Янаевым. Полную неясность, а следовательно, и сомнения в искренности того, что говорилось, оставили объяснения Янаева по поводу мнимой болезни М. Горбачева. Чувствовалось, что он что-то утаивал и искажал, когда пытался выдавать Горбачева за сторонника ГКЧП. Все более неуверенное в себе поведение гэкачепистов как 19, так и 20 августа свидетельствовало об отсутствии у них ясного плана действий и твердой решимости идти на силовое подавление сторонников Ельцина, засевших в "Белом доме". Создавалось впечатление, что они сами не знали, брать ли им власть в свои руки или же сохранять ее за Горбачевым. А такая неопределенность препятствовала, естественно, быстрому сплочению вокруг них даже тех, кто сочувствовал им и разделял их намерения.
      В такой же нерешительности пребывала в те дни и редакция "Правды". В один из тех памятных трех дней я присутствовал на заседании редколлегии "Правды". В выступлениях членов редколлегии, обсуждавших сложившуюся в Москве ситуацию, чувствовалась растерянность и неуверенность в том, куда пойдет развитие событий. Некоторые из работников редакции, побывавшие в тот день у "Белого дома", где укрепились "демократы" во главе с Ельциным, высказывали свое несогласие с теми, кто считал, что военные подразделения, подтянутые к "Белому дому", стоят на защите ГКЧП и Горбачева. Один из них, А. Снегирев, обратил внимание присутствовавших, что на башнях танков он видел не красные флаги Советского Союза, а флаги сторонников Ельцина. К вечеру 21 августа, когда пришли сообщения об отлете членов ГКЧП в Форос на переговоры с Горбачевым, а вслед за ними и сообщения об их задержании и аресте, стало ясно, что сторонники Ельцина при поддержке армейских частей, находившихся на подступах к "Белому дому", одержали победу. В тот же вечер колонны танков и БТРов дивизии имени Дзержинского, простоявшие два дня без дела на улицах Москвы, в соответствии с чьим-то приказом стали покидать город. Где-то в полночь одна из этих танковых колонн прошла из центра в направлении кольцевой дороги по Молодогвардейской улице невдалеке от нашего дома. Слушая рокот уходивших танков, мы с женой ощущали уныние и досаду. Много нелестных и презрительных слов сказано было нами в ту ночь и по адресу гэкачепистов. Какими же бездарями и простофилями они казались нам тогда: ведь надо же было им умудриться потерять власть в момент, когда под их контролем находились и министерство обороны, и все другие силовые структуры, и всеохватывающая сеть обкомов, райкомов и горкомов КПСС!
      Тогда я еще не представлял себе ясно, сколь гнила была вся верхушка советского общества, включая и руководителей партийного аппарата, и генералов, и начальников КГБ. Судя по всему, быстрая капитуляция руководителей ГКЧП объяснялась не столько их личной бездарностью, безволием и трусостью, сколько общей безответственностью, беспринципностью и себялюбием основной массы высокопоставленных советских чиновников и военных, озабоченных даже в те дни отнюдь не судьбами своей страны, а своими шкурными, карьеристскими интересами. В сложившейся 19-21 августа чрезвычайной ситуации они в подавляющем большинстве своем предпочли затаиться и выжидать исхода схватки в верхах, чтобы, когда расклад политических сил наверху прояснится, взять сторону тех, кто окажется в этой схватке победителем.
      Сполна обнажились тогда же и невысокие нравственные устои двух главных героев схватки за власть в Кремле: Горбачева и Ельцина. Наглядной иллюстрацией их невоспитанности, политического бескультурья и неумения сохранять достоинство на глазах миллионов своих соотечественников стал в те дни телевизионный показ заседания Верховного Совета РСФСР, на котором Ельцин, только что одержавший победу над гэкачепистами и вызволивший Горбачева из форосского "заточения", откровенно глумился над своим политическим соперником, все еще числившимся президентом Советского Союза. С каким нескрываемым торжеством в глазах, с каким куражом подписывал он демонстративно в ходе того же памятного заседания указ о запрещении деятельности КПСС на территории России, с каким садистским выражением лица информировал он о своем решении стоявшего перед ним бывшего генерального секретаря этой партии. Но не лучше вел себя в этом унизительном положении и Горбачев. Хваленый Нобелевский лауреат стушевался, потерял дар речи и не нашел в себе ни ума, ни мужества, чтобы дать хотя бы какой-то словесный отпор своему обидчику. А ведь фактически зачитанный ему Ельциным указ о запрещении той партии, которую Горбачев возглавлял более пяти лет, был равнозначен звонкой пощечине, полученной им на глазах у всего советского народа. И что же? Горбачев проглотил эту пощечину безропотно, показав себя прилюдно жалким капитулянтом и трусом. Это было постыдное, отвратительное зрелище, после которого КПСС потеряла, как мне думается, последние остатки своего былого влияния в стране.
