Именно вклад этих людей в развитие космических полетов обеспечил надежность и безопасность и моего недавнего полета в космос. Когда я теперь езжу по всей Японии и выступаю с лекциями о моем полете, то слушатели постоянно спрашивают меня, ощущал ли я страх во время полета на советском космическом корабле. На это я отвечаю, что такого страха у меня не было... по той простой причине, что техника советских полетов в космос, участником одного из которых я стал, была освоена еще тридцать лет тому назад и надежность ее была многократно проверена на практике. Эту технику сегодня можно считать уже "прирученной техникой"82.
      И еще сказал мне в той же беседе Акияма-сан такие лестные для моей родины слова: "Мои советские коллеги в Звездном городке часто говорили, что мне суждено стать японским Гагариным. На это я всякий раз отвечал им, что я всего-навсего простой человек и никак не могу стать таким великим человеком как Гагарин, хотя мне и были приятны слова моих коллег. Но и сейчас я еще раз повторяю: полеты в космос перестали быть теми дерзаниями, какими они были на первых порах. Сейчас эти полеты означают лишь четкое выполнение поставленных задач в рамках тех возможностей, которые предоставляет имеющаяся техника. Нынешние полеты не идут ни в какое сравнение с полетом Гагарина, мужественно полетевшего навстречу неизвестному, а может быть, и смертельной опасности во имя осуществления мечты всего человечества"83.
      Да, в те годы, наша страна все еще сохраняла способность внушать к себе уважение зарубежной общественности, и в том числе японской, по крайней мере своими успехами в освоении космоса. Одной из последних сенсаций, произведшей на японцев огромное впечатление, стал на рубеже 80-х - 90-х годов успешный беспилотный полет "Бурана" - советского космического корабля, превзошедшего по своим показателям, как считали японские эксперты, американский "Шаттл". Но это было последнее выдающееся достижение отечественной космонавтики - господа "реформаторы" уже приступили в те годы к развалу космических разработок, и больше "Буран" своих полетов не возобновлял...
      А вообще говоря, в ветрах "перестройки", долетавших до Японии из Москвы уже в конце 80-х годов, стали улавливаться подчас наряду с новыми, свежими веяниями и веяния с каким-то неприятным, помоечным душком. Таким душком неожиданно повеяло на меня в марте 1988 года во время гастролей в Токио труппы Московского художественного театра, возглавлявшегося О. Н. Ефремовым.
      Гастроли эти состоялись ровно тридцать лет после того, как в Токио гастролировала труппа корифеев МХАТа - сподвижников и учеников Станиславского и Немировича-Данченко. В то время, в конце 50-х годов, я познакомился близко со многими из них, и они произвели на меня впечатление подлинных мастеров и подвижников отечественного сценического искусства. Японские зрители их боготворили, и у них были на то основания. Ждал я поэтому триумфа и от прибывшей в Токио труппы представителей нового поколения мхатовцев, тем более что в своих выступлениях по токийскому телевидению О. Н. Ефремов, который, видимо, никогда не страдал от скромности, объявил себя одним из "лидеров перестройки", а возглавлявшийся им театр наследником "школы великого Станиславского" и "авангардом" движения за реформы в области советского сценического искусства. На первом спектакле мхатовцев в Токио - это была чеховская "Чайка" - японская публика вроде бы не ошиблась в своих ожиданиях: спектакль был выдержан в классическом мхатовском стиле.
      Но огорошил Ефремов японцев вторым привезенным им в Японию спектаклем - "Перламутровая Зинаида", который был подан им по приезде как творческий вклад Московского художественного театра в великое дело "перестройки". Я, естественно, пошел на премьеру этого спектакля. Но чем дольше смотрел я на сцену, тем острее становилось мое ощущение, что все происходившее на сцене - это не игра актеров прославленного академического театра, а мерзкое кривлянье фигляров в дешевом балагане. Пошлый и неправдоподобный сюжет (внезапная любовь богатой американки к московскому вокзальному носильщику-пьянице) обыгрывался на сцене с примитивным натурализмом. За бесстыдной постельной эротикой последовали какие-то полупристойные танцы почти обнаженных пожилых толстозадых женщин с дряблыми бюстами и животами, а потом началось выявление героями спектакля своих грязных помыслов и денежных махинаций, причем едва ли не в каждом акте и в каждой сцене эти герои без стеснения выражались и поносили друг друга нецензурными бранными словами, отыскать которые зрителям-японцам в своих карманных русско-японских словарях не удавалось.
