Когда же митинг был объявлен закрытым, то сновидение мгновенно рассеялось: Брежнев, члены Политбюро и прочие вожди, повернувшись к нам спинами, уходили со сцены через свою дверь, а мы, простые смертные,- через свою. Тех ждали у бокового подъезда Дворца Съездов персональные лимузины, а мы, отдав пропуска охране, вышли гурьбой в общее фойе и слились с основной массой участников митинга. В какие только невероятные и забавные ситуации не попадает человек на своем жизненном пути!
      Чем дальше я занимался партийной работой, тем большую оскомину она мне набивала. Увлекаться и посвящать свою жизнь этой работе могли в те времена, по моему убеждению, лишь тщеславные, властолюбивые люди, не нашедшие своего призвания ни в науке, ни в искусстве, ни в технике, ни в военном деле, ни в иной полезной сфере человеческой деятельности. Но в отрицательном опыте есть всегда и какая-то положительная сторона: руководство большой и разноликой партийной организацией Института востоковедения стало для меня еще одной школой жизни. Оно дало мне гораздо больший, чем прежде, навык общения с людьми и понимания их запросов. Моими хорошими друзьями стали с тех пор не только японоведы, но и многие другие сотрудники института, включая руководящую научную элиту из числа индологов, китаистов, арабистов, иранистов и т.д. В силу своего положения секретаря парткома я был введен в состав Ученого совета института, меня приглашали на различные совещания в Президиуме АН СССР, что позволило мне лучше разбираться в работе гигантского академического механизма, созданного в нашей стране в советские времена и сыгравшего большую роль в научном прогрессе нашей страны, несмотря на многие присущие этому механизму пороки.
      И все-таки карьера партийного босса не кружила мне голову. Заманчивой перспективы я в ней не видел, и потому все время стремился свести к минимуму часы своего пребывания в кабинете секретаря парткома, с тем чтобы больше часов выкраивать на научные японоведческие дела. Не скрывал я отсутствия рвения к партийным делам ни от друзей по институту, ни от Гафурова. Но, судя по всему, Гафурова вполне устраивало мое формальное, нерадивое, прохладное отношение к парткомовской суете. Ведь такое мое нежелание глубоко вникать и ввязываться в административные дела дирекции позволяло ему - вождю по призванию - властвовать так, как ему хотелось. Палки в колеса партком при мне ему не ставил. Наверное, поэтому он каждый год мягко, но настойчиво уговаривал меня поработать в парткоме еще годик, а потом еще годик и еще...
      Осенью 1968 года после моих неоднократных настойчивых просьб об освобождении меня от работы в парткоме в связи с увеличением объема работы в отделе Японии Гафуров и руководители Бауманского райкома партии пошли мне навстречу. Пошло навстречу и перевыборное партийное собрание института, давшее после моих разъяснений согласие на мой самоотвод.
      Работа по заданиям Международного
      отдела ЦК КПСС
      Возвращение в Москву после длительной журналистской работы в Японии не отвратило меня от проблем взаимоотношений КПСС с коммунистической партией и другими оппозиционными политическими организациями Японии. Пожалуй, наоборот: из-за обострения недружественных дискуссий между КПСС и Коммунистической партией Китая перспектива взаимоотношений нашей партии с японскими коммунистами стала в то время интересовать руководство Международного отдела ЦК КПСС гораздо больше, чем в предшествовавшие годы. После встречи руководителей зарубежных коммунистических партий, состоявшейся в конце 1960 года, и поездки Председателя Президиума ЦК КПЯ Миямото Кэндзи в Китай в советском партийном руководстве пропала уверенность в том, что японские коммунисты при обострении конфликта КПСС с КПК останутся на стороне КПСС. Поездка Г. А. Жукова и И. И. Коваленко в Японию весной 1962 года как я уже писал ранее, подтвердила обоснованность таких опасений. По этой причине, начиная с 1962 года, работники Международного отдела ЦК КПСС, возглавлявшегося секретарем ЦК Б. Н. Пономаревым, стали глубже изучать все, что публиковали газета "Акахата" и журнал "Дзен-эй", а также все, что писала о КПЯ центральная коммерческая печать Японии. Видимо, в этой связи где-то в начале 1963 года заведующий японским сектором Международного отдела ЦК КПСС Василий Васильевич Ковыженко, прозевавший отход КПЯ с просоветских на прокитайские позиции, был освобожден с этого поста, а его место занял Иван Иванович Коваленко, с которым я годом ранее познакомился во время его пребывания совместно с Г. А. Жуковым в Японии по линии Государственного комитета по делам культуры. Будучи человеком энергичным и предприимчивым, Иван Иванович стал шире вовлекать в работу Международного отдела ЦК КПСС всех тех, кто, по его мнению, знал по собственному опыту обстановку в Японии. Естественно, что и я оказался в поле его зрения.
