В девять минут одиннадцатого у трейлера, ехавшего по внутренней стороне московской кольцевой автомобильной дороги, протек поддон картера. Дело было между Варшавским шоссе и Профсоюзной. Трейлер остановился, и на асфальт вылились полтора литра масла. После этого трейлер проехал несколько метров вперед, включил аварийку и принялся ремонтироваться.

Моросил слабый дождик, дорога была относительно пуста, и минуты две трейлер стоял и ремонтировался без особых помех.

Спустя три минуты на дороге показалась беленькая «шестерка», мирно делавшая по той самой полосе, на которой угнездился трейлер, около восьмидесяти километров в час. Поздно завидев аварийку, водитель попытался отвернуть вправо, но в этот-то миг, на его несчастье, под колесами «шестерки» оказалась та самая лужа масла.

Машину мгновенно развернуло и потащило поперек полос, все ближние водители бросились врассыпную, как куры от ястреба. Быть может, «шестерке» еще и удалось бы выпутаться, если б не темно-зеленый шестисотый «мере», за рулем которого сидел Извольский. «Мере» летел справа от «шестерки», под сто пятьдесят километров в час, обгоняя лентяев на левой полосе, и какие-то аварийные огни на дороге, и белый неторопливый «жигуль». Сделать на такой скорости что-нибудь было невозможно. «Шестерка» влупилась шарахнувшемуся от нее «мерсу» в левую скулу, обе машины завертелись на шоссе, и тут же «мере» словил хук справа — от пятнистого военного тягача.

Помятая «шестерка» вылетела на газон, стукнулась о пробойник и замерла, высунувшись фарами в сторону встречной полосы. Военный грузовик захлопал пробитой покрышкой и приткнулся к обочине.

Извольский, кое-как справившийся с управлением, остановил машину, с корнем выдрал полуотвалившуюся дверцу и выскочил вон. Несмотря на воздушные мешки, его довольно сильно стукнуло, он слегка хромал и морщился от боли в боку. Рядом уже тормозила светло-серая «БМВ» с охранниками.

Водитель «шестерки» сидел в своей тачке, видимо, в трансе. Разъяренный Извольский подскочил к «жигулям», рванул дверцу и скомандовал:

— А ну вылазь, козел!

Два охранника бугрились за ним плотной стеной.

Водитель не вылазил. Извольский обеспокоено сунул голову внутрь «жигулей».

За рулем, сжавшись в комочек, сидела испуганная девушка в сером шерстяном жакетике и синих джинсах. Невидящими глазами она смотрела на вдрызг изувеченный «мерс», из которого вылез хорошо одетый мордоворот, и на сопровождающих его качков из «БМВ». С ней случилось самое страшное, что может случиться с российским автомобилевладельцем: она побила бандитскую иномарку.

За последние годы директор привык к девицам совсем другого сорта — длинноногим, полуголым и ярко накрашенным, и он сразу заметил, что на девушке не было никаких украшений и никакой косметики. На вкус Извольского, она была не столько хороша, сколько беззащитна, как серый воробышек.

Ярость Извольского внезапно улеглась. Как ни был он раздосадован, он все же прекрасно понимал, что, иди он помедленней, он бы спокойно увернулся от «шестерки», и что скорость на МКАД все-таки ограничена 100 км в час. Кроме того, одного взгляда на масляное пятно хватило ему, чтобы сообразить, что случилось, и он понимал, что, попади на пятно он, — он бы так же кувыркался поперек полосы.

— Ну, что сидишь? Ты цела? — добродушно сказал Извольский.

Девушка опустила головку на руль и зарыдала. К месту происшествия уже подруливала патрульная машина ГАИ.

— Что такое? — осведомился толстенький сержант с полосатым жезлом, вышагивая прямо к «шестерке». Водитель военного грузовика рассыпался перед ним мелким бесом.

— Это все «шестерка», — закричал он, — она как вправо закрутится, сначала долбанула «мерс», а уж «мере» отлетел на меня, и я ему добавил маненько. Я не виноват!

