II

Позже, в кромешной тьме огромного сводчатого подземелья, Джонс проклял свое ребячество, приведшее его сюда. В первые полчаса он время от времени включал карманный электрический фонарик, но затем, сидя в полном мраке на одной из скамей, служащей для отдыха посетителей, почувствовал приближение чего-то более сильно действующего на нервы. Вспыхивая, фонарик всякий раз освещал какой-нибудь из жутких, болезненно гротескных экспонатов — то гильотину, то неведомого монстра-гибрида, то бледное бородатое лицо со злобной хитрецой во взгляде, то тело с потоками крови из разодранного рта. Джонс понимал, что с этими мертвыми предметами не связана никакая зловещая реальность, но после первого получаса уже предпочел вообще не видеть их. Теперь он не мог даже представить себе, зачем понадобилось ему потворствовать блажи сумасшедшего фантазера. Куда проще было оставить его в покое или предоставить попечению специалиста по умственным расстройствам. Возможно, размышлял он, здесь сыграло роль товарищеское сочувствие одного художника другому. Настолько ярким был талант Роджерса, что хотелось не упустить ни единой возможности, чтобы уберечь его от грозно надвигающейся мании. Человек, способный измыслить и создать столь неотразимой жизненной силы творения, конечно, близко к истинному величию. Он обладал фантазией Сайма или Дорэ, соединенной с отточенным, научно подтвержденным мастерством Блачки. Поистине, он сотворил для мира кошмаров то, что Блачка, с его поразительно точными моделями растений из тонко выработанного искусно окрашенного стекла создал для мира ботаники.

В полночь сквозь густой мрак пробился бой далеких часов, и Джонс несказанно обрадовался этому посланию из еще живущего снаружи мира. Сводчатый музейный зал был подобен гробнице, ужасной в своем полнейшем безлюдье. Даже мышь показалась бы здесь веселой спутницей жизни, но Роджерс однажды похвастался, что — как он выразился, «по известным резонам» — ни одна мышь, ни даже насекомое не осмеливалось приближаться к этому подземелью. Слышать такое было странно, но, видимо, слова эти находили полное свое подтверждение. Мертвенность воздуха и тишина были поистине абсолютны. Хоть бы единый отзвук чего бы то ни было! Джонс шаркнул ногами, и из мертвого безмолвия донеслось призрачное эхо. Он покашлял, но в стаккато отзвуков слышалась насмешка. Начать разговаривать самому с собой? Он поклялся себе, что не сделает этого. Уступка означала бы непорядок в нервах. Время тянулось, казалось, с ненормальной, выводящей из равновесия медленностью. Он мог бы поклясться, что протекли уже целые часы с того момента, как он в последний раз осветил фонариком циферблат на собственных часах, но ведь пробило только полночь.

Ему хотелось, чтобы чувства его не были сейчас так обострены. В этой темноте, в совершенном безмолвии, казалось, некая сила намеренно изощряла их до такой степени, что они отзывались на самые слабые сигналы, едва ли достаточно сильные для того, чтобы породить истинно адекватные впечатления. Уши его, мнилось, по временам улавливали некие ускользающие шорохи, которые не могли быть вполне идентифицированы с ночным шумом на убогих окрестных улочках снаружи, и он поневоле задумывался о смутных, не относящихся к нынешнему его положению вещах — наподобие музыки сфер и неизведанной, недоступной человеку жизни в других измерениях, сосуществующей с нашей собственной. Роджерс частенько разглагольствовал о таких материях. Блуждающие искорки света в его погруженных во тьму глазах, казалось, были склонный воспринять чуждую, необычную систему форм и движения. Он часто размышлял об этих странных лучах, исходящих из неизмеримых глубин, которые сияют перед нами при полном отсутствии всякого земного света, но никогда не примечал, чтобы они вели себя так, как сейчас. В них не было безмятежной бесцельности обычных световых вспышек — здесь присутствовала некая воля и направленность, недоступные земному восприятию.

