Вспоминается мне в той же связи совещание в кабинете Трояновского старших работников посольства (советников и первых секретарей), на котором присутствовал и я как заместитель секретаря профкома (парткома), отвечавший за идеологическую работу советской колонии (на эту должность меня избрали в те годы на одном из перевыборных профсоюзных, т.е. партийных собраний). Состоялось это совещание где-то осенью 1974 года, а обсуждался на нем вопрос о том, как отметить пятидесятилетие со дня вступления в силу подписанной в Пекине советско-японской "Конвенции об основных принципах взаимоотношений между СССР и Японией", знаменовавшей собой восстановление полнокровных дипломатических отношений двух стран. Как следовало из информации самого Трояновского и его советников, японская сторона не питала особого желания придавать этому юбилею торжественное звучание и была склонна отметить его без особой помпы. Однако нашему послу это не нравилось, и ему хотелось отметить этот юбилей и в Японии, и в Советском Союзе с максимальной торжественностью (желание понятное, так как при проведении подобных юбилеев посол оказывался вроде бы также именинником, а его деятельность попадала лишний раз в поле зрения кремлевских руководителей). Улавливая настроение посла, присутствовавшие на совещании дипломаты выступали один за другим с различными идеями, направленными на то, чтобы превратить юбилей и в Москве, и в Токио в некое большое праздничное мероприятие. Предлагалось, в частности, организовать обмен приветственными посланиями между главами правительств обеих стран, созвать в Москве конференцию советских сторонников дружбы с Японией, провести в столицах обеих стран торжественные приемы, представить и наградить наиболее важных деятелей, выступающих за японо-советское добрососедство, опубликовать в центральной печати Советского Союза юбилейные статьи и т.д. и т.п. Слушая все эти предложения мидовских чиновников, встречавшие благожелательный отклик посла, я, в конце концов, не выдержал и, может быть, несколько резковато поставил под сомнение уместность и политическую целесообразность столь грандиозной юбилейной суеты, затевавшейся участниками совещания.
      - Мне непонятно,- сказал я,- почему мы, представители великой державы, стремимся с таким азартом превратить юбилейную дату в некий пышный праздник, в то время как японская сторона не видит в этом большой необходимости и не желает придавать этой дате широкого резонанса. Ведь при таких обстоятельствах мы попадаем в какое-то неравноправное положение просителей. Получается, будто мы более заинтересованы в советско-японской дружбе, чем японская сторона, которая эту дружбу не желает почему-то слишком афишировать. Зачем выклянчивать у японцев какие-то поздравительные послания в адрес Советского Союза? Не лучше ли отметить названный юбилей спокойнее и на таком же и не более высоком уровне, на котором считала бы достаточным остановиться японская сторона? Тем более, если трезво смотреть в прошлое, то Пекинская конвенция не привела к японо-советскому добрососедству в полном смысле этого слова: в последовавшие два десятилетия японские милитаристы вели себя зачастую вызывающе, откровенно демонстрировали свои антисоветские намерения, предпринимали провокации на наших границах (вспомните Хасан и Халхин-Гол), вели подготовку к войне с нашей страной. Уже поэтому не стоит слишком восторгаться последствиями вступления в силу Пекинской конвенции.
      Высказавшись в таком духе, я, судя по реакции присутствовавших, пошел против течения, и мои рассуждения повисли в воздухе без комментариев. Трояновский не стал вступать со мной в спор (это было не в его стиле), промолчали и смотревшие ему в рот посольские работники... Что же касается юбилея, то он был проведен в Москве более торжественно, чем в Токио - как того и хотелось нашим дипломатам.
      Претила мне в тот период и еще одна навязчивая идея посольского руководства, а именно идея официального визита в Японию Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева, которого японский премьер-министр Танака пригласил в Страну восходящего солнца, когда в 1973 году находился с визитом в Москве.
      Хотя в 1975-1976 годах Танака уже покинул бесславно пост главы правительства, тем не менее ближайшие советники Трояновского - Л. А. Чижов, Н. И. Цехоня, Е. Г. Комаровский - продолжали вынашивать эту идею и убеждать себя и московское начальство в том, что такой визит дал бы "мощный импульс" развитию добрососедства двух стран и открыл бы "новую эпоху" в советско-японских отношениях. Естественно, поддерживал эту идею и Трояновский.