Сержант направился к «шестерке» и легонько постучал жезлом о край спущенного стекла.

— Эй, барышня, — позвал сержант, — вылазьте. Девушка, опустив голову, вылезла из машины. Теперь Извольский мог заметить, что она все-таки и стройная, и длинноногая, — несмотря на уродливые дешевые джинсы и китайские кроссовки. Кроссовки были старые, с постиранными шнурками и тщательно отмытыми трещинами. У девушки были длинные волосы цвета спелого ячменя и серые мягкие глаза. Волосы были собраны в конский хвостик и перехвачены сзади дешевой пластмассовой заколкой.

— Что ж вы ездите, сломя голову? — ехидно начал сержант, — ваши права?

Девушка покопалась в сумочке и извлекла оттуда права и техпаспорт.

— Денисова Ирина Григорьевна, — прочитал сержант, — ну что ж, Ирина Григорьевна — пошли!

— Минуточку, — сказал Извольский. Сержант остановился.

— Ирина Григорьевна, — спросил Извольский, — вы ко мне имеете какие-нибудь претензии?

Двухметровые качки лыбились на нее за директорской спиной. Девушка глядела на Извольского с ужасом.

— Нет, — пролепетала она.

— Ну вот видите, — сказал Извольский, — и я не имею. Так что стороны от оформления ДТП отказываются.

Девушка поглядела на Извольского и, видимо неверно истолковав его мотивы, шарахнулась к сержанту.

— Нет! — вскрикнула она. Сержант набычился.

— Эй, гражданин, — сказал он, — если вы намерены разбираться частным порядком…

Извольский сунул ему под нос два удостоверения: гендиректора и областного депутата.

— Уймись, москвич, — сказал он, — я не Ирод, чтоб младенцев резать.

— А ты как? — спросил сержант военного водителя.

Извольский вместе с сержантом обошли тягач. Девушка плелась за ними. Громадный тягач, разворотивший «мерсу» полморды, отделался скромной царапиной вдоль крыла и спущенным колесом.

— А ему-то что? — сказал Извольский, — пусть колесо сменит и дальше пылит. И оборотился к девушке:

— До дома-то сможете доехать?

Та растерянно пожала плечами. Извольский вынул у нее из рук ключи, сел в машину и попробовал завести двигатель. Раздался щелчок втягивающего реле. «Шестерка» даже не чихнула. Извольский обошел машину, поднял капот и брезгливо заглянул внутрь.

— Тромблер накрылся, — констатировал директор.

Они сели в гаишную канарейку и по очереди, на обороте одного и того же листа, написали, что от оформления ДТП отказываются. Потом другой лист таким же макаром заполнили Извольский и водитель военного грузовика.

Девушка понемногу отходила от первоначального шока. Она уже поняла, что, судя по всему, эти странные бандиты или бизнесмены не собираются драть с нее полную стоимость убитого «мерса». Несчастье сдулось до средних размеров и приняло более бытовые формы: как доехать до дома на искалеченной машине? Из каких шишей платить за ремонт двигателя? Девушку внезапно начала бить дрожь.

— Ты чего дрожишь? — спросил Извольский, — все уже позади. Жива, и ладно. Вон, побиться могла в дым.

— Д-да мне просто холодно, — сказала Ирина.

Действительно, на улице было чуть выше нуля, и Ирина, рассчитывавшая проделать весь путь в машине, не захватила с собой ни плащика, ни шубки.

Извольский снял с себя темно-серое шерстяное пальто и закутал в него девушку. Ростом Извольский был под метр девяносто, и в свои тридцать четыре года некогда атлетически сложенный директор изрядно располнел. Ирина утонула в темно-серых складках; пальто, бывшее Извольскому чуть ниже колена, мело полосу.

Скрипнули тормоза, и на сцене появились еще две машины: кто-то из охранников Извольского вызвонил их по телефону. Из черной «ауди» выпрыгнул Денис Черяга:

— Славка? Ты в порядке?