Потом возникло чувство, что вокруг него происходит непонятное движение. Все окна и двери были плотно закрыты, и все же, вопреки царящей кругом неподвижности, Джонс ощущал некую неоднородность даже в самом покое воздушной сферы. Происходили какие-то неопределенные перемены давления — недостаточно ощутимые, чтобы предположить гадостные прикосновения невидимых простейших существ. Он испытывал также странный озноб. Все это начинало ему не нравится. Воздух отдавал привкусом соли, словно бы он был смешан с густо солеными подземными водами, и одновременно чувствовался легкий запах непередаваемой затхлости. Никогда днем он не замечал, чтобы восковые фигуры чем-нибудь пахли. Да и сейчас этот почти неуловимый привкус едва ли исходил от них. Он был ближе к запаху экспонатов в каком-нибудь естественно-историческом музее. Как ни странно, но в свете утверждений Роджерса, что его фигуры имеют не вполне искусственное происхождение, могло же случиться, что эти выдумки все же внушили самому Джонсу ложное обонятельное восприятие. Да, надо ставить предел собственному воображению — не его ли излишек и привел беднягу Роджерса к безумию?

И все же унылое безлюдье этих мест становилось просто убийственным. Даже отдаленный бой часов, казалось, исходил из космических бездн. Мысль о космосе напомнила Джонсу о той немыслимой фотографии, которую днем показывал ему Роджерс — украшенный фантастической каменной резьбой зал с таинственным троном, являвшийся, по словам этого безумца, только малой частью руин трехмиллионнолетней давности, затерянных в недоступных безлюдных просторах Арктики. Возможно, Роджерс и побывал на Аляске, но эта фотография, без сомнения, не что иное, как искусственная имитация. Было бы нелепо признать все это за реальность, вместе с фантасмагорическими изображениями и ужасными символами. А эта чудовищная, как бы восседающая на троне фигура — что за болезненный полет фантазии! Джонс начал прикидывать, как далеко от него может сейчас находиться это жуткое восковое страшилище — возможно, оно хранится за той тяжелой дощатой дверью с висячим замком. Но ни к чему слишком много думать о восковом идоле. Разве этот зал не полон такими же штуковинами? Иные из них, наверное, не менее ужасны, чем это неведомое «Оно». А за тонкой холщовой занавеской, налево от него, расположена запретная часть зала с ее бредовыми фантомами и надписью «Только для взрослых».

По мере того, как протекали одна четверть часа за другой, близость множества восковых фигур все неотвратимее действовала на нервы Джонса. Он знал музей настолько хорошо, что даже в полнейшей темноте не мог отделаться от всплывающих в памяти привычных образов. А темень эта и сама, похоже, обладала свойствами расцвечивать их весьма зловещими красками. Порой начинало казаться, что гильотина то и дело зловеще поскрипывает, а бородатое лицо Ландрю — убийцы пятидесяти своих жен — искажается в безмолвной угрозе. Из перерезанного горла мадам Демер будто бы исходил страдальческий стон, а безголовые, безногие жертвы расчленителя трупов пытались все ближе и ближе придвинуться на своих окровавленных обрубках. Джонс, в надежде, что страшные образы сами собой потускнеют в воображении, плотно прикрывал веки, но все было тщетно. Кроме того, стоило зажмурить глаза — и эти странные, поначалу безобидные узоры из световых пятен под веками становились зловеще вызывающими.

Неожиданно для себя он стал вдруг пытаться удерживать в памяти ужасные образы восковых монстров, от которых только что мечтал отделаться, потому что они стали уступать место чему-то еще более жуткому. Помимо воли воображение его начало рисовать еще неведомые ему химерические чудовища, населяя ими самые темные углы зала, и эти бесформенные, мерзкие, ублюдочные порождения странным образом растекались, струились и ползли к нему, как к добыче, загоняемой в ловушку. Черный Тсатхоггуа переливал сам себя из жабоподобной готической горгульи в длиннейшую змеевидную кишку с тысячами рудиментарных ножек, и весь тянущийся, как резина, расправлял в сумраке чудовищные свои крылья, словно грозя прильнуть к непрошенному соглядатаю и задушить его... Джонс обхватил себя руками, чтобы удержаться от крика. Он чувствовал, что возвращается к давно забытым кошмарным видениям детства, и заставил себя использовать весь свой зрелый разум, чтобы не допустить эти фантомы в сознание. И это, как он обнаружил, возымело свое действие — настолько, чтобы он осмелился снова включить фонарик. И, как бы ни были страшны восковые фигуры в реальности, они не навевали сейчас такого ужаса, какой струился от них в кромешной тьме.

