.. Я ньет клоун, я купца! Мой имь Леон!.. Леон Кутюрье!
      – Воно и видать, що нехристь!.. И имя в вас не людское, а неначе собаче… Куть… куть! Скильки ще гамна на свити!..
      И хозяин с презрением плюнул на пол.
      Леон Кутюрье снял с вешалки легкое пальто, нахлобучил на затылок котелок и сунул в руку хозяину крупную бумажку.
      Хохол захлопал ресницами, но, прежде чем он опомнился, иностранец был на улице и зашагал вдоль садовых заборов к городу, из-за далеких труб которого рачительным и румяным хозяином скосоурилось солнце. Хозяин недоуменно смял деньги, мелкие морщинки его щек скрестились лукавой сеткой, и он хитро посмотрел в окно.
      Качнул лохматой головой и произнес веско и ясно:
      – Неначе скаженый!..
 

«Au revoir, храбру jeune homme!»

 
      Был погожий и теплый предосенний день.
      Леон Кутюрье беспечно пошел по тротуару в том же направлении, в котором двигались кучки муравьившихся людей.
      За широким раскатом настороженно опустелой улицы открылся старый парк, над сбегавшим вниз обрывом, а под ним лениво лизала пески и ржавые глины обмелевшая, зеленоватая река.
      Над самым обрывом белесой лентой легла аллея, огороженная чугунной резной решеткой, осененная столетними широколапыми липами.
      Решетка взбухла грузом прижавшихся и повисших на прутьях человеческих тел.
      На другой стороне реки, в заречье, покрытом прожелтью камышей, изрезанном синими червяками рукавов, по узкой гати двигались кучки крохотных рыжих букашек, поблескивая по временам металлическими искорками.
      Когда Леон Кутюрье, беспрестанно извиняясь, приподымая котелок, протиснулся к решетке, издалека, слева, оттуда, где был вокзал, тяжко и надсадисто грохнули четыре удара, высоко вверху запел звоном и визгом разрезанный воздух, и над далекой гатью, на синем мареве сосняка, вспухли четыре белых клубка.
      Ахнула общей грудью облепленная людьми решетка:
      – А-аах!..
      – Перелет, – сказал крепкий и уверенный голос.
      Но не успел еще кончить слова, как взвыл снова воздух, и белые клубки повисли над самой гатью, закутав ее плотной пеленой.
      – Вот это враз!.. Чисто сделано!
      Рыжеватый и плотный в золотом пенсне, стоявший рядом с Леоном Кутюрье, плотоядно облизнулся.
      Стало видно, как засуетились на гати рыжие мураши.
      – Ага, не нравится! Попадет сволочам!
      – Жаль, удерут все же!
      – Ну, не все!.. Многие влипнут!
      – Молодцы корниловцы!..
      – Всех бы перехлопать!.. Хамье, бандиты проклятые!
      Шрапнельные разрывы учащались, ложились гуще и вернее. Пожилой человек в широком пальто, стоявший об руку с хорошенькой блондинкой, повернулся к Леону Кутюрье.
      – Как это называется… вот чем стреляют?
      – Шрапнель, мсье!.. Такой трубка, который имеет много маленька пулька. Очень неприятн! Tres desagreable!
      Старик опять впился в горизонт. Блондинка, распушив губы и взмахнув обещающе длинными ресницами, улыбнулась Леону Кутюрье.
      – Это картечное действие? – спросила она, видимо радуясь и гордясь специальным термином.
      – Oui, madame! Картешь!..
      Леон Кутюрье прикоснулся к котелку и отошел от решетки. Оглянувшись, увидел разочарованный взгляд, весело послал воздушный поцелуй и пошел по аллее, сбивая тросточкой мелкую гальку.
      Спустился по песку к воротам, на которых тусклым золотом сверкал императорский, распластавший геральдические крылья, орел. Обе головы ему сбили камнями досужие мальчишки.
      Очутившись на улице, направился к спуску в гавань, но услыхал сзади переплеск криков: «…смотрите!.. едут!..» и звонкий грохот копыт мчащихся лошадей.
      Леон Кутюрье остановился на краю тротуара и взглянул вдоль улицы.
      Высоко взбрасывая белощеточные ноги, брызгая пеной с закушенного мундштука, впереди разъезда кавалерии, коней в тридцать, летел золотисто-рыжий, почти оранжевый, английский скакун, легко неся седока.
      Молодой, разрумянившийся от скачки, азарта и хмеля удачи, тонкий офицерик держал в опущенной руке обнаженную шашку, и за его спиной вихрем метались длинные концы белого башлыка.
      Он резко посадил коня на задние ноги у фонарного столба, прислонясь к которому стоял Леон Кутюрье, и оглянулся, как будто ища нужное лицо на тротуаре.
      Очевидно, спокойная поза иностранца и хороший костюм произвели на него должное впечатление и, перегнувшись с седла, он спросил:
      – Милостивый государь! Какая самая краткая дорога к пристаням?
      Леон Кутюрье восторженно улыбнулся:
      – O, mon lieutenant! Ви видит эта улиц? Ездиль до перви поворот эта рука… a droite! Там будет крутому спуску вниз, и ви найдет пристань!
      Офицерик отсалютовал шашкой и спросил еще:
      – Вы иностранец?
      – Oui, monsieur! Я француз!
      – А, союзник!.. Да здравствует Франция! Напишите в Париж, мсье, что сегодня мы вдребезги раскатали краснопузую сволочь. Скоро Москва наша!
      Леон Кутюрье восхищенно прижал руку к сердцу:
      – O, mon lieutenant! Русску офисье… это… это le plus brave! Маршаль Фош сказаль – русску арме одни голи куляк разбиваль бошски пушка, закончил он, с еле уловимой иронией.
      Офицерик засмеялся: – Merci, monsieur!
      Обернулся к отряду:
      – За мной!.. Рысью… ма-арш! – и копытный треск пронесся по граниту к спуску.
      Леон Кутюрье приветственно помахал вдогонку тростью и отправился дальше. На углу он остановился у разбитой витрины заколоченного магазина, оперся на ржавые перила и внимательно начал разглядывать валявшиеся на запыленных полках остатки товаров.
      Поднял руку и с неудовольствием заметил, что манжета закраснела по краю пятном ржавчины.
      – Sacrebleu! – сердито сказал француз и, вынув из кармана носовой платок, начал старательно стирать ржавчину.
      До вечера, лениво и бесцельно, бродил он по улицам, встречая конные и пешие части входящих добровольцев, помахивая тросточкой и котелком, любезно улыбаясь, впутываясь в ряды пехоты, разговаривая с солдатами и офицерами, поздравляя с победой, кланялся, шаркал ножкой.
      Лицо у него было милое, глуповато восторженное лицо фланера парижских бульваров, офицеры и солдаты катались со смеху от его невозможного выговора, но француз не обижался, смеялся сам, суетился и только по временам его, видимо, беспокоило пятно на манжете, потому что он часто вынимал из кармана платок и с французскими ругательствами яростно стирал злополучную ржавчину.
      День уплывал за заречные леса. Вместе с влажной свежестью обыватели попрятались привычно по домам, – из боязни налететь на пулю нервного часового или нож бандита.
      Крепкие каблуки Леона Кутюрье застучали по пустынному переулку.
      Издали француз увидел отяжелевшие светом окна особняка, принадлежавшего богачу помещику, лошаднику, и занятого при красных под райком партии.
      У подъезда угрюмо стыл громадный «Бенц», и на подушках автомобиля спал усталый шоффер.
      На ступенях крыльца, вытянувшись и застыв, воплощением простой нерассуждающей силы, стоял часовой юнкер. На рукаве шинели в сумерках чуть виднелась сломанная углом красно-черная ленточка.
      Леон Кутюрье поровнялся с окнами и увидел, как по комнате прошли, оживленно жестикулируя, два офицера.
      Он остановился, чтобы рассмотреть лучше, но услыхал хлюпающий звук вскинутой на руку винтовки и жесткий крик:
      – Нельзя!.. Проходи!..
      Кутюрье шагнул вперед.
      – Нишево, господин сольдат!.. Я мирна гражданин, иностранец, если позволит! Леон Кутюрье! Мне иметь удовольствие поздравить православни армия с победа.
      В голосе француза было такое обезоруживающее простодушие, глуповатое и ласковое, что юнкер опустил винтовку.
      Француз стоял в полосе света, бившего густой сметанной белизной из окна, с котелком на затылке, расставив ноги, приятно улыбаясь, и показался юнкеру похожим на веселого героя экранных проказ Макса Линдера, над лицами которого юнкер беззаботно смеялся в те дни, когда его рука предпочитала сжимать не тяжелый приклад, а нежную руку девушки в тишине темного кино.
      Но все же он строго сказал:
      – Хорошо, мсье! Но проходите! С часовым говорить нельзя!
      – Mille pardons! Я не зналь! Я не военна!.. Ви наверно сторожит большая пушка?
      Юнкер хохотнул:
      – Нет!.. Здесь штаб командующего! Но проходите, мсье!
      Леон Кутюрье отошел. Пройдя особняк, оглянулся. Неподвижная фигура юнкера высилась бронзовой статуэткой на ступенях. На тонкой полоске штыка играл серебряный холодноватый блеск.
      Француз снял котелок и крикнул:
      – Au revoir, господин сольдат! Я очень льюблю храбру русску jeune homme!
 

Манжета.