Ирина и Извольский обернулись одновременно. Ирина взглянула на легкого, сухощавого человека в черной кожаной куртке, вылезшего из «ауди», и внезапно словно невидимый и неслышимый клубок перекатился между ними — из улыбки в улыбку, изо взгляда во взгляд.

Извольский вздрогнул и прижал к себе Ирину.

— Со мной все в порядке, — проговорил он, — вот, девушку надо отвезти домой.

Денис покосился на машины, приткнувшиеся вдоль дороги. «Шестерка» еще смотрелась цивилизованно, а вот «мере» выглядел так, словно его правым крылом сунули в мясорубку. Денис представил себе, что было бы, если бы вместо «мерса» с его системами безопасности Извольский ехал в какой-нибудь отечественной «волге», и невольно передернулся.

Надобно сказать, что Денис неверно оценил ситуацию. Зная за Извольским привычку к дикой езде, он не сомневался, что виновником аварии на все сто является «мере», а не скорбного вида «шестерка». Благо гаишники, которые могли дать несущемуся, как баллистическая ракета, «мерсу» зеленую улицу, остались за уральским хребтом.

Живой и даже ничуть не ободранный Извольский поманил Дениса пальцем, и они отошли в сторону.

— Что там за история с вертолетом? — спросил Извольский.

Черяга хитро улыбнулся.

— Просто летела вертушка с полигона в Тушино за запчастями, — развел он руками, — летела-летела, пилот смотрит вниз, видит: ба, да это же Денис Черяга! Подобрала Черягу, летим дальше. Я смотрю вниз: ба, да это же Брелер разбирается с каким-то гоблином! Спустился вниз, спрыгиваю из вертушки, спрашиваю: «Какие проблемы»?

Денис шутовски развел руками.

— Пролепетал гоблин что-то невнятное, сел в «бимер» да как рванет… А ты еще спрашивал — зачем нам КМЗ… Слушай, давай танковый завод купим!

Извольский усмехнулся.

— А ты свою стряпню не пересолил? — спросил директор.

Черяга покачал головой.

— Я вечером Коваля встретил. Законника. Та-акой вежливый был… Проняла их вертушка до самых печенок.

— Еще что?

— Слав, там обэповец с Украины приехал. Конотопом интересуется.

— Где он сейчас?

Денис позволил себе довольный смешок.

— Дрыхнет на нашей фазенде. Вчера нализался до свинского состояния, чуть девочку не утопил в бассейне. Девочки, жратва и киносъемка за счет фирмы… Говорит, копают не под нас — под начальника железной дороги.

На то, что Неклясов продержал обэповца три часа в предбаннике, Черяга жаловаться не стал. Вообще-то Извольский жалобы поощрял, и Неклясов в подобной ситуации Черягу бы наверняка заложил, но…

— А что Заславский?

— Заславского бандиты сперли, — проговорил Денис, — авторитет по кличке Лось. Правая рука Коваля. Двести штук требуют.

— А почему сперли?

— Дрянь наш Заславский. Яблоко от яблони недалеко падает… В карты играл, кучу денег проиграл, через это Лось на него и вышел. Дурью баловался, пока неясно, в каком размере…У меня такое предчувствие, что они с Лосем вдвоем завод кидали.

— Кто такой Лось?

— Тридцать пять лет, бывший чемпион Союза по биатлону. Беспредельщик. Его Коваль взял в качестве одноразового прибора. Лось уцелел, из киллера преобразовался в авторитета, сколотил собственную бригаду, Коваль ему несколько точек отдал. Если Ковалю кого-то надо завалить, дело поручают Лосю.

Черяга говорил и смотрел на Извольского. С директором явно творилось что-то странное: тот слушал рассеянно, не хвалил и не ругал, и все время поглядывал вправо, туда, где в тяжелом мужском пальто у края дороги стояла женская фигурка.

— Ладно, — внезапно сказал Извольский, — насчет вертушки молодец, украинцы на завтра, Заславского — найти.

— А двести тысяч?

— Я отморозку за кидалу платить не буду. Помолчал и прибавил:

— Я лучше вам заплачу. Всем участникам операции — наградной фонд пятьдесят тысяч.

