Внешне Борис Васильевич олицетворял собой "русского медведя": это был детина могучего телосложения с лицом типичного нашенского неотесанного мужика. Был он любитель обильных блюд и крепких напитков, о чем свидетельствовал его не по возрасту большой живот, но в то же время человек добродушный, справедливый и проявлявший искреннее участие к нуждам и просьбам как советских граждан, так и наших соотечественников-эмигрантов, мыкавшихся за пределами России на чужбине.
      Впоследствии Б. Безрукавников занимал большой пост в министерстве иностранных дел, возглавляя партийную организацию министерства. Затем был послом СССР в Сингапуре. Но, к сожалению, умер рано. Видимо подвела его излишняя уверенность в нерушимую крепость своего богатырского организма.
      Неплохо складывались у меня отношения и с другими работниками посольства, включая и тех, кто работал в ГРУ и КГБ. После свержения советской власти в 1991-1993 годы в российской печати наблюдалось стремление чернить и изображать тупицами и мерзавцами всех тех работников зарубежных советских учреждений, которые были связаны с органами разведки и контрразведки. Мои наблюдения тех лет не подтверждают обоснованности подобных нападок. В большинстве своем дипломаты, входившие в эту группу работников посольства, производили впечатление профессионально хорошо подготовленных и вполне интеллигентных людей. Правда, тесного общения с ними у меня не было: на семейном уровне они предпочитали общаться между собой, и часы досуга проводили обычно в своем кругу. Никогда я никого из них не спрашивал о том, какие учреждения они представляют, хорошо понимая, что столь бестактный вопрос поставил бы и меня и их в неловкое положение. Да в этом и не было нужды: без всякой информации с их стороны нам, в общем-то, было известно "кто есть кто" - хотя бы потому, что их жены обычно со дня приезда держались друг за друга, не вступая в тесное общение с женами работников других ведомств.
      Кстати сказать, никто из посольских работников не пытался контролировать мое времяпрепровождение за пределами посольства или мои контакты с японцами. У представителей посольских служб я пользовался абсолютным доверием. Так уже, наверное, было принято и в других странах: корреспонденты "Правды" как жена Цезаря были всегда вне подозрений. Не ждал от меня никто в посольстве и никаких отчетов о встречах, проведенных с японцами в ходе тех или иных поездок за пределы Токио. Предполагалось, что обо всем этом я держал отчет перед редакцией "Правды", хотя на деле единственной формой отчетности перед редакцией были только мои корреспонденции, посылавшиеся обычно открытыми телеграммами и в редких случаях диппочтой (таковыми были информационные обзоры, предназначенные не для печати, а для сведения руководства редакции).
      В годы пребывания в Японии я не раз слышал рассказы наших журналистов, выезжавших на работу в другие страны, о конфликтах, возникавших между ними и работниками советских посольств. Говорили, в частности, что некоторые послы и работники служб безопасности относились к журналистам с особым пристрастием и писали на них "телеги" в Москву в тех случаях, когда журналисты противились диктату послов или других посольских руководителей. У меня подобных конфликтов в те годы не возникало. И более того, именно к посольским работникам я обращался за помощью в бытовых делах, связанных с переездами из Японии в Москву.
      Дело в том, что как журналист я не мог иметь дипломатический паспорт. Но в отличие от журналистов других стран нам для пребывания в Японии по договоренности с японским МИДом выдавались не обычные красные, а синие служебные паспорта. Это делалось во избежание неприемлемой для советских журналистов процедуры снятия отпечатков пальцев, практиковавшейся японскими иммиграционными властями при регистрации прибывавших в Японию на длительный срок иностранцев, не обладавших дипломатическими привилегиями.
      Однако отсутствие дипломатического паспорта обязывало меня при пересечении советской границы проходить таможенный досмотр с соблюдением всех тогдашних запретов на провоз в Советский Союз иностранной литературы. Если бы я стал соблюдать эти железные запреты, то мне бы не удалось доставлять в Москву в свою домашнюю библиотеку десятки и сотни томов, закупавшихся мною в Японии книг на японском и английском языках по вопросам истории, государственного строя, социальной структуры и внешней политики Японии. Предвидя безнадежность попыток провести эти книги через находкинскую или московскую таможню, я обращался обычно за помощью к моим посольским приятелям, обладавшим дипломатическими паспортами и направлявшимися на родину вместе со мной одним пароходом, прося их записать ящики с моими книгами на свое имя, что обеспечивало провоз этих ящиков через границу без таможенного досмотра. И никто из них ни разу мне в этом не отказал. Значительная часть моей нынешней библиотеки была привезена в Москву именно таким образом.