 
      Васильевская улица была тихой и сонной, утонувшей в старых садах, из которых выглядывали низкие особнячки.
      За две недели до вступления белых, в квартиру доктора Соковнина въехала по ордеру жилотдела, заняв две комнаты, артистка Маргарита-Анна Кутюрье.
      Мадам Соковнина вначале освирепела:
      – Поселят такую дрянь, а потом разворует все вещи и уедет. И жаловаться некому!
      И, злясь на жилицу, избегала встречаться с ней и не кланялась.
      Но артистка не только ничего не вывезла, но еще привезла рояль и несколько кожаных чемоданов, набитых платьями, бельем и нотами.
      У нее оказалось прекрасного тембра драматическое сопрано, сухой медальный профиль, холеные руки и великолепный французский выговор.
      А когда, однажды вечером, она спела несколько оперных арий, спела, мощно бросая звуки, свободно и верно – лопнула пленка человеческой вражды.
      Докторша вошла в комнату жилицы, восхитилась ее голосом, разговорилась, предложила столоваться у них, а не портить себе здоровья советским питанием, и Маргарита Кутюрье стала своим человеком в семье Соковниных.
      Мадам Марго пленила хозяев тактом, прекрасными манерами и восторженной и нежной любовью к мужу, застрявшему с весны в Одессе, которого Марго ждала с приходом белых.
      В этот тревожный день, после стрельбы, конского топота и людской молви по всполошенным улицам, мадам Марго вернулась к чаю возбужденная и веселая.
      – О, Анна Андреевна! Я встретила на улице знакомого офицера!.. Он сказал… Леон в поезде командующего и будет сегодня к восьми часам, как только исправят взорванные рельсы за слободкой.
      – Ну, поздравляю, дорогая! – ответила докторша.
      Поэтому, когда за ужином все сидели в сборе: доктор, Анна Андреевна, Марго, дочь Леля, и из передней яростно задребезжал звонок, – за Маргаритой, выбежавшей с криком: «Ah, c'est mon mari!», последовали все.
      В дверях стоял Леон Кутюрье. Жена с радостным смехом целовала его в щеки, он гладил ее по плечу и улыбался смущенно хозяевам.
      – O, mon Leon! O, mon petit. Je vous attendais depuis longtemps!
      Француз что-то тихо сказал жене. Она схватила его руку и повернулась:
      – О, я так счастлива, что даже забыла!.. Разрешите представить моего мужа!
      Леон Кутюрье, низко склонясь, поцеловал руку хозяйки и крепко сдавил руку доктора.
      – Что же мы стоим в передней? Прошу в столовую! Впрочем, вы наверное хотите помыться с дороги?
      Француз поклонился.
      – Благодару… Parlez-vous francais, madame?
      – Un peu… trop peu! – смущенно ответила Соковнина.
      – Шаль!.. Я говору русску очень плок. Я не кочу ванн! Я имею обичка с дорога брать бань. С вокзаль я даваль везти себя в бань… le bain. Козяин пугальсь, кавариль: «какой бань… стреляйт». Но я даваль ему два ста рубль. Она меня купаль, а на улиц «бум-бумм!..»
      Он так жизнерадостно весело рассказывал о бане, что хохотали все, и Соковнины и Маргарита, изредка взглядывавшая на мужа мимолетными настороженными взглядами.
      За чаем гость ел с аппетитом, сверкал зубами и улыбкой, ломаным языком рассказывал о событиях в Одессе, о высадке цветного корпуса и бегстве большевиков…
      – Скора будет польн порадок… Я занималь опять la commerce, фабрика консерв… Маргарит будет петь на опера.
      Он улыбнулся и вопросительно посмотрел на жену. Она поняла.
      – Tu es fatigue, Leon? N'est-ce pas?
      – Oui, ma petite! Je veux dormir… dormir…
      – Да… да! Конечно, вам нужно отдохнуть после такой дороги. А где же ваши вещи, Леон Францович?
      – О, у меня одна маленьки сак! Я оставляль его хозяин бань до завтра.
      – Тогда возьмите пока белье Петра Николаевича!
      – Не беспокойтесь, Анна Андреевна! Белье Леона у меня! – сказала француженка и покраснела мило и нежно.
      – Merci, madame!
      Леон Кутюрье еще раз поцеловал руку хозяйки и вышел за женой.
      Войдя в комнату, наполовину загороженную роялем, француз быстро подошел к окну и посмотрел вниз, где смутно чернели плиты двора.
      Круто обернулся…
      … и спросил вполголоса.
      – Товарищ Бэла!.. Вы хорошо знаете всю квартиру. Куда выходит черный ход?
      – Во двор у дровяного сарая. Налево ворота. На ночь запираются. Стена в соседний двор – полторы сажени, но у сарая лежит легкая лестница.
      – Вы молодец, Бэла!
      Она тихо и певуче засмеялась.
      – Знаете… это чорт знает что! Если бы я не знала, что вы придете в половине девятого, я ни за что не узнала бы вас. Феерическое преображение!
      – Тсс… тише!.. У стен могут быть уши! Не будем говорить по-русски. Такой разговор между супругами французами может показаться странным.
      Она открыла крышку рояли и взяла густой аккорд. Спросила по-французски:
      – Откуда у вас, товарищ Орлов, такой комический талант?.. Ни за что бы не поверила!..
      – Не даром я шесть лет промотался в эмиграции в Париже…
      – Да я не о языке!.. А вот об этой имитации акцента! Это же очень трудно!
      – Пустяки, Бэла!.. Немножко силы воли, выдержки и уменья держать себя в руках.
      Он сел за стол и отстегнул манжету.
      – Вы можете дать мне бумагу и ручку?
      Взял бумагу, разогнул манжету, положил перед собой и старательно, вглядываясь в чуть заметные карандашные пометки, зачертил пером, и первая же строчка легла ясная и четкая:
      «Корпус Май-Маевского. Александрийский гусарский полк. Приблизительно 600 сабель».
      Кончив писать, тщательно вытер манжету резинкой и протянул листки женщине.
      – Бэла!.. Завтра отнесете Семенухину. Он перешлет в военный отдел пятерки. Ну, довольно! Где я буду спать?
      Бэла показала на открытую дверь спальни, где белела свежими простынями двуспальная старинная кровать карельской березы.
      – Хорошая кровать!.. И комната!.. А вы где спите?
      – Здесь же!
      Орлов сдвинул брови:
      – Что за чепуха?.. Неужели вы не могли подумать об этом раньше? Попросите у хозяев какую-нибудь кушетку для меня.
      Бэла вспыхнула и посмотрела ему в глаза.
      – Орлов! Я не считала вас способным на мещанство. Если вы считаете опасным говорить по-русски, то уж совсем не по-французски, чтобы приехавший после разлуки муж требовал отдельную кровать. Нелепо и подозрительно! У нас два одеяла, и будет очень удобно. Надеюсь, вы достаточно владеете собой?
      Он резко махнул рукой:
      – Я не потому!.. Просто боюсь стеснить вас! Я сплю очень беспокойно!
      – Вздор!.. Выйдите, пока я лягу!
      Выйдя, Орлов со злобой перелистал фотографии семейного альбома. Легкомысленное и глуповатое выражение давно сошло с напряженного железно-очертившегося и побледневшего лица. Углы рта опустились злой и старящей складкой.
      В спальне щелкнул выключатель, хлынула мгла, и певучий голос Бэлы сказал:
      – Leon! Je vous attends! Venez dormir!
      Орлов вошел в темную спальню, ощупью нашел край кровати, сел на него и быстро разделся.
      Скользнул под шуршащее шелком одеяло, сладко вытянулся и усмехнулся.
      – Веселенькая история!.. Спокойной ночи, Марго!
      – Спокойной ночи, Леон!
      Повернулся к стене, перед глазами покатились, как всегда в полудремоте, красные, зеленые и лиловые спирали, и, глубоко вздохнув несколько раз, Орлов уснул.
 

Пустой случай.

 
      Супруги Кутюрье жили мирно и счастливо. На третье утро после приезда мужа, в воскресенье, Бэла сидела на краю кровати, в утреннем халатике, пила ячменный кофе из большой детской чашки и по-ребячьи, захватывая сразу губами и зубами, грызла желтые пышные бублики.
      Орлов медленно открыл глаза и повернулся.
      – Доброго утра, Леон! Как спали?
      – О, чудесно, – ответил Орлов, облокотившись на подушку.
      Бэла отставила чашку на туалетный столик и повернулась к нему. Глаза потемнели и вспыхнули сердитыми блестками.
      – А я эту ночь не спала… И, знаете, нашла, что все это очень глупо, нерасчетливо и гадко!
      – Что такое?
      – Ну вся эта история! Нельзя оставлять людей в подполье на месте легальной работы. Мы не так богаты крупными партийцами, чтобы терять их, как пуговицы от штанов. И я считаю, что Губком в отношении вас поступил идиотски глупо…
      – Бэла!.. Я попрошу вас находить более подходящие выражения для оценки действий Губком.
      – Я не привыкла к дипломатическим вежливостям!
      – Привыкайте! Губком не глупее вас!
      – Благодарю!
      – Не за что… Что вы понимаете в партийной линии? – сказал Орлов, внезапно раздражаясь, – вы, маленькая девочка, удравшая из архибуржуазной семьи в романтический поток?.. Ведь вас потянула, именно, романтика… приключения. Очень хорошо, что вы работаете беззаветно, но судить вам рано.
      – Каждый имеет право судить!..
      – Не спорю… Судите потихоньку. Хотите знать, зачем оставили именно меня? А потому, что я знаю здесь и в окружности на пятьдесят верст каждый камень, знаю, за кем и как мне следить, когда распылаются белые страсти. А когда наши вернутся, – у меня в минуту весь город будет в руке. Вот!
      Он разжал кисть и с силой сжал ее:
      – Р-раз и готово! И никаких заговоров, шпионажа, контр-революции!
      – А если вы попадетесь?
      – Риск!.. Это война!.. А потом, – если вы вчера меня – не узнали; это – достаточная гарантия, что не узнает никто. «Рыжебородый палач», «Нерон», «истязатель»… чекист Орлов и Леон Кутюрье.
      – А все же!..
      – Хватит, Бэла!.. Идите – я буду одеваться!
 
      За завтраком Леон Кутюрье потешал хозяев французскими анекдотами и даже доставил огромное удовольствие тринадцатилетней Леле, показав ей, как глотают ножи ярмарочные фокусники.
      Но у себя в комнате, взяв шляпу, Орлов сказал Бэле сухо и повелительно:
      – Бэла! Я ухожу. Вернусь к шести. Вы сейчас же отправитесь к Семенухину и передадите ему записи!
      Ночью над городом пронеслась короткая гроза, и здания и деревья, вымытые и свежие, сверкали в стеклянном воздухе еще непросохшими каплями.
      Улицы заполнились обывателем, трехцветными флагами, ленточками, букетами роз, модными шляпками и алыми цветками подкрашенных губ.
      Все спешили на соборную площадь, на парад с молебствием, по случаю счастливого избавления города от большевиков.
      Леон Кутюрье протискался в первые ряды, благоговейно снял шляпу, с достойным смирением прослушал молебен и короткую устрашающую речь длинноногого, похожего на суженный книзу клин, генерала.
      Генерал в сильных местах речи подпрыгивал, и жилистое тело его, казалось, хотело выпрыгнуть из мешковатого френча, дергаясь картонным паяцем.
      Серебряные трубы бодрым ревом грохнули марсельезу. Француз Леон Кутюрье геройски выпрямил грудь и пропустил мимо себя войска, прошедшие церемониальным маршем в сверкании штыков, пуговиц, погон и орденов.
      Публика бросилась за войсками.
      Леон Кутюрье надел шляпу и, не торопясь, пошел в обратную сторону, на главную улицу. С трудом протискиваясь по заполненному тротуару, он увидал несущегося вихрем босоногого мальчишку газетчика.
      Мальчишка расталкивал всех, прыгал и визжал пронзительно:
      – Дневной выпуск газеты «Наша Родина»! Поимка главного большевика!.. Оч-чень интересная!..
      Леон Кутюрье остановил газетчика. Тот молниеносно сунул ему в руки свернутый номер, бросил за пазуху деньги и помчался дальше.
      Леон Кутюрье развернул лист, чуть дрогнувшими пальцами. Глаза сбежали по неряшливым, пахнущим керосином строчкам, расширились, остановились, застыли на жирном заголовке:

Поимка палача, чекиста Орлова.

      «Вчера ночью на вокзальных путях офицерским патрулем задержан неизвестный, пытавшийся забраться в теплушку уходившего эшелона. Присутствующие на вокзале опознали в задержанном председателя губчека, известного садиста, истязателя и палача Орлова. Несмотря на опознание его многими лицами, Орлов отпирается и уверяет, что он крестьянин, приехавший из Юзовки, и хотел вернуться домой. Документов при нем не найдено, но в свитке оказалась зашитой крупная сумма денег. Орлов уверяет, что деньги получены им для юзовского кооператива. Наглая ложь трусливого палача так возмутила публику, что его хотели здесь же растерзать. Патрулю с трудом удалось доставить Орлова в контр-разведку, где этот негодяй и получит заслуженное возмездие».

 
      Пальцы в кулак… Газета комком… Ноги влипли в асфальт…
      Сбоку какая-то женщина.
      – Что с вами?.. Вы нездоровы?
      Одна секунда…
      Леон Кутюрье приподнял котелок:
      – Блягодару!.. Ньет!.. Ничево!.. У меня очень больна сердце… le coeur… Одна маленька припадка… Пуста слючай. Спасиб! Извочик! Николяевска улис!
      Вскочил в пролетку и сунул в карман скомканную газету.
 

Диалог.

