– Как всегда, мсье Пеншо?
      – Мне – да. А тебе, Брижитт?
      – Как всегда, Перрин.
      – Сейчас все принесу.
      – Ты сердишься на меня за вчерашний вечер?
      – За то время, что мы сидим за столиком, ты уже третий раз спрашиваешь меня об этом!
      – Извини. Это получилось некстати.
 
       Брижитт: Как у меня болит спина! Я измотана. Я устала от такой жизни.
 
      – Ты какой-то мрачный, Альбер. Ничего мне не рассказываешь…
      – Скажи уж сразу, мол, я на тебя безумно сердит!
 
       Брижитт: Я совсем без сил, у меня единственное желание – пойти и лечь спать. Мне такого труда стоило выбраться, чтобы встретиться с ним, и вот – черт возьми! – да, он на меня сердится!
 
      – Да нет, конечно. Но я же прекрасно вижу, что ты раздосадован. Та жизнь, что я могу предложить тебе, не легкая, я знаю. Для меня это тоже испытание. Пьер для меня словно какой-нибудь случайный назойливый знакомый, но как его выдворить, я не знаю, потому что у него есть в семье поклонницы.
      – «Случайный знакомый»! Хорошо сказано! Интересно, как ты скажешь обо мне лет через десять? «Альбер Пеншо? Ах да, случайное знакомство. Мы как-то встретились, зимой. Что-то припоминаю…»
      – Ты невыносим!
 
       Альбер: Более точно было бы сказать, что я в бешенстве. Удивляюсь, неужели она этого не замечает? Сегодня она очень странная. Вчера отменила встречу, а сегодня, еще хуже, она просто отсутствует.
 
      – Брижитт, послушай меня, может быть, лучше мы остановимся на этом?
 
       Брижитт: Значит, вот что! Я должна была бы догадаться об этом. Но он прав, я зашла слишком далеко. Я хотела услужить всем, и я проиграла.
 
      – Ты думаешь?
 
       Альбер: Нет, я так не думаю. Я тебя провоцировал, дурашка. А ты, все, что ты нашла в ответ, это: «Ты думаешь?» Ты меня пугаешь.
 
      – Спасибо, Перрин. Погодите, мы еще немного посидим.
 
       Брижитт: Это невозможно! Неужели сегодня последняя булочка за этим столиком с Альбером? И почему мысль об этом больше не причиняет мне боли?
 
       Альбер: Что она ищет в своей сумке? Хочет хлестнуть меня по физиономии платком? По крайней мере я, скорее, предпочел бы это, чем ее явное спокойствие.
 
       Брижитт: И куда я засунула таблетки долипрана? Я хорошо помню, что сегодня днем положила их в сумочку. А-а, вот…
 
      – Ты уже глотаешь лекарства?
      – У меня побаливает спина.
      – И давно? Почему ты мне не сказала об этом? Тебе больно так сидеть. Хочешь, я попрошу у Перрин подушку?
      – Ты внимателен… Но не стоит.
      – Хочешь поскорее лечь?
      – Пожалуй, да.
      – Пойдем домой, я там тобою займусь.
      – Я думала, что мы должны остановиться на этом?
 
       Брижитт: Чем более он мил, тем я хуже чувствую себя. Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Мне нужно только, чтобы он оставил меня в покое и я смогла бы одна, в своей постели, спокойно морщиться от боли.
 
      – Может, обсудим это немного позже? Я провожу тебя.
      – Просто найди мне такси, пожалуйста.
      – Перрин, вы можете вызвать такси?
      – Я хочу извиниться перед тобой, Альбер, за вчерашний вечер, за сегодняшний… И за то, что я подала тебе надежду, которую не сумела оправдать.
 
       Альбер: Да она бросает меня! Она правда меня бросает! И все из-за своего дурака мужа. Конечно, у нее есть свои резоны, как у Даниель были ее обездоленные. Летисия снова улыбается! Это стоит больше, чем улыбка «знакомого Алъбера».
 
      – Через три минуты будет, мсье Пеншо. «Рено», синяя.
 
       Альбер: Я смешон… но я ее понимаю. Господь знает, я был бы готов на все, чтобы снова завоевать доверие дочери. Только мне никогда не дают права выбора: женщины всегда покидают меня, не спросив моего мнения.
 
      – Я подожду такси на улице. Оно не задержится.
 