      Вспоминая эти первые годы пребывания в Японии, я думаю, что мне тогда очень повезло с окружающей меня средой соотечественников: среди земляков, работавших параллельно со мной в Японии, продолжительное время не было таких, кто был бы мне неприятен, кто бы вел себя агрессивно или непорядочно. Не помню, чтобы с кем-нибудь из моих земляков возникали конфликты или недоразумения, да и вообще нам нечего было делить: все мы работали независимо друг от друга. Не случайно в последующие годы по возвращении в Москву я сохранил со всеми из них добрые отношения.
      Свои воспоминания о советских людях, окружавших меня в Японии, хотелось бы завершить таким резюме: все-таки система тщательного отбора направлявшихся за рубеж соотечественников в какой-то мере оправдывала себя. Если приезжавшие в Японию люди и нарушали подчас данные им инструкции и правила поведения, то, главным образом, потому, что многие из этих правил были слишком надуманными и, откровенно говоря, слишком глупыми написанными без учета реальных условий жизни людей за рубежом и тех непредвиденных ситуаций, в которых поведение людей должно определяться не инструкциями, а здравым рассудком. Что же касается самих людей, приезжавших тогда на длительную работу в Японию, как и в другие зарубежные страны, то в подавляющей своей массе благодаря отсеиванию тех, кто обладал какими-либо явными пороками, они оправдывали доверие утверждавших их поездки инстанций. Оставаясь нормальными жизнерадостными, общительными русскими людьми, они вполне успешно справлялись с порученной им работой, а потому по возвращении на родину получали, как правило, похвальные отзывы учреждений, направлявших их за рубеж и, как говорилось, "шли на дальнейшее повышение".
      Глава 2
      ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЯПОНЦАМИ:
      КОРРЕСПОНДЕНТСКИЕ БУДНИ
      Впечатления о Японии конца 50-х годов
      Политическая жизнь Японии в конце 50-х - начале 60-х годов была, пожалуй, более интенсивной, более насыщенной борьбой и событиями, чем теперь.
      Теперь главным источником текущей оперативной информации стало, несомненно, телевидение. В быстроте распространения сведений о том, что происходит в данный момент на Японских островах, газеты не могут состязаться ни с телевидением, ни с радио. А тогда, в конце 50-х, все было иначе: газетам принадлежала ведущая роль в ознакомлении японского населения со всем, что происходило внутри и за пределами страны.
      Журналистская работа в Токио требовала от меня повседневного просмотра центральных японских газет, с тем чтобы не прозевать каких-либо важных сообщений. Я выписывал обычно все основные коммерческие центральные газеты, а также газету "Акахата" - орган ЦК компартии и газету "Сякай Симпо" орган социалистической партии. По утрам мы с моим секретарем Хомма-саном бегло просматривали все поступившие издания, а затем я решал, буду ли в тот день давать в Москву корреспонденцию и если буду, то по какой теме. В зависимости от темы принималось и решение: либо писать статью в корпункте на основе газетной информации, либо ехать на место какого-либо общественного мероприятия, имевшего политическую значимость, либо вообще ничего не писать, а ограничиться накоплением материалов по наиболее важным вопросам общественной жизни. В то время "Правда" выходила большую часть дней недели на четырех страницах и лишь один или два дня - на шести. Редакция не требовала от меня поэтому слишком частой присылки телеграмм в те периоды, когда в Японии не происходило, как это было весной-летом 1960 года, каких-то чрезвычайных, сенсационных происшествий. Наибольшее по объему место занимали в моих сообщениях статьи, посвященные внутренней и внешней политике Японии. Часто приходилось писать, например, о съездах различных политических партий и общественных организаций. Обычно я старался посещать подобные форумы хотя бы потому, что внутренняя политическая жизнь Японии оставалась, как и в Москве, главной сферой моих интересов. Написание сообщений о съездах и пленумах таких организаций как Социалистическая партия или Генеральный совет профсоюзов, не говоря уже о съездах компартии, было делом довольно скучным, особенно если они длились не день, а более. Самыми удобными для журналистов были тогда очередные и чрезвычайные съезды правящей Либерально-демократической партии. Лидеры этой партии, совмещавшие, как правило, свои высшие партийные посты с постами премьер-министра и министров кабинета, были людьми деловыми, избегавшими длительных докладов и тем более каких-либо диспутов. По этой причине съезды Либерально-демократической партии длились обычно не более двух-трех часов и заканчивались в полдень с таким расчетом, чтобы все их участники успели вовремя пообедать и отправиться затем выполнять свои текущие государственные обязанности. Все тексты этих докладов, выступлений и резолюций съездов журналисты получали в заранее заготовленных пакетах при входе в зал заседаний, и их дальнейшее пребывание в зале имело смысл лишь для того, чтобы не упустить чего-либо непредвиденного. Но, как правило, ничего непредвиденного не происходило, и в полдень по возвращении в корпункт я уже садился писать информацию, которая в Москве обычно мало кого интересовала: в стабильности политической власти либерал-демократов вплоть до 1960 года никто не сомневался.