 
      – Орлов?.. С-сам! А у меня тт-только что была Б-бэла… Зна… да что с тобой такое? На тт-тебе лица нет!
      Орлов вытащил из кармана пальто газету:
      – На, читай!
      Семенухин взглянул на лист. Коротко стриженная голова, с торчащими красными ушами, быстро нагнулась, и он стал похож на гончую, на последнем прыжке хватающую зайца.
      Зрачки поскакали по строчкам.
      Потом голова поднялась, губастый рот растянулся в довольный смех, и он выдавил, заикаясь:
      – В-ввот зд-д-доррово!.. Эт-то ж замм-мечательно!
      – Что ты находишь тут замечательного? – спросил Орлов, прищурясь и присев на край стола.
      – Д-да ведь эт-то ж исключительный случай! Т-ттепперь ты можешь быть совершенно спокоен. Они п-пприкончат этого олуха и т-тты умм-мер! Н-никк-кому не п-придет в гол-лову т-тебя искать. Эт-тто такк-кая счастливая непп-предвиденность!
      Орлов подпер ладонью подбородок и внимательно смотрел на Семенухина.
      – Тебе никогда не приходили в голову никакие сомнения, Семенухин? Ты всегда делал, не раздумывая, свое дело?
      – А п-почему т-тты спрашиваешь?
      – Что ты сказал бы, если бы я сообщил тебе, что вот сейчас, после прочтения этой заметки, я пойду сдаваться в белую контр-разведку.
      Семенухин быстро захлопнул улыбавшийся рот, откинулся на треснувшую от напора железного тела спинку стула… и расхохотался.
      – Н-ну тебя к чч-чортовой мат-тери! Я чуть не п-ппринял всерьез! С-слушай, – об этом тотчас же нужно известить всех… П-пусть по районам подымают вой сожаления о т-ттоварище Орлове. Эт-то б-будет замм-мечательно!
      Орлов нагнулся к нему через стол.
      – Ты дурак! Я тебе говорю совершенно серьезно. Что ты скажешь, если я пойду и сдамся.
      В голосе Орлова были жесткие удары меди. Улыбка сбежала с лица Семенухина, и он внимательно вглядывался в левую щеку Орлова, на которой нервно дрожал под глазом треугольный мускул.
      – Ч-что бы я ск-кказал?.. – начал он медленно и глухо, замолчал, отодвинул стул и, встав во весь рост, неторопливо и спокойно вынул из бокового кармана револьвер:
      – Ск-казал б-бы одно из д-ддвух. Или т-ты с ума с-сошел, или т-ты п-пподлец и п-ппредатель! В т-том или д-другом случае я об-бязан не допустить т-такого исхода.
      – Спрячь свою погремушку. Меня не испугаешь револьвером.
      – Я п-ппугать не соб-бираюсь. А убить – уб-бью!
      – Послушай, Семенухин! Откинь все привходящие обстоятельства. Дело обстоит для меня чрезвычайно остро. На мне лежит крайне тяжелая работа, требующая полного равновесия всех сил. Ваше дело простое! Вы сидите кротами по квартирам и по ночам вылазите в районы для агитации. Я круглый день танцую на острие бритвы. Мельчайшая оплошность – и конец!
      – Т-ттак что же тт-тебе нужно?
      – Подожди!.. Еще одно! Вместо меня, дурацкой ошибкой, роковым сходством, приведен к смерти человек. Не враг, – не офицер, поп, фабрикант, помещик, – а мужичонка. Один из тех, для кого я же работаю. Может ли партия избавить меня от опасности, ценою его смерти? Могу ли я спокойно перевесить чашку весов на свою сторону?
      Семенухин иронически скривил рот.
      – Интеллигент-ттская п-ппостановочка вопроса! Нравст-твенное право и в-веления м-мморали? Д-ддостоевщина! Д-для тебя есть т-только дело п-ппартии, и пп-проваливать его т-ты не им-меешь права!
      По лицу Орлова, от лба к подбородку, протекла густая красная волна. Он вскочил со стола.
      – Зачем ты говоришь о деле партии? Я его не провалю и не собираюсь проваливать. Если бы даже я сдался, – из меня никакими пытками ничего не выжмешь. Думаю, ты меня достаточно знаешь и можешь оставить нравоучения при себе. Я в них не нуждаюсь!
      Семенухин раздумчиво покачал большой головой.
      – Ты очень нервничаешь! Это нех-хорошо! Т-ттолько поэтому т-ты и наговорил таких глупп-постей, которые сами пп-по себе достт-таточны для исключ-чения люб-бого т-ттоварища из партии. П-поступок, который т-ты хотел сделать – пп-редательство. Я говорю эт-то именем ревкома! Оп-помнись!
      Орлов побледнел и нервно стянул лицо к скулам. Опустил глаза, и голос конвульсивно задохнулся в горле.
      – Да, я нервничаю! Я не машина, наконец, чорт возьми! В силу всех известных тебе обстоятельств я прошу ревком освободить меня от работы и переправить за фронт. Я могу просто не выдержать бесконечного напряжения, сорваться и еще больше навредить делу. Примите это все во внимание. Камень тоже может расколоться.
      – Г-глупп-ости! Отправляйся домой и отдохни!
      Голос Семенухина стал нежным и ласковым. Было похоже, что отец говорит с маленьким и любимым сыном:
      – Дмитрий! Я понимаю, что тебе очень тяжело, и что вспышка твоя совершенно естественна. Ты наш лучший раб-бботник. Отдохни дня два. А п-после т-ты сам б-будешь смеяться!.. Ппойми, как-какая счастливая случайность! Орлов умер, и б-белые спокойны, а Орлов т-ттут, рядком, голуб-ббчики!
      – Хорошо! До свиданья! У меня действительно голова кругом идет!
      – П-понимаю! Так не б-ббудешь глупить?
      – Нет!
      – Ч-честное слово?
      – Да!
      – Д-до свид-данья? Т-такая глупп-пость! За т-три дня ты соб-брал т-такие сведения, и вдруг…
      Он схватил обеими руками руку Орлова и яростно смял ее:
      – Отдохни о-ббязательно! – и нежно закончил, – ч-чудесный т-ты п-парень!
 

Порция мороженого.

 
      Леон Кутюрье бросил продавщице деньги, воткнул в петличку две астры и, поигрывая тросточкой, побрел вниз по Николаевской улице, по-кошачьи улыбаясь томным от осеннего воздуха женским глазам.
      Было жарко, и Леону Кутюрье захотелось освежиться.
      Он распахнул стеклянную дверь кондитерской, положил шляпу на столик, налил воды из графина и заказал кельнерше порцию мороженого.
      Огляделся. За соседним столиком пили гренадин два офицера. У одного правая рука висела на черной повязке, и сквозь бинт на кисти просочилось рыжее пятнышко крови.
      Кельнерша подала мороженое, и Леон Кутюрье с наслаждением заглотал ледяные комочки с острым привкусом земляники.
      – …Ну-да…об Орлове и говорю.
      Пальцы Леона Кутюрье медленно положили ложечку на стол, и все тело его незаметно подалось в сторону голоса.
      – …Здорово это вышло! Идем мы, понимаешь, обходом по путям. Тут эшелоны стоят, теплушки всякие. Должны были пехоту принимать на север. Глядим прет какой-то леший из-под колес. Шмыг бочком, – и лезет в теплушку. Стой! Остановился. Подходим. Здоровенный мужичина в свитке и бородища рыжая. А глаза как угли. Ты кто? «Ваши благородия, явить божецку милость. Я ж з Юзовки. Домой треба, а тут усю недилю потяги стояли. Дозвольте доихать». – «Тебе в Юзовку? А зачем же ты в этот поезд лезешь, когда он на Круты идет?» – «Та я ж видкиля знаю, коли уси потяги сказились?» – «Сказились? Документы!» – «Нема, ваше благородие, бо вкралы!» Щеглов и говорит: забрать. Он в крик: «За що? Що я зробив?» Ведем на вокзал. Только ввели, вдруг сбоку кто-то кричит: «Орлов!» Какой Орлов! «Председатель губчека!» У нас рты раскрылись. Вот так птицу поймали. И еще тут три человека подбежали, узнали. Один в чеке сидел, так тот его сразу по морде. Конечно, кровь по бороде, а он на своем стоит. «Я, – говорит, – Емельчук, киперативный». Хотели его на вокзале пришить, но комендант приказал в разведку.
      – Зачем?
      – Как зачем? Он же ясно на подполье остался. И у него вся ниточка организации.
      – Ну, такой ни чорта не скажет. Мы из одного чекиста жилы на шомпола наворачивали, и то, сукин сын, молчал.
      – Заговорит!.. Три дня поманежат – все выложит, а потом и налево. Ну, пойдешь, что ли, к Таньке?
      – А что?
      – Обещала она сегодня свести в одно место. Железка! Всякие супчики бывают – можно игрануть!
      – Пожалуй!.. – лениво ответил офицер с подвязанной рукой и хотел встать.
      Леон Кутюрье поднялся из-за своего столика и, подойдя к офицерам, с изысканной вежливостью склонил голову.
      – Ви простит. Не имею честь, l'honneur, знать. Я есть коммерсант Леон Кутюрье. Я слышать ви поимщик чекист Орлов?
      Офицер польщенно улыбнулся.
      – Я желаль знать… Я много слыхаль Орлов… Я приехал из Одесс и узналь мой старая мать, ma pauvre mere, расстрелян чека. Я имель ненависть на чека и хотель винить la sante доблестни русску лейтенант. Ви рассказать мне, какой Орлов. Я бы его сам l'assasinas, как эта по-русску… убивать!
      В глазах Леона Кутюрье мелькали злобные вспышки. Офицера заинтересовал забавный иностранец. Он нагнулся к товарищу.
      – Мишка!.. Этого французского дурня можно здорово подковать на выпивон. Я его обработаю!
      Он повернулся к Леону.
      – Мсье!.. Мы очень счастливы! Представитель прекрасной Франции! Мы проливаем кровь за общее дело. С чрезвычайным удовольствием позволим себе ответный тост за ваше здоровье. Разрешите представиться. Поручик граф Шувалов!.. Подпоручик светлейший князь Воронцов!
      Второй офицер осторожно толкнул товарища сзади. Тот шикнул:
      – Молчи, шляпа! У француза все знакомые в России графы!
      Леон Кутюрье пожал руки офицерам.
      – Ошень рад! Je suis enchante, восторжен, иметь знакомство прекрасни русски фамиль.
      – Но знаете, мсье! Нам нужно перекочевать, по нижегородскому обычаю, в другое место. В этой дыре, кроме гренадина, ничего нет. А в России не принято пить за здоровье друзей фруктовой водой.
      – Mais oui! Я знает русска обичь. Мы будем пить водка.
      – О, это здорово! Настоящая русская душа! – и «светлейший князь Воронцов» нежно хлопнул француза по плечу.
      – Мы будем пить водка! Потом вы мне говорит об Орлов! Я хочу знать, где он сидит? Я ехаль к главному командир, предлагаль стрелять Орлов своя рука, мстить! Le vengeance!
      – Видите ли, мсье, – сказал небрежно светлейший князь, – я, к сожалению, не могу сказать вам, где сидит сейчас этот супчик. Это слишком мелкий вопрос для меня, русского аристократа, но, к счастью, я вижу в дверях человека, который вам поможет. Разрешите я вас оставлю на минуту?
      Он элегантно звякнул шпорами и пошел к двери, в пролете которой стоял, оглядывая кафе, высокий, тонкий в талии офицер.
      «Светлейший князь» взял офицера за локоть.
      – Слушай, Соболевский, будь другом! Мы с Мишкой подловили тут одного французского обормота. Он какой-то спекулянт из Одессы, приехал искать свою мамашу, а ее в чеке списали. Случайно слышал, как я вчера арестовал Орлова и воспылал ко мне нежными чувствами. Хороший выпивон обеспечен. Идем с нами! Ты можешь порассказать о его симпатии, и он уйдет не раньше, как с пустым карманом. Только имей в виду, что я князь Воронцов, а Мишка граф Шувалов!
      Офицер поморщился.
      – Только и знаете дурака валять. У меня груда дела.
      – Соболевский! Голубчик! Не подводи! Не будь свиньей! У тебя же самые свежие новости из вашей лавочки. А француз страшно интересуется Орловым. Даже предлагал, что сам его расстреляет за свою pauvre mere!
      Соболевский со скучающим лицом вертел шнур аксельбанта.
      – Ну, что же?
      – Ладно! Дьявол с вами! Согласен!
      – Я знал, что ты настоящий друг. Идем!
      Соболевского представили Леону Кутюрье.
      – Куда же?
      – В «Олимп». Пока единственный и открыт!
      Подозвали извозчиков и расселись.
 