      Я вышел с того спектакля как оплеванный и облитый помоями: мне было стыдно смотреть в глаза японским зрителям, среди которых преобладали хорошо воспитанные интеллигентные люди. Тем более было стыдно спрашивать об их впечатлениях. Зато прибывшим с Ефремовым мхатовским администраторам казалось, судя по всему, что спектакль прошел удачно: ведь предельно тактичные японцы не ушли с него раньше времени, а некоторые из них даже вежливо поаплодировали после того как занавес опустился.
      Не почувствовали тогда и мхатовские актеры того, как опозорили они свой великий театр, превратив его сцену в базарные подмостки. Видимо, в Москве их полупорнографические выходки воспринимались "на ура" многими советскими зрителями, не имевшими прежде доступа в низкопробные балаганы вечерних кварталов Парижа, Лондона, Нью-Йорка и Токио. Однако этот "смелый" прорыв мхатовцев в пошлую эротику произвел на рафинированные круги японских любителей театрального искусства удручающее впечатление... Не понимал, разумеется, и сам Ефремов, какую гадость привез его театр в Японию. Трудно было ему это понять еще и потому, что по прибытии в Токио большую часть своего времени он находился в нетрезвом виде. Не произвели на меня впечатления в ходе мимолетных встреч на приемах и ведущие актеры из числа "нового поколения" мхатовцев. Уклоняясь от разговоров о своих впечатлениях о Японии, они протискивались к столам с мясными, рыбными, овощными и фруктовыми яствами и, как голодные волки, ели, ели, ели...
      Встречи с мхатовцами из числа ефремовских сподвижников, выдававших себя в Японии за "авангардный отряд" поборников "перестройки", подтвердили мои опасения, как бы горбачевская "перестройка" не обернулась в сфере культуры бездумным заимствованием у США и других стран Запада лишь отрицательных сторон их духовной жизни: будь то культ наживы и пошлых взглядов на секс или же воинствующий индивидуализм с его нежеланием подчинять личные интересы, общественным. Спектакль "Перламутровая Зинаида" стал для меня первым наглядным свидетельством неблагополучия в умах и морали советской творческой интеллигенции, оказавшейся неспособной отделять зерна от плевел в массовой культуре западного мира. Но тогда мне все еще хотелось верить в то, что в ходе "перестройки" моя родина, Советский Союз, обретет новые возможности и стимулы для движения по пути прогресса и укрепления своего могущества.
      Мою веру в лучшие времена и в светлое будущее моей страны не раз подкрепляли в те годы встречи на японской земле с замечательными русскими людьми, чьи твердые нравственные устои в сочетании с самозабвенной увлеченностью своим делом и горячей любовью к своему отечеству невольно воскрешали в памяти ломоносовские слова, что "может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов российская земля рождать".
      Где-то летом 1989 года посол Н. Н. Соловьев позвонил мне в корпункт и попросил меня приехать к нему. Там, в своем кабинете, он познакомил меня со знаменитым русским художником Александром Максовичем Шиловым, прибывшим в Японию в связи с открытием в одном из центральных кварталов японской столицы выставки его полотен. Имя Шилова было известно мне по тем длинным очередям, которые выстраивались несколько недель подряд по утрам перед дверьми выставочного зала на Кузнецком мосту, когда там экспонировались картины этого художника. Но картин его я, признаюсь, не видел: стоять в очередях за билетами в театры, на концерты или какие-либо выставки мне никогда не хотелось.
      - Александр Максович,- сказал Соловьев,- впервые в Токио. Знакомых у него здесь нет. Может быть, вы в свободное время просветите его по тем вопросам общественной и культурной жизни Японии, которые его интересуют?
      Я не возражал и согласился, но с оговоркой, что через два дня предстоит мой отъезд в командировку в один из районов Японии.