      Но при вдумчивом анализе обстановки в Японии эта идея никуда не годилась, ибо в те годы усилия японского правительства были направлены на раскручивание маховика японских территориальных притязаний к нашей стране притязаний, которые с порога отвергались и Брежневым, и Громыко. Визит Брежнева не мог пройти без острого обсуждения территориальных притязаний Японии, а поскольку никто в Кремле не был готов к удовлетворению этих притязаний, то и итоги визита, даже в случае принятия каких-либо хороших решений по экономическому сотрудничеству двух стран, были бы раскритикованы и смазаны японской прессой и не дали бы того полезного для Советского Союза политического и пропагандистского эффекта, о котором так настойчиво говорили сторонники этого визита. Что двигало ими тогда в действительности - нетрудно понять. Ведь, судя по практике брежневских визитов в другие страны, было известно, что такие визиты были беспроигрышно обречены на успех. Не мог же Брежнев с его все возраставшим самомнением признать потом, что его поездка в какую-либо из зарубежных стран окончилась неудачей или была предпринята понапрасну. Сказать ему открыто об этом тем более никто не мог при существовавших политических порядках. А раз успех был неизбежен, то неизбежным становились и похвалы генерального секретаря КПСС в адрес послов и посольств той страны, куда наносился визит. И не случайно поэтому многие из тех дипломатов, кто увивался во время подобных визитов вблизи всемогущего визитера, получали в дальнейшем либо похвалы, либо повышения в должностях.
      Когда разговоры о предстоящем визите Брежнева в Японию принимали время от времени видимость правдоподобия, мне становилось грустно, ибо я представлял себе, какая кутерьма началась бы в этой связи в наших средствах массовой информации. Ведь в этом случае наверняка в Японию нагрянули бы в преддверии визита толпы настырных журналистов из числа моих соотечественников, а из редакции "Правды" посыпались бы в мой адрес один за другим заказы на интервью и статьи самых видных японских государственных деятелей. Для корпункта "Правды" это было бы нечто похожее на тайфун...
      Но, к счастью, кто-то в Кремле из числа влиятельных членов Политбюро, скорее всего А. Громыко, оказался достаточно благоразумным, чтобы не поддаваться заманчивым предложениям руководителей посольства в Токио, и похоже, что их докладные записки о желательности визита в Японию Л. И. Брежнева были в конечном счете проигнорированы.
      Упомянутые выше инициативы находившихся в Японии советских дипломатов, рассчитанные на благосклонный отклик на них московского начальства, являли собой в моих глазах не столько сильные, сколько слабые стороны в деятельности посла - Олега Александровича. В них находила свое отражение вся его прошлая служебная карьера в качестве личного переводчика больших кремлевских начальников - карьера, которая развила в нем не столько самостоятельность в принятии решений, не столько бойцовские качества, сколько таланты и мудрость царедворца, привыкшего руководствоваться прежде всего персональными интересами и помыслами высшего кремлевского руководства.
      Олег Александрович Трояновский возглавлял советское посольство в Японии до апреля 1976 года. Его отъезд из Токио был воспринят и дипломатами и журналистами с удивлением, так как всем было известно уважительное отношение к нему министра иностранных дел А. А. Громыко. Удивлен был тогда и сам Трояновский, так как незадолго до того министр ориентировал его на дальнейшее пребывание в Японии. Но всем все стало ясно, когда из Москвы пришло известие о том, что новым советским послом в Японии был назначен Дмитрий Степанович Полянский, бывший член Политбюро ЦК КПСС, освобожденный от этой должности на прошедшем до того XXV съезде КПСС. Трояновского поспешно отозвали на Родину лишь потому, что кто-то из высших кремлевских руководителей, а скорее всего, сам Брежнев, торопился удалить из Москвы одного из своих ближайших сподвижников, чем-то не оправдавшего его доверие.