      Уделяя главное внимание вопросам политического и социально-экономического характера, редакция "Правды" не ждала от меня статей, посвященных описанию экзотических сторон жизни японцев, будь то религия, культура или искусство. Да и у меня самого не лежала душа ни к этнографической, ни к искусствоведческой, ни к литературоведческой тематике. Японская экзотика интересовала меня лишь как туриста. Во время прогулок по Токио и поездок в отдаленные районы страны я с удовольствием фотографировал японок в ярких кимоно, цветение сакуры, синтоистские храмы, самурайские замки и уличные ритуальные шествия, устраивавшиеся соседскими организациями в дни местных религиозных праздников. Но эта экзотика, искусственно сохранившаяся тогда и сохраняемая по сей день, интересовала меня не сама по себе, а лишь с точки зрения ее политической, идеологической и коммерческой подоплеки. У меня никогда не возникало желания описывать в деталях религиозные церемонии в синтоистских и буддийских храмах, танцы гейш в киотоском квартале Гион, содержание спектаклей театра Кабуки, замысловатые ритуалы и сложные правила поведения борцов сумо и т.д. и т.п. Зато мне всегда хотелось выявить закулисные политические силы, заинтересованные в культивировании японского национализма и содействовавшие сохранению в быту японцев средневековой национальной экзотики. Иначе говоря, меня увлекал поиск социальных и политических корней японского национализма, который в первые послевоенные годы несколько заглох, но потом, в 60-х - 80-х годах, стал снова важным фактором внутриполитической жизни страны. Не случайно поэтому моей первой публикацией, написанной по возвращении из Токио в Москву в порядке плановой научной работы, стала статья о роли религии в политической жизни современной Японии. Если же говорить об источниках информации о Японии, то таковыми стали для меня личные наблюдения и беседы, с одной стороны, и чтение газет - с другой.
      Часто заглядывал я в то время в книжные магазины квартала Канды района, хорошо известного всем японским книголюбам. Там меня интересовала в первую очередь литература по вопросам экономики, социологии, истории, политики и права. Все книги о Японии, в которых так или иначе затрагивались эти вопросы, я старался покупать в расчете на их использование в Москве по возвращении на работу в Институт востоковедения.
      Что касается японской художественной литературы, то мои попытки вчитываться в произведения японских писателей не принесли мне ни удовольствия, ни пользы. Не оставило у меня, например, большого впечатления чтение таких шедевров японской национальной литературы, как повести Кавабата Ясунари "Тысяча журавлей" и "Снежная страна". Мне эти произведения показались слишком слащавыми и оторванными от общего хода событий, происходивших в послевоенной Японии, от реальной жизни ее населения. А между тем многие московские японоведы, особенно из числа научных работников женского пола, в своих исследованиях выражали искренние восторги по поводу подобных произведений японской литературы.