Мой друг.

 
      От смятых бархатных портьер, обвисших пыльными складками на окне, было полутемно в прохладном кабинете.
      Сумеречные светы, сквозь волну табачного дыма, холодно стыли на батарее пустых бутылок, у края стола.
      В глубине кабинета на тахте, уже мертвецки пьяные, возились и щипали девчонок-хористок «граф Шувалов» и «князь Воронцов».
      Хористки визгливо пищали, хохотали и откатывали солдатские непристойности.
      У одной шелковая блузка разорвалась, рубашка слезла с плеча, и в прореху выпячивалась острая грудь с твердым соском.
      «Граф Шувалов» верещал, изображая грудного младенца:
      – Уа, уа-ааааа! – дрыгал ногами и тянулся сосать грудь. Девчонка отбивалась и шлепала его по губам.
      За столом остались только Соболевский и Леон Кутюрье.
      Француз, откинувшись на спинку стула, обнимал за талию примостившуюся у него на коленях тихонькую женщину, похожую на белую гладкую кошку.
      Она мечтательно смотрела в окно.
      Поручик Соболевский сидел совершенно прямо на стуле, как будто на лошади во время церемониального марша, и курил.
      Лица его против света не было видно, и только изредка поблескивали глаза.
      Глаза у поручика были странные. Большие, глубоко посаженные, томные и в то же время зверьи. По ночам, во время метели, в степи, сквозь вихрь снега, зелеными огоньками горят волчьи глаза.
      И так же, по временам, зеленым огнем горели глаза поручика Соболевского.
      Разговаривали они все время по-французски.
      В начале обеда Кутюрье обращался к поручику на своем ломаном волапюке, от которого дергались в восторге оба офицера, пока Соболевский не сказал, нахмурясь:
      – Monsieur, laissez votre esperanto! Je parle francais tout couramment.
      Француз обрадовался. Оказалось, поручик Соболевский жил и учился в Париже, в Сорбонне.
      Он сидел против Леона, прямой, поблескивающий глазами, и тихо говорил о Париже, вспоминал дымные сады Буживаля, в которых умер Тургенев, шумные коридоры факультета de belles lettres, где провел три чудесные года.
      Леон Кутюрье кивал головой, со своей стороны поминал парижские веселые уголки и упорно подливал поручику вино. Но поручик пьянел медленно. Он только еще больше выпрямлялся с каждой рюмкой и бледнел.
      – Да, это было прекрасное время нашей Франции, – со вздохом сказал Леон, – а теперь огонь Парижа померк. Проклятые боши достаточно разредили парижан, и сейчас Париж город тоскующих женщин.
      – Вы давно из Парижа? – спросил поручик.
      – Не очень! В прошлом году, как раз в бошскую революцию. И мне стало очень грустно. Веселье Парижа – траур, и сердце Франции под крепом.
      – Да, грустно, – процедил задумчиво поручик и внезапно спросил. – Мои беспутные приятели сказали, что вы приехали за вашей матушкой?
      Леон Кутюрье вздохнул.
      – О, да! Как ужасно, господин лейтенант, и я даже не знаю, где ее могила. Какие звери! Чего хотят эти люди? В варварской азиатской стране водворить социализм? Безумие, безумие! Мы имеем пример нашей Великой Революции. Ее делали величайшие умы в стране, которая всегда была светочем для человечества. И что же? Они отказались от социализма, как от бессмысленной утопии. А у вас?.. О, мой бог! Социализм у калмыцких орд? И эти звери не щадят женщин! О, моя мать! Я слышу, она зовет меня к мщению!
      – Да, да. Ее расстреляли в чека?
      Кутюрье кивнул головой.
      – Вы теперь понимаете, какая отрада для меня, что этот негодяй арестован!
      – Дай папиросу, французик, – мяукнула неожиданно кошечка, свернувшаяся на коленях Леона. Ей было скучно слушать незнакомые слова.
      – Я с большой нежностью вспоминаю Париж, – сквозь зубы выговорил Соболевский, – это было лучшее мое время. Молодость, энтузиазм и чистота! Я любил литературу, эти сумасшедшие ночные споры в кабачках, где решались мировые проблемы слова, в дыму папирос, в тумане абсента, под визги скрипок. И эти стихи, читаемые неизвестными юношами, которые назавтра гремели своими именами по всему миру…
      Поручик зажмурился.
      – Вы помните это:
 
Hier encore l'assaut des titans
Ruait les colonnes guerrieres,
Dont les larges flancs palpitants
Craquaient sous l'essieu des tonnerres…
 
      – О, я этого не понимаю… Я слаб в литературе. Моя область коммерция!
      Совсем стемнело. С дивана, из темноты, доносились заглушенные поцелуи и взвизгивания. Поручик допил вино, еще побледнел.
      – Пора, пожалуй, отправляться. Много работы.
      – Вы, верно, очень устали?.. Вся ваша армия. Но это последняя усталость героев. За вашими подвигами следит весь цивилизованный мир. Теперь ваша победа обеспечена!
      Поручик облокотился на стол и посмотрел в лицо собеседнику пьяно и грозно.
      – Да, скоро кончим! Надоела мелкая возня! После победы мы займемся перестройкой России в широком масштабе!
      – Как вы мыслите себе ваше будущее государство?
      – Как?.. – поручик еще тверже оперся на стол. Леон Кутюрье увидел, как странные глаза Соболевского расширились бешенством, яростью, заполыхали, заметались волчьими огнями.
      – О, мсье! У меня своя теория. Все до тла! Вы понимаете! Превратить эту сволочную страну в пустыню. У нас сто сорок миллионов населения. Права на жизнь имеют только два, три! Цвет расы – литература, искусство, наука! Я материалист! Сто тридцать семь миллионов на удобрение! Понимаете? Никаких суперфосфатов, азотистых солей, селитры! Удобрить поля миллионами! Мужичье, хамы, взбунтовавшаяся сволочь. Все в машину! Большую кофейную мельницу. В кашу! Кашу собирать, прессовать, сушить и на поля! Всюду, где земля плоха! На этом навозе создавать новую культуру избранных.
      – Но… кто же будет работать для оставшихся?
      – Ерунда! Машины! Машины! Невероятный расцвет машиностроения. Машина делает все. Скажете, машины нужно обслуживать? О, здесь поможете вы. Вы получили после войны огромные территории в Африке, в Австралии. Вы все равно не можете прокормить всех своих дикарей, не можете всем дать работу. Мы купим их у вас. Мы создадим из них кадры надсмотрщиков за машинами. Немного! Тысяч триста! Хватит! Мы дадим им роскошную жизнь, вино, лупанарии со всеми видами разврата. Они будут купаться в золоте и никогда не захотят бунтовать. Кроме того, медицина! Гигантские успехи физиологии! Ученые найдут место в мозгу, где гнездится протест. Это место удалят оперативным путем, как мозжечок у кроликов. И больше никаких революций! Баста! К чорту! Что вы на это скажете?
      Леон Кутюрье неспешно ответил:
      – Это крайность, господин лейтенант! Излишняя жестокость! Мир, Западная Европа не простит вам уничтожения такого количества жизней.
      Поручик перегнулся к французу. В глазах его уже было голое безумие. Голос стал острым и ощущался как вбиваемый гвоздь.
      – Струсил? Бульварная душа, соломенные твои ноги! Все вы сопляки! Ублюдочная нация, паровые цыплята! На фонарь вас, к чортовой матери! – он вытер рукой запенившиеся губы, – чорт с тобой! Пойду! Выспаться надо! Завтра еще товарищей в работу брать!..
      – Каких товарищей? – спросил Кутюрье.
      – Краснопузых… хамов! Легкий разговорчик… Иголки под ноготки, оловца в ноздри… Я комендант контр-разведки! Понимаешь ты, французская блоха!
      Поручик горячо дышал перегаром в лицо Леону Кутюрье. Женщина на коленях у француза встрепенулась.
      – Ты что так ногой дрожишь, миленький? Холодно, что ли?
      – Ньет!.. Ти мне томляль нога… Сходит, пожалуст! – ответил сердито француз.
      Соболевский посмотрел на женщину, дернулся всем телом и, размахнувшись, сбил со стола бутылки. Пол зазвенел осколками.
      – Напился, сукин сын! – сказала женщина.
      Поручик смотрел на осколки, соображая. И снова нагнулся к французу.
      – Ты меня прости, Леончик… Леошка! Ты хорр-роший малый, а я сволочь, палач! Поедем, брат, ко мне на полчасика. Я тебе покажу последнее падение… бездну… Ты Достоевского не знаешь?.. Нет? Ну и не надо!.. А вот посмотришь и расскажешь во Франции… Скажи им, сукиным детям, что выносят русские офицеры, верные долгу чести и братскому союзу…
      – Хорошо… господин лейтенант! Но успокойтесь!.. У вас нервы не в порядке… Я все расскажу… У нас во Франции ценят ваше геройство…
      – Да… ценят?.. Гнилой шоколад посылают, старые мундиры, снятые с мертвецов? Подлецы они все! Один ты хороший парень, Леоша! Едем!
      – Может быть, не стоит, господин лейтенант? Вы устали, нездоровы. Вам нужно серьезно отдохнуть.
      – Ну, что же, опять струсил?.. Не бойся! Пытать не буду! Я пошутил. Едем, Леончик!.. Тяжело мне!.. Русский офицер, стихи писал, а теперь в палачи записался. Я тебя ликером напою. Зам-мечательный бенедиктин!
      – Хорошо!.. Только нужно расплатиться.
      – Не беспокойся!
      Соболевский позвонил.
      – Счет завтра в контр-разведку! Скобелевская, 17. И катись, к матери! – Соболевский подошел к дивану.
      – Ну… сиятельные! Довольно вам тут блудить. Марш!
      – Ты уезжай, а мы останемся.
      – А платить кто будет?
      – Деньги есть!
      Леон Кутюрье простился с офицерами. В вестибюле Соболевский подошел к телефону.
      – В момент машину!.. К «Олимпу!» Я жду!
      Они вышли на подъезд. Поручик сел на ступеньку. Леон Кутюрье облокотился на перила.
      Соболевский долго смотрел на уличные огни. Повернул голову и сказал глухо:
      – Леон! Когда-то я был маленьким мальчиком и ходил с мамой в церковь…
      Леон Кутюрье не ответил. Из-за угла, пугающе черный и длинный, выбросился к подъезду автомобиль. Поручик встал и подсадил француза.
      Машина взвыла и бесшумно поплыла по пустым улицам. Резко стала у двухъэтажного дома в переулке. С крыльца окликнул часовой.
      – Свой!.. Глаза вылезли, твою!.. – крикнул Соболевский и жестом пригласил Леона. Они прошли прихожую и поднялись во второй этаж. Налево по коридору Соболевский постучался. На оклик распахнул дверь.
      Из-за стола в глубине слабо освещенной комнаты встал квадратный, широкоплечий, в полковничьих погонах.
      – Соболевский… вы? Что за е..? – и оборвал, увидев чужого.
      Соболевский отступил на шаг и бросил:
      – Господин полковник! Позвольте представить вам моего друга… Товарищ Орлов.
 

«Жаль, очень жаль!»