      Приезд Д. С. Полянского в Японию не внес сколько-нибудь существенных изменений в тогдашнее состояние советско-японских отношений. Объяснялось это тем, что для Полянского абсолютно незнакомыми были как страна, в которой он вдруг оказался, так и специфика дипломатической работы, которой он никогда ранее не занимался. В течение нескольких месяцев после своего прибытия в Токио новый посол предпочитал потому не вмешиваться в рутинные дела посольства, давая возможность посольскому аппарату во главе с советником-посланником И. Н. Цехоней работать по инерции, руководствуясь прежним порядком и установками, сложившимися еще при Трояновском. Курс на сохранение дружбы с Японией любой ценой, проводившийся ранее, претворялся в жизнь многоопытными мидовскими чиновниками, окружавшими повседневно нового посла, столь же последовательно и столь же бездумно, как и прежде. А между тем такой курс не всегда оправдывал себя. Так случилось, к примеру, в сентябре 1976 года, когда на японском аэродроме города Хакодатэ (остров Хоккайдо) приземлился новейший советский военный самолет-перехватчик МиГ-25, пилотировавшийся пилотом-дезертиром Беленко. Тогда в Москве кое-кому из высших советских военных руководителей очень не хотелось признать тот факт, что этот мерзавец преднамеренно по предварительному сговору с американцами угнал за рубеж самолет новейшей конструкции, чтобы передать его за мзду в руки экспертов Пентагона, жаждавших заполучить еще неведомую им новинку. Поэтому в Москве была запущена в прессу заведомо нелепая версия, будто пилот заблудился и будто он даже пытался сопротивляться окружившим его на посадочной полосе японским служащим "сил самообороны". Однако сообщения японских газетных и телевизионных репортеров, фотоснимки и магнитофонные записи первых же заявлений пилота-дезертира не оставили сомнений в том, что Беленко рвался с японского аэродрома не на Родину, а на военную базу США - Мисаву, куда он и летел, но не смог долететь из-за нехватки топлива. Действительная ситуация стала ясной работникам посольства СССР в Токио на следующий же день. Но, вместо того чтобы решительно потребовать от японцев немедленного возврата похищенного преступником военного имущества нашей страны - самолета, что вполне отвечало нормам международного права, посольское руководство предпочло в течение нескольких дней руководствоваться первоначальной, заведомо никчемной версией, даже после того как при очной встрече с посольским офицером безопасности и консулом, упомянутый дезертир с матерной бранью отверг их предложения вернуться на Родину. Противились также посольские чиновники попыткам советских журналистов направлять в свои московские редакции правдивую информацию по поводу поведения пилота-перебежчика - противились, продолжая в угоду московскому начальству придерживаться все тех же фальшивых версий, не стесняясь при этом выставлять себя полными идиотами перед японским властями и прессой. Нерешительность руководства посольства СССР в Токио, его нежелание применить в отношении Японии какие-то ответные, и притом крутые, меры воздействия, его медлительность в требованиях немедленного возврата Советскому Союза похищенного самолета привели к тому, что японские власти, распоясавшись, сочли возможным совместно с группой военных экспертов США отправить самолет в другой район страны и разобрать его там на части с целью детального изучения секретов его конструкции, навигационного оборудования и вооружения. Прошло более двух месяцев, прежде чем отдельные детали нашего новейшего истребителя. разобранного на части, были в ящиках возвращены нашей стороне. При этом никакого возмездия за это откровенно наглое обращение с похищенным имуществом Советского Союза японская сторона так и не понесла. Порочность установки на то, что "дружба" с Японией важнее национальных интересов собственной страны", проявилась в этом происшествии с предельной ясностью.
