— Эй!

Ванвейлен оглянулся. Перед ним стоял Марбод. Красивого парня было трудно узнать: глаза Марбода страшно вытаращились и налились красным. Он шатался.

— Ты зачем, утиное отродье, суешься в божьи распри?

Ванвейлен с трудом выпрямился:

— Во-первых, — уточнил он, — я родился не от утки и даже не от кречета, как ваш прадедушка. А во-вторых, я не люблю, когда кто-то пытается превратить страну во что-то приличное, а профессиональные бандиты ищут волшебных мечей и…

Марбод молча и быстро бросился на Ванвейлена с мечом. Ванвейлен отступил и потащил свой собственный меч, от волнения ухватившись за рубчатый его эфес, как баба — за хвостик морковки, которую тащат из грядки. Сверкающая полоса описала круг над головой Ванвейлена. Ванвейлен прыгнул в сторону. Марбод промахнулся, сделал еще шажок, и залетел мечом в каменное перильце, украшенное резьбой из морских волн с завитками и рыбками. Перильце взвизгнуло, каменные осколки так и брызнули во все стороны. Марбод пошатнулся, нехорошо крякнул и сверзился вниз по лестнице. Вокруг набежали дружинники и горожане, — Марбод стоял на коленях под лестницей и блевал. Тут только Ванвейлен сообразил, что, как ни плохо ему после галлюциногена, — Марбоду, видно, еще хуже. Ванвейлен стоял, растерянно сжимая меч, который зацепился гардой за пояс и так и не вылез наружу. Кто-то схватил Ванвейлена за плечо, — это был начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик:

— Ну, чего вы стоите? — сказал Кобчик. — Мало вам будет славы, если вы убьете человека в таком состоянии.

Ванвейлен изумился и поскорей отошел.

Даттам выскочил из залы, совершенно взбешенный. Он ни минуты не сомневался, что вся проделка с кречетом принадлежала Арфарре от начала и до конца. Чиновника империи можно было поздравить: какое чутье к культуре! Год назад господин Арфарра, желая убедить собеседника, представил бы оному доклад о семидесяти трех аргументах; сейчас Арфарра-советник доклада не представлял, а представил, как он может оживить убитую мангусту, что, по мнению местного населения, с неизбежностью свидетельствует о правильности его политических взглядов. А какие слухи распускают о нем его шпионы, особенно этот, Неревен, и, мало того, верят в них сами! Не бойся человека, у которого много шпионов, бойся человека, шпионы которого верят в то, что говорят!

Самое же паскудное заключалось в том, что наркотик, сгоревший в курильницах, был редкий и дорогой, гриб, из которого его делали, рос в только в провинции Чахар, а сам наркотик получил сравнительно недавно один из молодых алхимиков храма, и Даттам полагал, что никто об этой штуке не знает. Сам Даттам воспользовался веществом раза три, для кое-каких высокопоставленных чиновников, верящих в подобные фокусы, — одному показал умершую наложницу, а другой хотел, видите ли, проконсультироваться у чиновников подземного царства, стоит ли ему вносить потребные Даттаму изменения в годовой бюджет столицы. Вышло, разумеется, что стоит.

И подумать только, что молодой химик как-то переслал свое зелье Арфарре, и что проклятый реформатор выманил у Даттама отказ от монополии ни за что ни про что!

Даттам закашлялся. Он чувствовал себя довольно плохо и был неприятно возбужден, — кажется, после этой дряни хорошо выпить горячего молока, или иметь женщину…

— Господин Даттам!

Даттам оглянулся.

Позади него стоял один из самых ненавистных ему людей, — дядя короля, граф Най Енот, один из чистокровных представителей местной фауны, убежденный вполне, что простолюдин родится едой знатного, а торговля суть занятие постыдное, в отличие от грабежа. Даттама граф никогда не жаловал, — особенно с тех пор, как Даттам позарился на принадлежащие графу заброшенные серебряные рудники близ Винды. Вместо рудников Даттам получил обратно своего посланца — с обрубленными ушами и словами о том, что-де Еноты не собираются продавать рудники, хотя бы и не используемые, всякому мужичью из империи.

— Это что же такое делается, — спросил Най, — вы видели, господин Даттам, как ваш друг шлялся по небесам? Так мало того, что он ездил по небесам, он ездил точно на той кобыле, которая у меня сдохла третьего дни! Я за нее двух рабов отдал…

— Да какая вам разница, на чем он ездил по небесам, — закричал Даттам, — мало ли какая дрянь ездит по небесам, каждый деревенский шаман там шастает. Если бы всех, кого пускают на небеса, пускали в приличные дома, так в приличных домах жили бы одни деревенские шаманы!