       Альбер: Это молчание… Я больше не могу. Все к черту! Я не могу в это поверить.
 
      – Эту машину клиентка ждет в зале. Я схожу за ней.
 
       Альбер: Бедняжка. Она вся скривилась. От горя или от боли? И эта печальная улыбка, с которой она смотрит на меня…
 
      – Такси ждет тебя.
      – Спасибо, Альбер. Ты очень милый. Я позвоню тебе на днях…
 
       Альбер: Чтобы что сказать мне? Она со мной расстается или нет? Она в полной растерянности.
 
      – Отдыхай, дорогая. Ты в этом очень нуждаешься.
      – Добрый вечер, мсье. Улица Тургарнье, пожалуйста.
      – До свидания, моя Брижитт.

      – Ну ладно, хватит! Отправляйся в свое путешествие, если тебе хочется. Ты бесишься, что вынуждена сидеть взаперти дома. Я не умру оттого, что ты показываешь мне от ворот поворот.
 
       Брижитт: О, вот они, мужчины! Пять лет назад я валялась у него в ногах, умоляя остаться, а сейчас хочу только, чтобы он поскорее убрался.
 
      – Ты не можешь даже сама повернуться в постели.
      – Нет, могу. К тому же теперь, когда ты так удобно меня усадил, у меня нет нужды поворачиваться. Послушай, передай мне мой блокнот, я хочу поискать рисунок вышивки для моей будущей коллекции столового белья. Как видишь, я не собираюсь изнывать от скуки.
       Брижитт: Уходи скорее. Я ужасно хочу пипи и не желаю, чтобы ты видел, как я потащусь туда чуть ли не ползком.
 
      – Я схожу за газетой. Тебе что-нибудь купить?
      – Свежей земляники.
      – В такое время года?
      – Да нет, я пошутила, дурачок.
      – Пока.
 
       Пьер: И все-таки все довольны, что я здесь и ухаживаю за ней. Особенно Анн, которая испытывает священный ужас, когда ее мать болеет, но все же, наверное, не осмелилась бы отменить поездку из-за этого. Она остается в Монреале под предлогом, что в такой момент лишние люди в квартире в тягость. Славная малышка: даже твой дорогой отец, который тебя так любит, не обманулся! Я часто замечал это: нет нужды слишком высоко ценить своих детей, чтобы их обожать. Король завалена работой, Анн напугана, Летисия ведет себя, как и положено избалованному подростку в четырнадцать лет. Кто остается? Старый муж! Даже при отсутствии обаяния он наконец стал нужен, и никто больше не говорит ему о свободной комнате у свекрови какой-то приятельницы или об однокомнатной квартирке, которую с удовольствием сдал бы какой-то журналист, надолго уезжающий собирать материал для репортажа. Ничего в подобном духе. Пьер узаконен ишиасом и готов платить за то, что его снова приняли в семью.

      – Добрый день!
      – Добрый день, мсье! О, извините, я вас не узнала!
 
       Историчка: Черт побери, опять этот зануда в дождевике!
 
      – Как идут ваши изыскания, успешно?
      – Говорите потише. Видите, за моим столом сосед. Он, как услышит хоть слово, мечет глазами молнии.
      – Не поговоришь. Спустимся в кафетерий?
      – Если хотите, но ненадолго. Я напала на такой материал…
 
       Историчка: И зачем я согласилась? Опять прожужжит мне уши своими любовными делами!
 
      – Вы не хотели бы провести три недели в Таиланде? У меня есть лишний билет.
 
       Историчка: Я чувствовала, что у него что-то не ладится.
 
      – Я предпочла бы Венецию… Вы расстались с ней?
      – Даже не знаю…
      – Она не сказала мне об этом прямо. Это ужасно – расстаться вот так. Ее слова прозвучали иначе: «Я прошу у тебя прощения, я не сумела взять на себя бремя…» Так говорят, когда не хотят сказать: «Я тебя не люблю», не правда ли?
      – Это может означать и другое: «Сейчас в моей жизни для тебя нет места». Или еще что-то в этом духе. Я не знаю. Почему вы спрашиваете об этом меня? Я же ее не знаю, вашу подругу.
      – Ситуация изменилась в последний месяц, возможно, через месяц она снова переменится, но я слишком нетерпелив. У меня такое чувство, будто в жизни мне уже нечего ждать…
 
       Историчка: Мне тоже, папаша, в таком случае закругляйся, меня ждет работа.
 