      Более жесткого отпора, чем это было на деле, требовали в те годы и настырные посягательства правительства Японии на принадлежавшие Советскому Союзу южные Курильские острова. Такой отпор если и давался, то не столько посольскими работниками, сколько приезжавшими в Японию делегациями. Так было, например, когда делегация Комиссии по иностранным делам Верховного Совета СССР во главе с М. В. Зимяниным (главным редактором "Правды"), прибывшая в Японию в конце февраля 1974 года, встретилась с японскими парламентариями, затеявшими спор по поводу якобы вероломного вступления Советского Союза в войну с Японией в 1945 году и "незаконного захвата" Курильских островов. Присутствуя на этой встрече, я получил удовольствие от того, как четко, твердо и жестко отвечал глава нашей делегации М. В. Зимянин на развязные попытки японских парламентариев предъявить Советскому Союзу необоснованные обвинения в "агрессии", построенные не столько на фактах, сколько на пропагандистских домыслах. Упоминаю я об этом не потому, что Зимянин был в то время моим начальником, а потому, что он оказался человеком совершенно иного склада характера, чем те карьерные дипломаты, которые работали тогда в посольстве. Это был не папенькин сынок, а выходец из народа - сын белорусского крестьянина, самоучкой освоивший грамоту, затем сражавшийся в годы войны в партизанском отряде, а далее ставший одним из высоких партийных руководителей Белоруссии, и не по чьей-то протекции, а благодаря своим личным волевым качествам, уму и организаторскому таланту. И ему поэтому не было свойственно бояться за каждое неосторожно оброненное слово, как того боялись едва ли не все посольские работники. В Токио я провел в его обществе лишь дня два и проникся к нему глубоким уважением. Уж очень трезво смотрел он на ход событий в нашей стране и на перспективы советско-японских отношений. Не отказался он, между прочим, побывать вместе со мной в качестве стороннего наблюдателя на массовом митинге участников "весеннего наступления" японских профсоюзов, хотя это могло и не понравиться кому-либо из японских властей и наших дипломатовперестраховщиков. Позабавило меня только его прощание со мной на аэродроме при отлете делегации на Родину. Обняв меня, он вполне серьезно сказал мне: "Ну, крепись!" - хотя, находясь в Японии, я прежде никогда не чувствовал какой-либо опасности, связанной с моей журналистской работой. Кстати сказать, спустя год-два Зимянин покинул пост главного редактора "Правды" и был избран кандидатом в члены Политбюро и секретарем ЦК КПСС по идеологической работе. Но больше с ним встречаться мне не приходилось.
      Что же касается территориальных притязаний к нашей стране, то, вопреки нежеланию наших мидовских работников затрагивать эту тему при встречах с японцами, я не раз упоминал о них в своих публикациях на страницах "Правды", давая этим притязаниям те осуждающие оценки, каких они заслуживали.
      С целью достоверного ознакомления нашей общественности с происками антисоветчиков дважды побывал я в те годы на севере острова Хоккайдо в главном опорном пункте японских поборников территориальных притязаний к нашей стране - городе Нэмуро, расположенном вблизи мыса Носапу, где смыкаются почти вплотную границы Японии и Советского Союза. Одна из этих поездок состоялась в феврале 1974 года в компании двух моих друзей, советских журналистов, Михаила Демченко и Михаила Абдрахманова. В очерке, опубликованном в "Правде" 18 февраля 1974 года, я писал о Нэмуро следующее:
      "Прогулка по этому заснеженному рыбацкому городу оставила у меня поистине тягостное впечатление. Едва ли не на каждом его перекрестке и уж непременно на каждом административном здании глаза прохожим мозолят однообразные трафаретные транспаранты с реваншистскими притязаниями на так называемые "северные территории" - термин сколь неправомерный, столь и расплывчатый, под которым здесь одни имеют в виду часть Курильских островов, другие - все Курилы, а третьи - и Южный Сахалин. На фасаде городского управления Нэмуро "красуются" сразу два таких совершенно одинаковых по содержанию транспаранта, а на подходах к зданию еще добрый пяток. При виде их невольно возникает вопрос: кто же нагромоздил их в таком огромном количестве и кто оплачивал всю эту топорную антисоветскую работу?
      Беседы с председателем городского собрания Янагида Котару и другими официальными лицами внесли в этот вопрос ясность: инициативу проявили, оказывается, центральные власти. Из Токио поступила, как выяснилось, львиная доля средств и на установление упомянутых транспарантов, и на сооружение в городе и на мысе Носап двух выставочных зданий, где экспонируются некие "документы" сомнительного происхождения, географические карты с советскими территориями, перекрашенными в японский цвет и т.п.
      Однако грубая пропагандистская работа чиновничьей братии явно не окупила затраченных на нее средств. В залах обеих выставок царит пустота: посетителей почти нет, а антисоветские транспаранты на улицах привлекают внимание лишь ворон и воробьев, восседающих на них с нескрываемым удовольствием.