Най удивился. Аналогия с деревенским шаманом видимо не приходила ему в голову.

— Гм, — проговорил Най, — однако мой домашний шаман не решится под такое дело сгубить мою лучшую кобылу…

Даттам сухо сказал:

— Вы дождетесь того, что он не только вашу кобылу сгубит, вы дождетесь того, что у него все королевство сдохнет, как ваша кобыла, чтобы Арфарре было удобней ездить по небесам.

Най безмерно удивился:

— Значит, вы с ним не заодно? — спросил он.

Даттам молчал, выжидающе глядя на Ная.

— Я, — сказал Най, — все думаю о тех серебряных рудниках, — пожалуй, их стоит сдать вам в аренду.

Даттам молчал.

— Пожалуй, их стоит подарить вам, — сказал Най.

Даттам усмехнулся и промолвил:

— Если с Арфаррой что-нибудь случится, граф, на небе или на земле, мои люди не станут в это вмешиваться.

Через полчаса Неревен прибежал к Арфарре:

— Даттам и граф Най беседовали между собой! — выпалил он.

— О чем?

— Я не знаю, — потупился мальчик, — я заметил их из двора, они стояли у синего окна, но слишком далеко, чтобы можно было прочитать по губам.

Арфарра погладил мальчика по голове.

— А что эти двое, Ванвейлен и Бредшо, — дружны между собой или лаются?

— Лаются, — сказал Неревен, — а почему вы спрашиваете, учитель?

— Если двое человек, которые тебе понадобились, дружны между собой, следует арестовать их и заставить одного служить тебе, пугая гибелью другого. А если они враждуют, то лучше оставить их на свободе, и, рассорив, использовать друг против друга.

Неревен наморщил лобик:

— Тогда, пожалуй, они дружны между собой, — сказал он.

— Иди, поговори с ними, — сказал Арфарра.

— А о чем?

— Да ни о чем. Если ты не знаешь человека, говори с ним ни о чем, и он сам начнет говорить о самом важном, — промолвил Арфарра.

Неревен отыскал Ванвейлена близ конюшен. Заморский торговец сидел у огромного восьмиугольного костра вместе с конюхами и дружинниками, жадно жевали баранину, завернутую в лепешки, и смеялись.

Неревен подошел к костру.

— А кто это такой тощий? — спросили справа по-аломски.

— А это раб королевского чародея.

Неревен возразил:

— В ойкумене нет рабов, я не раб, я — ученик.

— А почему кольцо рабье на руке?

У варваров железные кольца на левой руке были у рабов, и послушники храма обычно колец не носили, но Неревен знал, что учителю приятно, когда не нарушают традиции, и не снимал кольца.

— Да дайте вы ему поесть, — сказал нежно один из королевских конюхов. — Хозяин его, что ли, совсем не кормит.

Неревен прислушивался. Конюх возбужденно рассказывал, как сегодня Арфарра ездил с мангустой к Небесному Кузнецу:

— Конь его бежал быстрее ветра, а потом перекинулся орлом и полетел в небо…

Неревен вздохнул. Конюх уже, конечно, рассказывал, не про то, что было видно в дыму, а про то, что было нарисовано на стенах. И даже в зале он, судя по всему, не был. Потому что если бы он сам видел рисунки, он бы говорил не «конь бежал быстро», а «восьминогий конь». И не "конь обернулся птицей, а «с одной стороны то был конь, а с другой — птица».

Неревен глядел искоса на заморского стрелка, Ванвейлена. Тот слушал рассказчика. Лицо — как протухшего угря съел.

— А вы, господин, чего видели? — тихо спросил он.

— Ничего, — буркнул Ванвейлен.

— Ну, хоть небо-то видели? Какое оно?

— Никакое. Черное. И не видел я никаких чудес….

Неревен даже поперхнулся! Он и сам, пожалуй, знает наяву, что небо черное, потому что так учитель говорит. Но это что ж за черная душа увидит черное небо во сне?

— Правильно, сударь, говорите, — заметил сбоку пожилой лучник. — На небо лазить — это и деревенский колдун умеет. А королевский советник… У нас перед битвой в Шаддуне кончились стрелы. Так Арфарра велел принести соломы, помолился, набрал в рот воды, попрыскал на солому, и к утру было сорок тысяч штук.