      В те времена Международный отдел ЦК КПСС обладал невидимой на поверхности властью над академическими учреждениями, изучавшими политику зарубежных стран. Если по решению руководства Международного отдела те или иные работники упомянутых академических институтов привлекались к выполнению каких-либо заданий этого отдела, то возражать против этого руководители названных институтов не только не решались, а наоборот, считали это за честь для своих учреждений. В дальнейшем временная работа научных сотрудников в стенах ЦК КПСС записывалась дирекциями академических институтов в свои годовые отчеты о работе как свидетельства признания высокими инстанциями вклада этих научных учреждений в разработку внешнеполитического курса ЦК КПСС. Поэтому мне без особого желания приходилось в середине 60-х годов не раз брать под козырек и на неделю, а то и две отрываться на работу в здание Международного отдела ЦК КПСС на Старой площади, чтобы выполнять поручения, связанные главным образом с подготовкой письменных посланий КПСС в адрес КПЯ, а также с разработкой сценариев намечавшихся переговоров и дискуссий руководителей нашей партии и лидеров японских коммунистов.
      В таких случаях наряду со мной в качестве экспертов по проблемам японской политической жизни привлекались к работе в одной бригаде и другие специалисты-японоведы: бывшие работники советского посольства в Японии советник А. С. Часовников и первый секретарь А. Н. Сенаторов, бывший корреспондент ТАСС в Токио В. Н. Зацепин, научные сотрудники академических институтов Д. В. Петров и А. И. Динкевич. Конкретные задания по содержанию тех материалов, которые мы готовили, давал нам сам И. И. Коваленко, а еще чаще его помощник-референт А. Н. Романов Наши задачи заключались обычно в том, чтобы либо готовить рефераты и справочные материалы для высших руководителей ЦК КПСС по текущим вопросам внутренней политики Японии, либо, еще чаще, писать для них "болванки", то есть черновые варианты их выступлений по спорным вопросам взаимоотношений КПСС и КПЯ на случай переговоров с лидерами японских коммунистов. В то время эти спорные вопросы включали обычно критику не только собственных взглядов руководителей японской компартии, но и маоистской идеологии, под влияние которой подпали японские коммунисты в первой половине 60-х годов. Работа эта была, откровенно говоря, малоинтересная, так как в ней не было места для индивидуального творчества - содержание "болванок" надо было подгонять под тот курс, который проводился руководством ЦК КПСС в отношении компартии Японии, а курс этот, с моей точки зрения, был далеко не совершенным. Все дело в том, что руководители ЦК КПСС упорно закрывали глаза на то, что лидеры японской компартии с начала 60-х годов сознательно стремились дистанцироваться от Москвы и сознательно выискивали поводы для ссоры с КПСС. Когда они подвергали нападкам советский курс на разрядку международной напряженности и достижение договоренности с США о запрещении ядерных испытаний в трех средах, ими двигали отнюдь не наивные идейные заблуждения и не слепой революционный радикализм, а холодные политические расчеты. В основе этих расчетов лежало стремление показать японской общественности, попавшей в годы "холодной войны" под влияние пропаганды правящих кругов Японии и США, что компартия Японии - это не агент Кремля, а самостоятельная сила, которая в отличие от "проамериканской" правящей либерально-демократической партии и "просоветской" социалистической партии представляет собой подлинно "прояпонскую" партию. Это была сознательная игра на националистических настроениях японских обывателей, и эта игра приносила КПЯ определенные политические дивиденды. Наши же твердолобые руководители КПСС, будучи озабочены лишь тем, как бы сохранить КПЯ в орбите своего влияния и не позволить японским коммунистам примкнуть к КПК, прилагали все силы, чтобы "вразумить" лидеров КПЯ, рассеять их мнимые "заблуждения" и убедить их в своем дружелюбии и правильности курса КПСС. Но идти в тот момент на сближение и дружбу с КПСС лидеры КПЯ в лице Миямото Кэндзи и Хакамада Сатоми упорно не хотели, т.