Но и этого было недостаточно. Даже при свете фонаря Джонс не мог отделаться от впечатления, будто один из краев холщовой занавески, скрывавшей монструозную экспозицию «Только для взрослых», еле заметно, как бы украдкой, подрагивает. Он знал, что находится там, и затрепетал от ужаса. Воображение подсказывало ему очертания легендарного Йог-Сотота — то была лишь груда радужных шаров, но она всегда поражала посетителей музея своей зловещей многозначительностью. Что знаменовала собой эта проклятая косная масса, тянущаяся к нему и бьющаяся на своем пути о зыбкую преграду? Правее небольшая выпуклость на холсте обозначала острый рог Гнопх-Кеха, властного мифического существа из гренландских льдов, передвигавшегося, по преданию, то на двух, то на четырех, то на шести ногах. Желая изгнать все эти страхи из головы, Джонс решительно направился к самой жуткой части зала с включенным фонариком. Действительно, ни одно из его подозрений не имело под собой никакой почвы. И все же — разве и сейчас еще не шевелились, медленно и коварно, длинные лицевые щупальца великого Ктулху? Он знал и ранее, что они способны легко изгибаться, но не сознавал того, что даже слабого тока воздуха, вызванного его приближением, было достаточно, чтобы заставить их шевелиться.

Вернувшись на место, он закрыл глаза, дав волю симметричным световым искоркам под веками творить худшее из того, на что они были способны. Далекие часы отбили один удар. Неужели всего лишь час ночи? Он направил луч фонарика на циферблат и убедился, что так оно и есть. Действительно, дождаться утра будет нелегко. Роджерс спустится сюда к восьми, немного раньше Орабоны. Где-то в другой части подвала, видимо, горел свет, но ни единый его луч не достигал сюда. Все окна здесь заложены кирпичом, и только три узкие щели выходили во двор. Да, он нашел себе недурное занятьице, нечего сказать!

Теперь слух его, очевидно, оказался полностью во власти галлюцинаций — он мог бы поклясться, что слышит чью-то крадущуюся тяжкую поступь в рабочей комнате, за запертой на ключ дверью. Ну какое ему дело до той невыставленной восковой штуки, которую Роджерс именовал «Он»? Она пагубна по сути своей, она привела своего творца к безумию, и даже фотография ее способна была нагнать страху. Впрочем, ее еще не было в рабочей комнате; наверняка она помещалась за той запертой на висячий замок дверью. И шаги в соседней комнате, конечно, были игрой воображения.

Но, похоже, кто-то уже поворачивает ключ в замке. Включив фонарик, он не увидел ничего, кроме старой шестифиленчатой двери в прежнем ее положении. Он снова попытался, закрыв глаза, спокойно погрузиться во мрак, но сейчас же последовала мучительная иллюзия негромкого скрипа — но на сей раз не гильотины. Кто-то медленно, осторожно открывал дверь, ведущую в рабочую комнату. Он удержал себя от крика. Довольно вскрикнуть раз, и он пропал. Теперь слышалось нечто вроде мягкого шарканья чьих-то ног по полу, и этот звук медленно приближался к нему. Нужно хранить самообладание. Разве не так он поступил, когда казалось, что те ужасные шарообразные глыбы пытаются приблизиться к нему? Шарканье, крадучись, подступало к нему все ближе, и его решимости настал предел. Он не закричал, он просто вытолкнул из себя вызывающий оклик:

— Кто здесь? Кто ты? Что тебе нужно?

Ответа не последовало, но шарканье все приближалось. Джонс не знал, чего он больше боялся — включить фонарик или оставаться в темноте, в то время, как нечто неизвестное все ближе подкрадывалось к нему. То, что происходило в эти мгновения, резко отличалось от уже пережитых ужасов. Пальцы его и горло спазматически сжимались. Молчать дальше было невозможно, а мучительное ожидание во мраке начинало становиться невыносимым из всех других вероятных состояний. Он снова вскрикнул истерически: «Остановись! Кто здесь?», одновременно дав вспыхнуть все проявляющим лучам фонарика. Но тут же, парализованный тем, что пришлось увидеть перед собой, выронил из рук фонарик и издал несколько пронзительных воплей.

