Она: Черт возьми, я опаздываю! Так всегда и получается, когда назначаешь свидание у своего подъезда. Но не могла же я оставить дочь у телефона в слезах. Право, заграница не пошла ей на пользу. Хотела бы я знать, Оливье понимает это?
       Вон тот пожилой мужчина под зонтиком наверняка он. Бедняга! Я просто ослица, заставила его ждать под дождем. Господи, ну и шляпа у него! И какой жалкий плащ, совсем куцый! Я, конечно, не ожидала встретить Клинта Иствуда, но все-таки это жестоко.
 
       Он: Опаздывает на десять минут! Еще одна из той же породы. Наверное, красится, наряжается, а я тут погибаю под проливным дождем. Ну а сам-то хорош! В шестьдесят пять лет ждать незнакомую женщину, с которой всего лишь обменялся тремя строчками и один раз коротко поговорил по телефону? Увидела бы сейчас своего деда Ноэми, вот уж посмеялась бы. И была бы права! Но если не считать Ноэми, а она приходит по средам, кого я вижу в остальные дни? А они тянутся долго, и мне надоело жить одному. Я не жалею, что дал объявление, но все же это забавно. Боже небесный, сделай так, чтобы эта фурия в кроссовках была не та, кого я жду.
 
      – Добрый день, я Брижитт.
 
       Он: Ой-ой!
 
      – Очень рад. А я Альбер.
 
       Она: Альбер. Он мне не говорил, как его зовут. Альбер! Да-а, не очень-то мне нравится его имя. Но в конце концов, что есть, то есть. Все-таки этот звонок Нану был некстати. Она меня очень заботит.
 
      – Извините меня, я опоздала. Из Канады позвонила дочь.
      – Полностью прощены. Не посидеть ли нам где-нибудь?
 
       Он: Но что за мода приходить на романтическое свидание в узких брючках и кроссовках? Ужасный вид. Должно быть, я старый глупец, но я предпочел бы чулки и высокий каблук. Всегда обожал женские ножки. Интересно, сколько ей лет? Одевается она совсем как Ноэми, разве только ее брючки не от Нунура. Это смешно.
 
      – Здесь, на нашей улице, на углу есть кафе.
      – А чайный салон, который я очень люблю, всего в двух остановках автобусом. Вас не затруднит, если мы поедем туда?
 
       Она: Чайный салон? Представляю себе! Конечно, меня не затруднит поехать на автобусе выпить чаю с незнакомцем, довольно заурядным, в то время как мы могли бы сделать то же самое за десять минут в бистро. Надо позвонить Король, спросить, есть ли у нее какие-нибудь новости от сестры. Нану так расстроила меня – и это за тысячи километров от своей мамочки. Чертовы детки! Даже когда они взрослые, с ними нет покоя. Да и сама я тоже хороша, гарцую со стариком в бесцветном плаще и шотландской шляпе.
 
      – У вас есть талон?
      – Да, спасибо. Порядок!
 
       Он: Господи, что за словечки! Странно, по телефону она такой не казалась. Она хитрая, эта штучка. Впрочем, я тоже наверняка разочаровал ее.
 
       Она: Верх романтичности – первые минуты свидания в общественном транспорте! К тому же под таким дождем мы промокнем до костей, вот счастье-то! Кстати, я забыла подушиться. Была в ванной, когда позвонила Анн. Да ладно, ведь дочь! Допустим, что ты сделала бы это, но ведь только ароматом его не обольстишь… А он галантен. Нашел для меня местечко, усадил, а сам стоит в проходе. Народу столько, что и думать нечего о том, чтобы поговорить. Возможно, я должна была бы остаться рядом с ним, но тут могу воспользоваться небольшой передышкой и поразмышлять о нашем разговоре с Анн. И потом, такие встречи всегда дело не легкое. Я еще смущаюсь. Во всяком случае, у меня нет ощущения, что наша встреча приведет к успеху. Но будем хотя бы надеяться, что она кончится не так катастрофично, как предыдущая.
 
      – Выходим на площади Мюрье.
 
       Он: Вот дурак, пригласил ее к Перрин. Ясно, это совсем не ее жанр.
 
      – Куда вы меня ведете?
      – Не знаю, понравится ли вам. Я здесь часто бываю. Забавное местечко, его держат супруги. Он перекупщик мебели, она продавщица книг. Вот они и открыли заведение с его мебелью и ее книгами. Все можно купить, и еще отличный чай и домашние пирожные.
 
       Она: Классно! Сюда ему нужно было бы приходить с Женевьевой. Вот уж не ожидала от него такого. Правда, в своем объявлении он упомянул, что книголюб.
 
      – Что вы выбираете?
      – Китайский чай и булочку с вишней и ревенем.
 
       Он: Потрясающе! Едва взглянула на карту и уже выбрала. Ей все равно, что есть, или у нее такая быстрая реакция?
 
      – Перрин, мы можем заказать?
      – О, мсье Пеншо, я получила книгу, которую вы просили. Кажется, она очень интересная, вы мне расскажете потом?
      – Как всегда.
 
       Она: А без своей шляпы он выглядит гораздо приятнее. Мне нравятся его глаза, они совсем светлые. Пожалуй, и рот у него красивый, а лицо немного узкое, но не лишено приятности.
 
      – Мне кажется, вы чем-то озабочены.
      – Вы проницательны! Сейчас меня беспокоит моя дочь.
      – Надеюсь, ничего страшного?
      – Увы, пока я еще и сама не знаю!
      – Вы не хотите поделиться со мной?
 
       Она: Смешно. Все идет не как обычно. А впрочем, почему бы не отойти от штампов и не начать все по-своему.
 
      – Оливье, мой зять, получил назначение на должность в Монреале. Он переехал туда с моей дочерью и двумя своими маленькими детьми, вот уже больше семи месяцев прошло, но мне кажется, что Анн там никак не привыкнет.
      – Ностальгия?
      – Скорее, скука. Даже когда она была совсем маленькая, она не выносила одиночества. В Ангулеме у нее было много подруг, работа, но она…
 
       Он: Уверен, она совсем не походит на свою дочь. Брижитт женщина активная, это видно и по ее манере держаться, и по жестам, и по ее стремительности.
 
      – Но я не буду обременять вас своими заботами… А что это за книга, о которой говорила Перрин?
      – Вы любите читать?
      – Романы – очень.
      – Мы говорили о переписке Флобера с его друзьями Максимом Дю Каном и Ле Пуатвеном.
      – …?
      – Они пытаются в ней обосновать свое толкование, вполне пристойное, по необычное, сексуальной жизни мужчины и женщины в XIX веке. При первом чтении эти письма могут показаться скучноватыми, но они необычайно интересны, если их читать, памятуя о той эпохе, когда они писались. То же можно сказать и об интимных дневниках. Я часто спрашиваю себя, что останется историкам будущего от XXI века, ведь его жители будут общаться не иначе как по телефону или Интернету, а это не оставляет следов.
 
       Она: Он напоминает мне Анри, когда мы, бродя по городу, переделывали мир. Это смешно, но я чувствую себя и совершенно далекой от той молодой девушки, какой была тогда, и в то же время способной на те же чувства. Возможно, мы бы поженились, наверное, у нас были бы дети, он бы работал, я нет. Точно так, как у нас с Пьером, если не считать того, что все было бы чуть иначе, трудно уловимо, но наверняка иначе. Никогда Анри не сделал бы мне такого депрессивного ребенка, как Нану.
 
      – А вы все еще думаете о своей дочери! Я читаю это в ваших глазах.
      – Вы прорицатель?
      – Совсем наоборот. Я историк. Но это тоже требует проницательности, интуиции. Чтобы реконструировать прошлое, нужно уметь понимать. Понимать тех людей, в общем, совсем близких нам, несмотря на разницу наших культур, нашей морали, на их устаревшие для нас понятия.
 
       Он: Какой удивительный контраст между ее одеждой и ее внешностью. У нее прекрасная кожа, с легким пушком и прозрачная. Я представляю ее на балах в префектуре при Наполеоне III, она производит фурор: восхитительные плечи, шея… Грязная свинья, да я ее просто раздеваю, а бедняжка рассказывает, мне в это время о своей несчастной дочери-эмигрантке… Черт подери, я возбуждаюсь. Спокойно, старина. О, да как же это прекрасно – в моем возрасте почувствовать желание! Впрочем, такое случается со мной частенько. Раньше я об этом не задумывался. Э-э! Томас Манн мастурбировал в восемьдесят лет. По сравнению с ним я просто мальчишка! Тем не менее уже целую вечность ни одна представительница прекрасной половины рода людского меня так не волновала… Кстати, когда она сидит, ее брючки не видны.
 
      – А у вас есть дети?
      – Да, дочь. Она в разводе, увы.
 
       Она: Хорош отец! Если, может статься, эта женщина сделала блестящую карьеру, прекрасно живет свободной, без мужчины, который ходил бы за ней по пятам, то он видит в этом только супружескую неудачу своей дочери. И наверняка считает себя виновным в этом. Он смотрит со своей колокольни.
 
      – А вы?
      – Я вдовец, уже три года.
 
       Она: Об этом он не написал. Вот так-то! Одно дело заменить женщину живую, брошенную или ушедшую, но бороться с фантомом, который идеализируют, это совсем другое дело. Старушка, Альбер не для тебя!
 
      – Я сожалею.
      – Спасибо.
       Она: Ладно! Ну вот, он еще и сентиментален! А что он делает в жизни сейчас?
 
      – Вы работаете?
      – Я ушел на пенсию.
      – Значит, вы историк?
      – Преподаватель истории. А вы?
      – Мой муж покинул нас пять лет назад.
 
       Он: Так, выходит, она не разведена!
 
      – У вас, кроме Анн, есть еще дети?
      – Две дочери. Старшая нотариус, вторая учится в лицее, живет со мной. Ей только четырнадцать лет.
 
       Он: Вот черт! Я думал, что, затеяв поиски среди «минимум пятидесятилетних», избегу таких пут. Хороший удар!
 
      – Мое замужество, очень счастливое в глазах всех, по существу, было долгим периодом изоляции. Я уединенно жила со своими тремя детьми. Незадолго до ухода Пьера я нашла работу. Ничего привлекательного, но я хотя бы видела людей. Сначала продавала всякую мелочь для рукоделия, а потом стала напарницей одной декораторши, она вскоре вышла из дела и оставила свою клиентуру мне.
      – Вы все еще работаете?
 