      На первый взгляд знаменитый художник не произвел на меня приятного впечатления. Сидя в кабинете посла, Шилов держался как-то суховато и надменно. Не понравилась мне его ярко-розовая рубашка со странно поднятым вверх воротником, ни его вычурно зачесанная густая шевелюра, ни его картинные позы, ни скупая мимика лица... "Не слишком ли он высокомерен?" подумалось мне. Потом, однако, когда мы с ним разговорились в моей машине, это первое не очень приятное впечатление рассеялось, а в его высказываниях на разные темы я не уловил никакого высокомерия. Скорее, наоборот, в них преобладали искренность, твердость собственных суждений, обостренное чувство справедливости и нежелание мириться с теми безобразиями, которые имели место в жизни нашей страны. Резко критически отзывался он о руководителях правления Союза советских художников, злоупотреблявших своей властью и проявлявших предвзятость к творчеству тех художников, которые почему-либо не оказывались у них в фаворе. Резко отзывался он о группе влиятельных советских искусствоведов, начавшей под флагом "перестройки" вновь восхвалять творчество авангардистов и абстракционистов типа Кандинского, Малевича, Фалька, Шагала и их последователей, а заодно преуменьшать ценность произведений отечественных художников-реалистов... "Попытки этой публики выискивать глубокий смысл и проблески гениальности в "Черном квадрате" Малевича,- сказал в той беседе со мной Шилов,- это самое настоящее шарлатанство, призванное утаить от общественности профессиональную импотенцию подобных художников".
      По его предложению мы вчетвером, с нашими женами, направились в район Сукиябаси, где одна из японских фирм, организовала выставку шиловских работ. В обеденные часы мы не встретили там большого числа посетителей, и это позволило мне не спеша посмотреть все полотна моего знаменитого соотечественника. Пояснения по каждой из картин давал он сам. А полотна эти, написанные в духе великих русских мастеров портретной живописи XIX столетия, поразили меня удивительной способностью художника воспроизводить на холсте духовный мир и эмоциональный настрой тех, кто был на них изображен: простых советских людей разных социальных слоев, разных профессий и разных возрастов. Поразило меня потрясающее умение Шилова придавать и лицам, и одежде объектов своего творчества такую натуральность, что казалось, будто с картин смотрели на нас живые люди.
      При встречах со знаменитостями я всегда придерживался правила не набиваться к ним в друзья и ограничивать свои контакты с ними лишь теми рамками, которые их устраивали, и не более. Шилов, как я почувствовал из нашей беседы, был заинтересован в том, чтобы "Правда" поместила информацию о выставке его произведений в Токио. Такая информация казалось и мне полезной. На следующий день я написал соответствующий текст, зачитал его по телефону Шилову и, получив его согласие, отправил в редакцию. Но, как я и опасался, эта информация не была опубликована: и причиной тому было не плохое отношение "Правды" к Шилову, а другое: в то время руководство редакции соблюдало строгий запрет на публикацию сообщений зарубежных корреспондентов о выставках, театральных гастролях и концертах в других странах наших именитых соотечественников. Запрет этот объяснялся нежеланием руководства редакции использовать газету для излишней рекламы тех или иных знаменитостей, ибо публикация сообщений об успехах за рубежом одних наших деятелей культуры порождала обиды и нарекания в субъективности многих других их коллег, которых зарубежные корреспонденты газеты почему-либо не заметили.
      В дальнейшем я Шилова никогда не встречал, но краткое по времени общение с ним оставило в моей памяти приятный след и глубокое убеждение в том, что наша Русь еще подарит миру много новых, замечательных шедевров изобразительного искусства.
      Ну а в общем, горбачевская "перестройка" была воспринята японской общественностью с большим интересом и породила много дискуссий в политических кругах страны. Вести, поступавшие в тот период из Москвы, вызывали среди японцев разные, зачастую противоположные суждения и эмоции. Кого-то они обнадеживали, кого-то тревожили. Но в целом на том этапе ход событий в Советском Союзе оказывал позитивное влияние на советско-японские отношения. Во всяком случае, когда в начале 90-х годов уже многие наши соотечественники отзывались о Горбачеве весьма скептически и неуважительно, японцы все еще продолжали восхвалять его деяния и личные качества. Крах его власти в 1991 году стал для них громом среди ясного неба.