      Не лучше показали себя в те августовские дни и наши хваленые чекисты. Днем раньше толпа сторонников Ельцина, Хасбулатова и других "демократических" лидеров хлынула в центр Москвы в район Старой площади, ворвалась в здание Центрального Комитета КПСС и разгромила его внутренние помещения. Где же, спрашивается, были в тот час верные стражи этого штаба советских коммунистов - работники комитета государственной безопасности? Как стало известно мне в те же дни от их жен, работавших в "Правде", сидели они, оказывается, в своих зданиях на Лубянке, как мыши, заперев изнутри двери этих зданий на прочные засовы.
      А между тем все та же буйная толпа крикунов подвезла на площадь Дзержинского подъемный кран, опутала стальными тросами бронзовую фигуру "железного Феликса", стоявшую на пьедестале в центре площади, приподняла ее краном и свалила на землю под улюлюканье и гиканье всех собравшихся. Но поразительно было не столько самоуправство разбушевавшейся толпы, сколько молчание и бездействие нескольких тысяч вооруженных офицеров - сотрудников КГБ, молча взиравших из окон своих рабочих комнат на то глумление, которому подвергался на площади памятник Ф. Дзержинскому - тому человеку, портреты которого висели почти в каждой из тех рабочих комнат, откуда следили бравые чекисты за всем, что происходило на площади. Никто из них пальцем не шевельнул, чтобы воспрепятствовать святотатству. А ведь оружия у них имелось под рукой более чем достаточно. Так трусливо и недостойно вела себя прогнившая изнутри горбачевская власть. В те бурные августовские дни она изумила весь мир своей полной импотенцией и отсутствием малейшей способности к самозащите.
      Запрет, наложенный Ельциным на деятельность КПСС в первые же дни после свершившегося в Москве переворота, поставил под вопрос существование газеты "Правда" как центрального органа КПСС. В редакции газеты это поняли сразу же и приняли на редколлегии срочное решение о превращении газеты из органа ЦК КПСС в "общественную" и "независимую" газету. Но сделано это было поздновато, и в течение нескольких дней, последовавших за переворотом, выход газеты в свет был приостановлен.
      Как раз в те дни истекал срок моего очередного летнего отпуска, а на руках были три авиабилета на рейс Москва -Токио, заранее заказанные мною в "Аэрофлоте". Что было делать? Ведь корпункт "Правды" в Токио, включая помещения, имущество, не говоря уже о Ногути-сан - секретаре-переводчике корпункта, продолжал существовать. Большой удачей для меня стало то, что бухгалтерия "Правды" еще до августовского переворота успела перевести в японский банк очередную долларовую сумму с учетом расходов в третьем квартале.
      В те дни обязанности главного редактора "Правды" в связи с длительной болезнью Фролова взял на себя его заместитель Г. Н. Селезнев. До той поры я никогда с ним не общался. Но тогда без его ведома я покинуть Москву, естественно, не мог: слишком сложна была обстановка. Итогом моей беседы с ним стало его согласие на мой безотлагательный отъезд в Токио...
      Три дня спустя я вновь вместе с женой и сыном прибыл самолетом в японскую столицу, где нас встретил всегда приветливый и услужливый шофер токийского отделения ТАСС - Имаи-сан. И снова корпункт, и снова встреча с нашей приятной и заботливой Ногути-сан... Но только вести из Москвы привез я для нее нерадостные, и прежде всего весть о репрессиях, обрушенных на "Правду" новыми властями, а следовательно, и весть о вероятном закрытии в ближайшем времени токийского корпункта газеты как по причинам политического характера, так и по самой банальной бытовой причине - из-за отсутствия валютных средств на дальнейшее содержание корпункта и его работников.