к. это противоречило бы их внутриполитическим расчетам. Поэтому все материалы с аргументами в пользу нормализации и упрочения отношений двух партий, которые мы готовили в виде шпаргалок для наших руководителей на случай их дискуссий с японцами, были, на мой взгляд, напрасной тратой времени. Но спорить с цековскими функционерами по этому поводу было бесполезно: им было положено быть всегда правыми. А для меня подобные споры были бы чреваты осложнением отношений с этой всемогущей публикой, способной одним телефонным звонком в Академию наук поставить крест на политической и научной репутации любого спорщика. Поэтому волей-неволей приходилось писать в том духе, в каком это было нужно цековскому начальству, благо моя личная подпись под этой писаниной не требовалась. Но, естественно, и в заданных рамках, не отвечавших моему пониманию вопроса, я старался придавать своему тексту максимум убедительности, подкрепляя тезисы конкретными фактами и цитатами, чтобы все звучало логично и убедительно и чтобы те руководители, которые должны были озвучивать эти "болванки", выглядели бы в глазах японцев мудрыми и всеведущими людьми. Так стремились писать и другие мои коллеги, хотя при этом в общении друг с другом мы не раз полушутя-полусерьезно повторяли вслух ехидную поговорку ушлых цековских референтов: "Болванки пишут не болваны, болванки пишут для болванов".
      Пребывание в стенах ЦК КПСС на поденной работе позволило мне лучше присмотреться к номенклатурным штатным сотрудникам этого учреждения, или, как их еще называли, работникам центрального аппарата. В большинстве своем это были замкнутые, молчаливые, вежливые, но неприветливые люди, говорившие с недомолвками, особенно при общении с пришельцами не из их круга. Именно так вел себя, например, А. Н. Романов - референт Международного отдела, занимавшийся японскими делами. С такими скрытными и непредсказуемыми людьми надо было быть всегда начеку, поскольку от них зависело многое. Достаточно сказать, что при оформлении загранкомандировок материалы на каждого ехавшего за рубеж, в частности в ту же Японию, просматривались и визировались в Международном отделе ЦК, и в этом отделе, как и в Комитете госбезопасности, те или иные кандидатуры могли быть отклонены без всяких объяснений причин.
      Почему так были в большинстве своем похожими друг на друга работники центрального партийного аппарата? Видимо, потому, что все они при своем зачислении в центральный аппарат проходили через такое кадровое сито, которое строго отсеивало тех, кто где-то когда-то допускал отклонения от норм "образцового" поведения. Работниками этого аппарата становились поэтому люди, умевшие избегать каких-либо конфликтных ситуаций, остававшиеся со всеми в добрых отношениях, не нажившие себе врагов в спорах с начальством, а потому не испортившие себе служебных характеристик. Такими людьми зачастую оказывались тихони - молчуны, не способные ни на критическое восприятие окружающей действительности, ни на дерзновенные идеи и поступки. В большинстве своем, как и чиновники министерства иностранных дел, это были не бойцы, а покорные слуги своих всемогущих боссов - членов Политбюро, люди-флюгеры, привыкшие смотреть в рот начальству и бездумно выполнять указания свыше. И не случайно впоследствии, в августе 1991 года, огромный центральный аппарат ЦК КПСС, состоявший из отборных в идейном отношении людей, рассыпался в один день как карточный домик, стоило только толпе "демократов", возглавлявшейся полукриминальными элементами, приблизиться к подъездам этого казалось бы неприступного учреждения.
      Помнится, что на нас, людей пришлых, цековские аппаратчики склонны были смотреть с высоты своего сытого, стабильного и привилегированного положения. Правда, привилегии тогдашних работников центрального аппарата видятся мне сегодня не столь уж значительными и существенными, как многим казалось тогда. Да, их заработки были раза в два выше, чем наши. Да, им довольно легко удавалось получать благоустроенные двухкомнатные, а то и трехкомнатные квартиры в домах первой категории. Да, они ежегодно получали бесплатные путевки в свои ведомственные цековские санатории с лучшими условиями отдыха, чем в большинстве профсоюзных здравниц. Да, в буфетах и столовых ЦК КПСС все блюда готовились вкуснее и стоили процентов на 30 дешевле, чем в городских столовых, не говоря уже о ресторанах. Да, довольно большая часть цековских работников пользовались государственными дачами и автомобилями - до тех пор, правда, пока они находились на своих постах. В сущности, все эти привилегии мало чем отличались от привилегий нынешнего руководящего персонала центральных государственных учреждений России.