 
      – Всегда вы с вашими дурацкими приемами… Тоже японец!.. Жиу-Житсу! Вы его наповал уложили.
      – Разве я предполагал, что он, как кенгуру, прыгнет? Сам налетел на кулак. А это уж такой собачий удар под ложечку!
      – Лейте воду! Кажется зашевелился.
      Орлов медленно и трудно раскрыл глаза. Под ложечкой, при каждом вздохе, жгла и пронизывала вязальными спицами боль. Он застонал.
      – Очнулся! Ничего, оживет!
      – Положим на диван! А вы вызовите усиленный конвой.
      Орлова подняли. От боли опять потерял сознание и пришел в себя уже на диване. Над головой, в стеклянном колпачке, горела лампочка и резала глаза.
      Отвернулся, увидел комнату, стол. Попытался вспомнить.
      Открылась дверь. Вошел весело Соболевский.
      – Господин полковник! Позвольте получить с вас десять тысяч. Пари вы проиграли. Первого крупного зайца я заполевал.
      – Подите к дьяволу!
      – Согласитесь, что проиграли.
      – Ну и проиграл! Дуракам везет!
      – Это устарелая поговорка, господин полковник! Вообще вы для контр-разведки не годитесь. Я бы вас держать не стал. У вас устарелые приемы! Ложный классицизм! Вы совершенно не знаете психологии!
      – Отстаньте!
      – Нет, извините! Мне досадно! Сижу я, талантливый человек, на захудалой должности, а вы – бездарность и вылезли в начальство.
      – Поручик!
      – Знаю, что не штабс-капитан. А вас бы в прапорщики надо. Тоже хвастал. Приволок смердюка бесштанного… «Орлова арестовал». Ворона безглазая.
      – Вы с ума сошли… Сами же радовались…
      – Радовался вашей глупости… Ну, думаю, теперь старого Розенбаха в потылицу, а мне повышеньице.
      Голос Соболевского стучал нахальством. Полковник промолчал.
      – Ну, не будем ссориться, – сказал он заискивающе, – расскажите толком, как вы умудрились…
      – Поймать?.. Поучиться хотите? По чести скажу – случайно. Никаких подозрений сперва… Французик и французик. Играл он здорово! И я с ним за панибрата, даже теорию свою о неграх ему разболтал. Но тут налетел моментик! Женщина выдала, как он секундочку с собой не справился. И меня, как осенило. А что если?.. Вдруг мы прошиблись и действительно не того сцарапали? До того взволновался, что пришлось бутылки бить, чтоб отвлечь внимание. И то поверить не мог. Решил затаскать его сюда по-приятельски, а здесь проверочку сделать. А он второй раз не выдержал. Не дерни его нелегкая в бега броситься, – так бы шуткой и кончилось!
      Орлов скрипнул зубами:
      – Сволочь!
      – А, мосье Леон! Изволили проснуться? Как почивали?
      Орлов не ответил.
      – Понимаю! Вы ведь больше по-французски! Чистокровный парижанин? И мамаша ваша тоже парижанка? А Верлэна помните? Хороший поэт? Я ему подражал, когда начал стихи писать. Стихи обязательно прочту… Оценишь?
      Орлов закрыл глаза. Какая-то оранжевая, в зеленых крапинках, лента, упорно сматывалась с огромной быстротой в голове с валика на валик.
      Вздрогнул и привскочил на диване.
      – Благоволите сидеть спокойно, мусью Орлов! – крикнул полковник, подымая парабеллум, – мы вынуждены стеснить свободу ваших движений.
      Орлов не слышал. Тупо, без мысли, смотрел перед собой. Вспомнилось: «Семенухин!.. Разговор! Я же дал честное слово! Он может подумать, что я!..» Стиснул косточками пальцев виски и закачал головой.
      – Что, господин Орлов? Неужели вам не нравится у нас? Не понимаю! Тепло, чисто, уютно, обращение почти вежливое, хотя я должен принести вам извинение за нетактичность поручика, но вы проявили такую способность к головокружительным пируэтам, что пришлось вас удержать первым пришедшим в голову способом.
      Орлов отвел руки от лица.
      – Цыц, стерва! Я с тобой разговаривать не намерен, – крикнул он полковнику.
      Полковник пожал плечами.
      – За комплимент благодарю! Но разговаривать вам все же придется. Даже против желания. В нашем монастыре свои обычаи!
      – Иголки под ногти будешь загонять, гадина?
      – Не я, не я! Я совсем не умею. У меня руки дрожат. Зато поручик по этой части виртуоз. Всю иголку сразу и даже не сломает! Сами товарищи удивляются! Вы как предпочитаете, господин Орлов? Холодную иглу или раскаленную? Многие любят раскаленную. Сначала, говорят, больно, зато быстро немеет.
      Орлов молчал. Поручик Соболевский прошелся по комнате.
      – Так-то, мсье Леон? В машину? Да-с в машину, – он быстро подошел к Орлову и всадил в его зрачки горящие волчьи глаза, – прокрутим в кашу, спрессуем и на удобрение! И культурный Запад ничего не скажет. Вырастут колосья и подадут мне на стол булочку. Булочка свеженькая, тепленькая, пушистая, вкусная! А почему? Потому что не на немецком каком-то суперфосфате выросла, а на живой кровушке!
      Поручик вихлялся и шипел змеиным, рвущим уши, шипом.
      Орлов вытянулся и бешено плюнул.
      Соболевский отскочил и, выругавшись, занес руку, но полковник перехватил удар.
      – Ну вас! Оставьте! У вас, поручик, такой дробительный кулак, что вы господина Орлова можете убить, а это совсем не в наших интересах. Самое забавное впереди.
      – Сука! – сказал поручик, вырвавшись, – пойду умоюсь.
      – Да, вот что! Распорядитесь освободить этого олуха Емельчука, киперативного. Напрасно помяли парня.
      – О, у вас даже освобождают? Какой прогресс! – сказал Орлов.
      – Не извольте беспокоиться. Вас не выпустим.
      Орлов пошарил по карманам. Папирос не оказалось.
      – Дайте папиросу!
      – Милости прошу!
      Полковник поднес портсигар. Орлов взял и вывернул все папиросы себе в ладонь.
      – Ай, какой вы недобрый! Мне ничего не оставили?
      – Наворуете еще!.. А мне курить надо!
      – А вы мне ей-ей нравитесь! Люблю хладнокровных людей!
      – Ну и заткнись! Нечего языком трепать!
      – Ах, какая не парижская фраза! Вы себя компрометируете! А сознайтесь, что я свою разведочку поставил неплохо? Не хуже вашей чека.
      Орлов взглянул в ласково прищуренные зрачки полковника.
      Облокотился на спинку дивана и процедил сквозь зубы.
      – К сожалению, должен согласиться с поручиком Соболевским, что вы старый идиот, которого держат, очевидно, из жалости.
      Полковник налился до кончика носа малиновым соком.
      – Ты еще дерзости будешь говорить, мерзавец! Довольно! Я тебе покажу! Сейчас сообщу командующему и в работу.
      Он взял телефонную трубку. Вернулся в комнату Соболевский.
      – Алло! Штаб командующего? Начразведки. Слушаю-с!
      – Конвой готов? – бросил он Соболевскому, в ожидании ответа.
      – Готов, господин полковник!
      – Да. Слушаю. Ваше превосходительство? Доношу, что Орлов арестован. Да. Сегодня. Нет… действительно ошибка… невероятное сходство… Так точно… арестован поручиком Соболевским… Слушаю… да.. да. Почему, ваше превосходительство… ведь мы?.. слушаю, слушаю! Будет исполнено ваше превосходительство. Счастливо оставаться, ваше превосходительство!
      Он злобно швырнул трубку.
      – У, чорт!
      – Что такое? – спросил Соболевский.
      – У нас его отбирают.
      – Куда?
      – К капитану Тумановичу. В особую комиссию.
      – Но почему, ведь это же свинство?
      – Известное дело! Туманович в великие люди лезет. Сволочь… налет! Полковник высморкался длительно и громко.
      – Жаль, жаль, господин Орлов! Вам очень везет. Придется вас отправить к капитану Туманович. Очень жаль! Капитан слишком европеец и слишком держится за всякие там процессуальные нормы. Ничего он с вами не сделает и так и отправит вас в расход, не узнав ни гу-гу. А мы бы из вас все вытянули, потихоньку, полегоньку, любовно. Все бы высосали по капельке. Ничего не поделаешь. Скачи враже, як пан каже! До утра вы все же погостите у нас, а то ночью отправлять вас опасно. Человек вы отчаянный. Досадно только, что не придется с вами за старого идиота посчитаться… Поручик, проведите господина Орлова.
 

Ария Лизы.

 
      Мадам Марго вышла к обеду немного взволнованная.
      – Анна Андреевна, знаете, – не могу понять, почему Леона до сих пор нет?
      – Ничего, Марго! Не волнуйтесь! Задержался по делам или зашел к знакомым.
      – Не думаю. И потом он всегда предупреждает меня, если не думает скоро вернуться.
      Доктор Соковнин разгладил бороду над тарелкой супа.
      – Эх, голубушка! Куриный переполох начинаете? Вздор-с! Нервы-с! Леон ваш чересчур примерный муженек и избаловал вас. Нашему брату иногда немножко воли нужно давать. Вот когда женился я на Анне, – от любви ходу мне никогда не было. На полчаса запоздаешь – дома слезы, горе. А в нашем докторском деле извольте аккуратность соблюсти? Ну-с, вот однажды я и удрал штуку. Ушел утром из дому. Пойду, говорю, газету купить. Вышел и пропал. Через трое суток только и объявился. Тут истерика, дым коромыслом, полицию всю на ноги подняли, всю реку драгами прошли, все мертвецкие обегали. А я у приятеля помещика в пятнадцати верстах рыбку ловлю. С той поры как рукой сняло. Больше суток могу пропадать без волнения. Так и вам надо.
      Анна Андреевна засмеялась.
      – Хорош был, когда вернулся! Нос красный, водкой пахнет. Посмотрела я и подумала: это из-за такого сокровища я себе здоровье порчу? Да пропади хоть совсем, – не пошевельнусь.
      Но старания хозяев развеселить Марго не удавались. Артистка нервничала и томилась.
      – Ну уж если, голубушка, вы так беспокоитесь, я пройду в милицию. У меня там старый приятель есть. При всех режимах от меня спирт получает и за сие мелкие услуги оказывает.
      Марго встрепенулась от оцепенения.
      – Ах, нет, доктор! Только, пожалуйста, не полиция! Ненавижу русскую полицию. Вымогатели! Пойдут таскаться! Не нужно! Если утром не вернется, тогда примем меры. А сейчас нужно повеселиться. Хотите спою?
      – Обрадуйте, милуша! Люблю очень, когда вы соловушкой заливаетесь.
      Маргарита села к роялю.
      – Что же спеть? Приказывайте, доктор!
      – Ну, уж если вы такая добренькая сегодня, спойти арию Лизы у канавки. Ужасно люблю. Еще студентом ладошки себе отхлопывал на галерке.
      Марго раскрыла ноты.
      Рокоча, пролились стеклянные волны рояли.
      Доктор уткнулся в кресло. Анна Андреевна тихонько мыла стаканы.
 
Ночью ли днем,
Только о нем
Думой себя истерзала я…
 
      Прозрачный голос замутился, затрепетал:
 
Туча пришла,
Гром принесла,
Счастье, надежды разбила…
 
      Внезапно перестали падать стеклянные волны.
      Марго захлопнула крышку и хрустнула пальцами. Доктор вскочил.
      – Марго, родненькая!.. Что с вами? Успокойтесь! Анна, неси валерьянку!
      Но Марго справилась. Поднялась бледная, сжав губы.
      – Нет! Нет! Ничего не надо, спасибо! Мне очень тяжело! Такое ужасное время. Мне всякие ужасы чудятся. Извините, я пойду прилягу.
      Доктор довел ее до комнаты. Вернулся в столовую.
      – Молодо-зелено, – сказал он на вопросительный взгляд жены, – трогательно видеть такую любовь. Эх-хе-хе!
      Он взял газету. Открыл любимый отдел – местная хроника и происшествия. Сощурился.
      – Знаешь, Орлов арестован, Анна.
      – Какой Орлов?
      – Да наш чекист знаменитый!
      – Что ты говоришь?
      – Представь себе! Поймали вчера на вокзале. Понесу-ка газетку Маргоше. Пусть отвлечется немножко.
      Мягко ступая войлочными туфлями, доктор подошел к двери и постучал.
      – Вот, голуба, возьмите газетку. Развлекитесь немножко злободневностью.
      Высунувшаяся в дверь рука артистки взяла газету.
      Доктор ушел. Бэла подошла к столику и небрежно бросила газету. Грязноватый лист перевернулся, и среди мелких строчек выросло:
 
      Арест Орлова.
 