      Глава 2
      ЧТО ИНТЕРЕСОВАЛО, ЧТО ОЗАДАЧИВАЛО,
      ЧТО ВОСХИЩАЛО МЕНЯ
      В ОБЩЕСТВЕННОЙ И ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ЯПОНЦЕВ
      Об общественной и политической жизни Японии
      в конце 80-х - начале 90-х годов
      На первый взгляд в конце 80-х - начале 90-х годов развитие японского общества шло по восходящей линии вполне успешно и беспроблемно на зависть всем соседним странам. Однако за фасадом "преуспевавшей", "процветавшей" и рвавшейся к высотам мирового прогресса японской экономики тех лет скрывалось немало негативных явлений, отягчавших жизнь значительной части японского населения.
      Весной 1988 года, когда правительственные ведомства и пресса Японии оповестили японскую и мировую общественность о том, что по размерам валового национального продукта на душу населения, исчисляемого в долларах, Япония превзошла США и вышла на второе место в мире после Швейцарии, японские профсоюзы издали ряд информационных публикаций, в которых на конкретных фактах показали ту изнанку экономических успехов Японии, о которой умалчивали в своих печатных изданиях токийские правительственные круги и зарубежные почитатели "японского экономического чуда". Вот что писалось, например, в публикации "Белая книга о весенней борьбе народа в 1988 году", изданной тогда Генеральным советом профсоюзов Японии: "Каждый из нас чувствует болезненную ненормальность нашей экономики. С одной стороны, о Японии говорят как о богатейшей стране мира и самом крупном мировом кредиторе. С другой - мы изнываем от слишком долгих часов работы, живем в крохотных и в то же самое время безумно дорогих домах, крайне удаленных от мест работы. Стоимость жизни у нас в стране исключительно велика. Когда мы вспоминаем о том, как работаем и живем, у нас, трудовых людей, даже мысли не возникает о том, что мы являемся гражданами "богатейшей страны мира"84.
      В подтверждение столь нерадостных выводов авторы названной публикации привели целый ряд цифровых выкладок, из которых явствовало, что реальная заработная плата японских рабочих все еще оставалась на 30-40 процентов ниже американских и западноевропейских рабочих. Далее там же отмечалось, что непрерывный рост цен на землю и арендной платы вынуждали миллионы малоимущих японских семей прозябать в жалких жилищных условиях, что затраты на детское образование в семьях с двумя детьми достигали в среднем 34 процентов всех семейных расходов, что число безработных в стране составляло 2,6 процента всех лиц наемного труда и т.д. и т.п.
      Не поддаваясь эйфории, охватившей в те годы многих наших японоведов, готовых взахлеб восторгаться "японским экономическим чудом", я старался направлять в редакцию "Правды" более или менее взвешенную информацию. Отмечались в моих сообщениях не только выдающиеся достижения Японии в развитии отдельных наиболее современных отраслей своей экономики, но и те материальные, физические и душевные тяготы, которые испытывала значительная часть трудового населения этой, казалось бы, "самой богатой страны мира". В статье "Блеск и тени, или Нетрадиционный взгляд на Японию", опубликованной в газете весной 1990 года, я писал, например, следующее:
      "Недовольство значительной части японского населения материальными условиями своего быта постоянно проявляется и в итогах проводимых в стране массовых опросов ее жителей. Даже по данным канцелярии премьер-министра доля японцев, недовольных жизнью, составила в 1989 году 35,9 процента.
      Сущим бичом для миллионов трудовых людей Японии стали в наши дни постоянная усталость и стрессы, связанные с большей, чем в других развитых странах, продолжительностью и интенсивностью труда. В среднем японец-рабочий в течение года работает на 600 часов больше, чем рабочий ФРГ, и на 300 часов больше, чем рабочий США и Англии. Что бы ни писалось в здешних законах о труде, в реальной практике годовые отпуска большинства рабочих в Японии не превышают одной недели. Объяснение тому простое: руководство японских фирм не любит работников, находящихся в отпусках "слишком долго", и сами работники по этой причине избегают длительных отпусков, чтобы не навлечь на себя недовольство начальства.