      Что же касается жителей города, то их мнение, как обнаружили беседы с ними, в большинстве случаев диаметрально расходятся с концепциями организаторов кампании за "возвращение северных территорий". Примером тому могут служить слова председателя городского отделения Генерального совета профсоюзов Нарита Такэси, который заявил мне: "Рабочие Нэмуро против кампании властей за возвращение северных территорий - это классово чуждая нам затея".
      Сходное мнение высказали в беседах и многие местные рыбаки, хотя токийская пресса обычно пытается изображать их чуть ли не главными поборниками территориальных требований. Особенно решительно выражало свое несогласие с чиновниками местная молодежь - те добродушные парни-рыбаки, чьи маленькие суда ведут лов рыбы, крабов и морской капусты в зонах, примыкающих к советским территориальным водам. Беседы с ними ясно показали, что главное их чаяние сводится к тому, чтобы скорее были согласованы между обеими странами зоны морского промысла и чтобы японское правительство не затягивало подписания мирного договора.
      "Эх, хорошо было бы,- говорил мне один из парней, пригласивших нас, советских журналистов, в местный бар на кружку пива,- побывать нам у ваших рыбаков на Курилах и Сахалине добрыми гостями, а не в роли нарушителей границ, как это кое с кем из нас подчас случается. Жаль, что наши городские власти до сих пор уклоняются от приглашения в Нэмуро советских рыбаков из Невельска или других близлежащих портов. Ведь мы же соседи, и рыбу придется ловить нам всю жизнь почти что рядом!"
      Советско-японский территориальный спор стал чаще, чем прежде, выплескиваться на поверхность политической жизни Японии с того момента, как Президиум Верховного совета СССР, следуя примеру многих других государств, своим указом от 10 декабря 1976 года ввел у берегов нашей страны двухсотмильную морскую экономическую зону, в которую вошли и районы Тихого океана, включая Охотское, Берингово и Японское моря.
      Руководствуясь заведомо предвзятыми соображениями, правительство Японии заявило тогда о своем непризнании предпринятых Советским Союзом мер, что серьезно осложнило ход переговоров. В ходе переговоров японская сторона стала сопровождать свою деструктивную позицию теми же, что и прежде, неприемлемыми и незаконными территориальными претензиями и тем самым создала искусственные препятствия на пути к разумному размежеванию морских зон рыболовного промысла двух стран. В этой ситуации мне приходилось не раз с помощью посольских экспертов-рыбников вникать в суть разногласий, возникавших между Советским Союзом и Японией, особо подчеркивая в своих корреспонденциях неправомерность увязок японской стороной проблем рыболовного промысла с территориальными требованиями безответственных политиков. Не исключено, что эти публикации в "Правде", написанные в жестких выражениях, оказывали полезное влияние на дальнейший ход переговоров двух стран, помогая японским участникам переговоров убедиться в твердости позиции советской стороны и бесперспективности их домогательств.
      Но, пожалуй, самое большое внимание пришлось мне обращать со второй половины 70-х годов на ход правительственных переговоров Японии с Китайской народной республикой, руководители которой в те годы продолжали демонстрировать свою вражду к нашей стране, стремясь при этом препятствовать сближению Японии с Советским Союзом.
      Эти заведомо антисоветские намерения маоистов не получили однозначного отклика в японском политическом мире. Часть японских политиков, заинтересованных так или иначе в дальнейшем развитии советско-японского делового сотрудничества, не проявили готовности в угоду тогдашнему китайскому руководству ослаблять уже намеченные политические, экономические и культурные связи с Советским Союзом. В то же время другие группировки японского политического мира, заинтересованные в упрочении связей с китайцами, стали склоняться к сближению с Пекином на антисоветской основе. Лакмусовой бумажкой для определения принадлежности того или иного японского государственного деятеля или политика к одному из двух упомянутых выше течений в японском политическом мире стало отношение к небезызвестному лозунгу "борьбы против гегемонизма", (по-японски - "хакэнсюги"), под которым китайская сторона недвусмысленно имела в виду советскую внешнюю политику.