То, что подкрадывалось к нему во тьме, было гигантское черное существо — полуобезьяна, полунасекомое. Шкура его складками покрывала тело, а морщинистая, с мертвыми глазами, голова-рудимент раскачивалась, как у пьяного, из стороны в сторону. Передние его лапы с широко раздвинутыми когтями были протянуты вперед, а туловище напряжено в убийственно злонамеренной готовности в резком контрасте с полнейшим отсутствием какого-либо выражения на том, что можно было бы назвать лицом этого существа. Когда раздались вопли и вслед за тем мгновенно воцарилась темнота, оно рванулось вперед и в один миг распластало тело своей жертвы на полу. Сопротивления оказано не было, так как непрошеный свидетель ночных ужасов оказался в глубоком обмороке.

Но, очевидно, обморок длился не более момента, потому что сознание вернулось к жертве, когда невероятное существо, все еще неуклюже, по-обезьяньи волокло ее сквозь мрак. Что заставило Джонса полностью очнуться — это звуки, производимые чудовищем. То был человеческий голос, и голос этот был знаком ему. Только одно живое существо могло произносить хриплые, лихорадочные восклицания, являвшие собой гимн вновь открытому чудовищному божеству.

— Йе! Йе! — завывало оно. — Я иду, о Ран-Тегот, я иду к тебе с пищей. Ты долго ждал и питался скудно, но теперь получишь обещанное. Оно больше того, что ты ждал, это не Орабона, но одна из тех тварей рангом повыше, что сомневались в тебе. Ты произведешь его в ничто, ты выпьешь его кровь вместе с его сомнениями и тем самым сделаешься сильным. А потом он будет показан другим людям как свидетельство твоей славы... О Ран-Тегот, бесконечно великий и непобедимый, я твой раб и Верховный Жрец! Ты голоден, и я дам тебе пищу. Я прочел твои знаки и повел тебя к могуществу. Я буду питать тебя кровью, а ты меня — своей мощью... Йе! Шуб-Ниггурат! Священный Козел с Легионом младых!

В единый миг все страхи ночи спали с Джонса как сброшенный за ненадобностью плащ. Он снова был хозяин своему рассудку, ибо знал, что ему грозит совершенно земная, материальная опасность. Ему противостояло не страшилище из легенд, но опасный безумец. То был Роджерс, наряженный в чудовищное одеяние, сотворенное по его собственному безумному замыслу к моменту ужасного жертвоприношения в честь сатанинского божества выделанное из воска. Теперь было ясно, что он вошел в рабочую комнату через заднюю дверь, надел свою ужасающую личину и перешел в зал, чтобы схватить умело завлеченную ловушку и уже сломленную ужасом жертву. Он очень силен, и если оказывать ему сопротивление, то действовать надо стремительно. Джонс решил использовать уверенность безумца, что жертва не скоро очнется, и напасть на него неожиданно, когда хватка немного ослабнет. Чутье подсказало ему, что вот сейчас противник переступает порог рабочей комнаты, погружаясь в ее чернильную тьму.

С энергией, приданной ему смертельным страхом, Джонс совершил мощный неожиданный рывок из полулежачего положения, в котором его тащили по полу. В единый миг он высвободился из рук ошеломленного маньяка, а следующим ловким броском во тьму попытался схватить его за горло, но оно оказалось странным образом чем-то прикрытым. Завязалась отчаянная схватка не на жизнь, а на смерть. Единственным верным шансом Джонса на спасение была его постоянная атлетическая тренированность — безумный его противник, свободный от любых условностей честной игры или приличий и даже от инстинкта самосохранения, являлся сейчас слепой машиной свирепого разрушения, столь же грозной, как волк или пантера.

Место жестокой схватки во тьме обозначали порой только гортанные вопли маньяка. Брызнула кровь, затрещала разрываемая ткань, и наконец Джонсу удалось нащупать истинное горло противника, с которого была сорвана его призрачная, страшная личина. Джонс не произносил ни слова, вкладывая каждую каплю энергии в защиту собственной жизни. Роджерс пинался, бодался, щипался, кусался, царапался — и все же порой находил в себе силы, чтобы хрипло пролаивать отрывистые фразы. Большую часть его восклицаний составляли слова ритуального жаргона, полные обращений к «Нему», или к Ран Теготу, а в переутомленном мозгу Джонса они звучали отголосками дьявольского рыканья и лая, доносящихся откуда-то из бесконечных пространств. В смертельной схватке они катались по полу, опрокидывая скамьи, ударяясь о стены и кирпичное основание плавильной печи. До самого конца Джонс не мог быть уверен в собственном спасении, но все же настал момент, когда чаша весов перевесила в его сторону. Удар коленом в грудь Роджерсу сделал свое дело, сразу стало легче бороться, а минуту спустя он уже знал, что победил.