       Она: Интересно, сколько лет дает мне этот дурак? Я выгляжу так, словно уже заслужила пенсию?
 
      – Конечно, работаю! Впрочем, это необходимо. У меня бутик на улице Эпернона. Пьер не очень много дает мне для Летисии. Во всяком случае, я уже и раньше занималась рукоделием и, думаю, буду продолжать это, пока мне позволят глаза и руки. Я обожаю работать с материалами, которые, казалось бы, уже ни на что не годятся, комбинировать, преображать их.
 
       Он: Я знал, что она небанальна, эта женщина. Она жадная, в хорошем смысле этого слова, умеет ценить жизнь. Это приятно отличает ее от тех, с кем я встречался прежде. В конце концов, я уже потерял надежду, что от этого объявления будет толк.
 
      – Вы говорили, что не любите путешествовать. Чем это объяснить? Любой человек, пытаясь набить себе цену, сказал бы обратное.
      – Так вы уже сами ответили себе!
 
       Она: Он меня интригует. Раскрывается постепенно. Я рассказала ему всю мою жизнь, а о нем, пожалуй, не узнала ничего, кроме того, что он увлечен историей. О, черт! Неужели я связалась с одной из тех омерзительных библиотечных крыс, которые не вылезают их книг?
 
      – Я так смеялась, прочитав у вас это уточнение, приняла его за шутку.
      – Вы ошибаетесь. Я объехал мир и выжил. Но если говорить напрямик, то я старею. Меня уже утомляет в поездках поиск иностранной монеты для счетчика на платной стоянке, беготня по музеям, я окончательно не гожусь для ресторанов, чтобы есть там за бешеную цену зараженные продукты, не хочу отбиваться от бродячих торговцев, не хочу, чтобы меня толкали другие туристы, которые ничего не видят, потому что смотрят в объектив своего фотоаппарата. Моя жена потаскала меня по всем трафаретным туристическим маршрутам, на «пять дней – шесть ночей». Лавочки с сувенирами, достопримечательности, описанные на четырех языках… Теперь же я уезжаю на несколько месяцев, обосновываюсь в каком-нибудь городе. Снимаю комнату, читаю лекции, путешествую в пространстве так, как я путешествую во времени. Радости пенсионера, короче говоря.
 
       Она: Я бы с удовольствием поездила с ним, спокойно порылась в лавках местных ремесленников, поискала материалы, познакомилась с различной техникой работы. Это пришлось бы мне по душе, но и речи быть не может, чтобы сказать ему об этом. Но одно ясно, это я поняла наконец: жечь мосты рано.
 
      – Я скоро еду в Бангкок. Вы не составите мне компанию?
 
       Он: «Ты что, чокнулся? – сказала бы мне Ноэми, если бы услышала меня сейчас. – Ты же ее совсем не знаешь!» И она была бы права… Что это на меня нашло?
 
      – А вы, случайно, не хотели бы в Монреаль?
 
       Она: О черт! Кто меня тянул за язык! Я когда-нибудь отделаюсь от Нану? Да, конечно, я бы съездила в Таиланд. Там делают превосходные шелка, вышивки, серебряные украшения. Но нет, нечего об этом думать, вечно я загораюсь какими-то идеями. Разве что с Летисией, но это невозможно.
 
      – Надо подумать.
 
       Он: Господи, зачем я это сказал! Я же планировал свое путешествие более полутора лет. Уже подготовил все, что необходимо положить в рабочий портфель, забронировал в Бангкоке домик на каналах. Выучил немного тайский язык, и вот пожалуйста, ляпнул: «Надо подумать!»
       Она: О-о! Слишком вежлив, чтобы быть честным. Он напоминает мне Пьера: начнешь с ним что-нибудь обсуждать, сначала во всем согласен, а надо принять решение – все наоборот.
 
      – Вы были в Монреале?
      – А вы никогда не бывали в Бангкоке?
 
       Он: Я еще не слышал, как она смеется. Ей словно пятнадцать лет. И глаза так хитро блестят. Что ждет она от мужчины? Если она живет одна, это, возможно, не случайно.
 
      – Ваша старшая дочь тоже живет за границей?
 
       Он: Почему я спрашиваю ее совсем не о том, что хочу узнать?
       Она: Не думала, что это свидание так затянется. Женевьева будет ждать меня.
 
      – Нет-нет, Кароль работает в Ангулеме, слава Богу! Вы позволите, я позвоню по телефону своей подруге? Я быстро.
 
       Он: Сколько ей может быть лет? Пятьдесят два, пятьдесят три? Скорее меньше, чем больше. Чертовы брючки! И еще эти очки, как говорится, последний писк моды. Они ей портят лицо. О, остановись! Ты все время критикуешь то, что в ней современно, но если она начнет разговаривать как дама в костюме а-ля Шанель, ты уже не будешь с пеной у рта отстаивать путешествие в Азию. Даже хуже, будешь молчать о нем, боясь, что она увяжется за тобой. Ты какой-то чудак. Хочешь все сразу. Вспомни, это уже сыграло с тобой злую шутку.
       Вспомни, вспомни, болван этакий! Чрезмерный опыт мешает жить. Я бы с удовольствием сделал маленькую глупость, прямо здесь, сейчас, для потехи стянул бы с нее эти гнусные брючки. О, да я сошел с ума! Но в конце концов, можно же помечтать… Нет, она наверняка не пожелает такого старого Хрыча, как я. Ей должны нравиться парни в джинсах, в таких, какие я терпеть не могу, широких, чтобы не давили на тестикулы, к тому же они растягиваются и через три дня начинают сползать на бедра. Знала бы она, что я ношу подтяжки! Каким должен быть мужчина, чтобы понравиться таким, как она? Как Мишель Пикколи (не понимаю, как ему удалось сделать карьеру с таким отталкивающим именем), или весь в черном, как Монтан, или как вечный красавец Сэми Фрей, или всегда юный вроде Джина Келли? И уж наверняка не в вязаном жилете и брюках из полиэстера, каков стиль Альбера Пеншо. Вид зануды! И еще возраст. Это вас предает, дорогой. В душе ты молод, готов воспламениться, верить, что это пришло, готов положить свои самые тайные желания на алтарь мимолетного увлечения. А посмотреть на тебя – старик, высохший, морщинистый старик. Я чувствую себя безобразным уже так давно, что даже не хочу делать усилий стать лучше. Я любуюсь женщинами, которые еще употребляют косметику, подкрашивают волосы, часами выбирают просторный пуловер, в котором будут смотреться во время их ужасного бега трусцой. У них больше мужества, чем у мужчин, больше энергии, больше желания сделать счастливой жизнь других. Пожалуй, надо попросить дочь немного приодеть меня. И потом, надо снова ходить в школу танцев, уже сколько времени твержу себе это. Когда-то я совсем неплохо вальсировал. Если бы Даниель тоже любила танцевать! Даже странно, что мы с ней поженились. А что до музыки, то она не любила ничего из того, что любил я: фестиваль в Сарла, уик-энды в Дордоне, прогулки в Шаранте… А она считала, что отпуск надо проводить на берегу моря, «там такой воздух!», в октябре собирать шампиньоны, ходить в кино, «это практичней и не так утомительно!», обедать со всеми соседями и всей семьей от Рождества до Нового года. Я на все соглашался ради нашей дочери, а доченька не постеснялась развестись через полгода после рождения Ноэми. Какой дурак! Нет, я еще не готов начать все сначала!
 
      – Я сожалею, но моя подруга Женевьева непоправимо болтлива. Всегда побаиваюсь звонить ей, потому что это уж точно на час. Ненавижу телефон.
 
       Он: Отличная черта, если только это правда!
       Она: Если бы Анн слышала меня. У нее все фразы сводятся к «хорошо!», чтобы побудить меня закончить разговор! А вот с Женевьевой было нелегко: она такая любопытная! Вот я и сделала вид, будто связь прервалась. Конечно, нехорошо, особенно когда сама позвонила подруге. Наверное, она огорчена.
 
      – Сегодня я иду в театр. Если хотите, могу попытаться добыть еще билетик.
 
       Она: Так, девочка, он бросается в атаку. Хоть бы было время подумать. А признайся, это тебе приятно!
 
      – На что вы идете?
 
       Она: Хитрец! Поведет меня на какую-нибудь халтуру. Но театр, люстры, красивое платье, в антракте в фойе бокал…
 
      – Это спектакль в приспособленном зале в Ла Куронне. По одному из романов Мюзиля.
 
       Она: Не знаю такого. Черт возьми, наверное, какой-нибудь левацкий спектакль с самодельными сандвичами для тех, кто не успел пообедать. Прощай, жемчужное платье.
 
       – Ябы с удовольствием…
      – Я сейчас же позвоню туда.
 
       Она: Брижитт, девочка моя, ты совершаешь ошибку. Вы совсем друг другу не подходите. С этим типом ты заскучаешь, и не только сегодня вечером! Предоставь ему «проникаться» в Таиланде и отправляйся нянчить внуков в Монреаль. Слишком поздно для того, чтобы идти на компромиссы. У каждого своя жизнь, свои привычки. Ты представляешь себя в кухне, готовящей к определенному часу на троих, вместо того чтобы перекусывать вместе с Летисией с подноса, смотря старый фильм? И как твоя дочь будет презирать твой жалкий уют, как ты будешь уезжать на автобусе в театры предместий или шесть месяцев жрать мидии в Анвере, чтобы «проникнуться»? Ты представляешь, как будешь прятаться, чтобы раздеться, скрытничать, плохо спать, потому что он кашляет, лежать в темноте во время бессонницы? Сохрани свою свободу! Это такой подарок судьбы.
       Тоже мне феминистка! А кто плачет по вечерам, после того как поцелует на ночь дочь? Кому осточертело проводить лето в одиночестве, когда Летисия разъезжает по Франции от одной подружки к другой, мечтать о десяти днях, которые сможет провести со своими внуками в, конце августа? Кто соглашается по воскресеньям сопровождать Женевьеву на дневные спектакли в оперетту, потом смотрит, как та веселится на вечеринке с танцами, и все это лишь ради того, чтобы не оставаться одной. Ты знаешь, что тобой движет? Страх! Сколько уже времени ты не занималась любовью? Вот в чем главное. Сколько времени ты не показывалась обнаженной кому-нибудь, кроме своего врача, к тому же женщины? Тебя обуревает страх, это понятно, потому что эстетически ты себя запустила. Сколько времени ты обещаешь себе, что будешь ходить с Женевьевой в школу танго…
 
      – Я огорчен, но, к сожалению, на сегодня нет ни одного места. Я отказался от своего и приглашаю вас в ресторан. Вас это устраивает?
 