— А если за него «Ивеко» заплатит? Извольский покачал головой.

— Ни в жисть они не полезут в такое дерьмо. Им твой украинец за пятьсот долларов больше расскажет, чем Коля за двести тысяч.

Черяга закусил губу. Что-то в распоряжении Извольского было ужасно не так: нельзя так просто отказываться от человека, даже если ты считаешь, что он водится с бандитами и что он тебя кинул…

— А область? — воскликнул Черяга. — Да нас же старший Заславский во все дырки трахнет, если его убьют!

— Если его убьют, — философски сказал Извольский, — мне не придется объяснять губернатору, за что я его уволил. И еще одно, — ты на Иру так не смотри.

— Как? — искренне удивился Черяга.

— Сам знаешь как, — ответил гендиректор, — она моя жена, ясно?

Черяга много удивительных вещей слышал от Извольского, но эта, пожалуй, перешибла все прочие.

Ни он, ни Извольский даже отдаленно не могли представить, какие беды свалятся на их голову из-за случайной аварии на шоссе. Извольский занимался заводом с семи утра и до двенадцати вечера. Субботу он проводил в офисе, а воскресенье — с бумагами дома. Не было ни одной вещи на заводе, которая могла совершиться без ведома Извольского. Влюбленному человеку трудно было выдерживать подобный график.

А это значило, что в тот момент, когда над АМК сгущались невидимые ни Черяге, ни Извольскому тучи, гигантский механизм, чьи связи не уступали по сложности человеческому мозгу, внезапно утратил безраздельное внимание своего руководителя. Это было бы все равно как если бы пилот самолета, входящего в штопор, выбрал это время, чтобы перекинуться в картишки.

Отослав Черягу от греха подальше, Извольский вернулся к Ирине.

— Вы куда ехали? — спросил он. Голубые его глаза глядели на девушку внимательно и довольно откровенно.

— Я… на дачу, на Калужское шоссе, понимаете, у меня там бабушка…

Извольский поджал губы. Через десять минут в Белом Доме начиналась встреча по поводу введения экспортных пошлин на металл, на встречу он явно опаздывал, но это плевать, встреча была полупредварительная, Неклясов и без него знает, что говорить. А вот на что Извольский надеялся, так это на то, что девушку можно будет подвезти. Но Ирине было не в центр, а совсем наоборот.

— Миша, — крикнул Извольский, — отвезешь девушку куда скажет, а тачку пусть Серега дотащит… Куда вам машину довезти, Ирина?

Ира задумалась, и в этот момент в кармашке Извольского зазвонил телефон. Это был Неклясов. Он звонил от проходной Белого Дома. Неклясов любопытствовал, долго ли патрону осталось ехать. Извольский внезапно разозолился.

— Ну что вы как груднички? — грубо сказал Извольский, — сами ничего не трепыхаетесь, чуть что — тятя! Тятя! Ты что, не в курсе проблемы? Сам им все скажешь.

Упрек Извольского был более чем несправедлив, потому что Сляб всегда все делал сам, всегда прикидывал ход частных переговоров против одному лишь Извольскому ведомого голографического лабиринта финансов завода, и если кто-то осмеливался без него закупить хоть рулон туалетной бумаги для офиса — этому энтузиасту самодеятельности был обеспечен как минимум основательный втык. Что же касается белодомовских чиновников — то разъяренный рык по поводу налоговой грабиловки им полагалось выслушивать исключительно от стального короля России, а вовсе не от управляющего какой-то филькиной конторой под названием «АМК-инвест». И обещания щедро вознаградить сторонников снижения налогового бремени тоже не Неклясов должен был раздавать. Поэтому Неклясов ошеломленно помолчал в трубке, а потом осторожно справился — когда босс планирует прибыть?

— Не знаю, — ответил Извольский, — у меня дела. Сунул в карман трубку и вернулся к Ирине.

— Знаете что? Давайте я отвезу вас на дачу.