      Как говорится, о вкусах не спорят. Но иногда наблюдения за повседневным бытом японцев все-таки вызывали у меня желание поспорить с теми нашими почтенными дамами-японоведами, которые в своих книгах, статьях и лекциях взахлеб восторгались японцами как уникальным народом, которому свойственно "необыкновенное чувство красоты" в природе и духовном мире. Не раз приходилось мне слышать из их уст умиленные восклицания: "Есть ли еще такая страна мира, в которой миллионы простых людей приходят в парки и часами любуются цветущей японской вишней - сакурой!" Да, верно, такая традиция сохраняется в Японии с давних времен. Да, верно, что и по сей день ежегодно, когда в апрельские дни в парках и скверах страны расцветает сакура, многие тысячи, а может быть и миллионы, направляются туда, чтобы, как говорят они сами, "любоваться цветением сакуры". Но прежде чем восторгаться, следовало бы лучше посмотреть на это "любование" в реальной действительности. За время пребывания в Японии мне довелось много весенних сезонов наблюдать эти массовые выходы японских обывателей в парки с деревьями сакуры. Цветет японская сакура действительно красиво! Но так ли уж любуются ее цветами японцы? Для большинства из них "цветение сакуры" это лишь благовидный повод для проведения на воздухе веселых пирушек и пикников. Расстелив под вишневыми деревьями циновки и клеенчатые постилки либо притащив туда скамейки и топчаны, большие группы рабочих, чиновников, служащих фирм и просто родственников рассаживаются кружками, вынимают из сумок, рюкзаков и картонных коробок бутылки сакэ, а еще чаще бутылки крепкой японской водки сётю, раскладывают на циновках и клеенках различные закуски и приступают к делу. А затем, спустя пятнадцать-двадцать минут, захмелев, начинают горланить песни, а те, кто способен держаться на ногах и не падать, пытаются танцевать.
      Не всегда эти веселые пирушки под сакурой кончаются по-хорошему. Гуляя в апреле 1958 года по парку города Нара, где под каждым из вишневых деревьев галдели полупьяные компашки, я наблюдал отвратительную сцену драки, в ходе которой с обеих сторон участвовали десятки хмельных "любителей цветения сакуры". Били они друг друга и кулаками, и пивными бутылками. А усмирять буянов пришлось, в конце концов, полиции. До сих пор у меня в альбоме сохранились фотоснимки этой драки, снятые мной, правда, тогда, когда накал сражения уже ослаб. Тем не менее снимки дают, как мне думается, наглядное представление о тех "эстетах" которые пришли в тот день в нарский парк "любоваться цветением сакуры".
      Не обнаружил я большой любви к "красоте" и в японской кинематографии. В конце 50-х - начале 60-х годов кино было, пожалуй, самым массовым и любимым видом развлечения японцев. Телевидение еще только начинало входить в повседневный быт японских обывателей. В большинстве простых семей страны телевизоров тогда не было. Телевизионные приемники уже стояли в закусочных и кафе для привлечения тех, кого интересовали телепередачи. Иногда в дни трансляции на телеэкранах национальных соревнований борцов сумо, а также известных бейсбольных команд такие закусочные бывали до отказа заполнены гостями. Заказав себе собу, чикенрайсу или пиво, они не спешили удаляться и на протяжении часа и более безотрывно смотрели на то, что показывалось на телеэкранах.
      Кинотеатры же в те годы по вечерам были полны. Но вскоре не только я, но и мои соотечественники, включая и самых уважаемых почитателей японского искусства, убедились в том, что японские фильмы в подавляющем большинстве своем скучны, примитивны и бездарны. Исключение составляли лишь считанные единицы. Таковы были фильмы Курасавы Акира. Некоторые из них оставили у меня на всю жизнь глубочайшее впечатление. Пример тому - фильм "Как поживаешь, трамвай?" ("До дэс ка дэн"), в котором с беспощадной правдивостью была показана мрачная жизнь обитателей одного из токийских лачужных кварталов. Потряс меня тогда же до глубины души и фильм Синдо Канэко "Голый остров". Трагическая гибель единственного ребенка у бедных супругов-крестьян, которые от зари до заката, из месяца в месяц, из года в год трудились на каменистом поле маленького изолированного островка, вызвала тогда слезы у многих зрителей, в том числе и у меня. Но такие кинокартины были все-таки исключением, а основную массу составляли похожие один на другой как две капли воды "исторические фильмы" о жизни средневековых вояк-самураев. Их называли тогда в Японии "тямбара эйга" собирательное название примитивных кинокартин, главное место, в которых отводилось показу самурайских междоусобиц. Положительными героями этих фильмов были, как правило, благородные, бесстрашные забияки - предводители самурайских отрядов, ведшие непрерывные сражения с такими же, как они, но "плохими" соперниками, наделенными различными пороками и одержимыми злыми намерениями. При просмотре таких фильмов в течение двух с половиной часов зрители то и дело слышали истошные вопли самураев, метавшихся с озверелыми лицами по экрану в своих экзотических одеяниях с мушкетами, мечами и копьями в руках. Но большинству молодых зрителей-японцев такие фильмы нравились. Иногда они попадали в зал не сразу, а выстояв предварительно в длинных очередях за билетами.