      Как пошли мои дела потом? Да как и прежде: в сентябре-ноябре, не думая об отдаленном будущем, я снова втянулся в освещение событий, связанных с общественной жизнью Японии и советско-японскими отношениями, благо редакции "Правды" в Москве удалось возобновить публикацию газеты с той лишь разницей, что она перестала быть органом ЦК КПСС.
      Той осенью 1991 года как никогда остро я ощущал важность своей работы по анализу и достоверному освещению советско-японских отношений, так как после августовского переворота и захвата реальной власти над страной ельцинистами в развитии советско-японских отношений наметились тенденции, крайне опасные для национальных интересов нашей страны. Мои статьи в "Правде" по этому вопросу приобретали, как я считал тогда, особое значение уже потому, что и корреспонденты ТАСС и Московского телевидения, и собственные корреспонденты "Известий" и "Нового времени", быстро уловив настроения новых руководителей страны из числа воинствующих "демократов-реформаторов" и завзятых сторонников "нового мышления", стали быстро подстраиваться под настроения и вкусы этой публики. В информационных материалах телевидения и ТАСС, а также в статьях моих коллег-журналистов уже в сентябре появились осторожные высказывания в пользу "справедливого компромисса" в территориальном споре нашей страны с Японией - высказывания, отвечавшие прояпонским настроениям тогдашнего министра иностранных дел России А. Козырева и его заместителя Г. Кунадзе. Да и в Москве в стенах российского министерства иностранных дел сразу же после августовского переворота началась подозрительная возня с целью возобновления переговоров с Японией по "нерешенным вопросам" советско-японских отношений. Причем такие инициаторы этой возни как Г. Кунадзе в разговорах с японцами не скрывали своей готовности идти навстречу японским территориальным домогательствам.
      Это был момент, когда политические позиции президента СССР М. Горбачева ослабевали день ото дня, а влияние Б. Ельцина с каждым днем усиливалось. Этот процесс сопровождался ослаблением союзного центрального аппарата и стремительным нарастанием сепаратистских тенденций в отдельных районах страны, приведших к тому, что уже в сентябре 1991 года три страны Прибалтики, Литва, Латвия и Эстония, вышли из состава Советского Союза. В процессе начавшегося распада СССР все большую самостоятельность стали обретать государственные учреждения РСФСР, и в том числе российское министерство иностранных дел. Все это придавало больший, чем прежде, вес прояпонским высказываниям Козырева, Кунадзе и иже с ними. И не случайно аморфной и шаткой стала осенью 1991 года и позиция руководящих работников советского посольства в Токио, ясно не представлявших себе, на кого им следовало ориентироваться в дальнейшем: на горбачевский МИД СССР или же на ельцинский МИД России.
      Быстро прореагировал на новую ситуацию и МИД Японии. Переворот в Советском Союзе, происшедший в последней декаде августа 1991 года, убедил японских дипломатов, что новая ситуация в Москве обещает им гораздо большие возможности для реализации их территориальных притязаний к нашей стране. С этого момента японская сторона сочла за лучшее смотреть сквозь пальцы на те договоренности, которые были достигнуты на апрельском "саммите" глав правительств двух стран, и в частности на текст совместного заявления, подписанного Горбачевым и японским премьер-министром Кайфу. Руководители МИД Японии с этого момента вновь взяли курс на "безотлагательное решение" в свою пользу японо-советского территориального спора. Удачный предлог для возобновления переговоров по этому спору и склонения Москвы к отказу от Южных Курил японская дипломатия увидела в выходе из состава Советского Союза трех республик Прибалтики. По мнению японских политиков, этот выход знаменовал собой, якобы, отход советского руководства от принципа соблюдения нерушимости границ своей страны, сложившихся в итоге второй мировой войны134. В сентябре 1991 года в Японии начался, таким образом, новый тур кампании за "возвращение северных территорий", в ходе которой надежды на успех связывались прежде всего с перспективой дальнейшего ослабления и распада Советского Союза.