Ирина опустила глаза. Ей не очень нравился этот человек со слишком толстыми плечами и слишком тяжелым взглядом, и она прекрасно видела, что ему на выручку понаехала целая куча иномарок, и почему бы ему не посадить ее в машину, и все? Но отказаться возможности не было. Ирина помнила лицо Извольского и бешеный крик «Вылазь, козел!», и что-то подсказывало Ирине, что непритворная любезность нового знакомого может так же легко обернуться дикой яростью, и тогда… господи, страшно себе представить, что тогда! Интересно, сколько стоит этот в штопор закрученный «мере»? Ирина понимала, что не одна она виновата в аварии, что «мере» шел слишком быстро, но разве в таких случаях это важно?

Извольский сел за руль большого серого «СААБа», а покалеченную «шестерку» прицепили к утконосому джипу. На «мерседес» людей не хватило, его так и бросили у обочины; впрочем, Ирине казалось, что наверняка сейчас кто-нибудь подъедет и о «мерсе» позаботится.

«СААБ» стелился над дорогой необыкновенно быстро и плавно, Ирина, которая всю жизнь ездила по Калужскому шоссе в своем трескучем жигуленке, не могла не подивиться балетной поступи иномарки; впрочем, дача была близко от города, шоссе скоро кончилось, и «СААБ» свернул на проселок, опасно ныряя низким брюхом в обширные лужи и трещины полуистлевшей бетонки.

Пока они ехали, Извольский начал расспрашивать Ирину. Она оказалась историком, и не школьным, а университетским, с законченной в прошлом году аспирантурой и диссертацией по итальянским торговым городам, и от испуга она говорила довольно много и занимательно, то ли желая произвести на Извольского впечатление, то ли, наоборот, надеясь подчеркнуть, что она — не такая, что ее интересует Флоренция XIV века, но никак не России века XX, и уж тем более не интересует ее конкретный обитатель России по имени Вячеслав, а по фамилии Извольский (Сляб представился). Она объяснила, что едет на дачу, потому что там бабушка Настя, которая ни за что не желает перебираться в Москву раньше декабря, и Извольский уже заранее проклял эту неведомую старуху, которая помешает им с Ириной остаться вдвоем.

— А вы чем занимаетесь? — спросила она, когда «СААБ» уже сворачивал в последнее коленце проселка.

— Металлом, — ответил Извольский.

— Торгуете?

— Я директор Ахтарского металлургического комбината.

По взгляду Ирины Извольский понял, что она понятия не имеет, чем АМК отличается, к примеру, от издохшей чулочно-носочной фабрики, — точно так же как он, Извольский, не в силах отличить какого-нибудь Медичи от какого-нибудь Черчи или Донати, и это обстоятельство, вместо того чтобы взбесить, неожиданно развеселило его.

Дача оказалась в точности такой, какой ее и представлял себе Извольский: одноэтажной деревянной халупкой в садоводческом товариществе, с дымком, вьющимся из трубы, необыкновенно ухоженным и оттого по осени почти голым участком, и толстой маленькой таксой, которая приветствовала незнакомую машину захлебывающимся лаем.

На лай таксы на крыльцо вышла старушка, и Извольский внезапно успокоился: старушка была тоненькая и ветхая, словно полуразмытая водой акварель, и Извольскому сразу показалось, что они с Ириной все-таки на этой даче одни, а старушка — ну это уже вроде как фамильный призрак в стенах замка, не третий лишний и не свидетель.

Ирина принялась объяснять бабе Насте, что приехала на машине знакомого, чтобы не волновать ее рассказом об аварии и прочих вещах, но баба Настя явно не слышала почти ничего и не волновалась, а просто улыбалась Ирине и Извольскому и, наверняка, даже не отличала «СААБа» от «жигулей».

Ирина вынула из багажника «СААБа» два пластиковых пакета с едой, предусмотрительно переложенных ею из побитых «жигулей», и Извольский запоздало ругнулся, что не заехал в магазин и не накупил чего-нибудь более вкусного, чем в этих старых пакетах.

