Речь в ходе этой дискуссии шла о том, продвинулась ли Япония тех дней по пути демократизации в итоге макартуровских реформ, и если да, то в какой мере. А определить свое отношение к этому вопросу было не так-то просто. С одной стороны, логика "холодной войны" с США, развернувшейся в те годы с еще большим размахом, чем прежде, требовала от нас, специалистов, самых жестких оценок макартуровской политики и ее результатов. Нельзя было позволить американской пропаганде выдавать генерала Макартура - этого воинствующего реакционера и врага нашей страны - чуть ли не за единственного инициатора и проводника политики демилитаризации и демократизации Японии, так как в действительности такая политика проводилась только под давлением международной миролюбивой, демократической общественности, в то время как оккупационные власти США скорее препятствовали, чем содействовали ее претворению в жизнь. Но, с другой стороны, японская действительность вынуждала каждого объективного исследователя констатировать факты, свидетельствовавшие о больших сдвигах в сторону демократизации государственной и политической жизни японского общества, происшедших в период американской оккупации. Отрицать эти сдвиги в первой половине 50-х годов было уже невозможно. Требовалась поэтому дать вразумительные объяснения тому, почему и как эти сдвиги произошли, несмотря на заведомо реакционные, антидемократические, антикоммунистические действия американских оккупационных властей.
      Такие объяснения были высказаны и мной и некоторыми другими специалистами в ходе обсуждения этого вопроса, хотя кое-кто из участников дискуссии продолжал идти в ногу с нашей прессой, концентрируя внимание лишь на отступлениях американских правящих кругов от курса на демилитаризацию и демократизацию Японии, сбиваясь, таким образом, на однобокие, а следовательно и на тенденциозные, сугубо негативные характеристики политической жизни послевоенной Японии.
      В те годы мне было уже вполне ясно, что ключом к правильному, объективному освещению этого вопроса должен был стать обязательный учет того мощного влияния, которое оказывали на ход событий в Японии и на изменения в ее государственной и политической структуре зарубежные прогрессивные демократические силы, включая американское общественное мнение, с одной стороны, и неожиданно поднявшуюся волну японского рабочего и коммунистического движения, с другой. Поэтому послевоенные демократические преобразования в Японии следовало рассматривать не как результат односторонних усилий макартуровской администрации - такое видение было свойственно многим американским японоведам - а, наоборот, как результат упорной борьбы зарубежной и японской общественности с макартуровской администрацией и японскими властями, стремившимися превратить в фарс демократические реформы, всемерно сузить их рамки и сохранить в Японии монархию и власть консерваторов -сторонников военного союза с США. Будучи одним из участников этой дискуссии, я высказывал спорное по тем временам мнение, суть которого сводилась к тому, что в результате нажима внешних и внутренних демократических сил государственный строй Японии претерпел существенные изменения и стал иным, более приемлемым для японского народа, чем это было прежде.
      Упомянутая дискуссия в стенах Института востоковедения побудила меня написать третью по счету монографию: "Конституционный вопрос в послевоенной Японии", сначала задуманную в виде статьи, а затем, по мере того как я углублялся в изучение темы, превратившуюся в отдельную книгу. На страницах этой книги я попытался изложить на фактах ход послевоенных реформ государственной структуры Японии, показать конкретно какими скрытыми политическими соображениями руководствовался Макартур при подготовке проекта японской конституции, какое влияние оказало на макартуровскую администрацию создание Дальневосточной комиссии и Союзного совета по делам Японии, какую роль в проведении конституционной реформы сыграла Коммунистическая партия Японии, добивавшаяся превращения Японии в демократическую республику. Узкая на первый взгляд тема оказалась в действительности очень широкой, и в ходе ее разработки мне приходилось затрагивать все большее и большее число побочных вопросов. В результате целая глава книги оказалась посвящена критическому рассмотрению самого текста конституции 1947 года. А в заключительных разделах пришлось проследить ход борьбы, развернувшейся между правящими консервативными верхами и демократической оппозицией Японии в последующие годы,- борьбы, завершившейся срывом попыток японской реакции пересмотреть конституцию 1947 года и узаконить восстановление военной мощи страны, а также прежних антидемократических порядков. Книга эта была передана мной в издательство накануне моего отъезда на работу в Японию и вышла в свет в 1959 году. В дальнейшем по предложению издательства "Токосёин" она была переведена на японский язык и в 1962 году опубликована этим издательством в Токио под заголовком " Конституционный вопрос в Японии".