      Немало демонстрировалось в те годы на экранах токийских и провинциальных кинотеатров и зарубежных фильмов, главным образом американских. Среди них были и лучшие фильмы тех лет. Прежде всего это была английская и французская кинопродукция. Там, в Японии, мне стали известны и близки такие актеры как Жан Габен, Ален Делон, Брижит Бардо, Гари Пэркинс, Чарлз Бронсон и другие. Что же касается советских фильмов, то они попадали на японские экраны крайне редко. Большой интерес у зрителей-японцев вызвал тогда наш немой фильм "Броненосец Потемкин", снятый С. Эйзенштейном. На рекламных афишах его называли одним из шедевров мирового киноискусства.
      Но совершенно отвратительное впечатление оставили у меня японские гангстерские и эротические фильмы, демонстрировавшиеся в многочисленных кинотеатрах таких вечерних кварталов Токио как Асакуса, Сибуя или Синдзюку, а также по всем провинциальным городам Японии. Поначалу из собственного любопытства, а потом обычно по просьбам наших любознательных заезжих соотечественников, всегда хотевших своими глазами посмотреть на "зарубежный маразм", мне доводилось время от времени заглядывать в эти сомнительные заведения, и всякий раз и я, и мои спутники выходили оттуда с чувством омерзения, будто облитые помоями. Посмотрели бы в этих кинотеатрах наши дамы, пишущие о врожденной тяге японцев к "красоте", на болезненную тягу ко всякой мерзости и изощренному садизму постановщиков этих фильмов, а заодно и на японцев, смотревших в залах названных кинотеатров на все это поганство с таким вниманием и с таким невозмутимым видом, будто они зрели на экранах сцены из спектакля "Снегурочка". А ведь в одном только квартале Асакуса таких кинотеатров насчитывалось тогда десятка три, и посещали их ежедневно не сотни, а тысячи японских обывателей.
      Нездоровое любопытство в отношении эротических развлечений японцев проявляли подчас и приезжавшие в Японию наши соотечественники. Вспоминается в этой связи пребывание в 1958 году в Японии редактора тогда весьма престижного журнала "Новое время" Н. Сергеевой - женщины в возрасте лет шестидесяти, обладавшей, судя по всему, большим журналистским опытом. Навестив корпункт "Правды", она после долгой беседы со мной на разные темы доверительно попросила меня потом показать ей в Токио "знаменитый квартал публичных домов Ёсивара", о котором она где-то что-то читала еще в Москве. Это было месяца через три-четыре после моего приезда в Японию, когда я еще плохо ориентировался на улицах Токио. Хотя мне не хотелось привлекать к этой поездке моего шофера Сато-сана - приверженца строгих моральных правил поведения, тем не менее пришлось тогда попросить его поехать и показать нам названный квартал. В машину, помимо Сато-сана, сели Н. Сергеева, моя жена и я. Прибыв туда, мы прошлись по вечерним улицам исторического квартала, возникшего еще в средневековые времена, но доживавшего тогда последние дни, так как вскоре, с 1 апреля 1958 года, в Японии вступал в силу новый закон "Закон о запрещении проституции". Девицы либо в кимоно, либо совсем полуголые, ждавшие посетителей у входов в свои заведения, смотрели на нас с недоумением и любопытством, поскольку обычные посетители квартала приезжали туда, естественно, без женщин. Но что нам до них! Мы прошли чинно мимо всех этих экзотических заведений, посмотрели и на девиц, и на их клиентов и уехали... А вот Сергеева оказалось дамой не очень то порядочной. Спустя месяца полтора после ее возвращения в Москву в "Новом времени" появилась ее статья о поездке в Японию, и там были приблизительно такие строки: "Вот едем мы по полутемным улицам Токио, и вдруг вижу какие-то ярко освещенные дома, а около них в большом числе каких-то вульгарных женщин легкого поведения. Удивленная, я спросила сидевшего рядом со мной собственного корреспондента "Правды" Игоря Латышева: "Что это такое? Кто это такие?" А он, искоса глянув в окно, сказал: "Да это же квартал публичных домов Ёсивара..." Получалось, будто я был чуть ли не завсегдатаем этого квартала.