       Она: Проклятый враль! Нет мест! Скажешь тоже! Да нас там, наверное, и дюжины не набралось бы на таком закрытом спектакле. Признайся лучше, что ты побоялся, что я там помру со скуки.
 
      – Это предложение мне очень нравится. Сказать по правде, я немного боялась, что мне будет скучно.
      – Я тоже!
 
       Она: Он определенно даже красив, когда смеется! И его седые волосы, в конце концов, хороши. Может, и мне пора перестать красить свои? Спрошу его об этом, но позднее.
 
      – Я приеду за вами в восемь вечера? Какую кухню вы предпочитаете?
      – Больше всего индийскую.
      – А я итальянскую. Все прекрасно. Мы пришли к согласию. До вечера.

       Брижитт: Это послужит мне уроком! Вечно покупать обновы Летисии и никогда себе! Бесполезно искать: надеть нечего. Что я купила себе после ухода Пьера? Два костюма, чтобы прилично выглядеть перед клиентами, один черный и второй черный. И еще это дурацкое платье, которое я берегу для вечеринок с танцами у Женевьевы, она заставила меня купить его для рождественского ужина в двухтысячном году. Вот и все. Это ужасно! Господи, как я устала! Еще недавно мечтала о таком вечере, и уже мне ничего не хочется. Никакого подъема. Дошла до ручки. Даже представить трудно, с какой головой я встану завтра утром. Он-то на пенсии, а мне подниматься в семь часов.
 
      – Мама, ты дома?
      – Да, дорогая, я у себя в спальне.
      – Что у нас сегодня на ужин? Я голодная! Привет! Э-э, что это ты крутишься растрепанная перед гардеробом в такой час?
 
       Брижитт: Она предпочла бы видеть меня на кухне готовящей постыдный десерт с очень жирным кремом и бананом?
 
      – Здравствуй, дорогая. Как прошел день, удачно?
 
       Брижитт: Будь бдительна! Похоже, день у нее неважный, впрочем как и все остальные дни!
 
      – Ты уходишь? Как жаль! А я одолжила у Ванессы «К-7», думала, мы вместе посмотрим хороший фильм.
 
       Брижитт: Так, это нечто новенькое. Ей захотелось провести вечер со своей мамочкой! Что еще она придумает, чтобы сделать меня виноватой?
 
      – Ты могла бы предупредить меня, я бы осталась переночевать у Жюли! А теперь уже слишком поздно, конечно. Просто ты делаешь это нарочно! Так скажи хотя бы, с кем идешь? Как, я его не знаю? Какой-нибудь твой старый клиент с тугим кошельком?
      – Я вернусь не поздно.
 
       Летисия: Ладно, мучай меня. Я терпеть не могу оставаться одна. Не привыкла, как говорит Оливье. И то правда, вот его мать смывается каждый вечер или почти каждый вечер.
 
      – Как его зовут, твоего соблазнителя?
 
       Брижитт: Как зовут! И произносить-то не хочется!
 
      – Альбер.
      – Альбер? Недурно…
 
       Брижитт: Черт возьми, никогда бы не подумала, что это может понравиться – Альбер! Альбер? Эта молодежь чокнутая!
 
      – …Что ты собираешься надеть?
 
       Летисия: С такой задницей это совсем не просто, в брюках она выглядит безобразно, а в платье нелепо. После ухода папы она совсем не смотрится. Нет, уж я, когда стану взрослой, такой не буду, это верняк.
 
      – Я могу заказать себе пиццу?
 
       Брижитт: Решено, юбка от костюма и голубой пуловер. Будет в самый раз. Во всяком случае, если я ему понравлюсь, то, конечно же, главную роль сыграет не внешность.
 
      – Эй, мама! Ты меня слышишь?
 
       Летисия: Совсем потеряла голову, Золушка!
 
      – Что? Пиццу? Для себя одной?
 
       Брижитт: Это ужасно, как плохо она питается. С ее склонностью к полноте это добром не кончится!
 
      – А почему бы и нет? Ты пригласила для меня приходящую няню?
      – Дома есть все, что нужно… Как ты находишь эти сережки с моим пуловером?
      – Это невыносимо! Ты бросаешь меня одну, и еще я буду жрать остатки! Классно!
 
       Брижитт: Я как в тюрьме! Дайте выход! Как же она отравляет мне жизнь, моя обожаемая доченька! Надеюсь, у меня найдутся целые колготки…
 
       Летисия: Вот дура, забыла ей сказать, что в субботу иду на день рождения к Кентену. Был как раз подходящий момент. Баш па баш. Грандиозная вечеринка в загородном доме его родителей. Здорово! А как его зовут, этого типа, что уводит от меня мать? Роже? Или Морис? А Б.Д. уже предан забвению? Интересно, где она его откопала? Так… В холодильнике-то, право, хоть шаром покати.
 
      – Э-э, мама! Можно открыть банку с кислой капустой?
 
       Летисия: Душ принимает… Ишь как старается! Неужели она воображает, что заполучит мужика, бедняжка? В ее-то возрасте! Отвратительно! Раньше надо было! Пожалуй, в последнее время она уж слишком старается! Сама подумай, с чего бы это она последние дни такая веселая? Ясно, она его отыскала. Потаскушка, вот папа и сбежал от нее! Если он сделал ноги, то только из-за нее. А теперь он со спокойными девочками. Должно быть, он здорово разбирается в людях, мой отец: Хлоя не размазня. Я часто думаю, как это…
 
      – Я ухожу, дорогая.
 
       Брижитт: Блаженная улыбка на устах дорогой дочери!
 
      – Тебя разбудить завтра? В котором часу у тебя начинаются занятия? Напоминаю: есть запеченные в сухарях кабачки и домашняя ветчина. Ложись не слишком поздно, в последние дни у тебя под глазами синяки.
 
       Брижитт: Это зеркало надо бы убрать отсюда. Не могу видеть себя во весь рост. И еще надо бы заставить себя делать хоть небольшую гимнастику.
 
      – Да, звонил твой отец: в субботу он приглашает тебя поужинать в ресторане вместе с Хлоей. Ты подтвердишь ему свое согласие? Не хочешь поцеловать меня? И, пожалуйста, приглуши немного музыку, если я с тобой разговариваю. Ты чем-то расстроена, Летисия? Ты так реагируешь, словно я оставляю тебя каждый вечер. Но я тоже имею право на личную жизнь.
 
       Летисия: Стоило меня рожать, если она не хочет заниматься мной! Чудно! Им все нужно, этим родителям: и обожаемые детки, и наслаждаться жизнью! Надо выбирать что-нибудь одно, старички!
 
      – Ты уже дала папе согласие на субботу?
      – Я думала, тебе это доставит удовольствие.
      – А ты не могла прежде спросить у меня?
      – Ладно, если не хочешь, не ходи, что я могу еще сказать. В кои-то веки он предложил тебе провести вечер со своей дорогой Хлоей, с которой ты так весело развлекалась…
 
       Летисия: Она к тому же еще и ревнива! Интересно, папа знает, какую бурную жизнь мама ведет со своим принцем Алъбером?
 
      – Один парень из параллельного в субботу празднует день рождения.
      – И почему такой недовольный вид? Как я могла знать об этом?
      – Но теперь папа огорчится, если я откажусь.
      – Разумеется, огорчится.
      – Тебе наплевать на меня!
 
       Брижитт: Когда подумаешь, сколько подобных огорчений принес ей он!
 
      – Парень из параллельного? Я его знаю? А Жюли он пригласил?
      – Конечно, и Александру, и… Ведь он собирает всех в фазенде, где-то около Барбезьё.
 
       Брижитт: Вот черт, я опаздываю! И дождь все еще льет. Зря заплатила двести франков за укладку волос, все впустую.
 
      – Послушай, если ты не возражаешь, поговорим об этом завтра утром. Ты не знаешь, где мой зонтик? Не нравится мне твоя затея.
      – Ты можешь объяснить мне почему? Ты вечно мне не доверяешь.
      – Летисия, не таким тоном, прошу тебя! Я сказала: поговорим об этом завтра. А теперь я должна идти. Приятного сна, девочка моя.
 
       Летисия: Как мне все надоело! Когда я хочу видеть папу, он занят, а когда я в кои-то веки приглашена в гости, он объявился. Просто возмутительно! Скорее бы удрать от них.
 
       Брижитт: У-уф! Какая битва! И так каждый день! После таких сцен я как выжатый лимон. Но было бы все проще, если б Пьер не ушел? Вряд ли. Он так мягок со своей младшей дочкой. Впрочем, с Анн тоже. А вот с Кароль, правда, он не очень ладит. Жаль, что они так редко видятся. А как встретятся, так обязательно переругаются… Ладно, хватит об этом, я все-таки иду на любовное свидание. Наверное, надо было бы что-нибудь приготовить… Вечно у меня дочери в голове, это ни к чему, если хочешь обольстить мужчину.
 
       Летисия: Посмотрим на этого мамочкиного фата. Ах, какой душка! Он ждет ее у подъезда. Она тебя соблазняет, седовласый красавец? О, потаскуха! Да у него еще и лысина! Чего бы ей не завести молоденького, моложе, чем она, как папа сделал? Ах, черт, она посмотрела на окно. Надеюсь, меня не заметила: я не люблю, когда она высматривает меня в окне. Та-ак, такси! Класс! Бедная дуреха, держу пари, у него даже нет тачки. А шмотки на нем какие! Привет, плащ! Папа-то небось ходит в куртке. Ну ладно, чем сегодня займемся? Испанский отложим на потом…

      – Вы мне открыли новые горизонты кулинарии! Это было восхитительно!
 