      –…я хочу все, все сейчас…
 
       Историчка: Так и есть, он меня доводит. Зачем, зачем я согласилась пойти с ним?
 
      – Что значит – «все»?
      – Ну хотя бы эта история с путешествием: чего я жду? Я должен был бы отправиться туда без нее, как и было задумано вначале. Да вот только мне больше туда не хочется. Идиотизм! Я не хочу больше ничего, если она не делит этого со мной, а вот она-то не хочет, во всяком случае, сейчас.
      – Сейчас. Вы убеждаете себя в этом. Но спокойно. Я уверена, что это вы довели ее до стресса своей нетерпеливостью.
 
       Историчка: Спокойно, Катрин, не строй из себя невинную жертву: ты согласилась на его предложение, потому что никогда, никто, кроме него, не приглашает тебя выпить кофе. Вот почему!
 
      – Вам этого не понять…
 
       Историчка: А ты, ты можешь меня понять в мои сорок два года одиночества? Ты можешь понять, что мне впереди уже ничего не светит? Что я хочу мужчину, но мужчины не хотят меня? Я встречаю только сорокалетних, которые бегают за молоденькими девчонками или за разведенками, уже получившими прививку от семейной жизни. А еще есть очень симпатичные гомики.
 
      – …у меня уже нет впереди времени.
 
       Историчка: У меня не больше! Я хочу ребенка, а это становится уже больше чем на пределе. Как ужасно, ты даже представить себе не можешь, как это ужасно!
 
      – Однако если я хочу прожить остаток жизни счастливо, я должен дать ей времени столько, сколько ей нужно. Чтобы она разобралась в своей жизни, все, что нужно, расставила по местам: свою избалованную эгоистку, своего изменника мужа. Мне легче, чем ей: моя дочь взрослая, моя жена умерла. Я свободен, а она нет. Я должен ждать ее, как юноша ждет своего совершеннолетия.
 
       Историчка: Как юноша! Еще один! Но честное слово, ни один мужчина из тех, кого я встречала, не доходил до такого!
 
      – …Бедняжка! Если бы вы видели ее лицо – опустошенное, окаменевшее. Она сказала мне: «Я позвоню на днях». Эти несколько дней для чего? Подлечить свой ишиас или наконец найти решение и заявить мне о разрыве? Заметьте, ведь первый затронул эту тему я. Какая глупость толкнула меня ляпнуть это, провоцировать ее. Я даже не заслуживаю считаться совершеннолетним: я более неопытный, чем младенец. Шестьдесят пять лет – это, право, еще не старость.
      – Если вы так влюблены, вы не старый.
 
       Историчка: Что я могу сказать, кроме глупости! Все равно что, лишь бы отделаться от него.
 
      – Если бы только это было так…
      – Ну уж выберите что-нибудь одно!
      – Мне было так приятно побеседовать с вами…
 
       Исторична: Он называет это «побеседовать»? Я и слова не вставила!
 
      – У меня нет сейчас времени ответить на все, но что касается Таиланда, то да, с удовольствием.
 
       Исторична: О, какая физиономия! Очень смешно!
 
      – Да нет, это была шутка. Ничего, все устроится. Как хорошо быть влюбленным.

       Брижитт: Как ужасно быть зависимой! Потерять всякую самостоятельность, всякий стыд! Лучше отказаться от стольких нужных вещей, чем их просить! У меня такое чувство, будто я уже в приюте для стариков и какая-нибудь молодая толстуха, затянутая в наглаженный халат, сейчас войдет со своим мерзким подносом в руках и закричит: «Ну как, бабка, уже проголодалась?»
 