      Бэла не сделала ни одного движения. Только руки ухватились за столик. Буквы заползали червями. Она села, закрыв глаза.
      Вдруг вскочила и схватила лист.
      – Как вчера? Вчера, 14-го… Вчера? Но вчера Орлов был дома и сегодня утром еще был дома… Что за чепуха?.. Но ведь его нет! Нужно не медлить. Сейчас же к Семенухину!
      Пальцы рвали пуговицы мохнатого пальто. Трудно было надеть модную широкую шляпу, она все время лезла набок.
      Бэла выбежала в переднюю. Встретила доктора.
      – Вы куда, Марго?
      – Ах, я не могу сидеть дома, – почти простонала Бэла, – я уверена, что Леон у одного знакомого. Поеду туда! Если даже не застану, мне на людях будет легче.
      – Ну, ну. Дай бог! Только не расстраивайтесь вы так. Ничего с ними не случится. Не убьют и не арестуют, как Орлова.
      Бэла нашла силы, чтобы ответить, смеясь.
      – Бог мой, какое сравнение! Леон же не большевик!
      На улице вскочила в пролетку. Извозчик ехал невыносимо медленно и все время пытался разговориться.
      – Я так, барыня, думаю, насчет властев, что всякая власть, она чистая сволоча, значит. Потому, как скажем, невозможно, чтобы всех людей заделать министрями, и потому всегда недовольствие будет и, следовательно, властев резать будут…
      – Да поезжайте вы без разговоров! – крикнула Бэла.
 

Капитан Туманович.

 
      Люди на улицах с удивлением наблюдали утром, как десять солдат, с винтовками наперевес, вели по мостовой, грубо сгоняя встречных с дороги, хорошо одетого человека, шедшего спокойно и с достоинством.
      Арестованный был необычен для белых. Люди уже твердо привыкли, что при большевиках водят в чеку хорошо одетых, а при добровольцах замусленных и запачканных рабочих или курчавых мальчиков и стриженных девочек.
      Поэтому праздные обыватели пытались спрашивать у солдат о таинственном преступнике, но солдаты молча тыкали штыками или грубо матерились.
      Конвой свернул в переулок. Орлов, выспавшийся и пришедший в себя, зорко осмотрел дома. Его ввели в парадное, заставили подняться по лестнице и в маленькой комнатке с ободранными обоями сдали под расписку черноглазому хорошенькому прапорщику.
      Посадили на скамью, рядом стали двое часовых. Прапорщик, очевидно новичок, с волнением и сожалением посмотрел на него.
      – Как же вас угораздило так вляпаться? Ай-ай! – сказал он почти грустно.
      Орлов посмотрел на него, и его тронуло мальчишеское сочувствие.
      – Ничего! Бывает! Я долго здесь не останусь!
      Прапорщик удивился.
      – Что, – вы хотите удрать? Ну, у нас не удерешь! У нас дело поставлено прочно! – сказал он с такой же мальчишеской гордостью, – не нужно было попадаться! Сейчас доложу о вас капитану Тумановичу!
      Орлов осмотрелся. В комнате стоял письменный стол, два разбитых шкафа, несколько стульев и скамья, на которой он сидел. Окно упиралось в глухой кирпичный брандмауер. Он хотел подняться и посмотреть, но часовой нажал ему на плечо.
      – Цыц! Сиди смирно, сволочь!
      Орлов закусил губы и сел. Через несколько минут прапорщик вернулся.
      – Отведите в кабинет капитана Тумановича!
      Солдаты повели по длинному пыльному коридору, и Орлов внимательно считал количество дверей и повороты. Наконец, часовой раскрыл перед ним дверь, на которой висела табличка с кривыми, наспех написанными рыжими чернилами, буквами: «Следователь по особо важным делам капитан Туманович».
      Капитан Туманович неспешно и размеренно ходил по комнате из угла в угол и остановился на полдороге, увидя входивших.
      Он подошел к столу, сел, положил перед собой лист бумаги и тогда сказал часовым.
      – Выйдите и встаньте за дверью, – и, обращаясь к Орлову: – Вы бывший председатель губчека Орлов?
      Орлов молча придвинул стул и сел. У капитана дрогнула бровь.
      – Кажется, я не просил вас садиться?
      – Плевать мне на вашу просьбу! – резко сказал Орлов, – я устал! Он положил локти на стол и начал в упор разглядывать капитана.
      У Тумановича было вытянутое исхудалое лицо, высокий желтоватый прозрачный лоб и игольчатые, ледяные синие глаза. Левая бровь часто и неприятно дергалась нервным тиком.
      – Я мог бы заставить вас уважать мои требования, – сказал он холодно, – но, впрочем, это не имеет значения. Будьте любезны отвечать: вы – Орлов?
      – Во избежание лишних разговоров считаю нужным довести до вашего сведения, что ни на какие вопросы я отвечать не буду! Напрасно трудитесь!
      Туманович вписал быстро несколько строк в протокол допроса и равнодушно вскинул на Орлова синие ледяшки глаз.
      – Это мною предусмотрено! Собственно говоря, я не рассчитываю допрашивать вас в том смысле, как это принято понимать. Довольно глупо было бы ожидать, что вы заговорите. Но это необходимая формальность. Мы действуем на строгом основании процессуальных норм.
      Он помолчал, как бы ожидая возражения. Орлов вспомнил слова полковника и едва заметно улыбнулся.
      Капитан слегка покраснел.
      – Единственно, что судебная власть, представляемая в данном случае мною, ожидает от вас, это некоторой помощи. Нами арестованы, кроме вас, еще несколько сотрудников губчека. Часть их захвачена в эшелоне, ушедшем в утро занятия города. Все они предстанут перед судом. Чтобы разобраться в обвинительном материале, мы находим полезным ознакомить вас с ним, и вы, надеюсь, не откажете сообщить, что в нем факты и что вымысел.
      – Не беспокойтесь, капитан. Я не имею ни малейшего желания знакомиться с этим материалом.
      – Но подумайте, господин Орлов! Могут быть ошибки, могут быть обвинения, возведенные на почве личных счетов. Время сумбурное. Проверить фактически нет возможности. Установив, где правда и где ложь, вы можете облегчить судьбу тех из ваших сотрудников, над которыми тяготеют ложные обвинения.
      Орлов пожал плечами.
      – Мне очень печально, капитан, что я причиняю вам такое огорчение. Но неужели вы думаете поймать меня на эту удочку? Все обвинения, которые я буду отрицать, будут, конечно, посчитаны за действительные… Я думал, вы мыслите более логично?
      Капитан опять покраснел и завертел ручку в худых пальцах.
      – Вы не хотите понять меня, господин Орлов! Вы все еще считаете себя во власти контр-разведки. Но вы неправы! Мы могли бы заставить вас говорить. Для этого есть средства, правда, выходящие из рамок законности, но ведь вся наша эпоха несколько выходит из рамок законности. Но я юрист, я мыслю юридически, я связан понятиями этики права и категорически осуждаю методы полковника Розенбаха.
      – Особенно после того, как полковник Розенбах доставил меня в ваши руки? Какой подлостью нужно обладать, чтобы сказать спокойно такую фразу?
      Туманович стиснул ручку в пальцах так, что она затрещала.
      – Хорошо! Значит, вы ничего не скажете! Тогда я перейду к вопросу, лично меня интересующему. До сих пор мне приходилось иметь дело только с двумя категориями ваших единомышленников: первая – мелкий уголовный элемент, видящий в поддержке вашего режима удобнейшее средство легкой наживы; вторая – бывшие люди физического труда, в большинстве случаев хорошие малые, но опьяневшие до потери мышления от хмеля ваших посулов, одураченные. Те и другие мало интересны. В вашем лице мне впервые приходится столкнуться с крупным теоретиком и практиком вашего режима, и я затрудняюсь уяснить себе – к какой же категории принадлежите вы, руководители и вожди?
      – Меня тоже интересует, к какой категории вашего режима отнести вас, капитан: к крупно-уголовной или одураченной? – грубо и со злостью спросил Орлов.
      – Зачем вы стараетесь оскорбить меня, господин Орлов? Вы ведь видите ясно, надеюсь, разницу между тем обращением, которое вы испытали в контр-разведке и здесь. Я больше не допрашиваю вас как следователь. Я интересуюсь вами, как явлением, психологическая база которого для меня загадочна. Неужели на эту тему мы не можем говорить спокойно, для выяснения вопроса?
      – Я считал вас умнее, капитан! Я не игрушка для вас; еще меньше я гожусь для роли толкователя ваших недоумений, особенно в моем положении. Отсюда вы пойдете домой обедать, а меня в виде благодарности за лекцию отошлете к стенке! Нам не о чем говорить! Я прошу вас кончить!
      – Одну минутку, – сказал Туманович: – мне хочется знать, поверьте, что это мне крайне важно, действительно ли вы верите в осуществимость выброшенных вами лозунгов или… это бесшабашный авантюризм?
      – Вы это скоро узнаете, господин капитан, на собственном опыте. Здесь же, в этом городе, через два-три месяца, когда камни мостовых будут слать в вас пули.
      – Значит, организация у вас здесь продолжает работать? – спросил, прищурившись, капитан.
      Орлов засмеялся.
      – Хотите поймать на слове? Да, капитан, работает и будет работать. Хотите знать, где она? Везде! В домах, на улицах, в воздухе, в этих стенах, в сукне на вашем столе. Не смотрите на сукно с испугом! Она невидима! Эти камни, известка, сукно пропитаны потом и кровью тех, кто их делал, и они смертельно ненавидят, да, эти мертвые вещи живо и смертельно ненавидят тех, кому они должны служить. И они уничтожат вас, они вернутся к настоящим хозяевам-творцам! Это будет ваш последний день!
      Туманович с интересом взглянул на Орлова.
      – Вы хорошо говорите, господин Орлов! Вы наверное умеете захватывать массы. Ваша речь образна и прекрасна. Нет… нет, я не смеюсь! И вы очень твердый человек. Я чувствую в вас подлинный огонь и огромную внутреннюю силу. С точки зрения моих убеждений вы заслужили смерть. Думаю, вы сказали бы мне то же, если бы я был в ваших руках. Око за око и зуб за зуб! Из уважения к величине вашей личности я приложу все усилия, чтобы ваша смерть была легкой и не сопровождалась теми переживаниями, которые, к сожалению, вынуждены переносить у нас люди, отказывающиеся от дачи показаний. Я мог бы немедленно, в виду ваших слов, отослать вас в сад пыток полковника Розенбаха. Но вы – Орлов, а вот передо мной выдержка из агентурных сведений: «Орлов, Дмитрий. Партиец с шестого года. Фанатичен. Огромное хладнокровие, до дерзости смел. Чрезвычайно опасный агитатор. Исключительная честность». Видите, какая полнота!
      Капитан позвал часовых.
      – До свиданья, господин Орлов!
      – До свиданья, капитан! Надеюсь, нам недолго встречаться!
 

Две страницы.