       Брижитт: После этого он, наверное, заставит меня есть улиток, а я даже вида их не переношу.
 
      – В следующий раз вы пригласите меня!
      – С удовольствием.
 
       Альбер: Победа! Следующий раз уже заметан. Но что мы будем делать сейчас? Вечер, еще не кончился. У меня только одна идея в голове, но я не уверен, что наши желания совпадут.
 
      – На улице так тепло, дождь прекратился. Может, прогуляемся до крепостной стены?
      – Охотно.
 
       Брижитт: А вот Летисия считает меня несговорчивой! Просто надо уметь разговаривать со мной! Соглашаюсь, а сама еле живая! И еще живот очень разболелся. Я надута, как бурдюк. Это от волнения! Надо бы незаметно расстегнуть юбку.
 
      – Обожаю город вечером, когда все окна еще освещены. Можно видеть людей в домашней обстановке, представить себе их квартиры. Посмотрите, Брижитт, например, вон на тот дом, в пяти комнатах светятся телевизоры. Интересно, жилец на третьем этаже, за плотными двойными шторами, смотрит ту же программу, что и жилец на шестом, за металлическими жалюзи? А вас не интригует, почему вот там, на четвертом, над светлой вывеской, на окне столько цветов, ведь они поневоле делают комнату совсем темной?
      – Я видела нечто похожее на одной улочке за площадью Пале: окно с кружевными занавесками, необыкновенно кокетливыми, а на подоконнике – вот уж никак не сочеталось! – горшки с засохшей геранью.
      – Мне представляется, что там живет вдовец, он не отдергивает занавески, которые любовно стирала его жена к смене каждого сезона, вот цветы у него и погибли.
 
       Брижитт: Ну конечно же, вдовец!
 
      – А скорее, старушка, у которой уже нет сил поднять свои цветы, чтобы пересадить их, а попросить об услуге соседей она не осмеливается, почему бы не так?
      – Действительно, почему бы не так? Работая над «опросами социологии минувших веков, я часто использую малейшие детали…
      – И истолковываете их?
      – Не отпираюсь, но…
 
       Брижитт: А вот и «Отель де Франс»… Я ни разу там не была. Разумеется. Кто живет затворнической жизнью, тот не бывает в отелях в своем городе. Что там происходит за полуприкрытыми ставнями? И почему именно он оказался у нас на пути как раз в ту минуту, когда мне вдруг захотелось, чтобы он взял меня за руку?
 
       Альбер: Она молчит. Но и не сторонится меня. Напротив, она даже легонько сжала мою руку. Пока наше дело идет неплохо.
 
       Брижитт: Как громко отдаются в тишине улиц наши шаги: можно подумать, что это сцена из старого фильма. Ты – Габен, я – Морган. У тебя красивые глаза, ты знаешь… Когда двадцать лет назад я так же, рука в руке, гуляла с Пьером, такой тишины не было, ее нарушали то грохот какой-нибудь колымаги; то мопед. А здесь так тихо, так хорошо! Я люблю этот квартал. Но куда он меня ведет? Хотела бы я знать, что он задумал? Уж не… Не потому же, что я дала ему руку, он возомнил, что все уже на мази!
 
      – Я иду не слишком быстро?
 
       Альбер: Никак не осмелюсь! Ну как ей сказать? Так все непросто в нашем возрасте! Это мне напоминает, как я робел с Даниель, все мои безуспешные попытки. Меня пугала ее девственность. Нам потребовалось бракосочетание, родительское благословение, свадебная церемония в Ньелъском замке. Ладно, тогда нам было по двадцать лет, это куда ни шло. Но в шестьдесят! Альбер, старина, смелее!
 
       Брижитт: Я надела старенькие застиранные трусики, самые застиранные из всех, чтобы застраховать себя от поспешности. У меня нет желания заняться любовью с этим типом. Это не то, что я хочу, Альбер. Черт возьми, наше молчание затянулось. Это уже становится тягостным!
 
       Альбер: Да, смешно! Кажется, нам ничего не светит. Но чем дольше я иду с ней рядом, тем больше хочу ее… Решено, я ее поцелую!
 
      – Нет, Альбер, прошу вас. Не сегодня, не так сразу.
 
       Брижитт: Бедная дуреха! Жеманничаешь, как девственница! Смотри, второго раза может не случиться!
 
      – Извините меня… Я… Вы…
 
       Альбер: Боже, как ты красноречив! Поздравляю тебя, Альбер! Кем ты себя вообразил, Делоном? Ты думал, что она не устоит перед твоим невыразимым очарованием и, конечно же, тотчас бах в твои объятия? Она, может, и благосклонно относится к твоей болтовне, но тем не менее отнюдь не выражает желания! Надо продолжать свои усилия! Так сказала бы госпожа Ноэми.
 
      – Дайте мне немного времени…
 
       Брижитт: Вот так со мной всегда и бывает: как в постель, так пас. То же было и с Пьером: я хотела выйти замуж девушкой. Какая глупость! Ведь никто от меня этого не требовал, но я находила это прекрасным. Через тридцать лет я уже не такая. Но это не лучше. А мой отказ, так это просто из чувства стыдливости. Я уверена, Альбер заблуждается. Когда он увидит, какой толстый лот ему выпал, он разочаруется. Представляю его, смущенного и бессильного, перед такой толстухой! Вот будет унижение! И для него, и для меня! А он настаивает на своем!

      – Ну, изменница, так ты в воскресенье оставляешь меня совсем одну?
      – Прошу тебя, Женевьева, не упрекай, у меня свои планы.
      – Да нет, я шучу!
 
       Брижитт: Но ведь сказала же, значит, так думает. Неужели, как всегда, никого не найдется, кто бы подбодрил, поздравил меня?
 
      –…Я нахожу, что любовь тебе на пользу. Еще бы он не радовался тебе, твой Альбер. Но волосы твои мне больше нравились черные, а не седые. А в общем, вместе вы прекрасно смотритесь. У него вид очень влюбленный.
 
       Женевьева: Но выглядят они полными дураками. Ах, какая парочка – рука в руке, глаза в глаза… Умилительно до слез. Почему они вызывают у меня такую тоску? Наверное, я ревнива. Эта история для меня большая потеря. Никогда я ее больше не увижу, свою подругу.
 
      – Альбер нашел тебя очень симпатичной, хотя ты в тот вечер проявила себе необычайно сдержанной.
 
       Брижитт: Сдержанной! Слишком мягко сказано! Да она явно раздражена…
 
      – …Он надеется, что в следующий раз мы сможем поужинать с его братом Марком, он тоже страстный любитель танго.
      – Ха-ха! Сводники! Проклятая Брижитт, это проявляются твои скаутские привычки.
 
       Брижитт: Милая Женевьева, твое одиночество делает тебя желчной. Я же прощаю тебе все. Наверное, я никогда не была с тобой более мила, чем в то время, когда вовсю старалась сохранить видимость, будто все по-прежнему.
 
      – Женевьева, я не стремлюсь обратить тебя в свою веру, но скажи: неужели тебе не хочется тоже что-то изменить в своей жизни?
      – Ну так вот, ни капельки! У меня есть мои коллеги, мои племянники и племянницы, то тут, то там два-три любовника, есть подруга и еще партнеры по танго. Все замечательно. И я в твоей помощи не нуждаюсь.
 
       Женевьева: Она действует мне на нервы. Скоро до слез доведет. До Альбера для нее существовала только ее маленькая Нану, она с языка у нее не сходила, ей ничего не хотелось, что бы я ни предложила, кроме покупок и оперетты. Сколько мне пришлось выслушать этой музыкальной патоки, лишь бы доставить удовольствие! Она мечтала заполучить кого-нибудь пожилого. А я – вовсе нет. Вот дружок время от времени, это по мне. Но чтоб постоянно торчал рядом, вот уж нет! Правда, в последние годы дружки появляются не так уж часто…
 
      – Ты встречаешься со своим иранцем?
      – Он уехал на родину. Вернется только в конце июня. Жаль. Он настоящая находка. А у тебя с Альбером в этом все хорошо?
 
       Женевьева: О, моя Брижитт! Покраснела, словно невинная девушка!
 
      – Все очень хорошо, спасибо.
      – Хороший любовник – это очень важно, даже в нашем возрасте.
 
       Брижитт: Как мне выпутаться из этого?
 
      – Разумеется, но не это главное.
 
       Женевьева: Невероятно! Это тянется уже пять недель, а она еще не решилась! Похоже, поймала не слишком свежую рыбку! Ее можно понять.
 
      – Не расскажешь мне?..
      – Нет, не расскажу. Точно. Пожалуйста, поговорим о чем-нибудь другом! Я не могу с легкостью говорить о своей интимной жизни, как читательницы журнала «Она».
      – Правда, мы никогда об этом не говорили. Брижитт, а ты вышла замуж девственницей?
      – Да, почти. Пьер лишил меня девственности за несколько дней до свадьбы.
      – Приятно вспомнить?
      – Женевьева!
      – А что такого? Да полно тебе, мы же не в девятнадцатом веке! Ты никого не знала до Пьера?
      – Что ты хочешь, я по природе человек верный!
      – А теперь ты боишься.
      – Ужасно!
      – Почему? Там не заржавело, ты же знаешь.
      – Женевьева!
      – И потом, некоторая невинность даже через пятьдесят лет не лишена шарма.
      –  Ястала такая безобразная. Уже давно не могу видеть себя в зеркале.
 
       Женевьева: Надо признать, ты запустила себя в последние годы. Настоящая Мама.
 
      – Но лицо-то свое ты все же можешь видеть?
      – Не намного приятнее. Морщина просто бросается в глаза, и это не жировая складочка.
      – Ты уже побывала в турецкой бане?
      – Думаешь, надо?
      – Сводить тебя?
      – Нет.
      – Почему – «нет»? Ты не хочешь, чтобы я видела тебя голой?
      – Да.
      – Ты дура!
      – Согласна.
      – Ну ладно, обернешься полотенцем.
      – Ты мне надоела.
      – В понедельник, в десять часов?
      – Нет.
      – Договорились.

      – Ну, Брижитт, расслабься. Знаешь, я нахожу тебя очень красивой!
      – Прошу тебя, не неси чепуху. Мне уже довольно трудно быть красивой!
 