      В немалой степени такие надежды подкреплялись и высказываниями ряда прибалтийских государственных деятелей. Так, в первые же дни после выхода Эстонии на межгосударственную арену в качестве самостоятельного государства председатель парламента Эстонии Арнольд Рюйтель дал в Таллине интервью агентству "Кёдо Цусин", в котором категорически высказался в поддержку притязаний Японии на Южные Курилы, присовокупив при этом назидательное заключение, что-де "историческая справедливость должна быть реализована"135. А вслед за выступлением Рюйтеля с таким же призывом к японцам обратился в своем интервью газете "Майнити" и лидер Литвы Витаутас Ландсбергис, посоветовавший им "следовать примеру стран Прибалтики и использовать их опыт борьбы против незаконной военной оккупации"136.
      Но если бы только с подобными антисоветскими призывами обращались к Японии лишь озлобленные прибалты типа Ландсбергиса, воспитанного своими прогитлеровски настроенными родителями в духе вражды к России! Это бы было полбеды. Беда была в том, что в ту же враждебную нашей стране кампанию поддержки японских территориальных требований сразу же стали включаться в Москве и пришедшие к власти ельцинисты. Сенсацию и всплеск радостных откликов вызвало, в частности, у японцев заявление заместителя председателя Комитета по оперативному управлению народным хозяйством СССР Г. Явлинского, который в письменном интервью агентству "Кёдо Цусин" утверждал, что все четыре южных острова Курильского архипелага должны быть отданы Японии и что граница между Россией и РСФСР должна, следовательно, пролечь между островом Уруп и четырьмя названными островами, то есть там, где она пролегала в свое время в соответствии с давно утратившим силу русско-японским Симодским трактатом 1855 года137.
      Японская печать с удовольствием отметила сразу же, что Г. Явлинский стал первым из официальных представителей советского руководства, который признал правомерность японских территориальных притязаний. Его заявление было воспринято японскими политическими обозревателями как отрадное для них свидетельство того, что после августа 1991 года в числе "демократов", пришедших в высшие структуры советского правительства, появились активные сторонники безоговорочных уступок японским территориальным домогательствам.
      В том же духе стали ориентировать японскую общественность и московские корреспонденты японских газет. Примером тому могло служить опубликованное в газете "Ёмиури" 7 сентября сообщение из Москвы корреспондента этой газеты Ито Номидзаки. Суть этого сообщения сводилась к тому, что новая обстановка в Советском Союзе привела к устранению от власти "консервативных сил", противодействовавших уступкам Японии в "территориальном вопросе". Это, по мнению автора, создало новую ситуацию, при которой "группировка сторонников возвращения двух островов Японии в лице заместителя министра иностранных дел России Кунадзе стала играть ведущую роль в российских верхах"138.
      Подтверждением правдоподобности таких оценок и предположений стал в глазах японцев приезд в Японию делегации Верховного Совета РСФСР во главе с исполнявшим тогда обязанности председателя совета Р. И. Хасбулатовым. Названная делегация прибыла в Японию в середине сентября 1991 года - всего лишь через три недели после прихода к власти противников КПСС и развала прежней политической структуры страны. Одна из целей визита Хасбулатова состояла в том, чтобы разъяснить японцам ситуацию, которая сложилась в Советском Союзе после августовских событий, и побудить их внести коррективы в свои взгляды на Советский Союз и японо-советские отношения. Короче говоря, он давал понять японцам, что впредь им следовало считаться не столько с центральным союзным правительством, сколько с правительством России.
      Но была у Хасбулатова и еще одна важная цель, которая стала очевидной после его встреч с премьер-министром Японии Кайфу Тосики и другими видными японскими государственными деятелями и лидерами деловых кругов. Цель эта состояла в том, чтобы заполучить согласие японского правительства на крупные банковские кредиты, призванные помочь пришедшим к власти "демократам" стабилизировать обстановку в Советском Союзе и укрепить позиции Б. Ельцина и его сторонников как внутри России, так и в общесоюзном масштабе. А способом выуживания этих кредитов у Японии должны были стать, как это явствовало из высказываний Хасбулатова и его советников, в числе которых был все тот же вездесущий Кунадзе, недвусмысленные намеки на готовность руководства России изменить позицию, занятую Горбачевым в ходе его апрельских переговоров в Японии, и пойти навстречу японским территориальным требованиям.