      В середине 70-х годов повышенное внимание советских дипломатов и журналистов, находившихся в Японии, привлекли к себе переговоры между правительствами Японии и Китая о заключении Договора о мире и дружбе двух стран. Известно было, что камнем преткновения стало на этих переговорах требование китайской стороны включить в текст договора статью, в соответствии с которой обе стороны подтверждали бы свое обоюдное стремление противостоять "гегемонизму" третьей страны, что, яснее говоря, должно было подразумевать их совместное противостояние Советскому Союзу. Не желая втягиваться в китайско-советский конфликт и давать советскому руководству повод опасаться того, что Япония вступит в антисоветский блок с КНР, японские государственные деятели, включая членов кабинета Фукуды, долгое время отклоняли указанное выше китайское требование. Китайцы же настаивали на своем, хотя при трезвом подходе к этому вопросу любого политического эксперта было ясно, что включение в текст договора такого расплывчатого пункта отнюдь не обязывало Японию к принятию каких-либо конкретных военных, политических или экономических мер, враждебных нашей стране. Поэтому при ретроспективном взгляде на прошлое сегодня сама собой напрашивается мысль: "А не лучше ли было советской дипломатии не придавать тогда большого значения включению в текст японо-китайского Договора о мире и дружбе пресловутой статьи о противостоянии двух стран "гегемонизму" и сделать вид, что данная статья не касается ни советско-японских, ни советско-китайских отношений? Ведь, в конце концов, ни в одном из государственных документов Советского Союза "гегемонизм" не упоминался как цель советской внешней политики, да и вообще такое слово не упоминалось, и поэтому нашим дипломатам можно было бы вполне проигнорировать названную статью как не имевшую отношения к Советскому Союзу.
      Но история не признает сослагательного наклонения. К сожалению, кому-то из руководителей внешней политики Советского Союза (неужели Громыко?) пришла в голову как раз противоположная мысль - придать особую значимость включению в проект японо-китайского договора названной статьи и оказать максимальное давление на Японию с целью недопущения включения этой статьи в текст мирного договора Японии с КНР. Нажим на Японию, оказанный советской дипломатией в середине 70-х годов в этом вопросе, как выяснилось в дальнейшем, привел на практике лишь к негативным последствиям: больно задев самолюбие японцев, он дал им повод обвинить нас во вмешательстве в отношения Японии с третьими странами, что усилило антисоветские настроения в стране и привело к упрочению позиций сторонников сближения с Китаем. Результатом этого явилось подписание 12 августа 1978 года японо-китайского Договора о мире и дружбе, содержавшего положения о намерении обеих стран противодействовать курсу "третьей страны", направленному на усиление своей "гегемонии" в АТР.
      Каюсь, я тоже участвовал тогда, и довольно активно, в критических выступлениях советской прессы против японо-китайского сближения на антисоветской основе под предлогом борьбы против "гегемонизма" некой "третьей страны". На эту тему "Правда" опубликовала в 1976-1978 годах целый ряд моих корреспонденций. Но тогда, когда я их писал, я был проникнут уверенностью в пользе своих антикитайских выступлений, хотя бы уже потому, что маоисты всемерно поддерживали японских националистов в их незаконных притязаниях на Курильские острова. Сказалось при этом и моя неприязнь к тем антисоветски настроенным политикам Японии, которые подбивали правительство Фукуды на подписание японо-китайского мирного договора с включением в него положения о противоборстве с "гегемонизмом". Все эти взгляды и нашли отражение в моих тогдашних статьях.