       Брижитт: Тяжко в этой турецкой бане! Впрочем, в отличие от других Женевьеве не легче. А у нее тоже хорошенький целлюлит. Уж не блефует ли она, когда говорит о всех своих любовниках?
 
      – Извини, что я говорю тебе об этом, но голой ты мне нравишься гораздо больше, чем одетой. Я всегда думала, что ты одеваешься небрежно. Во всяком случае, после ухода Пьера.
      – Знаю. Ты была настолько любезна, что уже не раз давала мне понять это.
 
       Брижитт: И что я в ней нахожу, в своей дорогой подруге? Ведь правда, уже не один год она критикует все, что я говорю, все, что я делаю, она тиранит меня больше, чем какой-нибудь мужчина!
 
      – Видишь тех двух женщин, что попивают чаек с ментолом?
      – Их трудно не видеть. Они… толстенные…
      – Согласна. Две толстухи. Но ты не находишь, что они красивые?
      – Ну, я бы так не сказала…
 
       Брижитт: У нас разные взгляды на жизнь. В кои-то веки сказала мне комплимент, но как ей верить после этого?
 
      – Ладно, а теперь посмотри вон на ту, что сидит в трусиках.
      – Тоже не такая уж ужасная.
      – Но в ней по меньшей мере двадцать кило лишних.
      – Даже пять лишних, если они, не на месте, уже катастрофа.
      – Вовсе нет. Но без трусиков она будет лучше.
      – Развратница!
      – Брижитт, мы же не школьницы! Самое худшее, когда у человека совсем нет мускулов, это ныне все из-за эластика! Беспощадный враг красоты.
      – Да, рубенсовская женщина не знала эластиков, но у меня нет ни малейшего желания походить на нее.
 
       Женевьева: Когда тебя не хотят понять…
 
      – Вот вообрази себе сейчас, что ты касаешься этих округлостей. Ощущение нежности, мягкости…
      – Женевьева, все хорошо к месту. Меня совсем не привлекает ласкать женское тело. Это не моя ориентация… Я села на диету…
      – И ляжешь в постель с Альбером, когда потеряешь пятнадцать кило. Ты права: в жизни надо ставить перед собой цель. Идти на риск, иначе это просто тоска!
 
       Женевьева: Как она меня раздражает! Надо взять себя в руки, иначе она возненавидит меня.
 
       Брижитт: Мне здесь нехорошо. Нечем дышать. Этот пар, эти голые, как червяки, рахат-лукумы, что бегают из одной комнаты в другую с мылом в руке. Не думала, что это так затянется. Интересно, который уже час? Летисия скоро вернется. Я обещала ей быть дома.
 
      – Знаешь, Брижитт, что с тобой происходит? Э-э, да ты слышишь меня? Ну, пятьдесят два года. Нормально, это случается с кучей людей, и ничего страшного, пусть даже немного неприятно. Худая, полная – что из того! В такие годы мы уже не те, что были в двадцать, и я подозреваю, Альбер понимает это. Ты не сделала лифтинг, подумаешь, беда какая: ты уже миновала возраст, когда прогуливаются с голым пупком. И он не ждет очаровательную нимфетку, даже если у тебя такое на уме!
      – Меня в пот от тебя бросает!
      – Что ты хочешь, мы в турецкой бане.
      – Ты резка со мной, Женевьева.
      – Одна из нас не понимает, чего ты все-таки хочешь. Или я тебя переоценила, или ты сама себе не доверяешь.
 
       Брижитт: Доверять себе? Если бы она знала, как я стыжусь себя, и не только своего тела.
 
      – Я стыжусь своего махрового невежества, своих привычек старой девы. Знаешь, в первый день я пускала пыль в глаза, когда говорила о совместном путешествии. А в действительности я по рукам и ногам связана своими девочками и своим бутиком. Чем я могу похвастаться, кроме того, что воспитала своих дочерей, кормила и обстирывала их? Трудно такое вообразить, но моя жизнь только в этом и состояла! Каждый день я просыпаюсь с мыслью: лишь бы Альбер не разочаровался во мне. Ну скажи, что я могу предложить ему?
      – Да ты больная! Прежде всего скажи мне, что, он так уж необыкновенно преуспел в жизни, чтобы требовать для себя ни с кем не сравнимую? Солидный преподаватель-историк, тема которого далека от нашего времени, отец семейства, скорее несчастный, шизик, углубившийся в прошлое, неспособный наслаждаться воздухом, которым дышат его современники… Не торопись, прошу тебя…
      – Тебе он кажется таким, да?
 
       Женевьева: Я сгустила краски, но, надо признаться, он не заставил меня мечтать о себе, этот ее Альбер в своем плаще бездарного детектива. И к тому же старичок на тринадцать лет старше ее. В нашем возрасте это важно. Он выглядит так, словно с юности болен раком. Но я не решаюсь сказать ей об этом.
 
      – Ох-ох-ох! Нет ничего, чем бы ты могла обогатить его жизнь, вторгшись в нее!
      – Хотела бы я знать, как мне понимать это…
      – Правильно понимать, правильно. Как все то, что я твержу тебе уже целый час. Я устала от тебя, ты все время унижаешь себя в собственных глазах: я и толстая, я и старая, я и глупая! А теперь еще и бесполезная!
      – Меня смущает его покойная жена…
 
       Брижитт: Это правда, покойница меня пугает. Когда видишь, как какому-нибудь законченному негодяю курят фимиам на его похоронах, как очень быстро стирается память о его пороках, о его дурных делах, то что же говорить о любимой жене, которая скончалась всего три года назад?
 
      – Что ты знаешь о его жене? А если, на поверку, она была упрямой ослицей?..
 
       Брижитт: А ведь правда, Альбер не раз позволял себе маленькие колкости в ее адрес…
 
      – Но если она и спорила, то желая добра!
      – Да ты что! Она поступала как все. Она жила собственными интересами, а не посвятила себя целиком семье.
      – Как я? Ты это хочешь сказать?
      – Брось, не прикидывайся простушкой! Можно подумать, мы многие годы не говорили только об отутюженных тряпках и тщательно вымытых тарелочках. Я убеждена, что уход Пьера был для тебя благодеянием, необходимостью, чтобы ты начала жить, вращаться среди людей своей профессии, что много лучше, чем натирать воском паркет.
 
       Брижитт: Да она в восторге от того, что он бросил меня! Его она тоже терпеть не могла. По сути, она терпеть не может всех мужчин, которые отнимают у нее ее подругу.
 
      – Женевьева, сознайся: ты ведь всегда презирала женщин, посвятивших себя семейному очагу!
      – Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о всех женщинах, посвятивших себя семье, а о своей подруге Брижитт, у которой золотые руки и коммерческий дар. Вот и все.
      – Ты боишься, что я снова вернусь к плите, начав нести общее хозяйство с Альбером?
      – Господи, где ты черпаешь эти довоенные выражения? «Вести общее хозяйство»! Теперь говорят: «жить с…» Жить, ты слышишь. Ты уже нарожала детей, отдала дань обществу и теперь имеешь право заняться собой, радоваться жизни, делать что хочешь, идти куда хочешь. Вести общее хозяйство! Вот уж чушь!
      – Тише, нас же слышат.
      – А ты и правда полная дуреха!
 
       Брижитт: Тем не менее именно за такие слова я и люблю ее, мою Женевьеву… Удобно мне уйти отсюда одной, без нее?

      – Вы не полностью указали шифр вашей книги, мсье.
      – О, простите. Теперь снова ждать?
      – Это недолго.
 
       Альбер: Воспользуюсь случаем, чтобы снять копию с этого реестра. Ах черт, аппарат занят! Я знаю эту женщину. Часто вижу ее в библиотеке в Пуатье. У нее всегда немного печальный вид. Наверное, потому я никогда не заговаривал с ней. К тому же она и правда какая-то невзрачная. Пожалуй, она могла бы стать хорошим другом. Вот чего мне не хватает: друга, сестры, наперсницы, женщины, которая понимает меня, мои дела.
 
      – Добрый день!
      – Добрый день!
 
       Альбер: Она довольно-таки сдержанна, эта наперсница! Мне не с кем поговорить. Дочь запретила мне даже произносить при ней имя Брижитт, Ноэми еще слишком мала, и, конечно же, у меня нет желания поведать, что у меня на душе, ни Марку, ни Жаку. Мой дорогой братец – убежденный холостяк, и он плюет на все, что может напоминать нежность, а Жака его Сюзанна так ожесточила, что он приобрел несравненный талант повергать в отчаяние самых ярых влюбленных. Не говоря уже о том, что за двадцать лет совместной работы в лицее я ведь никогда не откровенничал с ним. Как, впрочем, и ни с кем другим. Вот проблема-то.
 
      – Разменять два евро? Наверное. Вот… Могу я поинтересоваться, над чем вы работаете?
      – Над письмами Геза де Бальзака.
      – О, замечательно!
 
       Альбер: Не очень-то оригинально!
 
      – Вы находите что-нибудь?
      – Очень скупо!
      – Как чаще всего в дореволюционных архивах!
 
       Альбер: Прическа, как у старой девы! Ужасная!
 
      – А вы?
      – Над преемниками герцога Эпернона.
      – Вы специалист по генеалогии?
      – Нет, историк.
 
       Альбер: Итак, я приглашаю ее выпить по стаканчику, выкладываю ей, что уже три недели безумно влюблен в женщину, которая до сих пор позволила мне только несколько Поцелуев, и я уверен, она объяснит, что мешает мне пойти дальше.
 
      – Сядем здесь?
      – Нет, если вас не затруднит, я бы предпочла столик немного в тени.
 
       Альбер: Вот брюзга! Ничего не поделаешь, иду на приступ.
 
       Историчка: Он уже четверть часа рассказывает мне о своей победе. Какое разочарование! Глупо, я-то думала, что он будет говорить обо мне: «Я наблюдаю за вами уже много недель, я не осмеливался к вам подойти» – и все такое прочее… Я его тоже уже приметила. Довольно милый. Увлечен работой, но улыбчивый. Да мне наплевать на тебя! Когда наконец подошел ко мне, оказалось лишь для того, чтобы прожужжать мне уши разговором о своей дамочке. Уверена, потом он пожалеет об этом.
 