      Смерть И. Сталина. XX съезд КПСС
      и перемены в ИВАН
      Рутинная научная жизнь Института востоковедения АН СССР в 50-х годах несколько раз нарушалась чрезвычайными событиями национального масштаба, оказавшими так или иначе влияние на политические взгляды сотрудников института и содержание их трудов. В марте 1953 года таким событием стала кончина И. В. Сталина. Это была не просто смерть главы государства - умер, как говорилось тогда в народе, "хозяин" страны, самодержец, обладавший безграничной властью и окруженный созданным вокруг него ореолом гениальности и неземного величия. Это был конец одной эпохи в жизни Советского Союза и начало другой, тогда еще никому не ведомой.
      В моей памяти свежи до сих пор воспоминания об открытом партийном собрании, экстренно созванном в институте на следующий день после публикации известия о смерти "вождя". Помню тягостную, напряженную тишину в заполненном до отказа зале. Помню надрывные скорбные речи участников собрания. В память врезалось выступление старейшего по стажу пребывания в рядах КПСС сотрудника института Ильи Яковлевича Златкина, который, взойдя на кафедру, заплакал и жалобно простонал: "Закатилось наше красное солнышко..."
      В тот же день, после полудня, перед зданием института, на проезжей части Кропоткинский улицы, выстроилась большая колонна сотрудников с намерением организованно двинуться к Дому Союзов, где был установлен гроб с великим покойником. Был в этой колонне и я. Молча двинулись мы вдоль Гоголевского бульвара, прошли Никитские ворота, дошли до площади Пушкина, перегороженной шпалерами солдат и милиционеров, затем направились не к центру, а на Садовое кольцо, потом у Самотека свернули на Цветной бульвар и двинулись в сторону Трубной площади. Но там на пути участников шествия выросла стена армейских грузовиков, плотно сдвинутых один к другому. Сзади на нашу колонну стали напирать десятки других таких же колонн. Наши ряды расстроились, сплющились, а люди, находившиеся в рядах, стали растворяться в огромной людской массе, заполонившей аллеи Цветного бульвара, мостовые и тротуары. Многие из этой толпы стали карабкаться на кузова грузовиков, чтобы преодолеть искусственную запруду и двинуться дальше через Трубную площадь к Неглинке. Но там я увидел в просвете между двумя грузовиками кипящее людское море. Оттуда же доносились чьи-то вопли и стоны. Увидев издали эту картину, я отказался от намерения преодолевать стену грузовиков и, работая локтями, стал выбираться из толпы в обратном направлении...
      В тот день большинство из участников траурных шествий, двигавшихся к Колонному залу, так и не дошли до цели. По слухам, распространившимся по Москве, в давке, создавшейся тогда на Трубной площади, пострадало большое число людей.
      Но все-таки спустя сутки мы с женой вышли из дома в 2 часа ночи и к 8 часам утра, двигаясь по Пушкинской улице сквозь плотные шеренги военнослужащих, достигли Дома Союзов и прошли через Колонный зал мимо гроба, утопавшего в венках и букетах цветов. Так я отдал свой долг уважения великому кремлевскому деспоту, проявившему в годы гитлеровского нашествия твердость духа, выдающиеся организаторские способности, политическую прозорливость и железную волю к победе. Видимо, за эти же заслуги перед страной чтили Сталина в дни его похорон сотни тысяч других людей, прибывших в центр Москвы не только со всех концов столицы, но и из многих других городов страны. Конечно, в несметных толпах людей, хлынувших к гробу Сталина, было немало и просто зевак - любителей торжественных зрелищ.