      С давних пор японцам свойственно работать с предельной отдачей своего времени и своего здоровья. С этим связано распространенное здесь явление, называемое по-японски "кароси", что в переводе означает "смерть от изнурительного труда" "В Японии - стране, одержимой работой,- отмечает обозреватель агентства "Киодо Цусин" Х. Нагасима,- люди работают не для того, чтобы жить,- они живут для того, чтобы работать. Для многих же из них работа становится причиной смерти".
      Конечно, все сказанное выше не относится к имущим верхам японского общества. По крайней мере несколько миллионов состоятельных семей страны обладают достаточными возможностями, чтобы иметь особняки и просторные комфортабельные квартиры, увлекаться скупкой произведений искусства, выезжать по субботам и воскресеньям в горы для игры в гольф и посылать в зарубежные поездки жен и детей. Именно в расчете на эти состоятельные слои населения изощряются в рекламе своих дорогих товаров престижные универмаги японской столицы и других крупных городов страны. Именно этой элите широко открыты двери фешенебельных ресторанов, ночных кабаре, дорогих гостиниц и пансионатов в курортных районах страны. Но блеск витрин и рекламных огней в торговых кварталах, как и замечательные достижения японцев в развитии экономики, техники и отдельных отраслей науки, не должны затмевать в нашем представлении бытовые неудобства, материальные тяготы и недовольство своей жизнью множества, если не большинства здешних людей наемного труда" 85.
      Отмечая негативные стороны жизни трудовых слоев японского населения, я отнюдь не пытался внушать читателям "Правды" ложное представление, будто накал недовольства японских рабочих и классовых противоречий в стране в 80-х годах был столь же высоким как в 40-х - 60-х годах. Такая версия не отвечала реалиям тех лет. Бурное развитие в Японии современных, наукоемких отраслей производства привело к появлению довольно многочисленного слоя "рабочей аристократии", а точнее говоря, высококвалифицированных и высокооплачиваемых рабочих крупных монополистических фирм, производивших дорогостоящую электронную аппаратуру и прочие качественные товары массового потребления, направлявшиеся в большом количестве во все концы мира. Да и не только верхи рабочего класса Японии, но и значительная часть рядовых людей наемного труда в ходе "весенних наступлений" и прочих акций нажима профсоюзов на предпринимателей сумели в предшествовавшие годы добиться значительного повышения как номинальной, так и реальной заработной платы, что притупило остроту их недовольства своим материальным положением и привело к заметному спаду некогда боевого японского рабочего движения. Как следствие этого в целом ряде японских профсоюзов во второй половине 80-х годов возобладали настроения в пользу полюбовных переговоров и соглашений с предпринимателями. По этой причине ежегодные "весенние наступления" во главе с Генеральным советом профсоюзов к концу 80-х годов стали утрачивать свою прежнюю пробойную силу и обнаруживать тенденцию к превращению в некие ежегодные "весенние торги" профсоюзов с предпринимателями.
      Все это привело к тому, что в 1989 году в Японии произошла исключительно важная по своей исторической значимости структурная перестройка рабочего движения. Так, в третьей декаде марта 1989 года состоялся последний 81-й съезд Генерального совета профсоюзов Японии (Сохё) - крупнейшего левого объединения японских трудящихся, к которому на протяжении более чем трех предшествовавших десятилетий примыкали миллионы людей наемного труда. Итогом съезда стало решение его участников о самороспуске этого профсоюзного центра, объединявшего прежде политически наиболее активные отряды противников монополистической олигархии и правящих консервативных кругов страны. Решение о самороспуске Генсовета профсоюзов подвело черту под целой эпохой послевоенного рабочего движения Японии эпохой, ознаменованной ожесточенными сражениями между трудом и капиталом, происходившими на классовом фронте страны в послевоенный период вплоть до начала 80-х годов.
      Преемником Генерального совета профсоюзов Японии, провозгласившим целью своей деятельности не столько борьбу, сколько сотрудничество с японскими предпринимателями и властями, стал новый гигантский профсоюзный центр - Японская федерация профсоюзов (Рэнго).