      Вот почему основной упор во всех беседах российские гости делали на экономические вопросы. Многократно ставился ими при этом вопрос о возможности предоставления Японией России экстренных крупномасштабных правительственных кредитов, размеры которых, как об этом заявил Хасбулатов на пресс-конференции в Токио, должны были "исчисляться не миллионами, а миллиардами долларов"139.
      Интересно, и сегодня это отчетливо видно на примере прошедших с тех пор девяти лет, что уже с самых первых дней прихода "демократов" к власти их лидеры направились с протянутой рукой в США, Западную Европу и Японию и стали выклянчивать там финансовые подачки. При этом им было наплевать и на престиж страны, и на то, кто и как будет потом расплачиваться за полученные ими кредиты. Будущие судьбы страны мало интересовали этих временщиков. И это быстро поняли японские государственные и политические деятели. Поэтому в беседах с Хасбулатовым и его спутниками они повели себя довольно бесцеремонно: "если хотите деньги, то отдавайте Японии четыре южных Курильских острова" - вот то ультимативное условие, которое было предъявлено японской стороной российским гостям.
      Но полномочиями на сдачу японцам Курил Хасбулатов не располагал. Поэтому его реакция на этот бесцеремонный нажим была уклончивой, но именно уклончивой, а не негативной. В ходе переговоров российские гости давали понять своим японским собеседникам, что новое правительство России было готово вступить в ближайшее время в переговоры с Японией и внести коррективы в прежние взгляды советских дипломатов на пути и сроки решения "территориального вопроса".
      Высказывал глава делегации российских парламентариев при встречах с японцами и некоторые "личные" взгляды на территориальный спор двух стран. Так, на пресс-конференции в Токио, на которой в числе трехсот журналистов был и я, Хасбулатов подверг критике бытующие в нашей стране "реакционные, мифические стереотипы прошлого", суть которых сводится-де к тому, что "всякая уступка территории рассматривается как распродажа национальных интересов". В этой же связи он заявил о своем намерении содействовать преодолению подобных "стереотипов" в общественном сознании россиян и культивировать у них справедливое отношение к японскому народу140. В этих заявлениях Хасбулатова отчетливо выявились как пренебрежительное отношение к патриотическим чувствам русских сограждан, так и намек на его сочувственный подход к японским территориальным притязаниям.
      Еще более отчетливо этот намек прозвучал в рассуждениях Хасбулатова по поводу того, что новые российские руководители не намерены относиться к Японии как "победитель к побежденному" и что, наоборот, они хотели бы способствовать осуществлению "заветной мечты" японского народа. Упомянута была на пресс-конференции и небезызвестная ельцинская программа "поэтапного решения" территориального спора с Японией, выдвинутая полтора года тому назад. Но сроки реализации этой программы, рассчитанной на 15 лет, могли бы быть, по мнению Хасбулатова, и более короткими141.
      Однако, как ни прозрачны были намеки главы делегации Верховного Совета РСФСР на готовность российского руководства идти в дальнейшем навстречу японским территориальным требованиям, руководители японского правительства не оценили их должным образом. Даже такие намеки показались японцам в сложившейся обстановке уже недостаточными. Свидетельством тому стали опубликованные на следующий день передовые статьи токийских газет, в которых подчеркивалось категорическое несогласие с идеей "поэтапного" решения территориального спора двух стран и выдвигались требования "безотлагательного возврата четырех островов". Что же касается тогдашних попыток Хасбулатова выпросить у японской стороны в обмен на расплывчатые территориальные посулы миллиардные субсидии, то японская сторона ответила на это вполне красноречивым молчанием142.
      А вообще Хасбулатов произвел и на советских журналистов и на японцев впечатление человека заносчивого, нагловатого и диковатого. На упомянутой выше пресс-конференции он несколько раз напоминал присутствующим о том, что он "профессор" и "привык читать лекции студентам", но эта навязчивая самореклама так и не убедила присутствовавших в том, что они видят перед собой человека высоко образованного и воспитанного. От его манер, мимики, лексикона и даже одежды (пиджака с непомерно длинными рукавами, из-под которых на кисти рук сползала еще более длинная рубашка) веяло не столько европейской цивилизацией, сколько азиатским захолустьем.