      Смерть Сталина не сразу, но постепенно стала оказывать влияние на духовную атмосферу в институте и на содержание работ его научных сотрудников. Меньше стало возникать спорных вопросов, касавшихся "идейной направленности" тех или иных рукописей и публикаций. Реже стали цитироваться сталинские книги, статьи и речи. А спустя три года - после XX - съезда упоминания о Сталине и его трудах, без которых прежде не обходились ни историки, ни экономисты, ни филологи, как-то сами собой исчезли со страниц институтских рукописей. Зато чаще стали цитироваться труды В. И. Ленина, а вскоре появились и такие конъюнктурщики, которые к месту и не к месту стали вставлять в свои рукописи выдержки из речей Н. Хрущева и других государственных деятелей, заполучивших после смерти Сталина контроль над государственными делами и политикой страны.
      Вспоминается мне и общее партийное собрание института, посвященное итогам XX съезда КПСС. С напряженным вниманием прослушали все мы зачитанный кем-то из членов парткома текст выступления Н. С. Хрущева с критикой "культа личности" Сталина. Это новое словосочетание - "культ личности" тогда тотчас же широко вошло в общественно-политический и научный обиход страны. В сознании большинства слушателей как-то плохо укладывались сразу те сведения о Сталине, которые содержались в зачитанной нам речи Хрущева. Если верить им, то получалось, что "великий Сталин" был неучем, знавшим географию в пределах настольного глобуса, и что целый ряд его деяний представлял собой поступки психически нездорового человека либо противоправные действия. Многие из сидевших на собрании коммунистов были, как видно, ошарашены всем услышанным и не могли сразу же собраться с мыслями. Но не все: в числе выступавших на собрании оказались и такие, кто поторопился опередить других и не только осудить "культ", но и призвать всю партию к всеобщему "покаянию", легкомысленно бросая тень на прошлое поведение миллионов тех коммунистов, которые не щадя жизни защищали страну от врага и самоотверженными усилиями превратили Советский Союз в великую "сверхдержаву".
      Вскоре, правда, райкомовские работники, продолжавшие следить за настроениями членов партии в таких "идеологических организациях" как наш институт, приняли экстренные меры к тому, чтобы положить конец завихрению умов. Два сотрудника нашего института, Г. И. Мордвинов и П. М. Шаститко, подверглись суровому осуждению вышестоящих партийных инстанций за свои "незрелые" выступления, после чего всем стало ясно, что осуждение "культа личности" Сталина не будет сопровождаться ни в жизни страны, ни во внутренней жизни КПСС какими-либо обвальными переменами. Да и у сторонников таких перемен, если судить по их тогдашним высказываниям, не было ясности в том, чего они хотели и в чем видели свою конечную цель. Только потом, тридцать лет спустя, в последние дни горбачевской перестройки, стало очевидным, что немалое число поборников "десталинизации" образа жизни Советского Союза в душе ненавидели коммунистическую идеологию и мечтали о возвращении страны на путь капитализма и западного парламентаризма. Но тогда у них не было, конечно, ни малейшего шанса на реализацию подобных помыслов: правящие верхи Советского Союза во главе с Н. С. Хрущевым прочно взяли в свои руки бразды государственного правления и им в голову не приходила мысль о замене сложившейся в стране социалистической структуры экономики на рыночно-капиталистическую систему.
      Зато в жизни Института востоковедения АН СССР XX съезд принес большие и вполне ощутимые перемены. Дело в том, что один из влиятельных членов Президиума ЦК КПСС А. И. Микоян выступил на этом съезде с речью, в которой особое внимание обратил на состояние советской востоковедной науки. При этом, с одной стороны, он отметил повсеместное становление в Азиатско-Африканском регионе национальных государств, а с другой - обратил внимание на слабую реакцию на происшедшие исторические перемены в исследованиях и публикациях советских востоковедов. "Восток проснулся, а наши востоковеды все еще спят" - такова была суть реплики, прозвучавшей в его выступлении, что дало повод руководителям Академии наук безотлагательно подвергнуть критике состояние дел в нашем институте.