      Если журналистам не возбранялось в те времена посещать даже такие места с дурной репутацией как Ёсивара, то посольским работникам подобные прогулки, естественно, не рекомендовались. Да и вообще по сравнению с чиновниками-дипломатами журналисты обладали гораздо большей свободой в определении содержания своих служебных занятий, как и своего времяпрепровождения в рабочие часы. Чтобы выехать на 25 километров за пределы Токио, посольским работникам необходимо было каждый раз извещать нотой министерство иностранных дел Японии, а потом ждать согласия японской стороны на такой выезд. К тому же рядовым дипломатам, не говоря уже о технических работниках посольства, полагалось получать согласие и своих начальников не только на выезды за пределы Токио, но и на уходы в рабочее время с территории посольства. После пребывания в Японии я никогда бы уже не согласился ехать за рубеж на дипломатическую работу. Свобода и независимость от начальства оказались едва ли не самой существенной привилегией советских журналистов в Японии.
      Поездки по Японии
      За шесть лет моего первого длительного пребывания в Японии мне удалось побывать на всех четырех ее крупных островах и в большинстве префектур страны. Каждая из таких поездок позволяла глубже, чем в дни работы в Токио, вторгаться в гущу японского общества, наблюдать жизнь и быт японцев не с фасада, а изнутри - из провинциальной глубинки, сохранявшей в те годы немало элементов довоенного жизненного уклада. Кое-какие из тех путевых впечатлений в дальнейшем были опубликованы мной в газете, но редакцию интересовали более политические комментарии и репортажи с места событий, а также интервью с государственными и общественными деятелями, чем путевые очерки. Тем не менее я старался не упускать удобных случаев для поездок по японской периферии. Неоднократно в те дальние путешествия я отправлялся не в одиночку, а в компании моего давнего приятеля - собственного корреспондента "Известий" Дмитрия Петрова. С ним нас сближала взаимная заинтересованность, возникшая на почве нашей одинаковой по содержанию журналистской работы. Сближали нас и особенности нашего пребывания в Японии: ведь в отличие от работников посольства, торгпредства и даже тассовских журналистов мы жили и работали на отшибе, без начальства, которое находилось за пять тысяч километров, в Москве, и обладали практически неограниченной свободой в распоряжении своим временем. И более того, мы оказались в те годы едва ли ни единственными советскими людьми, которые могли по собственному усмотрению без согласования с начальством выезжать на несколько дней, а то и на целую неделю в различные, даже самые отдаленные районы Японии, не будучи связанными никакими ограничениями и с японской стороны. К тому же, как люди творческого труда мы не без некоторой ревности следили за тем, кто из нас и что пишет, как это у каждого из нас получается и какой отклик наши публикации находят в Москве и Японии. Хотя еще со времени совместной учебы в аспирантуре и одновременной защиты нами диссертаций мы научились подавлять в себе дух соперничества и сохранять уважительное и дружественное отношение друг к другу, несмотря на то, что в силу стечения обстоятельств мы зачастую оказывались конкурентами. Ведь для редакций "Правды" и "Известий" всегда было желательно, чтобы именно их собственные корреспонденты за рубежом превосходили других советских журналистов и в быстроте реакции на те или иные события, и в яркости подачи материала, и в политической четкости своих комментариев. Тем не менее в наших отношениях с Димой (по фамилии и по полному имени мы друг друга не называли), несмотря на их внутреннюю противоречивость, неизменно преобладал дух дружбы, взаимного уважения и взаимной помощи в решении ряда тогдашних служебных и бытовых вопросов.
      Конечно, Дмитрий Петров был уже тогда личностью незаурядной, обладающей такими чертами характера, которые не всегда и не у всех вызывали к нему теплые чувства. Объяснялось это тем, что в отличие от других он всегда четко ставил перед собой те или иные служебные, творческие и бытовые задачи, более настойчиво и целеустремленно добивался их достижения, не всегда учитывая при этом интересы и настроения третьих лиц. Но уважение и желание общаться с ним вызывали такие его достоинства как активный интерес к окружающей жизни, успехи в науке и журналистике, проницательный аналитический ум, тонкое чувство юмора, практическая сметка в житейских делах и, наконец, его жизнелюбие, позволявшее друзьям отзываться о нем как о Марксе: ничто человеческое ему не было чуждо.