А Ирина уже хлопотала где-то на кухне, и на маленькой террасе дачи пахло собакой и котом, откуда-то вдруг пошел мелкий, тонущий в тумане дождик, и баба Настя очень громко сказала Извольскому, чтобы он снимал ботинки и шел пить чай.

От террасы в кухню вел маленький коридорчик, и Извольский задержался в коридорчике, разглядывая себя в зеркало.

То, что он видел, ему далеко не понравилось. Да, костюм на Извольском был пошит у Грекова, шелковый галстук с бордовыми разводами стоил не меньше двухсот долларов, и белейший воротничок белейшей рубашки оттенял тщательно выбритый подбородок. На этом плюсы кончались.

Вячеславу Извольскому было всего тридцать четыре года — возраст более чем молодой для единоличного хозяина пятого по величине в мире металлургического комбината и некоронованного диктатора сибирского города с населением в двести тысяч человек.

Двенадцать лет назад атлетически сложенный, стройный Слава Извольский был героем-любовником всего курса и кандидатом в мастера спорта по боксу. С тех пор привычка к власти, долгие переговоры и перелеты, бесчисленные бумаги и хорошая пища, в которой Извольский никогда себе не отказывал, сыграли с ним дурную шутку. Некогда сухощавое лицо стало розовым и откормленным, как у свинки. Мускулы на плечах превратились в жир; талия изрядно разрослась. Из старенького, обклеенного бумагой зеркала на Славу Извольского глядел упитанный и мордастый хряк весом в добрый центнер. Извольский невольно представил рядом с собой жилистого и сухощавого Черягу и тихо вздохнул.

В кухне была распакована нехитрая снедь, которую Ирина привезла бабе Насте, и на деревянном столике в щербатых тарелках были разложены пошехонский сыр и розовая докторская колбаса. Извольский не видал этой колбасы вот уже лет пять и даже не знал, что она еще существует. Он почему-то думал, что докторская колбаса канула в вечность вместе с продуктовыми заказами, очередями за шпротами и Советским Союзом. Оказывается, СССР умер, а докторская колбаса была еще жива. На плите подергивал свистком чайник, на деревянном столе стояли высокие щербатые чашки без блюдец.

Докторская колбаса оказалась очень вкусной, а чай горячим и терпким, и Ирина опять что-то говорила, и Извольский ее о чем-то спрашивал и прихлебывал чай, привалившись спиной к стене и закрыв глаза. Он внезапно почувствовал покой и дрему, — совсем не то, что должен чувствовать самец, оставшийся наедине с приглянувшейся ему самкой, и он неожиданно понял, что страшно устал: не за вчера, не за месяц, а годика этак за три-четыре.

Баба Настя и в самом деле куда-то исчезла — Извольский заметил ее в окно, когда она торопилась прибрать что-то в саду из-за начинающегося дождя. Потом баба Настя вернулась домой, а Извольский с Ириной, наоборот, вышли в сад, и гендиректор побрел по доскам, проложенным между раскисших грядок, пачкая начищенные ботинки и отвороты безукоризненно скроенных брюк. Он совсем забыл, что где-то рядом Москва, — ненавистный, страшный ему город, где не было ни одного чиновника, который не продавался, но где купить всех из-за их многочисленности было нельзя. И что час назад он, быть может, сам подписал смертный приговор глупому проворовавшемуся Коле Заславскому.

У Ирины было немного детское лицо, может быть, чуть узковатое, с пухлыми бледными губами и твердым подбородком. По нынешним меркам в нем удивительно не хватало той сексапильности, которая обычно привлекала Извольского. Если бы смольнянку с портрета Рокотова нарядить в джинсы и старенькую курточку, она бы как раз оказалась похожа на Ирину, и это была вряд ли случайная аналогия. Молодая преподавательница казалась еще моложе от свойственного интеллигентам невнимания к жизни и искреннего безразличия к проистекающему оттого безденежью.

Только одно до странности противоречило личику смольнянки — внимательные серые глаза. Извольский не привык видеть таких внимательных женских глаз, разве что у бухгалтеров. На Извольского глаза почти не смотрели. Время от времени Ирина вскидывала их, встречалась с откровенным и очень оценивающим взглядом директора, и тут же утыкалась носом в землю. Это было непохоже на привычное для Извольского поведение шлюхи и оттого странно возбуждало директора.