 
      Химическим карандашом. Листки в клеточку из блокнота:
      «Сколько здесь крыс!.. Голохвостые, облезлые, чрезвычайно важные.
      Иногда собираются в кружок, штук по десяти, гордо встают на задние лапы и пищат…
      Тогда..... (несколько слов не разобрано) и кажется, что это деловое собрание чинных сановников, департамент крысиного государственного совета.
      Пишу при спичках… Освещения никакого…
      По всей вероятности, эти листки пойдут в практическое употребление и не выйдут из стен…
      На всякий случай…
      Константин!.. Ты помнишь сегодняшний разговор?... (не разобрано).
      .... убедился, что силы, даже мои, имеют какой-то предел. Для какого чорта нервы?.. Поручик Соболевский, который арестовал меня, говорит: врачи будут вырезать ту часть мозга, где гнездится дух протеста, революция.
      Нужно вырезать нервы, которые…… (не разобрано), усталость и ослабление воли. Я говорил, что после внешнего толчка, нанесенного лже-арестом, я потерял управление волей.
      Лицом можно владеть всегда, тело может изменить…
      Я знаю, ты думаешь… не сдержал слова, сдался добровольно…
      Вздор… Нет и нет. Глупую вспышку мгновенно забыл. Попался случайно… Идиотски…
      ........ (не разобрано) мороженого, услыхал, офицеришка рассказывал, как арестовали моего двойника… Нужно было узнать до конца… возможность устроить побег. Хотел узнать, где сидит этот лопоухий…
      ....... (неразобрано) не знали. Он вам поможет…
      Знаешь, кого я узнал… Помнишь Севастополь, отступление… Помнишь офицера, который на твоих и моих глазах застрелил на улице Олега… Да… Тогда его звали Корневым… у них в контр-разведке тоже псевдонимы.
      .... не удержался… Сидел против него и думал.
      Нашел и не выпущу… тянуло, как комара на огонь. В обычном состоянии ушел бы… Тут не мог – отрава, в сознании, что он в моих руках. И когда пьяный предложил ехать с ним в разведку… поехал… Теперь вспоминаю… заметив мое волнение, он сбил со стола бутылки. Тогда прошло мимо… сознание, воля ослабели……
      .... думал, действительно пьян, высосу из него все… даже думал о его последней минуте.
      ……… (не разобрано) что паршивая жизнь дрянного контр-разведчика не нужна, не изменит ничего.... Это и есть следствие нервов..... схватили как цыпленка.
      .... дешево не отдамся… еще не потеряно. Бежал и из худших положений. Почти уверен, – скоро увидимся и пишу так… на всякий случай.
      Запомни все же фамилию: Соболевский… В последние минуты организуй, чтобы не ушел.... Ты помнишь голову Олега на тротуаре, кровь, серые и розовые брызги? Вот!
      Прекрасный артист.... Переиграл меня.... Правда.... нервы, но это не оправдание.
      ....... (не разобрано) судьба Б… Хорошая девочка, но экспансивна, не станет подлинной партийкой… Если попалась, приложи все силы....... (не разобрано) выручить.....
      ..... (не разобрано) завтра..... (не разобрано)… озаботься, чтобы при нас тюрьму почистили… здесь страшное свинство.... (разобрано с трудом).
      Спички кончились.... тьма египетская, все равно ничего не разберешь…»
 

Отречение.

 
      На углу Бэла отпустила извозчика. Бежала по глухой окраинной улице.
      Поднявшийся ветер рвал шляпу, забирался леденящими уколами под пальто.
      Кто-то проходивший нагнулся, заглянул под шляпку.
      Сказал вслух:
      – Хорошенькая цыпка, – и повернул вслед.
      Бэла остановилась. Преследующий подошел, увидел глаза, переполненные тоской и презрением.
      – Я требую, чтобы вы оставили меня в покое!..
      Смешался:
      – Простите, сударыня! Я не знал!..
      Приподнял шляпу и ушел. Бэла дрожа вскочила в калитку, пробежала садиком.
      На условленный стук открыл Семенухин со свечой. В другой руке (было ясно) – держал за спиной револьвер. Глаза круглились, и в них металось тревожное пламя свечи.
      – Бэла?.. К-каким ветром?.. Что-ниб-будь случилось?
      – Орлов!..
      – Т-сс! Идите в к-комнату. Скорее!.. Ну, в ч-ччем дело?
      – Орлов… арестован!
      Семенухин схватил руки. Бэла вскрикнула.
      – Ай!.. Мне же больно!
      Опомнился, выпустил руки.
      Спросил глухо и зло.
      – Где, к-как?..
      – Я ничего не знаю… Тут какое-то недоразумение… Вот газета! Сказано вчера, но сегодня утром он был дома… Я не понимаю… Но он сказал – буду дома в семь вечера. До десяти не было. Я не могла!.. Поехала к вам!
      Семенухин швырнул протянутую газету. Помолчал.
      – Я эт-то ч-читал! Но с-сегодня, п-после эт-того он б-был здесь у меня. Неужели?..
      Увидел, что Бэла, задыхаясь, прислонилась к стене… Едва успел подхватить и посадить на стул.
      Спокойно налил воды в стакан, набрал в рот и прыснул в лицо. Щеки медленно порозовели.
      – Ну, оч-чнитесь! Нельзя т-так! Ост-тавайтесь ночевать здесь! На квартиру в-вам ни в коем с-случае нельзя в-возвращаться. Я с-сейчас уйду. Нужно срочно в-выяснить. Если т-ттолько!.. – Семенухин сжал кулаки и остановился. Набросил пальто и ушел.
 
      Утром Бэлу разбудил его голос, странный, твердый, как палка.
      – Вст-тавайте! Я узнал! Арест-тован в-вчера веч-чером. Я т-так и думал. Имейте в виду, – он остановился и взглянул прямо в глубь глаз Бэлы, – что Орлов б-больше не с-существует ни для в-вас, ни для меня, ни для партии. Он совершил п-предательство…
      Бэла смотрела непонимающими глазами.
      – Да, п-ппредательство!.. Он б-был вчера у м-меня и заявил, что он сдастся, чтоб-бы сп-ппасти эт-того арест-тованного муж-жика. Я запретил ему это от имени п-партии и ревкома. Он дал ч-честное слово и нарушил его… Он п-ппредатель, и мы вычеркиваем его!..
      Бэла поднялась.
      – Орлов сдался?.. Сам?.. Не поверю! Этого не может быть!
      – Я лгать не с-стану. Мне это т-тяжелей, чем вам.
      Бэла вспыхнула.
      – Вы, Семенухин, дерево, машина!.. Я не могу!.. Поймите. Я… люблю его! Я для него пошла на это… на возможность провала… на верную смерть.
      – Тт-тем хуже, – спокойно ответил Семенухин, – оч-чень жаль, чт-то вы избрали себе т-такой объект. Сейчас я с-созову экстренное соб-брание ревкома, для суда над Орловым… П-партии не нужны слаб-бодушные Маниловы! Вот!
      Бэла спросила, задохнувшись:
      – Это правда?.. Вы не шутите, Семенухин?
      – Мне к-кажется время не для шут-ток!
      Бэла отошла к окну. По вздрагиваниям спины Семенухин видел, что она плачет. Но молчал каменным молчанием.
      Наконец, Бэла повернулась. Слезы заливали глаза.
      – Что? – спросил Семенухин.
      И сам вздрогнул, услыхав напряженный, тугой и неломкий голос.
      – Если это правда… я отказываюсь!.. Я презираю свою любовь!
 

Госпомилуй.

 
      Капитан Туманович пришел в комиссию вечером и, взявши ручку, раскрыл дело «Особой Комиссии по расследованию зверств большевиков, при Верховном Главнокомандующем вооруженными силами Юга России».
      Уверенным, круглым и размашистым почерком вписал несколько строк, потом отложил перо, рассеянно поглядел в синюю муть окна и, подвинув удобнее стул, стал писать заключение.
      Тонкий нос капитана вытянулся над бумагой, и стал он похож на хитрого муравьеда, разрывающего муравьиную кучу.
      Когда скользили из-под прилежного пера последние строки, в дверь осторожно постучались. Капитан не слыхал. Стук повторился.
      Туманович нехотя оторвался, и синие ледяшки были одно мгновение тусклыми и непонимающими.
      – Войдите, – сказал он, наконец.
      Вошедший прапорщик приложил руку к козырьку и сказал с таинственностью романтического злодея:
      – Господин капитан, арестованный Орлов доставлен по вашему приказанию.
      – Приведите сюда… И, пожалуйста, приведите сами. Вчера солдаты завоняли весь кабинет махоркой, а я совершенно не переношу этого аромата. Будьте добры и не обижайтесь.
      Орлов сидел в приемной на скамье. Солдаты двинулись вести его, но прапорщик взял у одного винтовку.
      – Я сам отведу! Пожалуйте, господин Орлов!
      Они вышли в коридор.
      – Видите, какой почетный караул, – конфузясь, сказал прапорщик, – капитан приказал, – и добавил смешливо:
      – Ну как, вы еще не надумали удрать?
      – Для вашего удовольствия постараюсь не задержать.
      – Ах, мне очень хотелось бы посмотреть!.. Вы знаете, по секрету, ей богу я даже хотел бы, чтоб у вас это вышло. Я очень люблю такие штуки!
      Орлов засмеялся.
      – Хорошо! Я вас не обижу! Будете довольны!
      В кабинете Туманович подал Орлову лист бумаги и перо.
      – Я вызвал вас только на минуту. Распишитесь, что вы читали заключение.
      – Какое?
      – Следственное заключение.
      – И только? А если я не желаю?
      Туманович пожал плечами.
      – Как хотите! Это нужно для формальности!
      Орлов молча черкнул фамилию под заключением.
      – Все?
      – Все! Прапорщик! Уведите арестованного!
      Фраза, брошенная прапорщиком на ходу в коридоре, всколыхнула Орлова.
      И, выходя из кабинета капитана, он успокаивал себя, сжимая волю в тугую пружину.
      В длинном коридоре было три поворота между комнатой прапорщика и кабинетом Тумановича. Тускло горела в середине, засиженная мухами, лампочка.
      Орлов неспешно шел впереди прапорщика. Поравнялся с лампочкой.
      Мгновенный поворот… Винтовка вылетела из рук офицера, перевернулась, и штык уперся в горло, притиснув прапорщика, слабо пискнувшего, к стене.
      – Молчать!.. Ни звука!.. Веди к выходу, – или подохнешь!
      – На улице часовые, – шепнул офицер.
      – Веди во двор! Хотел видеть, как удеру, – получай!
      Прапорщик отделился от стены. Губы у него дрожали, но улыбались. На цыпочках он двинулся по коридору, чувствуя спиной тонкое острие под лопаткой.
      Один поворот, другой. Почти полная темнота, смутно белеет дверь.
      Орлов глубоко вздохнул.
      – Здесь, – сказал прапорщик, берясь за ручку.
      Дверь распахнулась мгновенно, блеснул яркий свет. Орлов увидел мельком маленькую уборную, стульчак и раковину.
      И, прежде чем он успел опомниться, дверь захлопнулась за офицером и резко щелкнула задвижка.
      Он оказался один в темноте коридора, обманутый, не знающий куда итти.
      Из уборной ни звука.
      Орлов тихо выругался и бросился назад, сжимая винтовку и прижимаясь к стене. Где-то хлопнула дверь, и он замер на месте.
      В ту же минуту за его спиной оглушительно грохнуло, и, обернувшись, он увидел в двери уборной маленькую светящуюся дырочку.
      Грохнуло второй раз.
      И сразу захлопали двери в коридоре и забоцали бегущие шаги.
      Тогда, вскинув винтовку, Орлов яростно крикнул:
      – А, сволочь!.. Подыхай же в сортире!
      И, спокойно целясь, выпустил все четыре патрона в дверь уборной, вздрагивая от невероятно гулких ударов винтовки в глухом коридоре.
      Кто-то налетел сзади, схватил за руки. Орлов рванулся, но сейчас же треснули тяжелым по голове, и он упал на грязный пол, ударившись челюстью.
      Тяжелый сапог наступил ему на затылок, другой уперся в живот.
      Кто-то кричал: – Веревку… тащи веревку!
      Его держали три человека, и, врезаясь в руки и ноги, опутывала жесткая веревка.
      Подняли и посадили, прислонив к стене.
      – Где Терещенко? – спросил высокий офицер.
      – Чорт его знает! Ничего тут не разберешь в темноте! Наверно он его прихлопнул! У кого спички?
      – На зажигалку!
      – Нету!.. Нигде!..
      – Да он в ватере!.. Смотри, дверь прострелена!..
      – Ах ты, чорт!.. Убил мальчишку!
      Высокий перепрыгнул через Орлова и рванул дверь уборной.
      Она затрещала и подалась.
      – Дергай сильнее!
      Высокий рванул еще, задвижка не выдержала, и дверь с грохотом вылетела, хлопнувшись о стену.
      На смывном баке под потолком, поджав ноги, вытянув руку с браунингом, вцепившись другой в водопроводную трубу, сидел черноглазый прапорщик, с мертвенно бледным лицом, дрожащей челюстью и остекленевшими, бессмысленными зрачками.
      Губы его непрерывно и быстро шевелились, и замолкшие в коридоре явственно услыхали безостановочное бормотание:
      – Господи помилуй… госпомилуй… госпомилуй… госпомилуй!
      – Отупел парень! – сказал один из офицеров: – Терещенко! Слезай, чорт тебя подери!
      Но прапорщик продолжал шептать, и вдруг офицеры оглянулись с испугом на лающие звуки.
      Приткнувшись к стене коридора, неподвижно сидел Орлов и неудержимо хохотал отрывистым лаем.
      – Здорово!.. Теперь и этот свернулся!..
      – В чем дело?.. Что вы тут возитесь? Снимите прапорщика с его фортеции! Молодец! Догадался на бак влезть! А господина Орлова ко мне.
      Капитан Туманович пошел к себе. Два офицера подняли Орлова и, пронеся по коридору, втащили в кабинет.
      – Посадите на стул!.. Вот так! Можете итти! Выпейте воды, господин Орлов!
      Капитан налил воды и поднес к губам Орлова.
      Он с жадностью выпил, все еще вздрагивая от смеха.
      – Однако, вы человек исключительной смелости и решительности! Не будь, по счастью, этот милый юноша столь сметливым – задали бы вы работку полковнику Розенбаху. Второй раз уж наверно не пришлось бы мне с вами увидеться. Хорошо было задумано, господин Орлов!
      – Идите к чорту, – отрезал Орлов.
      – Нет!.. Я совершенно…
      На столе загнусил полевой телефон. Капитан снял трубку.
 