      Формально церемония создания этого центра, объединившего в своих рядах около 8 миллионов японских рабочих и служащих, состоялась 21 ноября 1989 года. Мне как журналисту довелось быть в зале, где происходила эта церемония и наблюдать примечательную во всех отношениях смену как лозунгов, так и символов, которые отличали в течение многих лет большинство японских профсоюзов от профсоюзов ряда других развитых капиталистических стран. Впервые за послевоенные годы на форуме 700 представителей 72 профсоюзных отраслевых объединений страны не было видно красных знамен, не было слышно ни призывов к борьбе против всевластия капитала, ни звуков "Интернационала". Вместо прежних красных полотнищ над сценой общественного клуба "Кудан кайкан", где проходил учредительный съезд Рэнго, были подняты голубые и белые флаги, а группа молоденьких смазливых балерин в коротеньких юбочках с голыми ножками под аккомпанемент оркестра пожарников в серебряных касках исполнила, зазывно повизгивая, что-то вроде приветственного танца.
      В Новый общенациональный профсоюзный центр (Рэнго) вошло большинство профсоюзов частного сектора экономики, а также многие объединения государственных служащих, издавна примыкавшие к Сохё. Поддержку этому гигантскому профсоюзному объединению стали оказывать три оппозиционные партии: социалистическая партия, партия демократического социализма и партия Комэйто. Доброжелательное отношение к Рэнго проявили правительственные круги и некоторые фракции правящей либерально-демократической партии.
      Весьма знаменательным моментом этой перестройки японского рабочего движения стал уход в тень ряда радикально настроенных профсоюзных лидеров, стоявших в предыдущие десятилетия на позициях борьбы между трудом и капиталом, и приход к руководству профсоюзными объединениями, вошедшими в Рэнго, сторонников "мирного" сотрудничества с властями и предпринимателями. В дальнейшем эта смена профсоюзных лидеров оказала серьезное влияние на характер японского рабочего движения: вошедшие в Рэнго профсоюзы в своих взаимоотношениях с правительством и владельцами частных предприятий стали придерживаться доктрин английских лейбористов и идеологов Американской федерации труда.
      Правда, ликвидация Сохё и образование Рэнго не привели к всеобщему объединению японских профсоюзов. В те же осенние дни 1989 года оформили свое существование в качестве независимых профсоюзных центров два других довольно крупных объединения трудящихся, чьи лидеры остались на позициях либо жесткого, либо ограниченного противостояния труда и капитала. Одно из них - Всеяпонская национальная федерация профсоюзов (Дзэнрорэн), к которой примыкало более 1 миллиона людей наемного труда, стала сотрудничать с Коммунистической партией Японии, а другое - Всеяпонский совет связи рабочих профсоюзов (Дзэнрокё), объединивший около 300 тысяч рабочих и служащих, стало ориентироваться на контакты с левыми группировками в рядах Социалистической партии Японии.
      Перестройка японского профсоюзного движения, осуществленная в 1989 году скорее в интересах правящих кругов страны, чем в интересах их политических противников, привела к изменению расстановки сил не только в японском рабочем движении, но и в политическом мире страны. С ликвидацией Генерального совета профсоюзов была подорвана и организационная база массовых антиправительственных выступлений японских трудящихся. Ослаблению боевого духа в рядах противников всевластия монополий способствовала, несомненно, благоприятная экономическая конъюнктура, позволявшая владельцам многих крупных японских фирм идти навстречу тем или иным пожеланиям и требованиям наемного персонала своих предприятий. Как следствие этого в 1989-1990, а также и в последующих годах, заметно сократились масштабы "весенних наступлений" японских профсоюзов. На предприятиях сократилось число забастовок, а на улицах японских городов стало меньше митингов и демонстраций людей наемного труда, недовольных своим положением и политикой властей. Сократилось по этой причине и число моих публикаций в "Правде", посвященных вопросам японского рабочего движения.
      Зато в те годы гораздо большее, чем прежде, внимание пришлось мне уделять событиям в японской внутриполитической жизни и особенно вопросам, связанным с парламентскими выборами и деятельностью японского парламента как "высшего органа государственной власти" и единственного законодательного органа страны. Объяснялось это отчасти тем, что в период моего пребывания в Японии в 1987-1991 годах состоялись выборы и в нижнюю и в верхнюю палату парламента. Более того - произошло несколько правительственных кризисов, которым предшествовали длительные дебаты в парламенте и которые четыре раза завершались сменами кабинетов и приходом к власти новых глав правительства.