Где— то между забором и грядкой Извольский повернул Ирину к себе и начал ее целовать -довольно грубо, напористо, ощущая цепкими пальцами серый влажный свитер, а под свитером — гладкую молодую кожу. Ирина сначала отвечала ему, а потом, когда он полез под свитер, уперлась кулачком в грудь, и когда Извольский выпустил ее, закричала:

— Прекратите!

Извольский растерянно отступил на шаг. Ирина стояла перед ним, нахохлившаяся, как воробушек, в глазах ее сверкнули злые слезы, она сжала кулачки и закричала:

— Как вы можете, вы так со всеми, да? Вы просто пользуетесь моей беспомощностью! Вы знаете, что я никогда не смогу заплатить за эту вашу машину! Вы знаете, что я слова не скажу, что я дрожать буду!

Извольский стоял, как оплеванный. По правде говоря, именно что-то в этом роде он и думал, и теперь он видел себя со стороны — большой толстый хам на раскисшей грядке, человек, который забыл, как звучит слово «нет», и за которым побежит любая ахтарская блядь, и московская, и даже американская блядь — а вот чтобы наткнуться на ту, которая не блядь, надо было разбить тачку, потому что неблядей вокруг давно не попадалось.

Ира еще что-то прокричала, жалобно, как сойка, Извольский повесил голову и вдруг сказал:

— Извините.

Прошел по доскам до калитки, сел в «СААБ» и уехал.

На обратном пути он заблудился в дачных закоулках, выскочил почему-то в конце концов не на Калужское, а на Киевское шоссе, и приехал в офис в два часа дня, рассерженный и в мокрых ботинках. Неклясову за результаты встречи достался изрядный и не совсем заслуженный втык: не мог же, в самом деле, Димочка Неклясов добиться от оголодавшего правительства уверений в отмене экспортных пошлин?

В гостиницу «Лада» Черяга едва успел. Воображение уже рисовало ему перспективы разбирательства с ГАИ по поводу кучи побитых машин, и с души его свалился солидный камень, когда он увидел, что очередной автозабег директора кончился довольно мирно. Встреча с Ковалем просто вылетела из его головы, что было, конечно, крайне невежливо и чревато осложнениями.

Тем не менее было всего пять минут первого, когда Черяга вошел в вестибюль «Лады» — одной из любимых точек Коваля, где у него на третьем этаже было что-то вроде неформального офиса.

Его почтительно провели в ресторан, где в пустынном и полутемном зале патриарх вкушал скромный ленч из сваренного вкрутую яичка. Черяга сел за покрытый скатертью стол напротив Коваля, а двое бычков застыли статуями по углам ресторана.

— Твой Лось упорол крутой косяк, — сказал Черяга.

— Я тебя слушаю, Денис Федорович.

— Я вчера спрашивал о Заславском?

— Ну.

— Заславский с Лосем делали свой гешефт на наших деньгах. Потом Заславский Лосю надоел, Лось его сунул в мешок и теперь просит у нас двести штук выкупа. Грузином прикидывается.

Коваль покачал головой.

— Как нехорошо, — сказал он, — а может, это и вправду грузины?

— Мы пленку в институт на анализ отдали, — спокойно соврал Черяга, — не грузины. Коваль покачал головой.

— Что я тебе скажу, Денис Федорыч, — развел руками Коваль, — каждый зарабатывает на хлеб как умеет. Если Лось получит за Заславского деньги — это будет его бизнес, если ты получишь Заславского без денег — это будет твой бизнес.

— Вы могли бы приказать Лосю, — сказал Черяга.

— Что ты говоришь, дорогой? Мой звеньевой взял себе человека. Что я должен сделать? Позвонить ему и сказать: «Ты поступил не правильно, людей красть нельзя»? А потом ко мне придет торговец с рынка и скажет: «Лось на меня наехал». Что я должен сделать? Позвонить Лосю и сказать «Как тебе не стыдно ставить людей на бабки»? А? Я кто? Я вор или учитель в воскресной школе?