      – Э-э, старушка, ты хандришь?
      – Ах, прошу тебя, не называй меня старушкой, сейчас это звучит особенно неуместно!
      – Ладно. Но ведь ишиас нас хватает в любом возрасте.
      – Это всем известно, особенно трудно ишиас излечивается у грудного ребенка.
      – Без смеха. Мой отец мучился с этим в тридцать пять лет, а после полгода ходил в корсете.
      – Мне нравится в тебе, Женевьева, что у тебя всегда находится, чем подбодрить.
      – Да нет, не всегда же кончается корсетом, ты знаешь.
      – Знаю. В такую минуту каждый думает о своем ишиасе. Я знаю самые разные сроки болезни, различные способы лечения и тому подобное…
      – Сколько уже дней ты болеешь?
      – Девять.
      – В самом деле?
      – Да. Ты не поможешь мне вымыть голову? Я безобразно выгляжу, но не хочу просить об этом Пьера.
      – Я сама должна была бы догадаться. Как мы это сделаем?
      – Я уже продумала. Сейчас у меня достаточно времени, чтобы поразмышлять.
      – И чтобы заняться своими ногтями! Никогда не видела у тебя таких ухоженных ногтей.
      – Ничего не делать – это надо уметь. Должна же неподвижность как-то компенсироваться.
      – Девять дней? Не могу опомниться! Я бы не выдержала.
      – Как будто у меня был выбор!
      – Тебе повезло, что Пьер оказался на высоте.
      – Ну да!..
 
       Брижитт: Святой Петр, помолись за нас!
 
      – И все же хорошо! Как бы ты была без него?
      – Как тогда, когда его не было здесь. Нашла бы выход.
      – Ну да!..
 
       Женевьева: Наверное, если бы мне хоть немного такого упало с неба, я бы не отказалась. А знаешь, так мне больше нравится. Прежде всего стало лучше: наволочки меняются ежедневно, простыни через день, в вазах свежие фрукты, подносики, кофе в десять часов, чай в пять. Уход такой, что на это потребовалась бы не одна подруга, а целых три. Нет ничего лучше, чем муженек. Утверждаю это со знанием дела, я ничего так не боюсь, как трехдневного гриппа. Грипп у одинокой женщины! Что может быть хуже? Только грипп у матери-одиночки.
 
      – Я тебе все же напомню, что я выкрутилась без него, когда мне пришлось две недели поработать в Риаде или когда Анн призвала меня пожить у нее во время родов. Нужно было пристроить Летисию, на кого-то оставить бутик. В то время у меня еще… было Лилианы. Впрочем, ты в то время была великолепна, я гораздо больше чувствовала присутствие твое, чем дорогого Пьера, которого ты расхваливаешь сегодня. А ведь еще полгода назад ты поносила его.
      – О, это правда! Он тогда отказался подежурить вместо тебя около Кароль, когда ей сделали операцию по поводу аппендицита, потому что пообещал своей тогдашней подружке поехать с ней на уик-энд в Трувиль.
      – Не напоминай мне об этом случае, я уже постаралась забыть его.
      – А когда, уж не помню в какой день рождения Летисии, он смылся в последний момент, хотя вы договорились сводить дюжину ее подружек в бассейн?
      – Замолчи, мерзавка!
      – Но все-таки все эти годы он вел себя как настоящий подонок.
      – Я еще не все тебе рассказала!
      – О, давай рассказывай!
      – И не подумаю.
      – Теперь ты его защищаешь?
      – Нет, я защищаю себя. От стыда, что страдала из-за такого типа.
      – А-а, ты страдала из-за типа такого же, как все они. Не лучше и не хуже.
      – Не верю.
      – Может быть, ты знаешь таких, кто лучше?
      – Альбер, я чувствую это, отнюдь не такой эгоист.
      – Альбер? Почему ты вспомнила о нем? Я думала, ты с ним рассталась.
      – Мне так не хватает его!
      – Он тебе позвонил?
      – Подозреваю, да. Вчера утром Пьер поднял трубку, незнакомый голос извинился и дал отбой. Я уверена, это был он.
      – И ты не перезвонила ему?
      – Он на несколько дней уехал в Пуатье. Какие-то изыскания в архивах. Я не знаю, по какому номеру звонить.
      – И в каком состоянии?
      – Поиски?
      – Нет, дуреха! Уехал?
      – Терпение и выжидание.
      – Откуда ты знаешь?
      – Он часто звонит Кароль.
      – Добрый день, сударыни! Что вы скажете, если мы выпьем чайку? Я принес вам что-то вкусненькое. Легкое, идеальное для диеты. Как себя чувствуешь, дорогая? – Женевьеве: – Что-то она грустна. Эта история изнуряет ее. И еще она нервничает из-за бутика.
      – Еще бы, три недели до Рождества!
      – Кстати, уже и подарки есть! Открой!
 
       Женевьева: Наверное, мне надо бы исчезнуть, но я слишком любопытна!
 