Едва способный владеть своим телом, Джонс все же поднялся на ноги и побрел вдоль стены, ища выключатели — ибо фонарик его был утерян с большей частью одежды. Пошатываясь от слабости, он волок за собой бессильное тело противника из боязни, что тот очнется и снова совершит неожиданное нападение. Найдя распределительный щиток, он долго шарил рукой, пока не нащупал нужный рубильник. Затем, когда оказавшаяся в диком беспорядке комната озарилась внезапным сиянием, он связал Роджерса всеми веревками и ремнями, которые только сумел найти. Личина недавнего приятеля — или то, что еще осталось от нее, — по-видимому, была сфабрикована из поразительно странного вида кожи. Какая-то тайная сила заставляла плоть Джонса трепетать, когда он касался ее, и от нее, казалось, исходил чужой, недобрый запах. Под личиной, в собственной одежде Роджерса отыскалось кольцо с ключами, и его-то измученный победитель в первую очередь и схватил — как решающий все пропуск в свободу. Все шторы на щелевидных оконцах были надежно закрыты, но он оставил их в том же положении.

Смыв кровавые следы битвы над раковиной, Джонс осмотрел развешанные на крючках причудливые одеяния и, выбрав менее экстравагантную и более подходящую к его фигуре одежду, облачился в нее. Подергав дверь, ведущую во двор, он обнаружил, что она заперта на внутреннюю щеколду, которую можно было открыть без ключа. И все же он держал кольцо с ключами при себе, чтобы можно было снова войти сюда, когда он вернется с медицинской помощью — ибо, по всей очевидности, первое, что сейчас следовало сделать, так это пригласить психиатра. В музее телефон отсутствовал, но делом нескольких минут было отыскать поблизости ночной ресторан или аптеку, где он мог бы оказаться. Джонс уже распахнул дверь, чтобы шагнуть за порог, когда пронесшийся через всю комнату поток грубой брани дал понять, что Роджерс — чьи видимые повреждения на теле ограничились длинной и глубокой царапиной сверху вниз через левую щеку — пришел в сознание. -

Олух! — вопил он. — Отродье Нот-Йидика и испарение К'Тхуна! Щенок, воющий в водовороте Азатота! Ты, кто мог быть принесен в жертву и стать бессмертным, а теперь предающий Его и Его жреца! Берегись — ибо Оно страдает от голода! На твоем месте мог оказаться Орабона — этот проклятый предатель и пес, готовый восстать против меня и Его, но я предоставил право первенства тебе! А теперь вы оба берегитесь, потому что Оно, лишившись своего жреца, перестает быть милосердным. Йо! Йо! Отмщение за мной! Понимаешь ли ты, что тебе дано было стать бессмертным? Посмотри на эту печь! В ней огонь, готовый вспыхнуть, и воск в котле. Я поступил бы с тобой точно так, как с другими, тоже когда-то жившими на земле. Хей! Ты — кто клялся, что все мои фигуры из мертвого воска — смог бы сам превратиться в восковую фигуру! Печь всегда наготове! Когда Оно насытилось бы тобой, и ты бы стал подобным тому псу, которого я показал тебе, я сделал бы твои сплющенные, испещренные ранами останки бессмертными! Это под силу моему воску. Тебе ведь говорили, что я — великий художник? Воск в каждую твою пору — воск на каждый квадратный дюйм твоего тела — Йо! Йо! И потом целый мир смотрел бы на твою пустую, искореженную оболочку и снова поражался бы моему искусству. Хей! А потом к тебе присоединился бы Орабона, а за ним и другие —ты ведь понимаешь, как сильно пополнилась бы вскоре моя восковая семья!

Пес — неужели ты все еще воображаешь, что это я сам сделал все эти фигуры? Почему ты никак не возьмешь себе в башку, что я только сохранил их? Ты ведь знаешь теперь места, где я побывал, и видел славные вещицы, которые я привез оттуда. Трус — ты никогда не посмел бы встретиться лицом к лицу с тем неуклюжим чудовищем, чью шкуру яна дел, чтобы испугать тебя — тебе хватило бы только глянуть на него, только помыслить о нем, чтобы тут же испустить дух! Йо, йо! Оно, Великое Божество, лишенное пищи, ждет крови, дарующей ему жизнь!..