      – Я тридцать пять лет жил в счастливом супружестве, но до сих пор ничего не понимаю в женщинах.
      – Зато полагаете, что в совершенстве знаете себя?
 
       Альбер: Так и есть, я знал, что она пойдет прямо к цели. Она великолепна!
 
      – Вы правда хотите новой связи, крепкой, единственной, постоянной?
      – Да, наверное…
 
       Альбер: Да я только об этом и думаю!
 
      – Я уже год встречаюсь с женщинами с этой мыслью. Я прощаю вам, женщинам, то разочарование, которое я испытал, те усилия, которые это от меня ни требовало. Кошмар!
 
       Историчка: Несмотря на то, что каждой из них он наверняка был так же ослеплен!
 
      – И наконец, мне кажется, я нашел женщину моей жизни: я выбросил, даже не читая, последние ответы на мое объявление – раз я решил жениться, больше никого не надо. Она упрекает себя за свои колебания, в то время как это я не осмеливаюсь быть настойчивым.
 
       Альбер: Уф! Все в порядке, высказался. Чем дальше, тем менее я настойчив с Брижитт. Чем более серьезным это кажется мне, тем больше я боюсь.
 
       Историчка: Как это красиво, как романтично! Погоди немного, старичок, я научу тебя понимать женщин!
 
      – Вы мечтаете об идеальной женщине, такой, чтобы у нее не было собственной жизни, чтобы ее ничто не обременяло. Я представляю это так: нежная встреча три раза в неделю, полная свобода в дни уик-энда, полная свобода в остальное время, а еще – она без семьи, без детей, главное – без детей, у нее хорошая работа, постоянная улыбка на лице, никаких проблем с деньгами, с больной мамой, с крышей, которую надо починить. Никаких проблем! Зато беседы, глубокомысленные рассуждения, страсть к полемике, но никаких разногласий, ярко выраженные пристрастия, совпадающие с вашими. И плюс ко всему красивая. Вы вполне заслуживаете этого!
 
       Альбер: Черт побери, а она сурова. Но мне это нравится.
 
      – Идеальная женщина! Идеал, на который ваша дама явно не походит. Так вам и надо.
 
       Историчка: Что, не ожидал такого?
 
      – Вы, мужчины, надоедаете со своими чепуховыми фантазиями. Приспосабливайтесь к жизни или отказывайтесь от нее. Спасибо за кофе!
 
       Историчка: И пошел ты!..
 
       Альбер: Недоцелованная! Подумать только, какая мерзавка! Все они мерзавки! Брижитт изводит меня, ее Летисия самый отвратительный подросток, другая, та, что в Канаде, пиявка. Моя собственная дочь воротит от меня нос из-за того, что я намереваюсь найти замену ее «святой» матери. А сам я? Что я делаю, чтобы быть счастливым? Я только мужчина, это верно: не очень крепкий, но очень нуждающийся в нежности. Я уже столько лет тянул лямку, совсем один воспитывая нашу дочь, чтобы дать возможность Даниель мчаться на помощь тем, кто живет без семьи, без имени, без документов, без крыши над головой, по существу, оставив Мирей без матери. С тех пор как я сдал на бакалавра, я вкалывал, как ишак, ради того, чтобы получить диплом преподавателя, чтобы кормить семью и каждое лето обеспечивать ей священные три недели на берегу моря. Вол в упряжке до самого замужества Мирей! Пусть так, черт побери! Но теперь этому конец! Я имею право на молодость. Брижитт со своей девичьей стыдливостью и своей девчонкой, которая от нее не отлипает, слишком стара для меня. Вот так! Я ее больше не желаю!
 
      – Вы еще не ушли? Я могу кое-что добавить?
      – Это так необходимо?
      – Вы со своими мечтами о новой молодости вызываете во мне жалость. Вдвоем мы никогда не бываем свободными. Вдвоем не бывает легко.
 
       Альбер: Понимает ли она сама, какие ужасные вещи говорит?
 
      – У вас в жизни все хорошо, мадемуазель?
      – Не слишком.
      – Вы знаете, что такое одиночество?
      – Я все знаю.
      – Я тоже. Тем не менее, когда наступает минута решиться, мы трусим.
      – Когда тебе за сорок, ты знаешь слишком много, чтобы заблуждаться.
      – Я заметил, что вы жили скорее с ясной головой.
      – Как можете вы мечтать о новой жизни вдвоем, как вы еще можете думать о ней?
 
       Альбер: Такое с тобой, наверное, никогда не случается? Или она думает, что я не заметил, как она затрепетала от радости, когда я пригласил ее выпить кофе в этом паршивом кафетерии! И все же не стоит терзать себя из-за того, что мое мягкое замечание заставило покраснеть ее шершавые щеки.
 
      – Для меня самое худшее – мертвящее одиночество, и я не могу ни свыкнуться с ним, ни оживить его чем-то. Мне нужна женщина, которая была бы рядом со мной. И эта женщина, я думаю, Брижитг. Несмотря ни на что.
      – Что ж, удачи вам! А сейчас извините меня, мне надо рассчитаться по старому счету.
      – И вам тоже удачи!
 
       Альбер: Бедняжка! Но я не сказал бы, что она обескуражена.
 
       Историчка: Вот наивный! Ты потерпишь фиаско!

      – Какого типа занавеску вы хотели бы?
      – Что-нибудь светлое, женственное.
      – Я могу предложить вам вот эту модель, из льна, с фирменной монограммой, вышитой ришелье.
 
       Брижжит: Через четыре года Летисия кончает школу. Потом она захочет учиться дальше, придется ей снимать квартирку в Пуатье. Она будет приезжать на выходные, поначалу, пока не обзаведется подружками. А потом…
 
      – Нет, ришелье только на ткани белой или слоновой кости. На заказ, конечно, можно вышить буквы на ткани по вашему выбору…
      – Это для спальни моей дочки. Ей десять лет. Мне хотелось бы что-нибудь в пастельных тонах.
 
       Брижитт: Десять лет! За четыре года девочки так меняются. Воображаю, что бы сказала Летисия, если бы я предложила вышитые занавески для ее спальни! Впрочем, ей не нравится все, что я делаю. Для нее все фигли-мигли.
 
      – Нет, с набивным рисунком ничего нет. Но может быть, подойдет эта модель с цветными вставками. Это ручная работа.
 
       Брижитт: Надо подумать, не отказаться ли от восточных мотивов, которые Альбер показал мне в своей книге. Он сразу усек, чем меня вдохновить. Наверное, я никогда ни с кем не найду такого взаимопонимания, как с ним. Если бы только он был старше меня на два года, а не на тринадцать! Не считая…
 
      – Естественно, вы уже подумали, на что это пойдет?
 
       Брижитт:…того, что он на пенсии, свободно распоряжается своим временем, а вот я прикована к бутику. Нам не светят шесть недель путешествия… Нам надо остаться просто друзьями. Уверена, так будет правильно.
 
      – Скорее, на покрывало? Вы правы, мадам.
 
       Брижитт: О, как она мне надоела, эта кумушка. Держу пари, она уйдет, так ничего и не купив. Какая рабская профессия! Как прекрасно было бы делать только эскизы моделей, а остальным пусть бы занимались другие… Шесть недель путешествовать, искать…
 
      – Простите? Из букле? Да, да. Лилиана, вы не могли бы показать мадам покрывало из буксированной ткани?
 
       Брижитт: Уф! Я уже совсем дошла. К счастью, Лилиана свободна, иначе бы я не выдержала. То ей простыни, то скатерти, то занавески, а теперь еще и покрывала. Это уже переходит все границы!
 
      – Добрый день, мадам, могу я вам помочь?
 
       Брижитт: А кто поможет мне? Я вижу, что в этой истории все против. Даже Женевъева, что бы она ни говорила. Она защищает то, к чему привыкла сама: каждый у себя дома, партнеры разные, полная свобода, гордое одиночество. Возможно, она и права в конце концов. Только я такого не хочу.
 
      – Прошу вас, смотрите, смотрите…
 
       Брижитт: К тому же она забыла, эта Женевьева, о грустных вечерах, о минутах депрессии, о своих «все кончено», о «скоро придется расплачиваться», о том, как она просит меня разрешить ей переночевать у нас каждый раз, когда мы ужинаем дома, и радуется, что ей не пришлось возвращаться в ее безукоризненную и безжизненную квартиру. Мне такого не надо. Согласна, а что мне надо? Чего я хочу больше всего? Больше всего на свете? Я никак не могу решиться сделать выбор, совсем как Летисия, когда выбирает, какой лифчик надеть. Надо признать, я несчастна.
 
      – Вы уже выбрали?

      – Но когда ваша дочь выйдет замуж, ведь вы тоже окажетесь одна в своей, как вы говорите, «безукоризненной и безжизненной квартире».
      – Я прекрасно понимаю это. Но тогда почему же я так боюсь сделать решительный шаг?
 
       Лилиана: Невероятно! Я считала ее такой сильной, такой уравновешенной, поглощенной своими дочерьми, своими моделями и бутиком. Всегда начеку, внимательная, но скрытная, всегда безупречно выглядит и всегда в хорошем настроении. И тут вдруг разоткровенничалась со мной. Но я-то что могу ей посоветовать? Я думаю, если бы, будь я в ее возрасте, какой-нибудь мужчина предложил мне начать новую жизнь, я бы не колебалась. Но возможно, это и впрямь не так просто.
 
      – Может, я боюсь, что это принесет мне страдания?
      – Боитесь, что когда-нибудь он вас оставит?
      – Мы еще не знали друг друга и с Пьером, Лилиана, когда он ушел. Знаете, мне было очень тяжело тогда. Наверное, у меня не хватит сил еще раз перенести такое.
      – Жизнь никогда не повторяется.
      – Но я даже не разведена.
 
       Брижитт: Это все пустые отговорки, то, что ты говоришь. Но я никак не могу понять, что меня удерживает.
 
      – Завидую вам, Брижитт. Вам второй раз выпадает удача, а мне ничего не светит.
      – Не понимаю, почему так. Вы красивая, трудолюбивая, умная…
      – Мне тридцать лет, я живу одна с тех пор, как покинула родительский дом. Но могу вам сказать, что мужчина, который предложит мне последовать за ним, найдет во мне человека, готового попытать счастья.
 