      – Ты был в агентстве путешествий?
 
       Брижитт: Что он еще придумал? Я боюсь самого худшего.
 
      – Открой же, говорю тебе!
      – Но…
 
       Брижитт: Ой!
 
      – Ты недовольна?
      – Это невозможно!
 
       Женевьева: Кажется, назревают неприятности…
 
      – Брижитт, покажешь мне?.. Вот те на: три билета в Монреаль!
      – Раз уж Анн отменила свою поездку во Францию, мы отправимся на Рождество к ней!
      – Абсолютно исключено! Надеюсь, ты еще не сказал об этом Летисии?
      – Напротив. Она в восторге.
 
       Женевьева: Он все же очень мил, услужливый эгоист.
 
      – Ты сошел с ума! Сначала ты должен был посоветоваться со мной. Я не могу поехать. Даже речи не может быть!
      – Я заранее знал, что ты не согласишься, и именно потому не посоветовался с тобой. За двадцать лет совместной жизни ты ни разу не сказала «да» на мои хоть немного сумасбродные планы: я не надеялся, что ты изменилась. Только теперь этот безумный план – на мои личные деньги, и у тебя нет причины беспокоиться и нет никакого серьезного повода отказаться.
      – Нет, есть! Именно есть!
      – Ладно, пожалуй, я оставлю вас вдвоем.
      – О, извини нас, Женевьева!
      – Правда, Женевьева, извините ее. Брижитт в последнее время очень измотана, очень нервозна. Она так нуждается в отдыхе, что даже не в состоянии понять это. Я провожу вас.
      – Вы возвращаетесь к работе?
      – Мой врач проявил верх понимания. Видя состояние Брижитт, он продлил мне больничный лист…
      – Позвоните мне, если я могу в чем-то помочь вам. Вы правы, ей необходим отпуск.
 
       Женевьева: А, черт, мы так и не помыли голову!
 
      – Было бы непорядочно с моей стороны оставить ее в таком состоянии. Она такая слабая!
 
       Женевьева: Наивный! Можно подумать, женщины имеют возможность быть слабыми!
 
      – Вы замечательный, Пьер, я уверена, она очень признательна вам за ваши хлопоты.
      – Я делаю это не ради благодарности.
 
       Женевьева: Еще бы!
 
       Пьер: А она симпатичная, эта дамочка. И верная подруга. Пятнадцать лет она меня раздражала, я опасался, как бы феминизм не превратил ее в фурию, но она прежде постарела.
 
      – Завяжите получше шарф, на улице холодно. А этот цвет вам к лицу. Вы очень красивая!
 
       Женевьева: Ну и подлец! Пятнадцать лет он только поносил меня, а теперь возвращает в лоно семьи. Он меня кадрит!
 
       Пьер: Она покраснела. Обожаю видеть, как женщины краснеют от комплиментов. Бедняжка! Ей и правда не повезло с мужчинами.
 
      – Женевьева, как вы считаете, Канада – это хорошая идея?
 
       Женевьева: А он все-таки трогательный, И совсем не знает, куда ему приткнуться. Он хочет снова ее завоевать, это несомненно, но дрейфит.
 
      – Действуйте потихонечку. Вы ее как-то сразу огорошили. Дайте ей время распрямить спину, как в прямом смысле, так и в фигуральном.
      – Меня беспокоит другое.
      – Альбер?
      – Она вам рассказала о нем… Да, конечно…
      – Вы выбрали не очень удачное время. Как раз когда она обдумывала возможность начать новую жизнь. Ей было трудно в последние годы без вас.
      – Женевьева, могу я как-нибудь в ближайший вечерок пригласить вас поужинать?..
 
       Женевьева: Как бы не так, голубчик!
 
      – …Я хотел бы поговорить с вами о моей жене. Мне кажется, что я должен многое узнать о ней.
 
       Женевьева: Только не от меня, мой милый!
 
      – Я бы с удовольствием, но у меня сейчас совсем нет времени. Может, после Рождества? До свидания, Пьер.
 
       Пьер: Подумать только, а женские журналы полны сетованиями одиноких женщин, готовых, наверное, заплатить за приглашение поужинать! Наверное, я просто встретил исключение из правил. Ладно, тогда пойду обхаживать мою Брижитт, но без инструкций.
 
      – Делаю тебе чай и иду, малышка!