Роджерс, упираясь в стену, бился и извивался в своих ременных узах.

— Послушай, Джонс, — снова заговорил он, — если я позволю тебе уйти отсюда живым, ты отпустишь меня? Его Верховный Жрец обязан позаботиться о Нем. Будет достаточно и одного Орабоны, чтобы поддерживать Его жизнь — а потом я сделаю останки этого подлеца бессмертными, чтобы мир всегда видел их. На его месте мог оказаться ты, но ты пренебрег этой высокой честью. Я не стану больше уговаривать тебя. Отпусти меня, и я поделюсь с тобой великой мощью, которой одарит меня Оно. Йо, йо! Велик Ран-Тегот! Отпусти меня! Отпусти меня! Оно мучается от голода там, внизу, за этой дверью, и если Оно умрет, Старые Боги никогда не вернуться на землю. Хей! Хей! Отпусти меня!.. Джонс, только упрямо помотал головой, хотя ужасы, рисуемые владельцем музея, бесконечно возмущали его. Роджерс, не отводя взгляда от запертой на висячий замок двери, все бился и бился о каменную стену и стучал в пол стянутыми веревкой конечностями. Джонс опасался, что пленник нанесет себе серьезный раны, и стал приближаться к нему, чтобы крепко привязать его к какому-нибудь неподвижному предмету. Но Роджерс, пресмыкаясь на полу, отполз от него и издал целый ряд яростных воплей, ужасающих своей нечеловеческой природой и неимоверной силой звучания. Трудно было представить себе, чтобы человеческое горло могло произвести столь громкие и пронзительные завывания, и Джонс понял, что если они продолжатся, телефон уже не понадобится. Если даже учесть, что в этом безлюдном торговом районе особенно некому было прислушиваться к дикому шуму, доносившемуся из подвала, все равно появления полицейского ждать оставалось недолго.

— Уза-и'эй! — выл безумный. -И'каа хаа — бхо-ии, Ран-Тегот-Ктулху фхтагн — Эй! Эй! Эй! Эй! — Ран-Тегот, Ран-Тегот, Ран-Тегот!

Крепко связанное безумное существо, извиваясь, продолжало ползти все дальше по захламленному полу, добралось наконец до двери с висячим замком и принялось с грохотом биться об нее головой. Джонса, измученного предыдущей схваткой, просто пугала необходимость снова заняться пленником. Уже примененные им насильственные меры и без того изнурили его нервы, он чувствовал, что малодушие, охватившее его во мраке, снова подступает к нему. Все относящееся к Роджерсу и его музею мучительно напоминало об адских черных безднах, скрытых под поверхностью обычной жизни! Было невыносимо вспоминать о восковом шедевре безумного гения, таящемся сейчас совсем рядом во мраке за тяжелой, запертой на висячий замок дверью.

Но тут произошло нечто ужасное, отозвавшееся трепетом во всем позвоночнике Джонса и побудившее каждый его волосок — вплоть до мельчайших завитков на запястьях — подняться дыбом от смутного, не подлежавшего определению страха. Роджерс вдруг перестал визжать и биться головой о жесткую дверь, он успокоился и сел, склонив голову набок, как бы внимательно прислушиваясь к чему-то. По лицу его разлилась улыбка дьявольского торжества, он снова начал рассуждать разумно — на этот раз хриплым шепотом, зловещим образом контрастирующим с недавним громовым рычанием.

— Слушай, олух! Слушай внимательно! Оно услышало меня и теперь идет сюда. Ты ведь почуял плеск воды, когда Оно вышло из бассейна — его я устроил в конце подземного хода? Я сделал его очень глубоким, чтобы Ему было удобно и хорошо. Ведь Оно — амфибия, ты ведь видел жабры на фотографии. Оно пришло на землю из свинцово-серого Йугготха — там, под теплым глубоководным океаном еще существуют древние города. Ему трудно распрямиться в моем бассейне во весь рост — Оно ведь слишком высоко и должно сидеть или стоять пригнувшись. Верни мне ключи, мы должны выпустить Его и преклонить перед Ним колени. А потом мы с тобой выйдем наружу и отыщем собаку или кота — или, может быть, заблудшего пьяницу, — чтобы предложить Ему в жертву, в которой он нуждается...