      Вечером того же дня Хасбулатов пригласил в свой номер гостиницы, где остановилась делегация Верховного Совета, небольшую группу советских журналистов, работавших в Японии. Я, будучи занят передачей очередного материала в Москву, на эту встречу не пошел. Но зато на следующий день мои друзья-журналисты дали мне на прослушивание магнитную запись их беседы с Хасбулатовым и долго с подробностями рассказывали о том, как эта беседа происходила. Встретил их Хасбулатов в своем номере в довольно нетрезвом виде без пиджака и галстука, без ботинок и носок. Полулежа на кровати и шевеля перед ними обнаженными пальцами ног, он хвастливо рассказывал им о своих геройских деяниях во время осады гэкачепистами "Белого дома". Лейтмотивом всех его рассказов были утверждения, будто бы именно его решительность и дальновидность обеспечили "демократам" августовскую победу в борьбе за власть и будто бы его следует отныне рассматривать как "правую руку Ельцина" и "второго человека" в России...
      Утрата Горбачевым ведущей роли в государственных делах, ставшая очевидной в итоге августовских событий, и переход к сторонникам Ельцина контроля над внешней политикой страны привели к перетасовкам в кремлевских верхах. В ходе этих перетасовок завершился распад "команды Горбачева" в лице его прежнего ближайшего окружения: А. Яковлева, Э. Шеварднадзе, Е. Примакова, Г. Шахназарова, А. Вольского и других влиятельных наперсников "великого реформатора". Это сразу же сказалось и на поведении тех академических экспертов, которые верой и правдой служили названной команде, занимаясь в научно-исследовательских институтах Академии наук СССР политическими разработками. В таких академических центрах Москвы как ИМЭМО, ИВАН, ИДВ и других начались перебежки ученых мужей в "команду Ельцина".
      Выявилась эта тяга к новому начальству и у тех экспертов-японоведов, которые в последние два-три года набили руку на предложениях в пользу "компромиссного решения" территориального спора с Японией. И если в мае-июне 1991 года московские сторонники территориальных уступок Японии вынуждены были на время примолкнуть, то в сентябре они почувствовали, что пришел их "звездный час".
      Первыми из этой компании, как и следовало ожидать, оживились два друга - два протеже Примакова: тогдашний заведующий отделом Японии ИВАНа К. Саркисов и ставший к тому времени заместителем министра иностранных дел РСФСР Г. Кунадзе.
      Саркисов с явным расчетом на снискание себе популярности в Японии поспешил в те дни известить из Москвы японцев о том, что он по-прежнему стоит заодно с "движением за возвращение северных территорий". Иначе нельзя было истолковать его выступление 21 сентября 1991 года по московскому радио в программе, предназначенной для японских слушателей. И вот какое сообщение агентства "Кёдо Цусин" опубликовали в связи с выступлением Саркисова японские газеты в последующие дни: "Ведущий советский японовед заявил, что группа спорных островов, захваченных Советским Союзом у побережья Хоккайдо, исторически принадлежит Японии, дав понять тем самым, что эти острова являются исконной японской территорией. Об этом сообщило радио Москвы. "Исторически несомненно, что Южные Курилы принадлежат Японии",- заявил Константин Оганесович Саркисов, представитель советского исследовательского Института востоковедения в радиопередаче, записанной на пленку в субботу в Токио агентством "Радио Пресс". Саркисов сказал, что в 1945 году Советы захватили острова в последние дни второй мировой войны, добавив, что этот захват был частью сделки между Соединенными Штатами и кремлевским лидером Иосифом Сталиным"143.