— Эка врет! — сказал кто-то и засмеялся.

Неревен внимательно вгляделся: смеялся коренастый плотный дружинник. Потертый его боевой кафтан был расстегнут, и поверх ворота висело ожерелье из человечьих зубов: не один зуб, где-нибудь в укромном месте, а прямо как воротник. Шлем дружинник привесил на шнурках через плечо, и защитные пластины и гребень были белые-белые: из дружины Кукушонка. Волосы у него были совсем короткие. Раньше аломы стригли волосы, только если убьют кого-то, и Кукушонок любил, чтобы его дружинники делали, как раньше.

— Я сам был в Шаддуне, — обиженно сказал дружинник, — и никакого колдовства там не было. Просто королю донесли, что советник похваляется: могу, мол, за одну ночь добыть двадцать тысяч стрел. Король призвал советника и говорит ему: «Так добудь!» Тот на это: «Дайте мне соломенные тюки и лодки на целую ночь». Хорошо, дали ему и то и другое. Так что он сделал? Обвязал борта лодок тюками, вывел их на середину реки, прямо напротив вражеского лагеря, и велел бить в колотушки и кричать. Ночь была темная и спокойная, в лагере герцога решили, что королевские войска переправляются через реку, и стали стрелять. Утыкали солому стрелами, как репьями… Но где же тут колдовство?

— А погода нужная по-твоему, сама собой сделалась? — насмешливо возразили скептику. — Сама собой и каша не варится…

— Все равно — чародей…

— Махнул мечом — и сшиб герцогский замок…

— Скачет на железной лошади…

— Ну и что? У короля Ятуна тоже железная лошадь была: так вынули затычку и убили….

— Давайте я расскажу, — вмешался Неревен.

А Неревен многое мог рассказать!

Однажды король явился в замок графа Нойона, а Нойон еще на его отца имел зуб. В нижних палатах уже наточили оружие и ждали ночи.

Тогда Арфарра, словно забавляя хозяев, взял листок бумаги и одним движением кисти изобразил на нем тигра. Махнул рукавом — тигр ожил и спрыгнул с листа. Хозяин было бросился на него с мечом, но Арфарра засмеялся и остановил его: путники устали, хотят спать и часовых ставить не будут: пусть их охраняет этот тигр.

Другой раз король во время охоты заблудился в лесу, и еда кончилась. Арфарра вытряхнул из рукава финиковую косточку и бросил ее в землю. Пальма выросла быстро, немного не до небес, расцвела и созрела ячменными лепешками.

— Ой, как мы наелись! — сказал Неревен, грустно вздохнув (лепешки тогда пахли домом, — в точности как мать пекла, далеким домом за стеклянными горами). — Взять-то с собой ничего было нельзя, как на поминках.

— Да, запастись нельзя, — засмеялся кто-то сзади. — И продать тоже нельзя. Так?

Неревен оглянулся. Говорил Ванвейлен, говорил и смотрел неприязненно, как жрец на зерно, нетронутое священным хомяком, расстройство в мироздании. Торговец полез за пазуху и достал оттуда золотой ишевик. Неревен стиснул зубы. Он по опыту знал: если здесь человек держит золотой в руках, то его слушают так, словно он казенный указ читает.

— Вот, — сказал Ванвейлен, — я, к примеру, крестьянин. Я беру золотой, покупаю семена, лошадь и плуг. Пашу, бороню, сею ячмень, собираю урожай, продаю его. Получаю два золотых. Или, к примеру, я пекарь. Покупаю зерно, мелю, замешиваю тесто, ставлю его в печь, пеку лепешки. Продаю их, получаю четыре золотых. Или, к примеру, я торговец. Я знаю, что вскоре будет большая ярмарка, покупаю у пекаря лепешки, везу их на свой страх и риск по дурной дороге. Продаю их, получаю шесть золотых.

Итак, зерно превратилось в лепешку, а из одного золотого стало шесть, и все шесть опять можно вложить в дело. Но зерно не просто превратилось в лепешку. Оно обросло плугом, бороной, мельницей, печью, повозкой, дорогой, ярмаркой, договорами и обменами.