      Но дело не в этом, а в том, что рядом с нынешними обладателями привилегий - чиновниками президентской администрации и других правительственных ведомств - появился в наши дни, как громадная раковая опухоль, слой так называемых "олигархов" и "новых русских", которого в Советском Союзе не существовало, если не считать подпольных криминальных дельцов теневой экономики, вечно скрывавших свои доходы и дрожавших за свою шкуру. Но открыто в Советском Союзе не было такого класса - такого социального слоя людей, которые бы нагло купались в той сказочной роскоши, в какой живет ныне элита российского "демократического" общества. Никому из высокопоставленных партийных чиновников прошлого не снилась возможность строить себе каменные особняки в Подмосковье, покупать дома и квартиры в Париже и Лондоне, обучать своих детей в дорогих зарубежных колледжах, резвиться на пляжах Канарских островов - и это в дни, когда миллионы людей наемного труда бедствуют, не получая подолгу зарплату - зарплату мизерную, не позволяющую этим людям сводить концы с концами в своих семейных бюджетах.
      Нет, лично мне, соприкасавшемуся не раз в те годы с цековскими работниками - этой элитой советского общества - и имевшему представление об их закрытых буфетах с вкусными пирожными и сосисками первого сорта, тогдашние привилегии партноменклатуры не кажутся сегодня слишком контрастными по сравнению с жизненным уровнем основной массы населения. Они не идут ни в какое сравнение с теми вопиющими контрастами, которые появились теперь в повседневной социальной жизни нашей страны. Но, отмечая для объективности эту разницу в прошлом и нынешнем уровне жизни социальных верхов нашей страны, я далек от того, чтобы вспоминать с симпатией о большинстве попадавшихся мне на глаза цековских аппаратных работников. Такая порода людей не вызывала у меня симпатий, как и сам стиль работы центрального партийного аппарата, какие бы высокие должности мне там не предлагались.
      А должности такие предлагались. В подтверждение приведу такой факт. Где-то в конце 60-х годов меня пригласили через отдел кадров ЦК КПСС на беседу с тогдашним заместителем заведующего Международным отделом Б. К. Корионовым. В ходе беседы он предложил мне перейти на работу в ЦК на должность консультанта Международного отдела. Я сразу же представил себе перспективу своего превращения в подневольного "спичрайтера", десятки которых, как птицы в золотых клетках, сидели в своих кабинетах в цековском здании на Старой площади, и мне стало невыносимо тошно. Я отказался поэтому от сделанного мне предложения тотчас же - без раздумий, чем вызвал явное недовольства моего собеседника. "Дело ваше,- сказал Корионов,- не хотите не надо". И больше к этому разговору со мной никто из руководства Международным отделом не возвращался, чем я и был доволен.
      Несколько недель, проведенных мной в общей сложности в стенах ЦК КПСС в качестве "белого негра", писавшего то, что должны были писать, если говорить начистоту, сами высокопоставленные, но немудрящие партийные боссы, не оставили в моей памяти никаких особых воспоминаний. Впрочем, приятно вспоминаются посещения в обеденные часы закрытых цековских буфетов и столовой, где можно было от души поесть вкусные диетические блюда, а заодно купить для дома дешевые, но хорошие сорта конфет, яблок и колбасных изданий. А еще сохранился в памяти один день - день, когда в Москве на Старой площади по соседству со зданием, где мы тогда работали, в центральном здании ЦК КПСС завершал работу всем памятный Октябрьский пленум ЦК 1964 года, на котором Н. С. Хрущев был смещен с поста Первого секретаря партии.