      А несколькими днями позднее напомнил о себе японцам и бывший академический коллега Саркисова заместитель министра иностранных дел РСФСР Г. Кунадзе. На сей раз вести о его деяниях долетели в Токио не из Москвы, а из Сахалинской области, куда он отправился для того, чтобы лично ознакомить жителей Курильских островов со своими взглядами на пути решения советско-японского территориального спора. А взгляды его сводились к тому, что новому российскому правительству, взявшему на себя ответственность за дальнейшее развитие отношений с Японией, не следовало придавать большого значения итогам апрельского визита в Японию Горбачева. По мнению Кунадзе, явно расходившемуся с мнением Горбачева (между прочим все еще числившегося президентом СССР), правовой основой отношений России с Японией должно было снова стать зафиксированное в Совместной декларации 1956 года обещание передать Японии по подписании мирного договора двух стран острова Хабомаи и Шикотан. Что же касается ряда позднейших заявлений СССР японскому правительству, в которых упомянутое обещание было взято назад по причине враждебных действий Японии в отношении нашей страны, то новоявленный заместитель министра, присвоивший себе право самочинного толкования документов советской внешней политики, отверг эти заявления как якобы не обладавшие юридической силой. Отсюда вытекал и тот главный вывод, с которым прибыл Кунадзе на Сахалин и Курилы. Сводился этот вывод к тому, что курильчанам (да и всем россиянам) следовало смириться с тем, что в ближайшем будущем острова Хабомаи и Шикотан могут быть переданы Японии. Этого, дескать, требовали соображения "исторической справедливости" и те "обязательства", которые якобы взяла наша страна в 1956 году.
      Столь откровенные прояпонские заявления Кунадзе, сделанные в ходе его пребывания в Сахалинской области, тотчас же попали на страницы японских газет и встретили там радостные отклики. Японские комментаторы и политические деятели увидели в этих заявлениях свидетельство намерений нового руководства МИД РСФСР действовать вразрез с той позицией, которую занял Горбачев пять месяцев тому назад. и безотлагательно пойти навстречу территориальным требованиям Японии144.
      К началу октября 1991 года в японских политических кругах, как и накануне апрельского визита в Японию Горбачева, вновь воцарилась эйфория. Снова японским политикам и дипломатам стало казаться, что они вот-вот достигнут своей желанной цели, а именно согласия Советского Союза на передачу Японии сначала двух, а затем четырех островов. В печати стал упоминаться даже конкретный срок реализации японских территориальных требований - середина октября 1991 года. При этом имелись в виду дни пребывания в Москве министра иностранных дел Накаямы Таро, визит которого в советскую столицу был согласован еще до августовских событий.
      Убеждение в том, что кризисная ситуация, сложившаяся в Советском Союзе осенью 1991 года, позволяла японским поборникам притязаний на Курильские острова реализовать наконец-то свои требования, втемяшилось в головы очень многих влиятельных государственных деятелей Японии. Вот, например, что я прочел в те дни в газете "Джапан таймс": "Японии представился сегодня "наилучший шанс отыграть обратно находящиеся у побережья Хоккайдо острова, контролируемые ныне Советами",- сказал недавно один из высших руководителей либерально-демократической партии Обута Кэйдзо. Выступая на ежегодном симпозиуме ЛДП, он заявил, что сегодня Советский Союз находится в замешательстве, а его руководители уже поняли, что без Японии обойтись нельзя... "Сегодня появился наилучший для нас шанс возвратить острова",сказал Обута, подчеркнув при этом, что апрельский визит в Японию президента СССР Михаила Горбачева стал свидетельством того, что Советский Союз признает, что он не может далее игнорировать Японию. "Мы должны хорошо поработать, чтобы вернуть острова уже в этом году",- сказал он на симпозиуме. Обращаясь к аудитории, достигавшей тысячи человек, Обута заявил собравшимся, что без решения спора о принадлежности островов не может быть и речи о какой-либо "новой фазе в японо-советских отношениях"145.
      Такие же настроения обуревали и японского министра иностранных дел Накаяму Таро, готовившегося в те дни к поездке в Москву. Пакет предложений, подготовленных японскими дипломатами для московских переговоров Накаямы, включал в себя, во-первых, требования подтверждения советским правительством действенности того пункта Совместной декларации 1956 года, где говорилось о согласии Советского Союза на передачу Японии после подписания мирного договора островов Хабомаи и Шикотан. Во-вторых, согласно тому же пакету обеим странам надлежало начать подготовку к введению совместного административного контроля над островами Кунашир и Итуруп на время, пока эти острова не перейдут под полный контроль Японии. И, наконец, в-третьих, советская сторона и Япония должны были разработать конкретные условия и график передачи всех четырех островов Японии. Параллельно предполагалось, что японская сторона возьмет на себя разработку юридического статуса тех советских граждан, которые захотели бы остаться на южных Курилах после установления там власти японской администрации146.