Среди всех этих вещей лепешка — самое неважное. Ее съедаешь, а мельницы и договора остаются. Так вот, положим, волшебник может вырастить лепешку из ничего. Но ведь она и останется ничем. Ее съешь, — и не останется ни мельницы, ни договора, и общество, которое верит в волшебную лепешку, никогда не разбогатеет. Оно никогда не сможет получить из одного золотого — шесть золотых. Вам кажется: это лепешка заколдована, а на самом деле заколдовано общество. Волшебство размножается слухами, а деньги — нет.

Торговец оглянулся на слушателей. Те морщили лбы, стараясь понять ошибку в рассуждениях.

Неревен мягко взял ишевик из руки Ванвейлена.

— Я, конечно, не учитель, — сказал он.

Неревен раскопал в горячем песке ямку, сунул монету. Заровнял ямку, пошептал, разрыл — вышло два золотых.

Зрители заволновались.

Неревен накрыл золотые платком, сдернул его — их стало четыре.

Зрители зашептались.

Неревену было жалко золотых, вынутых давеча из тайника-Бога. Но если учесть, что случайностей в мире не бывает, — то, наверное, за этим их Парчовый Старец и послал. Ведь варвары мыслить связно не умели. Их убеждала не истинность слов, а ложность фактов.

«Торговец! — думал Неревен. — Тоже мне, труженик! Сулит молоко, продает сыворотку… Если он купил за четыре монеты, а сбыл за шесть — то откуда ему взять недостающие две, не надув покупателя?»

Неревен махнул платком третий раз: золотых стало шесть.

— Заберите, — сказал Неревен.

Ванвейлен замотал головой.

— Это — твое…

— Зачем, — удивился Неревен. — Люди меняют на деньги то, чего у них нет. А зачем чародею деньги, если он может вырастить сразу лепешки?

Монеты в конце концов расхватали лучники. Не без опаски: с одной стороны, у мальчишки золота не могло быть. С другой стороны, — кто его знает, может оно из заколдованного клада, только что сгинуло, и вернется обратно. Или угольями станет.

Тут подошел певец, и все стали слушать песню.

Неревен глядел на Ванвейлена, озадаченно пересыпавшего монеты, и думал о том, что было самое странное в его словах. Пусть торговец считает себя тружеником — всякие установления бывают у варваров. Но кто, скажите, слышал, чтобы крестьянин ПРОДАВАЛ УРОЖАЙ И ПОКУПАЛ СЕМЕНА? В ойкумене государство выдает семена и сохраняет урожай, у варваров крестьянин хранит семена сам, а урожай отбирают сеньоры, — но ни государство, ни крестьянин, ни сеньор зерна не покупают и не продают иначе, как во время великих несчастий. Что ж, в этой стране — каждый день по несчастью?

А Ванвейлен уже повернулся к горожанину, и они заговорили о чем-то… Великий Вей, никак о налогах на шерсть!

Через час, когда Ванвейлен, сведя несколько полезных знакомств среди горожан, спускался в нижний двор, его окликнули. Ванвейлен обернулся: это был Бредшо.

— Привет, — сказал бывший (или не бывший? или ему еще где-то капает зарплата?) федеральный агент, сходя вниз. — Вы мне, помнится, яйца грозились открутить, если я во что-то буду вмешиваться. А сами чего делаете?

— Я ни во что не вмешивался, — сказал Ванвейлен. — Я старался завоевать расположение Арфарры.

— А, вот оно что! Тогда пойдемте, я вам кое-что покажу.

И Бредшо поволок Ванвейлена обратно во дворец.

Где-то, не доходя главной залы, Бредшо свернул в тупичок, украшенный фигурой леща, перед которой горел светильник в форме пиона, и пихнулся в стену. Стена приоткрыла рот. Бредшо отобрал у леща светильник и стал подниматься по черным крутым ступеням, от которых пахло недавней стройкой и светильным маслом. Через несколько пролетов Ванвейлен стал задыхаться. Бредшо летел вверх, словно лист в аэродинамической трубе, — экий стал проворный!

Наконец бесконечный подъем кончился и Ванвейлен кочаном сел на ступеньку. Он в полной мере ощущал то обстоятельство, что легче на ракете подняться в стратосферу, чем собственными ногами влезть на небоскреб.

А Бредшо поманил его пальцем и, приладившись к стене, отвел один из покрывавших ее щитков. Ванвейлен сунулся глазом в щиток и увидел, далеко под собой, залу Ста Полей.