      Проходя в обеденный перерыв по Старой площади (ходили мы обедать по пропускам в столовую ЦК КПСС на улицу Двадцать пятого октября в то помещение, где находится теперь ресторан "Славянский базар"), я обратил внимание на небывалое скопление на площади "чаек" и "Волг". Вернувшись в комнату, где размещалась наша группа пришлых экспертов, я вскоре услышал из уст неожиданно заглянувшего к нам цековского работника сенсационную новость: "Все! Хрущева сняли с поста Первого секретаря и сегодня к вечеру начнут снимать его портреты на улицах. Так решил Пленум ЦК. Только что мне сказал об этом помощник Пономарева".
      Мы переглянулись, но широко обсуждать эту новость было рано: никакой дополнительной информации у нас не было. Я почему-то сразу же поверил этой новости и пошел сообщить об этом еще одному члену нашей экспертной группы советнику МИД А. С. Часовникову, работавшему в соседней комнате. При этом мне пришла в голову озорная мысль: как бы разыграть Александра Семеновича, этого стопроцентного мидовского чиновника, крайне осмотрительного в своих высказываниях о любом начальстве? И сделал я это так:
      - Знаешь, Александр Семенович,- войдя в комнату, сказал я ему тихо и мрачноватым тоном,- между нами говоря, я давно считаю Хрущева дерьмом. Как ты думаешь, не пора ли его снять с поста Первого секретаря?
      Часовников с опаской уставился на меня, а потом после паузы помрачнел и спросил:
      - Ты зачем заводишь со мной провокационные разговорчики?!
      Я, опять, оглянувшись на дверь, тихо сказал:
      - Никакие это не провокационные разговоры: я уверен, что пора снимать Никиту, и думаю, что и ты такого же мнения.
      В комнате наступила тишина. Грузный Часовников как-то недовольно заерзал, покачивая своим огромным животом, а потом криво усмехнулся:
      - Ну хватит дурака валять. Ты зачем пришел?
      И тут я почувствовал угрызения совести: мои крамольные высказывания породили протест в верноподданнической душе этого образцового мидовского службиста. Отказавшись от продолжения розыгрыша, я стал вполне серьезно говорить ему, что Хрущев действительно уже снят. Глядя в окно, он подозрительно слушал меня, и я чувствовал, что у него все еще не было уверенности в том, говорю ли я правду или же продолжаю неумно шутить. Только вошедшие в комнату наши общие знакомые вроде бы убедили осторожного Александра Семеновича в том, что отставка Хрущева - это не розыгрыш, а реальное событие.
      Так реагировали мы в тот день на "октябрьский переворот", свершившийся в соседнем доме тридцатью-сорока минутами ранее.
      С делами Международного отдела ЦК КПСС были связаны и первые после моего возвращения в Москву контакты с приезжими японцами. Оказались эти японцы не коммунистами и не социалистами, как того было бы естественным ожидать, а руководителями буддийской секты "Сока Гаккай", готовившейся в те годы к созданию своей политической партии. Причем это были руководители высокого уровня. Глава делегации Акия Эйносукэ был в то время вице-президентом секты "Сока Гаккай" и главным редактором газеты секты "Сэйкё Симбун". А два других, Ватанабэ (имя не помню) и Фудзивара Юкимаса, были видными политиками: первый - депутатом парламента, а второй депутатом токийского городского собрания от той же секты. К тому же Ватанабэ возглавлял в то время молодежный отдел "Сока Гаккай".
      Как выяснилось, три названных члена буддийской секты и связанных с ней политических групп прибыли впервые в Советский Союз, чтобы установить дружественные контакты с нашей общественностью. Поскольку в Японии "Сока Гаккай" и ее политические сторонники враждовали в то время с Японской коммунистической партией, то руководство Международного отдела ЦК КПСС сочло неудобным принимать их по своей линии. Не изъявило желание взять их под свое крыло и руководство православной церкви: идеологический профиль "Сока Гаккай" был тогда у нас в стране никому неведом. И поэтому И. Коваленко решил сбагрить непрошеных гостей в Академию наук, а точнее в наш институт - Институт народов Азии АН СССР. Формально вся прибывшая в Москву троица принималась нашим институтом, в то время как фактически все организационные и финансовые вопросы решались в ЦК КПСС. Планы этих никому неведомых японских "котов в мешке" наряду с пребыванием в Москве включали ознакомительные поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси. Интересовало гостей все: и отношения наших религиозных учреждений с государством, и деятельность всесоюзной комсомольской организации, так как основную массу членов "Сока Гаккай" составляли молодые люди в возрасте до 30 лет, и достижения Советского Союза в сфере науки, школьного просвещения и высшего образования и т.д. и т.п. С учетом моего опыта длительного пребывания в Японии меня сделали ответственным за прием этой делегации. Формально в глазах японцев я был представителем Института стран Азии Академии наук СССР. Фактически же при общении с нашими советскими учреждениями и организациями, принимавшими японских гостей, я был уполномоченным Международного отдела ЦК КПСС и опирался на указания и распоряжения, направленные местным властям через партийные инстанции. В поездке со мной находилась сотрудница "Интуриста" Лена Богоявленская, выполнявшая обязанности секретаря и переводчика японского языка.