      Так уж плохо работал тогда Институт востоковедения? Думаю, что нет. Просто он работал в рамках ограниченного бюджета и штатного расписания, а поэтому, естественно, не хватало кадров специалистов по целому ряду вновь возникших на Востоке государств. К тому же в силу традиций, сложившихся в сознании большинства советских историков, экономистов, а также филологов, в центре внимания гуманитариев продолжали и в то время оставаться США и страны Западной Европы, а страны Востока воспринимались как периферия. А такие взгляды становились, конечно, анахронизмом после выхода на международную арену такого колосса как КНР, а также таких крупных государств как Индия, Пакистан, Индонезия, Вьетнам и др.
      Вряд ли можно было упрекать в беспечности и безучастном отношении к своему научному долгу и ведущих ученых института. Тогдашний директор института член-корреспондент Академии наук СССР А. А. Губер вполне соответствовал занимаемой им должности. Это был не только настоящий ученый-исследователь, автор ряда крупных монографий, но и образцовый русский интеллигент в самом лучшем смысле этого слова. Единственной его слабостью как администратора была мягкость в отношениях с сотрудниками института: даже в случаях явных нарушений научными сотрудниками графиков окончания своих плановых работ Губер избегал жестких дисциплинарных взысканий. Сотрудники института не боялись Губера как администратора, но старались выполнять свои научные задания, чтобы не испортить доброго отношения к себе директора и заслужить его похвалу. Приходя в свой директорский кабинет, Губер принимал всех, кто добивался приема к нему в связи с какой-либо просьбой. Встречал он входящих в кабинет с неизменной доброй улыбкой и выражением внимания на лице, а свои беседы с посетителями сопровождал то и дело либо шутками, либо какими-то остроумными репликами, либо анекдотами. Прекрасно смотрелся А. А. Губер при общении с иностранными гостями. Говорил он с ними по-английски, и не было у него нарочитой важности, но в то же время не было ни суетливости, ни заискиваний. Не случайно в академических кругах и у зарубежных ученых Губер пользовался неизменным уважением.
      Кстати сказать, при Губере дирекции института удалось заполучить в Армянском переулке Москвы большее по площади и вполне респектабельное здание - старомодный особняк с колоннами, построенный в начале XVIII века богатыми армянскими купцами братьями Лазаревыми. В его помещениях в прошлом не раз размещались учебные заведения как до Октябрьской революции, так и после. В середине 50-х годов, когда Институт востоковедения АН СССР переехал в Армянский переулок, просторных помещений этого особняка оказалось вполне достаточно для размещения в них и библиотеки, и всех научных отделов, и различных административных подразделений, включая редакционно-издательский отдел, для которого была отведена довольно удобная комната. Переезд института в Армянский переулок ускорило, вероятно, и то обстоятельство, что прежнее здание на Кропоткинской улице (ныне Пречистенка) по настоянию московской литературной общественности стал столичным музеем А. С. Пушкина.
      Есть основания полагать, что после критики работы Института востоковедения АН СССР с трибуны XX съезда КПСС появилась в руководящих верхах страны и еще одна проблема: как заменить директора Института А. А. Губера. В то время в партийных организациях союзных республик высвобождалось много руководящих кадров, т.к. Хрущев стремился поставить во главе этих республик более молодых и более послушных ему людей. Учитывая, однако, особенности национального склада партийных боссов в этих республиках, он действовал там более осмотрительно, чем по отношению к местной партийной номенклатуре в российских областях. Обиды, нанесенные тому или иному руководителю республики, могли плохо сказаться на настроениях всей местной элиты. При таких обстоятельствах наилучшей формой их смещения со своих постов становились их отзывы в Москву с назначением на какие-то высокие, престижные руководящие посты.
      Именно так случилось, по-видимому, и с нашим институтом в 1956 году. Неожиданно по указанию свыше Президиум АН СССР издал постановление, в соответствии с которым работа Института востоковедения была охарактеризована как неудовлетворительная. В постановлении указывалось, что по этой причине директор Института А. А. Губер освобождается от занимаемой должности, а на его место для поднятия работы института на новый, более высокий уровень назначается бывший первый секретарь ЦК КП Таджикистана Б. Г. Гафуров, который был известен как автор ряда научных работ по таджикской истории и имел ученую степень доктора наук и прочие престижные академические звания. Какими бы затаенными соображениями своей кадровой политики ни руководствовался в то время Н. С. Хрущев, формально все выглядело благопристойно: переезд Б. Г. Гафурова в Москву на высокий академический пост с сохранением за ним членства в ЦК КПСС не ронял его престижа в глазах своих земляков, хотя, конечно, рассматривать пост директора академического института более престижным, чем пост первого секретаря в союзной республике, навряд ли кому-либо приходило в голову.