       Брижитт: Она, возможно, немного унылая, моя Лилиана, ей нужно быть повеселее. Странно, что ни один мужчина не пожелал ее. Какая же это сложная штука – любовь.
 
      – Знаете, с Альбером я кое-что предприняла…
 
       Брижитт: Говорить или не говорить ей об объявлении?
 
      –…Вы уверены, что приложили достаточно усилий для этого? Ни один мужчина не войдет к вам, если вы не приоткроете дверь.
      – Что вы! Я сделала столько попыток, даже давала брачные объявления. А вы говорите!
 
       Брижитт: Вот как! Ладно, я ничего не скажу!
 
      – И даже так?..
      – Ничего!
      – Бедные мы, женщины. И правда, в бутиках встречаешь только женщин. Если хотите, я отпущу вас и вы найдете себе работу в магазине, где торгуют мужскими рубашками или фотоаппаратами. Там наверняка дело пойдет лучше!
      – Знаете, я уже подумывала об этом. Но боюсь, мне это не по душе. И потом, я очень полюбила вас. Я горжусь тем, что продаю то, что создаете вы. И не хочу уходить от вас.
      – Мне приятно это слышать, Лилиана… Во всяком случае, когда видишь женщин, которые выходят из дома только ради того, чтобы привести детей из школы, и тем не менее находят себе любовника, можно прийти к выводу, что слишком глупо посвящать свою жизнь поискам мужа.
      – О, любовника найти совсем не трудно. Я вам не говорила, что жила как монахиня. Но спутник в жизни – это совсем другое дело. Однако когда вы терзаете себя своими «за» и «против» по поводу вашего друга, то думаю, что это колебания избалованного ребенка. О, извините меня, но выходит так!
      – Вы меня смешите, Лилиана. Это хорошо.
      – Вас пугает его возраст?
 
       Лилиана: Он еще вполне может сыграть в ящик, ее голубок. Насколько я поняла, он совсем-таки не молодой.
 
      – …Вы боитесь, как бы не оказаться сиделкой при нем?
      – Да, об этом я тоже не могу не думать.
 
       Брижитт: Странно, что она говорит мне об этой разнице в возрасте. Об Альбере я уже все слышала: и о его внешности, и о его прежней страсти, о его жене, его начитанности, уже обо всем говорили. Но никто – о его возрасте. Однако и правда, тринадцать лет разницы – это не шутка.
 
      – Брижитт, я могу рассказать вам одну историю? Когда мне было двадцать три года, я встретила одного человека. Красивый – аж дух захватывало, меломан, любитель искусства и Пигмалион в душе. Он с первого взгляда покорил меня. Я уверена, что он многому научил бы меня и позволил заниматься торговлей произведениями искусства, о чем я мечтала еще до встречи с ним. Но ему было шестьдесят пять лет, и это меня напугало: мне казалось, что над моей головой нависает какая-то угроза. Итак, я сбежала. Я рассказала о нем своей подруге, она тоже с ним встретилась. И они полюбили друг друга. Десять месяцев они прожили вместе. Но как-то утром его увезли в больницу, и он запретил ей присутствовать при его угасании. Больше она никогда его не видела. Он умер через несколько недель. Она безумно страдала. Больше года она запрещала мне даже упоминать его имя. Один лишь звук, моего голоса снова пробуждал в ней ее горе. Потом постепенно ее грусть улеглась, и она смогла говорить о нем. Это испытание как-то состарило ее, но и очень изменило. Она, которая до встречи с ним жила без руля и без ветрил, нашла в себе силы поверить в себя, двигаться вперед, и, возможно, это было желанием остаться достойной его. Я уже давно не видела ее, но знаю, что она живет в Испании, работает в музее архитектуры. Она никогда не достигла бы этого без него. Она немного мелодраматична, моя история, но это чистая правда.
      – И вы сожалеете, что не полюбили этого человека?
      – Я сожалею о женщине, которую он мог бы создать из меня.
      – Я вот думаю, те, с кем мы общаемся, по существу, так же меняют нас?
      – Они неизбежно влияют на нашу работу, наши вкусы, делают нас более энергичными. Да, они меняют нас.
      – В лучшую сторону?
      – Безусловно, потому что в общении мы обогащаемся.
      – Сколько вам лет точно, Лилиана?
      – Тридцать два.
      – Я на двадцать лет старше вас, у меня трое детей, муж, а мне кажется, будто я разговариваю с ровесницей.
      – Нас волнуют одни и те же вопросы.
      – Этого не может быть. Вы, Лилиана, свободная женщина, от вас никто не зависит. В этом огромное различие.
      – Простите, но я возражу вам: это вы свободны, вы можете ошибаться, я так понимаю. Я же должна найти не только спутника для себя, но и отца для моих детей, которых я хотела бы иметь. Я не могу рисковать. Вы – можете. Ваши дочери уже большие, вряд ли они будут страдать, если вы решитесь на перемены.
      – Вы думаете?

      – Алло, мама?
      – Кароль, дорогая моя! Как я рада слышать тебя!
 
       Брижитт: Дошло до того, что я уже не решаюсь позвонить ей. Мне так и не удалось поговорить с ней об Альбере. Думаю, Летисия ее уже поставила в известность.
 
      – Мама, я ни от чего тебя не отрываю?
 
       Брижитт: Какой неожиданный вопрос! Никогда ни одна из моих дочерей не была так предупредительна ко мне.
 
      – Почему ты мне ничего не сказала?
      – О чем ты говоришь, дорогая?
      – Ну о том мужчине, которого ты встретила, естественно. Или есть еще что-нибудь важное, что ты скрываешь от меня?
 
       Брижитт: Действительно, почему я не поговорила с ней об этом? Она меня растрогала. Нану меня раздражает, а вот перед Кароль я чувствую себя вздорной.
 
      – Летисия так плохо отнеслась к этому. Я была обескуражена.
      – Но я, наоборот, считаю, что это замечательно! С тех пор как ты живешь одна, таскаясь вместе с Женевьевой, я всегда думала, что ты должна снова выйти замуж. Я в восторге. Чем больше рассказывала мне Летисия, тем скорее мне хотелось встретиться с ним. Ты не желаете сегодня поужинать со мной? Ни одного лишнего дня не хочу быть в стороне от такого события.
      – Сегодня, ты уверена? Ты всегда говоришь, что возвращаешься с работы изможденной.
      – Ничего. Мы пойдем в ресторан. Отмстим эту прекрасную новость. Я видела, что ты была несчастлива, мама, но не решалась заговорить об этом, думала: то, что я считала возможным выходом из положения, не подойдет тебе. Мы всегда разговаривали друг с другом слишком мало. Теперь этому конец. Анн скатила в Канаду, мы станем с тобой ближе.
 
       Кароль: Какой же мерзкой, подлой я была раньше. Когда я ее видела, то боялась, что она будет цепляться за меня. Мне казалось, что она на такое уже не надеется. Она вызывала у меня и жалость, и страх одновременно. Я не хотела стареть, как она, с этими фальшивыми молодежными тряпками и истинной тоской в глазах. Если бы она знала, какое облегчение я почувствовала, узнав, что она счастлива. Пусть так будет и впредь!
 
      – Мы станем подругами, мама!
      – А разве мы уже не были ими, дорогая?

      – Обычно кладут десять сантиметров лишних к высоте занавески. Но это, на мой взгляд, скаредность. Могу я сделать побольше?
      – Делай, как находишь нужным, мама. В этом я тебе полностью доверяю. Но пожалуйста, не уходи от разговора. Мне нужно кое-что объяснить тебе: в тот вечер вы оба выглядели очень счастливыми! Теперь же, насколько я поняла, как бы между делом ты упомянула о разрыве. В конце концов, чего ты добиваешься? Чего ожидала, когда затеяла эту историю? И вообще, где ты встретила его? Его седая голова мне кое о чем говорит.
 
       Брижитт: Хорошо, Король, это хорошо – маскировать стремление помочь мне суровыми словами. Неужели она думает, что матери легко говорить с дочерью о своих любовных делах! Но всяком случае, я не осмелилась бы сказать ей, что откликнулась на объявление.
 
      – Двое… Знаешь, меня одолевала мысль, что двое, мужчина и женщина, могли бы стать единомышленниками, без слов понимать друг друга, двое, которых связывала бы не только нежность, но и мысли. Разве это невозможно?
 
       Король: Любовь, двое… – это не для меня. Но если папа после того, что он заставил ее пережить, не отвратил ее от мечтаний, то не дело мне вмешиваться.
 
      – Я не ищу какой-то великой любви, мне нужна просто спокойная привязанность, глубина отношений, прозрачное горное озеро, а не море с его приливами и отливами, с бурями.
 
       Брижитт: Иногда я думаю: не стараюсь ли я в глубине души остаться верной Пьеру? И то правда, ведь физически Пьер совсем иное дело. Но он так обманул меня! Это он сделал меня такой, что я не могу довериться никому. Черт возьми, я совсем запуталась: метр пятьдесят, плюс еще пятьдесят, а здесь три метра плюс тридцать сантиметров на верх, пятьдесят но подшивку, итого три метра восемьдесят.
 
      – Скажи-ка мне еще раз высоту потолка.
      – Два семьдесят два. Ты не знаешь, что тебя ждет с Альбером, но знаешь, от чего бежишь. Скажи откровенно, разве ради этого не стоит немного рискнуть?
      – Рисковать в моем возрасте! И потом, помолчи, я не могу сосредоточиться.
      – О, пожалуйста, мама! С тех пор как тебе стукнуло сорок, ты допекаешь нас своим возрастом. Заметь, если ты намереваешься сокрушаться по поводу своего возраста еще тридцать лет, твое право, но жизнь, возможно, покажется тебе слишком долгой.
      – Ты правда думаешь, что…
      – Ты требуешь от меня, чтобы я за тебя решила? Но хочу напомнить тебе, что я твоя дочь.
      – Во всяком случае, я не могу рассчитывать на поддержку со стороны других моих дочерей.
 
       Брижитт: Какая тяжелая эта ткань. Подохнуть можно, ворочая ее.
 