       Брижитт: Вот беда! Я не могу даже запустить подушкой в физиономию этого бедняги. Канада! В кругу семьи! К тому же еще в рождественские дни! Только этого мне не хватало. Не посчитаться с тем, что при ишиасе – в холод, за шесть тысяч километров – такая резкая перемена вредна, это все знают. Нет, он рехнулся! Морщины его не состарили, если у него такие идеи. Вечно так и было: какой-то безумный план, один из тех потрясающе привлекательных для детей, на которые я должна говорить «нет», исходя просто из здравого смысла, и потому слыть гадиной, которая мешает всеобщей радости. Господи, чем я провинилась перед тобой, за что мне такое?
 
      – Тебя смущает срок? Ничего страшного. Поменяем билеты. Летисия пропустит в школе две недели, но я помогу ей нагнать. Ведь могла бы она заболеть, например.
      – Заставить ее пропустить две недели! В третьем классе! Это ты больной! Сразу видно, что ты бросил нас, когда она была в начальной школе.
      – Не надо так говорить, Брижитт. Я совершил ошибку и уже много раз признал это. Но ты была, да и сейчас такая же, серьезная… Дай ей возможность свободно вздохнуть, помоги ей проветрить мозги.
      – Это правда, с тех пор как ты здесь, она чувствует себя лучше. Не могу этого отрицать. Зато я – гораздо хуже. Ты должен уехать, Пьер. Или я уеду отсюда. Я не могу больше жить с тобой под одной крышей. Ты должен понять это.
      – Знаешь, что я думаю ты тоже нуждаешься в том, чтобы проветрить мозги. Пять лет назад, когда я уехал, я задыхался здесь. Я сходил с ума от мысли, что жизнь может быть только такой, всегда только такой. Ты тогда не работала, хотя, вспомни, я не раз предлагал тебе это. Ты говорила, что девочки нуждаются в тебе. Впрочем, так оно и было. Ты многое им дала, и они чувствовали себя лучше, чем их подруги, во всяком случае те, у кого матери работали. У меня было такое чувство, что ты полностью посвятила себя им, но что эта жертвенность куда больше той пользы, какую они получали от этого. Хуже всего было мне: я видел, что ты стареешь, не обращаешь внимания на себя, на нас. То немногое, что ты принимала, становилось главным правилом жизни: минимум выходов из дома, минимум одежды, минимум друзей, три недели отпуска в Руайане – и ничего больше. Каждый год одно и то же. Запрещено выпить – разве только в воскресенье, запрещено курить в доме, запрещено громко включать музыку, а уж про футбол по телику и говорить нечего, вечеринка только при условии, что девочки кончили четверть с хорошими отметками, никаких подарков, никаких шмоток, кроме как на день рождения и Рождество! Правила повсюду, правила во всем. Ты стала занудой…
      – А я и сейчас такая! Поэтому перестань надоедать мне и уезжай. Я тебя не звала.
 
       Брижитт: О Господи, каков портрет! И самое ужасное то, что я вполне себя узнаю в нем.
 