«К сожалению, невозможно».

 
      – Слушаю!
      Трубка затрещала в ухо, и Туманович узнал ласковый барский баритон адъютанта комкора, корнета Хрущова.
      – Туманович, собачья душа! Это ты?
      – Я… Ты что в такую пору?
      – Погоди, все по порядку. С Маем припадок. Как в Гишпании на арене озверел и землю рогами роет. Никому подойти невозможно, даже коньяк боятся денщики внести. «Убьет», говорят.
      – Да почему?
      – Два несчастья, брат, сразу. Во-первых, сегодня его пассия эта, ну, знаешь, Лелька, сперла брильянты и деньги и дала дряпу, и предполагают, что со Снятковским… Он и осатанел. А второе, получили радио, что дивизия Чернякова обделалась под Михайловским хутором, и сам Черняков… ау.
      – Убит?
      – Нет!.. Есть сведения, что в плену. Большевики предлагают обмен. Начальник штаба предложил Маю устроить обмен Чернякова на твоего гуся. Май и согласился. Так что прими официально телефонограмму.
      Капитан оглянулся на Орлова. Арестованный сидел, полузакрыв глаза, усталый и потрясенный.
      Туманович пожал плечами и бросил в трубку четко, напирая на слова:
      – Передай его превосходительству, что вследствие новых обстоятельств это предположение невыполнимо, так как только что, – капитан снова оглянулся на Орлова, – арестованный Орлов покушался на побег и убийство прапорщика Терещенко.
      Орлов приподнялся.
      – Фьить, – просвистала трубка, – здорово! Ну, а как же быть с Черняковым?
      – Найдем другого для обмена. А если Чернякова «товарищи» и спишут в расход, то право же большой беды не будет! Несколько тысяч комплектов обмундирования останутся нераскраденными…
      – Пожалуй, ты прав… Сейчас доложу Маю, – сказал корнет, – ты жди!
      Капитан положил трубку.
      – Однако, вы беспощадны к своим соратникам, – сказал Орлов.
      Синие ледяшки капитана обдали Орлова злым холодком.
      – Я вообще не щажу преступников, где бы и кто бы они ни были. Это только у вас, кто больше ворует, тот выше залезает!
      – У вас неправильная информация, капитан, – усмехнулся Орлов.
      – Может быть. А вот вы сами себе подгадили.
      – Чем?
      – Не устрой вы этой штуки с побегом, могли бы вылезть в обмен. Теперь же я буду категорически настаивать на скорейшей ликвидации вас.
      – Чрезвычайно вам признателен!
      Телефон опять запел гнусавую песенку.
      – Да… Слушаю!
      – Так! Я так и думал! Сейчас будет сделано! Да… да! До свиданья! Нет, в театр не поеду. Не до того!
      Капитан обернулся к Орлову.
      – Генерал утвердил предание вас военно-полевому суду. Сейчас вас отправят в камеру. Моя роль окончена! Прощайте, господин Орлов!
 

Простая вещь.

 
      Военно-полевой суд заседал полчаса.
      Председательствовавший полковник пошептался с членами суда, прокашлялся и лениво прочел:
      «По указу Верховного Главнокомандующего, военно-полевой суд Н-го корпуса, заслушав дело о мещанине Дмитрии Орлове, члене партии большевиков, бывшем председателе губернской чрезвычайной комиссии, 32 лет, по обвинению вышеозначенного Орлова…… постановил: подсудимого Орлова подвергнуть смертной казни через повешение. Приговор подлежит исполнению в 24 часа. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит».
      Орлов равнодушно прослушал приговор и бросил только коротко:
      – Сволочи!
      Его отвезли в камеру. До ночи он сидел спокойно и безучастно.
      Но лихорадочно бились в черепной коробке мысли, и он обдумывал возможность побега, по дороге к месту казни.
      – Один раз бежал так в Казани… Прямо из петли… Ну и теперь. Глупо гибнуть… как баран.
      Он яростно выругался.
      Заходил по камере и вдруг услышал в коридоре шаги и голоса. Опять томительно завизжала дверь, и в камеру хлынул золотой мед фонаря.
      – Останьтесь здесь! Я скоро выйду! – услыхал он знакомый, как показалось, голос, и в камеру вошел человек. Лицо его было в тени от фонаря, и только когда он сказал: – Господин Орлов! – Орлов узнал капитана Тумановича.
      Темная волна ярости заклокотала в нем. Он шагнул к капитану.
      – Какого чорта вам надо? Что вы тычете сюда свою иезуитскую рожу? Убирайтесь к…
      Капитан спокойно поставил фонарь на пол.
      – Всего несколько минут, господин Орлов. Я пришел сюда, найдя официальный предлог, – выяснение одной детали. Но суть вовсе не в этом. Могу сообщить вам, что генерал утвердил приговор. Он только заменил повешение расстрелом, так как ему влетело на-днях от верховного за висельничество. Но это ничего не меняет!
      – Так что же? Вы явились лично исполнить приговор?
      – Бросьте дерзости, господин Орлов. Совсем не для этого я пришел к вам. Повторю, что говорил: с точки зрения моей законности вы заслужили смерть. Я очень сожалел бы, если бы пришлось обменять вас на старого казнокрада Чернякова, ибо дарить жизнь такому врагу – величайшая политическая ошибка. Теперь ваша судьба решена бесповоротно. Но вспомните, я обещал вам легкую смерть. Мне неприятно, что вы станете мишенью для делающих под себя от страха стрелков… Берите!..
      Капитан протянул руку. Тускло сверкнул стеклянный пузырек.
      Неожиданно взволнованный, Орлов схватил пузырек.
      Оба молчали. Капитан наклонил голову.
      – Прощайте, господин Орлов!
      Но Орлов вплотную подошел к нему и сунул пузырек обратно.
      – Не нужно! – сказал он режущим и не дрогнувшим голосом.
      – Почему?..
      – О, господин капитан! Я вам весьма обязан за вашу любезность, но не воспользуюсь ей. Я переиграл, как дурак попался в лапы вашим прохвостам и не смогу выполнить порученное мне партией дело, но и не имею права портить это дело дальше.
      – Я не понимаю!
      – Вы никогда этого не поймете! А между тем это такая простая вещь! Я погубил доверенное мне дело, – я должен теперь хоть своей смертью исправить свою ошибку. Вы предлагаете мне тихо и мирно покончить с собой? Не доставить последнего удовольствия вашим палачам? Не знаю, почему вы это делаете!..
      – Не думайте, что из жалости… – перебил капитан.
      – Допустим!.. Лично для меня это прекрасный выход. Но у нас, капитан, своя психология. В эту минуту меня интересует не моя личность, а наше дело. Мой расстрел, когда о нем станет известно, будет лишним ударом по вашему гниющему миру. Он зажжет лишнюю искру мести в тех, кто за мной. А, если я тихонько протяну ноги здесь, – это даст повод сказать, что неумевший провести порученную работу Орлов испугался казни и отравился, как забеременевшая институтка. Жил для партии и умру для нее! Видите, какая простая вещь!
      – Понимаю, – спокойно сказал Туманович.
      Орлов прошелся по камере и снова остановился перед капитаном.
      – Господин капитан! Вы формалист, педант, вы насквозь пропитаны юридическими формулами. Вы человек в футляре, картонная душа, папка для дел! Но вы по-своему твердый человек. Есть одно обстоятельство, которое невероятно мучительно для меня… Был один разговор… Словом, я боюсь, что мои товарищи думают, что я добровольно сдался вам. И я боюсь, что они презирают меня и считают предателем… Это единственное, что может сломать меня… Я этого боюсь!.. Понимаете? Я боюсь!
      Капитан молчал и ковырял носком плиту пола.
      – Я отказался от дачи показаний… Но… у меня две написанные здесь страницы! Они объясняют все. Приобщите их к делу. Когда город будет снова в наших руках!.. Вы понимаете?
      – Хорошо, – сказал Туманович, – давайте! Не разделяю вашей уверенности, но…
      Он взял листки и, аккуратно свернув, положил в боковой карман.
      Орлов шагнул вперед.
      – Нет… нет! Я вам не…!
      Капитан отклонился с улыбкой.
      – Не беспокойтесь, господин Орлов. Мы на разных полюсах, но у меня свои и вполне четкие понятия о следовательской тайне и личной чести.
      Орлов круто повернулся. Волнение давило, его нужно было спрятать.
      – Я не благодарю вас!.. Уходите!.. Уходите, скорее капитан… пока я не ударил вас!.. Я не могу больше вас видеть!
      – Знаете, – тихо ответил Туманович, – я хотел бы от своей судьбы одного, – чтобы в день, когда мне придется умирать за мое дело, мне была послана такая же твердость!
      Он взял с полу фонарь.
      – Прощайте, господин Орлов, – Туманович остановился, точно испугавшись, и в желтой зыби свечи Орлов увидел протянутую к нему худую ладонь капитана.
      Он спрятал руки за спину.
      – Нет… это невозможно!
      Ладонь вздрогнула.
      – Почему, – спросил капитан, – или вы боитесь, что это принесет вред вашему делу? Но ведь об этом ваши товарищи не узнают!
      Орлов усмехнулся и крепко сжал тонкие пальцы офицера.
      – Я ничего не боюсь! Прощайте, капитан! Желаю вам тоже хорошей смерти!
      Капитан вышел в коридор. Темь бесшумным водопадом ринулась в камеру.
      Ключ в замке щелкнул, как твердо взведенный курок.
 
      Июль-сентябрь 1924.