— Сегодняшнее представление, — сказал Бредшо, — проходило по сценарию Арфарры. Арфарра строил этот дворец, Арфарра его и набил всякими ходами. Он все спланировал заранее — и мангусту вторую принес, и лучника тут поставил сшибить птичку: видишь, лучник стоял и для развлечения царапал по стенке? Совсем свежие царапины.

— Я точно знаю, что кречета выпустил Марбод. У него мозги так устроены. Он мне сам сказал, что кречет — его душа, а мангуста — душа Арфарры!

— Чушь собачья! Арфарра сам знает, что все решат, что кречета выпустил Марбод, а Марбод решит, что кречета выпустил бог! Думаешь, он тебе благодарен? Думаешь, он стремится к прогрессу? Да если бы он стремился к прогрессу, он бы лучше канализацию во дворце построил, чем тайные ходы!

— Федеральной разведке значит, можно строить тайные ходы вместо канализации, а аборигенам нельзя? — осведомился Ванвейлен.

— Тише!

По лестнице, действительно, кто-то шел. Земляне поспешно задули фонарь и заметались в поисках укрытия. Но камень вокруг был гладкий, как кожа лягушки. Человек поднимался медленно и с одышкой. Когда он достиг соседнего пролета, стало видно, что это один из утренних спутников Арфарры. Ванвейлен даже вспомнил его имя — эконом Шавия. За экономом кто-то бежал, легко, по-мальчишески.

— Господин эконом! Господин эконом!

Шавия остановился и посветил фонарем вниз. Его нагонял послушник Арфарры — Неревен.

— Ты чего кричишь, постреленок, — напустился на него Шавия.

— Ах, господин эконом, — я только хотел спросить вас об одной вещи.

— Ну?

— А правда, господин эконом, что у государыни Касии козлиные ноги?

Эконом ахнул и замахнулся на мальчишку фонарем. Тот, хохоча, покатился вниз. «Ну, все, подумал Ванвейлен, — сейчас этот дурак поднимется к нам, и надо бы прикрыть лицо плащом да и отключить его тихонечко на полчасика».

Но эконом, внизу, поставил фонарь на пол и стал шарить по стене. Что-то скрипнуло, — эконом подобрал фонарь и сгинул в камне.

Бредшо нашарил в кармане черную коробочку, вытащил из коробочки стальной ус, и нажал на кнопку. Коробочка тихо запищала, а потом из нее послышался голос Неревена, напевавшего какую-то дурацкую песенку.

— Вот еще одна твоя заслуга, — ядовито сказал Бредшо. — Кто хотел запихнуть передатчик в спальню Даттама? Что нам теперь делать? Слушать шуточки пацана?

— Сдается мне, что шуточки этого пацана можно и послушать, — сказал задумчиво Ванвейлен. А что до передатчика, — так он его сам выбросит, или выменяет на горсть арбузных семечек.

Помолчал и добавил:

— Я пошел. Я хочу еще сходить в город и кое-что там узнать. А ты?

— Останусь здесь, — сказал Бредшо. Видишь ли, эти ходы есть и во дворце, и вне дворца, и я бы очень желал иметь их карту, — так сказать, карту либеральных намерений Арфарры.

Через два часа, когда Неревен пробирался задами королевского дворца, кто-то ухватил Неревена за плечо и повернул как створку ширмы. За спиной стоял Марбод Кукушонок, бледный и какой-то холодный. Он уже переоделся: подол палевого, более темного книзу кафтана усеян узлами и листьями, панцирь в золотых шнурах, через плечо хохлатый шлем с лаковыми пластинами. Верх кафтана, как всегда, был расстегнут, и в прорези рубахи-голошейки был виден длинный, узкий рубец у подбородка.

В одной руке Кукушонок держал Неревена, в другой — красивый обнаженный меч с золотой насечкой. Неревен почувствовал, как душа истекает из него желтой змейкой.

— Я слышал, что сегодня ты вырастил золото, маленький чародей, — сказал Кукушонок, — а можешь ли ты вылечить железо? Голубые его глаза были грустны, и маленький рубчик на верхней губе делал улыбку совсем неуверенной.

— Остролист был очень хороший меч, — продолжал Марбод, — но однажды я убил им женщину, она успела испортить его перед смертью, и удача ушла от меня.

Марбод держал меч обеими руками, бережно, как больного ребенка. Края его были чуть зазубрены, можно было различить, где один слой стали покрывает другой. Молочные облака отражались в клинке. Посередине шел желобок для стока крови.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.