      Особая значимость назначения Гафурова на пост директора Института востоковедения АН СССР подчеркивалась рядом важных решений Президиума АН СССР, сопутствовавших появлению Гафурова в институте. В частности, в дополнение к своему прежнему кадровому составу институт получал еще более 150 штатных единиц и становился таким образом самым крупным из всех академических гуманитарных институтов. И более того, при институте создавалось специальное издательство - самостоятельная "Редакция восточной литературы" при издательстве "Наука" АН СССР, со своим отдельным бюджетом, с обособленным от других редакций помещением, со своим новым штатом. Более того, параллельно началось издание нового журнала "Азия и Африка сегодня". Предусматривались для новых сотрудников и льготы бытового порядка: прописку в Москве получал целый ряд прежних советников Гафурова, прибывших с ним из Таджикистана. Для советской востоковедной науки все эти решения, отражавшие волю директивных инстанций, стали эпохальным достижением. С приходом Б. Г. Гафурова в институт открылась новая страница в истории этого академического учреждения.
      Первые месяцы пребывания Гафурова на посту директора института были ознаменованы организационной неразберихой, сменой руководителей отделов и приливом в институт большого числа новых сотрудников, квалификация которых в ряде случаев оставляла желать лучшего. Получив в свое распоряжение полторы сотни дополнительных штатных единиц, Гафуров торопился принять в институт далеко не всегда наилучшие кадры - здесь, видимо, сказались его неопытность и стремление полагаться на советы своего ближайшего окружения, которое руководствовалось, по-видимому, не столько научными соображениями, сколько субъективными, личными симпатиями и антипатиями.
      Параллельно начались персональные беседы Гафурова с каждым из сотрудников института, в ходе которых новый директор принимал решения о дальнейшей пригодности и непригодности тех или иных сотрудников, а также о назначении их на те или иные должности. Именно тогда выяснилось, что, несмотря на свой внешне непроницаемый, насупленный вид, Гафуров был человеком мягким и жалостливым, а потому почти никто из прежнего кадрового состава института не был отчислен в итоге подобных персональных бесед.
      Где-то в конце 1956 - начале 1957 года дошла очередь и до меня. В личной беседе с Гафуровым я стал довольно настойчиво просить его об освобождении меня от исполнения обязанностей заведующего редакционно-издательским отделом и о переводе на работу научным сотрудником в отдел Японии. Кстати сказать, с подобной же просьбой я обращался не раз и к прежнему директору А. А. Губеру, и всякий раз он с приятной улыбкой "по-дружески" просил меня "повременить", ссылаясь либо на сложности, возникшие со сдачей рукописей в издательство, либо на недружественное отношение ко мне руководства отдела Японии. Поэтому в личной беседе с Гафуровым я решил проявить максимум упорства в своем стремлении целиком сосредоточиться на японоведческой работе. Кто знает, что помогло мне в этой беседе: заметный поворот, происшедший незадолго до того в советско-японских отношениях, или же моя искренняя мольба о переводе на творческую работу. Как выяснилось в ходе беседы, Гафуров уже располагал определенной информацией обо мне. Выслушав меня с непроницаемым взглядом, он затем сухо сказал:
      - Мария Ивановна Лукьянова высказывалась против включения вас в число сотрудников японского отдела. Она сказала, что вы недисциплинированный человек. К тому же, по ее мнению, у вас слишком большое самомнение и вы неуважительно относитесь к коллегам, которые старше вас по возрасту и званиям.
      Далее, однако, когда я было уже приуныл, Гафуров изменил тон и неожиданно сказал:
      - Но я все-таки поддерживаю вашу просьбу в надежде, что вы учтете критику в ваш адрес. Будете теперь работать в отделе Японии.