      Десять дней совместного путешествия позволили мне более или менее разобраться в том, что представляла собой "Сока Гаккай". Мои подопечные, японские гости, оказались молодыми, преуспевающими, самоуверенными общественными деятелями, в поведении и мышлении которых я не обнаружил никакой религиозной мистики, да и вообще ничего религиозного. Это были абсолютно земные, и притом очень хваткие и любознательные люди. И в то же время люди, способные производить приятное впечатление на окружающих. Всем им было тогда не более тридцати пяти лет. Свою политическую ставку в Японии, как то и дело подчеркивалось ими в беседах со мной, они делали на молодежь и на неустанные усилия членов секты по вовлечению в нее все большего и большего числа членов. Уже в то время численность "Сока Гаккай" превысила 5 миллионов человек, в подтверждении чему гости вручили мне памятную медаль, дававшую мне право причислять и себя к членам секты.
      Меня, естественно, интересовали тогда прежде всего неведомые московским экспертам политические установки создававшейся в Японии новой буддийской партии. Из бесед с моими подопечными стало ясно, что инициаторы создания подобной партии, так же как и лидеры КПЯ и соцпартии, были намерены обратить в свою пользу антиамериканские настроения широких слоев японской общественности, но при этом ими исключалась возможность сотрудничества с компартией и ее массовыми общественными организациями. В то время вся троица вполне определенно высказывалась за ликвидацию японо-американского "договора безопасности" и отвод с территории Японии военных баз США. Отражая миролюбивые настроения японских буддистов, мои новые японские знакомые подчеркивали свое отрицательное отношение к участию Японии в любых военных блоках, высказывались за превращение АТР в "нейтральную безъядерную зону" и за заключение Японией договоров о дружбе и ненападении с Китаем, США и Советским Союзом. Особенно они говорили о недопустимости любых испытаний ядерного оружия и также его производства, завоза и хранения на японской территории. Все эти их заявления, вполне совпадавшие с привезенными ими программными документами будущей партии, говорили о совпадении или по крайней мере схожести взглядов этой партии с курсом Советского Союза на мирное сосуществование с соседними странами Азии, на противодействие тогдашнему курсу США на развертывание "холодной войны" и создание военных блоков в Азиатско-Тихоокеанском регионе. Хотя в их высказываниях проскальзывали нередко националистические взгляды на Японию, но в этом большой беды я не увидел и расценил их стремление приписывать японцам некие уникальные достоинства как "детскую болезнь", свойственную многим политикам, стремящимся понравиться своим соотечественникам. Выражать открыто свое несогласие с националистическими тенденциями новой партии было тем более неуместно, что в те годы националистические амбиции обуяли в еще большей мере руководителей коммунистической партии - ту силу, которая все еще рассматривалась тогда советским руководством как политический союзник КПСС, хотя на практике такие оценки в 60-х годах ни в чем не находили подтверждения.