      Для совместных поездок по Японии, как у меня, так и у Петрова, были одинаковые причины. Во-первых, нам, двум советским журналистам, было менее хлопотно договариваться о встречах с главами местных администраций и всеми друзьями нашей страны, проживающими в других городах: затраты времени на организацию таких поездок делились как бы на двоих. Во-вторых, сокращались значительно и расходы на проезд на такси, на номера в гостиницах: один номер с двумя кроватями обходился дешевле, чем два одинаковых номера и т.д. В-третьих, при общении с японцами, сопровождавшими нас, умственные нагрузки, связанные с ведением вежливых бесед с неинтересными собеседниками (а такие беседы приходилось вести при поездках в провинциальные глубинки постоянно). В-четвертых, когда с нами никого из японцев не было, то в ресторанах и поездах вдвоем нам было веселее поболтать о том о сем, чем молча сидеть одному среди чужаков-иностранцев, неспособных понять ни запросы, ни помыслы, ни тревоги, ни юмор нашего российского человека.
      Поводом для выездов в какие-либо районы Японии чаще всего нам служили экстраординарные события, происшедшие там и вызывавшие широкий резонанс в японских средствах массовой информации. Мы ездили, например, на остров Сикоку в город Коти, когда там уголовники, связанные с местными консервативными боссами, учинили хулиганские нападения на учителей-коммунистов, ведших активную борьбу во Всеяпонском профсоюзе учителей, находившемся под влиянием марксистской идеологии. Ездили мы на остров Хоккайдо в города Томакомай, Кусиро и другие, где шахтерские профсоюзы вели ожесточенные забастовочные бои с предпринимателями против "рационализации" производства, сопровождавшейся массовыми увольнениями. А на острове Кюсю мы побывали на шахтах Миикэ в тот момент, когда там развертывались рукопашные схватки между горняками-забастовщиками с одной стороны и полицией и штрейкбрехерами - с другой.
      Но ряд наших совместных поездок преследовал чисто познавательные, туристские цели. Такие поездки давали нам общее представление о жизни и нравах провинциальной Японии. Чаще всего в таких случаях мой секретарь Хомма-сан узнавал через "Общество СССР - Япония" (Ниссо Кёкай) адреса и телефоны местных отделений этого общества или людей, настроенных в пользу добрососедских связей с Советским Союзом, затем созванивался с ними; а мы по прибытии на место навещали их, а бывало, что они сами приходили встречать нас к поезду. Параллельно созванивались мы и с мэрами городов и губернаторами префектур и, как правило, получали согласие на встречи с ними. В итоге таких визитов вежливости к главам местной администрации последние содействовали нам в посещении наиболее интересных для нас культурных учреждений и промышленных предприятий.
      Кстати сказать, и в моих индивидуальных поездках по Японии, и в наших поездках с Петровым всегда чувствовалось недремлющее око японской полиции. Любой мой выезд за пределы Токио, как, наверное, и любой такой же выезд Петрова, всегда засекался японской полицией, видимо, прослушивавшей наши телефоны. Скрытая слежка начиналась обычно, как только кто-нибудь из нас или мы оба сходили с поезда в том или ином пункте страны. В сравнительно отдаленных районах эта слежка велась зачастую очень неуклюже: вели ее обычно двое-трое людей в штатском, двигавшихся за нами на расстоянии нескольких метров по различным сторонам улицы. Иногда при наших неожиданных поворотах и движении в обратном направлении они пытались прятаться, что не всегда удавалось, и бывали случаи, когда мы сталкивались с ними нос к носу. Не отказывали мы себе в таких случаях в удовольствии обратиться к ним с каким-либо вопросом: "А где здесь камера хранения?" или "А как дойти до префектурного управления?" Или еще что-нибудь в таком роде. В этих случаях, будучи, как и все японцы, людьми воспитанными и вежливыми, наши шпики, слегка смутившись, начинали показывать нам дорогу, а затем, когда убеждались, что мы стали на правильный путь, отставали от нас, но снова тайком продолжали следить за нами. Бывало, что я задавал им вопрос: "А зачем вы ходите за нами по пятам?" Ответ следовал обычно такой: "Мы вас охраняем".