      Так по прошествии четырех лет пребывания в институте я, наконец-то, обрел возможность заниматься только своим любимым делом - изучением современной Японии, не отвлекаясь на организационные и редакционные дела. При этом меня нисколько не страшило недружественное отношение ко мне руководства отдела: в конце концов мое положение в институте определялось прежде всего качеством моих рукописей и публикаций, а оно зависело только от меня самого. С приходом в отдел Японии я с удвоенной энергией занялся написанием внесенной ранее в мою планкарту рукописи "Конституционный вопрос в послевоенной Японии" и работал над ней с увлечением.
      Большие перемены в жизни Института востоковедения АН СССР совпали по времени с переломом в развитии советско-японских отношений. Если после вступления в силу Сан-Францисского мирного договора и окончания американской оккупации Японии отношения двух наших стран находились на предельно низком уровне, практически близком к нулю, то в 1956 году после длительных двусторонних переговоров дипломатов обеих стран в Лондоне и в Москве и приезда в Москву премьер-министра Японии Хатоямы Итиро положение резко изменилось. Переговоры Хатоямы с Хрущевым привели к нормализации советско-японских отношений. В Совместной декларации о нормализации отношений СССР и Японии, подписанной 19 октября 1956 года в Москве советскими и японскими руководителями, четко указывалось, что "состояние войны между СССР и Японией прекращается со дня вступления в силу настоящей декларации и между ними восстанавливаются мир и добрососедские отношения"6. С этого момента в Японии и в СССР возобновилась нормальная работа посольских учреждений, стали налаживаться экономические, культурные и общественные контакты двух стран. Такой поворот в развитии советско-японских отношений способствовал повышению значимости научных исследований, посвященных современной жизни Японии, ее экономике и внешней политике. Поэтому и моя работа по проблемам японской внутриполитической жизни приобрела большую актуальность, чем в предшествующие годы.
      Осенью 1956 года послом нашей страны в Японии был назначен И. Тевосян - крупный государственный деятель, бывший министр черной металлургии. Оказавшись в стенах МИДа, Тевосян занялся интенсивной подготовкой к незнакомой для него деятельности в качестве дипломата. Наряду с мидовскими работниками он стал включать в число направлявшихся с ним для работы в Японию и специалистов-японоведов. Так в число дипломатических работников в качестве второго секретаря посольства был включен мой друг-однокашник Виктор Васильевич Денисов, читавший в то время лекции по экономике Японии в Институте международных отношений.
      Все эти новости обнадеживали и других специалистов по Японии, в том числе и меня. Впервые с тех пор, как я стал японоведом, у людей моей профессии появилась реальная возможность побывать в изучаемой стране Японии. В это время не только МИДу, но и ряду других государственных учреждений понадобились специалисты-японоведы со знанием японского языка. Захотелось тогда и мне попасть в их число. Такие помыслы отнюдь не означали моей готовности отказаться вообще от научной работы во имя больших материальных благ, которые давала тогда советским гражданам работа за рубежом. Мысль сменить профессию и навсегда уйти из Института востоковедения на какую-либо доходную чиновничью работу никогда мне в голову не приходила. Но в то же время мне было ясно, что самым лучшим путем для дальнейшего углубленного изучения японской современности была бы длительная командировка в Японию, даже если это было чревато временным переключением с научной работы на практическую. До 1956 года при фактическом отсутствии контактов между Советским Союзом и Японией такие мысли в голову не приходили. Но с восстановлением нормальных отношений двух наших стран я стал помышлять о том, как бы побывать в Японии, с тем чтобы не остаться на всю жизнь кабинетным затворником, знающим изучаемую страну лишь по книгам и статьям, как бы стать специалистом в полном смысле этого слова, знающим Японию по собственному опыту длительного проживания в гуще ее общественной жизни. Сам я по своей инициативе не предпринимал в то время каких-либо конкретных шагов в этом направлении. Но, к счастью, все получилось по пословице: "на ловца и зверь бежит". По воле случая в 1957 году дважды поступали ко мне в институт такие предложения, о которых я ранее не мог и мечтать.