      Но была и другая причина моего повышенного внимания к работе японского механизма парламентской демократии. Причиной этой стало в те годы неожиданно бурное развитие политической обстановки в нашей стране, приведшее к возрастанию интереса советской общественности к зарубежным парламентским учреждениям и их роли в политической жизни соответствующих стран, к их опыту ведения своей повседневной государственной деятельности. Ведь конец 80-х годов был ознаменован в нашей стране небывалым за все послевоенные годы обострением политической борьбы по вопросам объявленной М. С. Горбачевым "перестройки" экономической, государственной и политической структуры Советского Союза. Сообщения о XIX Всесоюзной партийной конференции, состоявшейся в июне-июле 1988 года и утвердившей курс на коренные реформы центральных государственных учреждений Советского Союза, побудили и нас, зарубежных корреспондентов "Правды", к поискам полезной для подобных реформ информации. На те же поиски наталкивала и развернувшаяся затем в нашей стране кампания по выдвижению кандидатов для участия в Съезде народных депутатов СССР. И эти события на моей Родине побуждали меня чаще писать о парламентской жизни Японии, с тем чтобы дать читателям "Правды" конкретную информацию о достоинствах и недостатках японского парламентаризма, тем более что Япония считалась одним из образцовых демократических государств мира.
      В те годы, между прочим, свободные вечера в Токио я проводил за интенсивным чтением газет, поступавших из Москвы авиапочтой, а поступала тогда в корпункт "Правды" практически вся советская центральная пресса. Это позволяло мне следить за дискуссиями, развернувшимися на рубеже 80-90-х годов между "демократами" в лице А. Сахарова, Б. Ельцина, А. Собчака и других видных поборников радикальных перемен в общественной жизни Советского Союза и их оппонентами в лице Е. Лигачева и других консервативно настроенных руководителей центрального партийного аппарата КПСС.
      Тогда, в конце 80-х годов, я по наивности искренне сочувствовал "демократам": в них я видел смелых и честных людей, стремившихся отстранить от власти кремлевских старцев, закосневших в своем догматизме и не желавших уступать более молодым, деятельным и современно мыслящим людям свои властные полномочия и привилегии. Мне казалось тогда, что не только экономика, но и структура государственных и партийных учреждений Советского Союза нуждались в реформах и что наступило время, когда выборы в Верховный Совет и другие властные государственные учреждения Советского Союза должны были проводиться, как и в Японии, на альтернативной основе, а в работе выборных учреждений должны были соблюдаться демократические начала, большая гласность и свободный обмен мнений. Сравнивая прежний порядок заседаний Верховного Совета СССР с работой японского парламента, я находил в работе этого высшего органа государственной власти Японии немало такого, что можно было бы позаимствовать в ходе "перестройки", начавшейся в нашей стране.
      Но даже в тот период, когда наши "демократы" не обнаружили еще своего краснобайства и беззаботного отношения к нуждам большинства населения страны, своих амбициозных своекорыстных намерений, своего пренебрежения к национальным интересам собственного народа, своего низкопоклонства перед США и стремления разрушить до основания все, что было создано народом в предшествовавшие десятилетия,- даже в тот момент я видел в японском парламентаризме не только позитивные, но и негативные стороны. Это касалось и сложившейся в Японии практики ведения парламентских заседаний, и отношений парламента с правительством, и нравственного облика большинства депутатов, в деятельности которых наблюдалось немало заведомо порочных устремлений, не имевших ничего общего с нашими представлениями о демократии. Поэтому, направляя в редакцию "Правды" свои статьи, призванные ознакомить советских читателей с опытом работы японских парламентариев, я старался придать этим статьям максимальную объективность.
      В период подготовки советской общественности к созыву Съезда народных депутатов СССР 2 января 1989 года в "Правде" была опубликована моя статья "Хризантема на лацкане". содержавшая, возможно, впервые в нашей партийной печати подробные сведения об условиях и стиле работы японских парламентариев. Эта статья не утратила целиком своего познавательного значения и на сегодняшний день, а поэтому привожу ее ниже без сокращений.
      "Их узнают здесь обычно по круглому бархатному значку в виде хризантемы на лацкане пиджака.