      – У тебя весь интерес ко мне сводился к постели, я этим воспользовался, малышка. Понимаешь, я уехал, чтобы удостовериться, что жизнь – не только это. Поступок безобразный, согласен. Я подлец, эгоист, называй как хочешь. Я испытывал потребность в молодости, в выдумке, в порыве, в свободе…
      – Прекрасно! Я поняла.
      – Я нашел все это и счел замечательным. Поначалу.
      – Пять лет! Ты называешь это «поначалу»? Видно, у тебя жизнь бесконечна.
      – А потом я понял: чтобы получать удовольствие, нарушая жизненные устои, нужно, чтобы они существовали. Это всем известно, скажешь ты мне, но опыт других ничему не учит. Мне надо было проверить все на себе. И тогда в отношениях с Хлоей я начал устанавливать свои правила, вырабатывать свои привычки. Получилось так, как и следовало ожидать: очень скоро я понял, что я старый дурак, и мне пришлось снова шевелить мозгами, чтобы заставить ее каждый раз мечтать об уик-энде, каждый день удивлять ее. Это было утомительно, скажу тебе, утомительно.
      – О, сейчас я тебя пожалею!
      – Короче, я понял, что мы, ты и я, оба совершили ошибку: ты своей бездеятельностью, я своей непоседливостью. И оба не знали в этом меры. Я ждал от жизни слишком многого, ты – слишком малого. Впрочем, я вернулся домой без большой надежды изменить тебя. Я готов был принять твой образ жизни. Я осознал, что нет ничего важнее того, что ты создала вокруг меня. И вот в этом доме, который я уже не узнаю, я встретил незнакомую женщину, более молодую, чем та, которую я оставил, гораздо более красивую, такую же решительную, но уже совсем в другом, живущую в ином ритме, с иными ценностями…
      – Не только это…
      – …женщину, которая меня пугает, с которой я едва осмеливаюсь заговорить, тем более что чувствую: она сводит меня с ума.
      – Браво, какое красноречие! Ты не утратил науки обольщать! Только вот такой натиск с твоей стороны я уже испытала двадцать пять лет назад. Я клюнула на это и, не скрою, потом об этом пожалела. Та железная женщина, которой я стала, выкована тобой. Я всегда одна воспитывала дочерей, устанавливала распорядок их жизни, они нуждались в этом. Я была с ними целый день, ты же, возвращаясь домой, читал им на ночь сказки и укладывал спать. В субботу, вместо того чтобы отвести девочек на урок танцев или на теннис, ты, тайком от меня, водил их объедаться пирожными или на боулинг. Они обожали тебя, но одному Богу известно, что сталось бы с ними, если б я не ограничивала их вольницу. Ты был их праздником, я же – воплощением образа печальной повседневности.
      – Почему же печальной?
      – Потому что размеренной, монотонной, заранее известной. Короче, нудной.
      – Тебе было обременительно со мной?
      – Думаю, да. Но я запрещала себе думать об этом. Я крутилась с утра до вечера. А когда, две старшие стали немного самостоятельнее, ты убедил меня завести еще ребенка.
      – Это была ошибка?
      – У меня никогда не повернулся бы язык сказать, что Летисия была ошибкой, но, не будь ее, всего этого не случилось бы.
      – Что ты имеешь в виду под всего этого!
      – Твой отъезд, эти пять лет, твое запоздалое возвращение.
      – Для тебя это удар?
      – А как сказать иначе?
      – Для меня это эпизод.
      – Поэтому ты считаешь, что все вернется к истокам?
      – К каким истокам? Я не думаю, Брижитт, но я хотел бы вместе с тобой попытаться начать новую жизнь, хорошую жизнь. Я хотел бы снова сделать тебя счастливой.
 
       Брижитт: Он не боится красивых слов, Пьерро!
 
      – Слишком поздно! Слишком поздно!
      – Не говори так. Ты утомлена, мы вернемся к этому позже.
      – Напротив, все уже сказано. Я не поеду с тобой в Канаду, и я очень хотела бы, это серьезно, чтобы ты поскорее нашел для себя квартиру.
      – Ты не очень любезна, Брижитт. Подумай о своих дочерях.
      – Нет, вовсе нет, я думаю о себе, впервые думаю только о себе. Пять лет я жила исключительно для наших дочерей, и вот теперь – хватит! Теперь твоя очередь, ведь ты такой прекрасный моралист!
      – Это Женевьева настроила тебя так или кто-то другой?
      – Я в этом не нуждаюсь. Я пришла к такому выводу сама. У меня сейчас есть время подумать. Ты напрасно стараешься выглядеть безупречным во время моей болезни, я на это уже не ловлюсь. Без игры слов.
      – Не люблю, когда ты такая – резкая, желчная. Это не ты.
      – Нет, это я! Я, которую ты плохо знал, но которая проявилась за то время, что тебя с нами не было. Хватит, надоело. Ты мне надоел. Убирайся, прошу тебя. Катись! С тех пор как ты вернулся, ты произвел жуткий кавардак в моей жизни. Ты все перевернул. Ты пытаешься сделать меня виноватой, изобразить меня эгоистичным монстром, но эгоизм – это спасение. Вот чему я научилась благодаря тебе. Я заложила основы в воспитании дочерей, в их образовании. Впрочем, Анн не сумела реализовать себя, но я ничего больше для нее сделать не могу. Кстати, как не могу многого сделать и для Летисии. Года через четыре она выйдет замуж! Что касается меня, то теперь приходит мое счастье. И тебе не удастся загасить его своими сентиментальными разглагольствованиями и своим жалобным раскаянием.