      Так весной 1957 года меня вдруг пригласили в отдел кадров газеты "Известия" для зондирования возможности моей поездки в Японию в качестве собственного корреспондента этой газеты. Моя кандидатура понравилась было заведующему Дальневосточным отделом этой газеты В. Кудрявцеву, который до войны работал в Японии в качестве журналиста. Он был знаком с некоторыми из моих печатных работ. Однако решал вопрос о моем назначении не Кудрявцев, а главный редактор "Известий" Губин, с которым у меня состоялась не очень удачная беседа. Просматривая мою анкету, лежавшую у него на столе, Губин задумчиво сказал:
      - Все бы ничего, но у вас нет опыта журналистской работы. Ведь вы в газете не работали?
      - Нет,- ответил я.
      - Ну, а можете ли вы дать гарантию, что такая газетная, а не научная работа пойдет у вас успешно?
      Проявить самонадеянность, дав сразу утвердительный ответ на этот лобовой вопрос, я не захотел, а потому ответил скромно:
      - Мне хотелось бы освоить газетную работу, и я постараюсь это сделать, но дать вам стопроцентную гарантию не берусь.
      - Ну что ж, мы подумаем,- заключил Губин.
      На этом наша беседа окончилась, и больше в "Известия" меня не приглашали. А через несколько недель окольным путем я узнал, что в качестве собственного корреспондента "Известий" в Японию начал оформление мой хороший знакомый и друг Дмитрий Васильевич Петров, ранее работавший в Государственном радиокомитете в качестве международного обозревателя, затем побывавший в двухгодичной командировке в КНР, а в то время бывший сотрудником Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. Видимо, для Губина предшествовавшая журналистская работа Петрова на радио стала именно той гарантией, которую он от меня не получил.
      Что говорить: мне было очень обидно расстаться с мечтой о поездке в Японию в качестве собственного корреспондента "Известий". Чтобы забыть об этой неудаче, я все усилия сосредоточил на форсированном завершении работы над своей плановой рукописью "Конституционный вопрос в послевоенной Японии" и летом 1957 года вчерне закончил ее написание. Это было весьма кстати.
      В конце лета в отделе кадров института меня известили о том, что мною заинтересовалась еще одна внешняя организация - на этот раз кадровики редакции газеты "Правда". Я созвонился с ними и вскоре меня пригласил на беседу заведующий Дальневосточной редакцией "Правды" Виктор Васильевич Маевский, в прошлом выпускник Высшей дипломатической школы при МИД СССР, где он некоторое время изучал японский язык. В дальнейшем, оказавшись на работе в редакции "Правды", он отошел от Японии и несколько лет пребывал в Лондоне в качестве собственного корреспондента названной газеты. В тот момент, судя по всему, длительная командировка в Японию не входила в его расчеты.
      При встрече со мной В. Маевский подробно расспросил меня о моих книгах и других публикациях и затем довольно откровенно рассказал мне суть сложившейся в редакции ситуации. Из беседы с ним я узнал, что после нормализации советско-японских отношений министерства иностранных дел обеих стран заключили соглашение об обмене работниками прессы: пять японских журналистов могли впредь работать в Советском Союзе, а пять советских журналистов получили разрешение на пребывание и работу в Японии, причем двое из них, корреспонденты ТАСС, уже приступили к работе в Токио. Должен был тогда выехать в Японию и собственный корреспондент "Правды" Юрий Грищенко, весьма талантливый журналист-международник, хорошо писавший, прекрасно знавший английский язык, но не владевший, правда, японским языком. Грищенко довольно быстро прошел всю длительную процедуру оформления его выезда за рубеж, включая самый ответственный этап - утверждение его кандидатуры на секретариате ЦК КПСС. Однако буквально за несколько дней до его отъезда в Страну восходящего солнца с ним случилось нечто непредвиденное: на прощальном банкете в ресторане гостиницы "Советская" будущий корреспондент "Правды" в Японии выпил лишнего, вступил в ссору, а затем и в потасовку с кем-то из посетителей ресторана, находившихся в соседнем банкетном зале, после чего был доставлен в ближайшее отделение милиции. Там в ходе начавшихся пререканий с начальником отделения Грищенко ударил его по лицу.