      Но хотелось бы отметить вместе с тем и другое: в отличие от экспертов посольства СССР в Токио, возлагавших вполне серьезно надежды на успех нашего нажима на Японию, я был настроен скептически и считал неизбежным подписание Японией мирного договора с Китаем с тем антисоветским подтекстом, на котором настаивала китайская сторона. Что же касается ничем не оправданного оптимизма посольских экспертов, то объяснялся он просто: на протяжении полутора лет они отправляли в Москву шифровки с заверениями в том, что нажим советских дипломатов на японское правительство не позволит последнему пойти навстречу китайским требованиям. В подтверждении тому они ссылались обычно на свои доверительные беседы с теми или иными японскими государственными деятелями, забывая о том, что таким беседам нельзя было доверять. Я же в большей мере полагался на информацию и прогнозы японской печати. Где-то летом 1978 года на совещании в кабинете Полянского разнобой в оценках ситуации в правящих кругах Японии обсуждался в присутствии работников посольства и руководителей корпунктов ТАСС, "Правды", и "Известий". Группа посольских работников во главе с Г. Е. Комаровским подвергла критике тассовские корреспонденции (статьи в "Известиях и "Правде" они обошли молчанием) за якобы "необоснованно пессимистические" прогнозы по поводу исхода японо-китайских переговоров. Мои коллеги-журналисты во избежание неприятностей личного порядка предпочли принять критику к сведению и не вступать в опасные споры с посольской командой. Возражать против доводов посольских экспертов и их попыток навязывать нам корреспондентам свои оценки происходившего отважился тогда только я. Подчеркнув, что в своем анализе политической ситуации в Японии я руководствовался и буду руководствоваться впредь собственным мнением, я напомнил присутствовавшим, что ответственность за содержание публикаций в "Правде" я несу лишь перед редакцией этой газеты, а никак не перед работниками посольства. Посол Полянский в спор со мной не вступал, но и не поддержал меня, хотя к тому времени у меня с ним стали складываться добрые отношения. Итоги же этой дискуссии подвела тогда сама японская действительность. Буквально через два-три дня после упомянутого совещания японский премьер-министр Фукуда Такэо официально одобрил текст японо-китайского Договора о мире и дружбе, включавший статью о противодействии двух стран "гегемонизму" третьей страны. Тем самым подтвердилась необоснованность радужных прогнозов посольских экспертов, но, естественно, никто из них об этом в дальнейшем не вспоминал.
      Поступательное развитие советско-японских отношений, получившее сильный импульс в итоге московских переговоров 1973 года, явно замедлилось во второй половине 70-х годов, и отнюдь не по вине Советского Союза. Главной причиной этого замедления стала активизация антисоветских политических течений внутри Японии. Свидетельством тому стало увеличение числа враждебных нашей стране публикаций, появившихся в Токио в виде книг и журнальных статей. О вздорном и провокационном характере их содержания можно было судить даже по заголовкам: "Вторжение Советской армии на Японские острова", "Третья мировая война - начало войны Советского Союза с Китаем", "Почему японцы не любят Советский Союз" и тому подобное. Авторы всех этих книг вопреки действительности стремились изобразить нашу страну как извечного врага Японии и как источник якобы все более нараставшей "угрозы с севера".
      Подоплека всей этой антисоветской кампании просматривалась в стремлении власти оправдать в глазах народа быстрое нарастание в те годы бюджетных военных расходов Японии. Достаточно сказать, например, что в государственном бюджете Японии на 1979 финансовый год военные расходы превысили расходы предыдущего года на 10,2 процента20. Разработанная в те годы программа вооружения страны предусматривала крутое увеличение боевой мощи японских "сил самообороны" и придание им новейшей военной техники, включая новые образцы истребителей-бомбардировщиков, боевых кораблей и подводных лодок, ракетного оружия, а также более надежных систем воздушного оповещения. Но самое примечательное состояло в том, что программа эта отличалась от предыдущих своей открыто антисоветской направленностью. Пересмотрев свою военную доктрину после заключения японо-китайского Договора о мире и дружбе, военные круги Японии стали исходить из предпосылки, что впредь их единственным потенциальным военным противником продолжает оставаться лишь Советский Союз.
      Для придания всем этим сдвигам в сторону дальнейшей гонки вооружений большей обоснованности японская пресса развернула в 1978-1979 годах шумную кампанию по поводу "возрастания угрозы нападения Советского Союза на Японию" в связи с дислокацией на Курильских островах воинского контингента численностью до одной дивизии, якобы предназначенной для атаки на японскую территорию. При этом японских журналистов не смущала нелепость их разговоров об "угрозе", поскольку всем было известно, что рядом с Курилами на острове Хоккайдо дислоцировались четыре дивизии "сил самообороны", включая бронетанковую дивизию.