Черяга молчал.

— Мы ведь тебе не ставили крышу, Денис Федорыч? Если бы ты пришел и сказал: «Я плачу вам за крышу, а вы украли моего бизнесмена». Вот тогда бы Лось офоршмачился. Но ты не платишь за «крышу». И тебя никто не просил платить за «крышу». И хотя тебя никто не просил, я пошел тебе навстречу. Я послал с тобой людей, я позволил тебе расспрашивать кого хочешь. Я тебя на Лося навел. Это Лось мне может позвонить и сказать: «Ты что делаешь? Ты меня фраеру сдал! Это как, по понятиям?»

Денис встал.

— Ну что ж, — сказал он Ковалю, — посмотрим, на чьей стороне будет удача.

О том, что Сляб категорически отказался платить за Заславского деньги, Денис, разумеется, говорить не стал. Незачем отягощать противника лишней информацией.

В фойе гостиницы было безлюдно и прохладно, лощеный швейцар открыл перед Черягой двери. Справа от двери на диване развалился Витя Камаз. Диван был большой, но Камаз помешался на нем не полностью

— Что, фраерок, — сказал Камаз, — не все на вертушке кататься?

Денис, не удостаивая бандита ответом, сбежал по ступеням вниз.

Черяга вернулся в офис около часа. Неформальная группа, созданная для того, чтобы разбираться с запуткой, заседала на втором этаже в кабинете Брелера.

О том, что деньги Сляб платить запретил, все уже знали. Нельзя сказать, чтобы решение было воспринято совсем уж без энтузиазма.

— Где шеф? — осведомился Черяга, увидев среди присутствующих молодого плечистого Вишнякова, того самого охранника, который оставался на месте аварии с Извольским.

— Не знаю.

— То есть как?

— Так не знаю, — агрессивно-виновато сказал Вишняков, — посадил эту девицу в свою машину и повез ее. Красивая баба, между прочим, если ее подстричь да одеть.

Денис нахмурился. Извольский относился к вопросу собственной безопасности примерно так же, как к правилам дорожного движения, то есть наплевательски.

На столе уже лежало досье Лося: служба безопасности пробила бандита и по линии РУОПа, и по другим каналам. Борис Гордон, опер 81-го отделения, отработал свой кусок хлеба с маслом на славу. Досье более или менее отвечало той краткой информации, которой уже располагал Денис.

Александр Лосев был человеком сколь небесталанным, столь и циничным, и это сочетание заставляло относиться к нему с двойной осторожностью. Он был настолько же опасней давешнего Вити Камаза, насколько живая и верткая гадюка опасней простодушного кирпича. Щуплый архангельский паренек занимал призовые места на состязаниях по биатлону, но ни разу не стал чемпионом. (Здесь Черяга ошибся.) Стрелял он безупречно, промахов вообще не знал, однако бегал медленнее прочих, возможно, потому, что категорически отказывался уродовать здоровье стероида-ми и прочей химией.

Его спортивная карьера кончилась внезапно, в 1992 году, когда в снаряжении его по возвращении из Норвегии нашли крутую контрабанду: не какое-нибудь заграничное шмотье, а двадцатиграммовый пакет с белым порошком, на поверку оказавшимся кокаином.

Из команды его тут же выперли, посадить не посадили, но взяли подписку. Однако, странным образом, следствие по делу Лося вскоре заглохло, следователь Матвеев неожиданно пришел к выводу, что мастер спорта и не подозревал, что его сумку втемную используют для перевозки наркотиков. А за три дня до того, как следователь пришел к этому выводу, на пороге собственного казино неизвестные злодеи грохнули Аркадько Валерия Алексеевича, первого директора небезызвестной «Серенады». Грохнули, надо сказать, классно, — темной ночью и с трехсот метров, пока охрана добежала до подозрительного чердачка, киллера и след простыл — валялся там один пустой снайперский винтарь безо всяких отпечатков пальцев.