      Примечательной, хотя и курьезной, показалась мне в застольных беседах с моими подопечными их уверенность в недалеком приходе создававшейся ими буддийской партии к власти. Подзадоривая их, я вежливо выражал свое сомнение в возможности такого успеха. Но чем больше выпивалось вина за столом, тем увереннее становилась вера гостей в предстоящий захват их партией рулей государственной политики. В гостинице "Астория", где мы квартировали во время нашего пребывания в Ленинграде, в азарте спора мы заключили даже пари с господином Акия Эйносукэ на бутылку армянского коньяка. Суть этого пари сводилась к следующему: Акия утверждал, что десять, от силы двадцать лет спустя, когда он приедет снова в Ленинград, политическая партия, созданная "Сока Гаккай", будет уже правящей партией, а я решительно отрицал такую возможность и твердо предсказывал, что уважаемому лидеру "Сока Гакай" при всем могуществе этой буддистской организации придется все-таки презентовать мне упомянутую бутылку. Спор этот был комичен потому, что господин Акия, от внешности и поведения которого веяло святостью и благообразием, менее всего был похож на выпивоху, мечтающего о бутылке коньяка, да и я, как в этом тогда уже убедились японцы, не проявлял пристрастия к алкогольным напиткам. Тем не менее такой спор состоялся, и поэтому в последнее время я опасаюсь, что когда-нибудь мой друг господин Акия, ставший ныне президентом "Сока Гаккай", вдруг появится в Питере, остановится в гостинице "Астория", пригласит меня приехать туда же из Москвы и потребует выставить на стол тот самый коньяк, который был обещан ему в 1963 году в случае его правоты. Ведь прав оказался все-таки он: созданная тогда при поддержке секты "Сока Гаккай" партия Комэйто к началу 2000 года протиснулась к власти и ее представители наряду с либерал-демократами вошли в коалиционное правительство.
      Уже в те дни секта "Сока Гаккай" быстро набирала силу. Поэтому вывод, сложившийся у меня в итоге десятидневной поездки в Ленинград, Киев и Тбилиси, сводился к тому, что нам не стоило отвергать стремление руководства "Сока Гаккай" к дружественным, взаимополезным контактам с нашей общественностью. При этом я считал, что нам не следовало боязливо оглядываться на лидеров КПЯ, враждовавших с этим объединением японских буддистов, лишь по той простой причине, что буддисты развернули активную деятельность в тех же социальных слоях японского населения, что и КПЯ. Общаться, сотрудничать и дружить, как мне думалось, нам надо было со всеми, кто протягивал нам руку дружбы независимо от узкопартийных интересов и капризов лидеров КПЯ, сбивавшихся в то время на откровенно прокитайские, антисоветские позиции и демонстрировавших чем далее, тем более свое неуважение и к КПСС, и к Советскому Союзу.
      И правильно поступило в дальнейшем руководство Международного отдела КПСС, когда рекомендовало нашим научным и общественным учреждениям не чураться ни "Сока Гаккай", ни возникшей вскоре партии Комэйто, в случае если те встанут на путь добрососедского сотрудничества. В последующие годы поддержанием контактов с "Сока Гаккай" активно занялась администрация Московского государственного университета. Тогдашний председатель этой секты Икэда Дайсаку по ее приглашениям неоднократно посещал Москву, а в 1975 году был даже избран почетным профессором МГУ. Курс на упрочение связей с руководителями "Сока Гаккай" способствовал делу взаимопонимания и дружбы широких кругов советской и японской общественности, хотя попытки руководства КПЯ поставить эти связи под свой контроль и ограничивать их лишь теми рамками, какие были выгодны японским коммунистам, предпринимались неоднократно и далее на протяжении 60-70-х годов, что, естественно, не приносило пользы добрососедству двух стран.
      Реорганизация отдела Японии, смена
      руководства, укрепление контактов
      между советскими японоведами
      Будучи секретарем парткома, я продолжал параллельно работу в отделе Японии в должности старшего научного сотрудника. В отличие от прошлого заведующая отделом М. И. Лукьянова была со мной предельно сговорчивой и даже ласковой. Да и у меня вспоминать о прошлом не было никакого желания, а потому я старательно избегал каких-либо трений с ней. На заседаниях отдела, проводившихся Лукьяновой, я присутствовал редко, так как зачастую они совпадали с различными партийными мероприятиями, да и вообще в комнате отдела я бывал лишь от случая к случаю, т.к. в явочные дни находился обычно на другом этаже - за своим столом в парткомовском кабинете.
      В эти годы удельный вес Японии в мировой экономике возрастал все больше. Быстро росли ее торговые связи с США, увеличивалось ее влияние на соседние страны Азии, все заметнее возрастал товарооборот с Советским Союзом. Обострение советско-китайских разногласий побуждало правящие круги нашей страны уделять Японии большее, чем прежде, внимание, чтобы не толкнуть ее в объятия Китая, хотя по-прежнему, в политических заявлениях советского правительства осуждались японо-американский "договор безопасности" и курс Японии на расширение военного сотрудничества с США.