      – Помоги, пожалуйста.
      – Ты имела в виду свою «бедную маленькую Нану»?
      – Не надо насмешничать над сестрой. Ты знаешь, что мне это неприятно. Ей не повезло, у нее не такой сильный характер. Я очень боюсь, что она плохо отнесется к этому. Обещай пока ничего не говорить ей.
      – Обещаю, но это смешно.
      – Пока еще слишком рано, ведь окончательно ничего не решено. Летисия живет со мной, поэтому она узнала быстро. А Анн так далеко, и у нее столько забот… Натяни ткань, я буду резать.
      – Она и здесь постоянно жаловалась.
      – Кароль, прошу тебя!
 
       Король: Всегда в депрессии, ленивая, как уж, отец ее расхваливает, мать чрезмерно опекает под предлогом, что она страдает астмой. Первоклассная зануда, вот кто она!
 
      – Она еще нуждается во мне.
       Каролъ: И ты от этого в восторге. Вот что главное. Ты ее опекаешь, хотя она уже давно взрослая. Ты знаешь, скоро Летисия уйдет от тебя и с Нану ты по крайней мере не будешь чувствовать себя никому не нужной.
 
      – Эгоистка, вот кто она.
      – А что я сейчас делаю с твоими двадцатью метрами велюра в руках? Я ею занимаюсь, да?
      – Не будем валить все в одну кучу. Послушай меня. Твой Альбер мне очень понравился. Приятный, интересный, мягкий, видно, что хватил в жизни, но не ожесточился. К тому же терпеливый, если я правильно поняла, ты его делаешь таким!
      – Дурища!
      – Трусиха! Не упускай случая. Анн свою жизнь устроила, папа тоже. Летисия и я всегда сами выкрутимся. Думай о себе, только о себе! Я уверена, ты его любишь. Это сразу видно, когда вы вместе. Итак, вперед!
 
       Брижитт: Она просто говорит мне приятное. Говорит то, что я хотела бы услышать. Тридцать лет я все делала для своих дочерей: из дома не выходила, чтобы не прикинуть, в котором часу должна вернуться, чтобы они не нашли дом пустым, разглядывала витрины магазинов, думая, что можно было бы купить для них, размышляя: «Вот это понравится Король, а это скорее для Анн»; я отказалась от покупки для себя зеленого платья, потому что Летисия терпеть не может зеленый цвет, никогда не готовила тандури, потому что она терпеть не может и индийскую кухню тоже… Жертвуя собой, я стала полностью закабаленной. «Займись собой!» – не один год твердила мне Женевьева. Почему только сегодня я захотела этого? Из-за Король? Или просто я уже для этого созрела. Во всяком случае…
 
      – Спасибо, дорогая. Шторы у тебя будут замечательные. Они дались трудновато, но игра стоила свеч.

      – У тебя холодные ноги. Хочешь, я принесу тебе чашечку чаю?
      – Нет, останься со мной. Нам так хорошо.
 
       Брижитт: Так, так хорошо! Благодарю тебя, мой Альбер.
 
      – Надень ее… она очаровательная, твоя ночная сорочка, но совсем не греет.
 
       Альбер: Она наверняка здорово потратилась, купив эту шелковую штуковину, которая ей совсем не к лицу. Если бы она знала, что я с ума схожу от ее белья, ее косметики, ее покрытых лаком ногтей. Если бы она знала, как я люблю ее обнаженной, без макияжа. Впрочем, почему бы ей этого не знать?
 
      – На этот раз ты сказала Анн?
      – Все еще нет.
      – Ты не вполне уверена в нас?
      – В себе – не вполне.
      – Я люблю тебя, ты знаешь.
 
       Брижитт: Я верю ему, но теперь я боюсь, что это кончится. Все кажется таким простым – таким простым и таким дорогим…
 
      – Я так хочу поскорее отправиться с тобой в путешествие. Скорее бы мы уехали вдвоем, забыли бы обо всем, наверстали потерянное время и думали бы только о нас, только о нас!
 
       Брижитт: Если бы это было возможно! Он меня раздражает этим путешествием. Ладно, Король возьмет к себе Летисию. Но как мне быть с бутиком?
 
      – Я уже сто раз сказала тебе, Альбер, я не могу поехать!
      – Нет, можешь. Для этого нужно только захотеть. Три недели – не вечность. Если ты не сделаешь этого сейчас, то когда? Мы придумываем кучу предлогов, стараясь замаскировать, что нам не хватает желания или решительности. Сколько бы ты ни твердила мне: «Альбер, я не могу поехать с тобой», я по-прежнему буду считать, что ты согласна. Вспомни, ты не хотела заниматься со мной любовью: то Летисия тебя смущала, то мешала работа. Однако…
      – Замолчи! Это разные вещи!
      – Нет, это все то же. Нам дается жизнь, одна-единственная. Мы можем растратить ее понапрасну, пустить по воле волн. Но еще мы имеем право жить активной жизнью. Вот я тридцать лет преподавал. Добавь сюда еще школу, университет, получается, пятьдесят три года вкалывал, с двенадцати лет. Представляешь? Могу тебе сказать: когда это кончилось, я был зол на весь свет. Но в конце концов, возможно, тебе не пришлось так поды… мучиться в жизни и поэтому ты не понимаешь меня.
 
       Брижитт: И правда! Я любила своих девочек, я занималась домом. С удовольствием работала в бутике. Да, мне никогда не приходилось скучать. Возможно, это и не побуждало меня куда-то мчаться?
 
      – Это ты не хочешь меня понять. Я завидую твоей свободе. Ты решаешь ехать – ты едешь. Я же, уходя из дома на один вечер, уже обязана обо всем позаботиться. А ты говоришь, уехать на три недели!
      – Знаешь, я тоже мог бы закабалить себя дочерью…
      – Но здоровый мужской эгоизм уберег тебя от этой опасности!
 
       Альбер: Верно! Именно этого не хватает ей: немного здорового эгоизма.
 
      – Кстати, о твоей семье, Альбер… Ты поправь меня, если я ошибаюсь, но мне показалось, что твоя внучка отнюдь не пришла в восторг от знакомства со мной.
 
       Альбер: Так! Именно этого вопроса я опасался. Сокрушительный удар.
 
      – Ты драматизируешь, дорогая. Ты же знаешь, насколько дети консервативны. Ноэми была очень близка со своей бабушкой. Смерть Даниель впервые столкнула ее с невозвратимой утратой. Для девочки это было трагедией, которая еще усугубилась той безмерной привязанностью к ней. Даниель стала для Ноэми идеальной бабушкой, и ни одна женщина не может даже надеяться соперничать с ней. Ноэми страшно ревнива. В первую встречу с тобой она увидела в тебе только незваную гостью. Когда она встретится с тобой снова, я уверен, она раскроет глаза и очень быстро убедится, что это удача для нее – общение с такой женщиной, как ты. Дети вообще ужасные эгоисты.
      – Ты думаешь, что говоришь?
      – Я тебя шокирую? Но посмотри на Анн.
 
       Брижитт: Как всегда, я, конечно, брошусь защищать дочь, это сильнее меня, но не могу не признать, сейчас она утомляет меня: один день рыдает, на следующий – молчит.
 
      – Кароль намерена выкроить время, чтобы провести недельку с ней в Монреале. Это облегчит мне жизнь. Она умеет с ней разговаривать, деликатно встряхнуть ее. Я уже не знаю, что и делать. Каждый новый приступ отчаяния Анн просто убивает меня.
      – Фратрия воссоединяется, иными словами, семья приходит в равновесие. Мы сможем посвятить себя друг другу.
      – Ты знаешь, я никогда не перестану быть матерью своих дочерей. Для меня было бы потрясением – перестать быть полезной им.
      – А мне ты более чем полезна: ты мне необходима. Я уже не знаю, как смогу вставать по утрам, не будучи уверенным, что в этот день увижу тебя.
      – Меня твои слова пугают.
      – Анн должна научиться летать на собственных крыльях. Впрочем, как и Летисия.
      – Многие годы я жила с чувством, что одна держу на своих плечах семью. Я должна был смягчать: взрывы Кароль, неудачи Нану, страх Пьера перед грядущей старостью. Казалось, их равновесие в жизни зависело от меня, главным образом от меня.
      – Моя любовь тебе в тягость.
      – Разумеется, нет, Альбер! Ну, может, только чуть-чуть. Хотя нет! Не беспокойся.
 
       Альбер: Какая же путаница у нее в голове! Она все время в напряжении. Если это не дочери, то что-нибудь другое. Все время быть ответственной за всех. Это говорит о том, что она прекрасная женщина! Даниэль не церемонилась с нами, когда на первый план в жизни поставила свои благотворительные дела. И еще плакалась какая тяжесть чужого горя лежит на ее «хрупких» плечах.
 
      – Не слишком ли ты мягка с Летисией?
      – Прошу тебя, Альбер, не вмешивайся в воспитание мое дочери. Это не так-то просто, поскольку ее отец во всем мне перечит: ты думаешь, разумно позволить четырнадцатилетней девочке с грудью старлетки и разумом ребенка поехать на вечеринку за сорок километров от дома, не зная, кто поведет машину, когда они лягут спать, кто из взрослых хоть минимально проследит за порядком, и так далее… А запретить должна всегда я!
      – Но почему ты так мало доверяешь своей дочери?
      – Я чувствую, что она сейчас на грани бунта. Против меня, против Кароль. И против самой себя: слишком большая грудь, слишком много прыщиков на лице. Она ненавидит себя. Она ненавидит меня. И только к отцу относится милостиво.
      – Потому, что он со всем соглашается?
      – Потому, что по уму они ничем не отличаются друг от друга.
      – Летисия повзрослеет, все образуется.
 
       Брижитт: С дочерью, вероятно, да, а вот с Пьером – черта с два. К тому же у него какие-то неприятности со здоровьем, уже несколько недель. Выглядит он ужасно, и Летисия сказала мне, что видела его плачущим. Вот я и думаю: что с ним? Ясно, Альберу об этом говорить не следует, но наше путешествие в Таиланд очень некстати. Это пахнет кучей неприятностей. Но не страх, а интуиция мне подсказывает: я не должна уезжать. Не знаю, как заставить его понять это. Представляю, как он отреагирует, если я скажу ему, что это из-за Пьера!
 
      – Послушай, забудь на минутку о своих чадах. У меня для тебя сюрприз. Взгляни, это билеты в Бангкок. Сегодня днем я купил их в агентстве. Прижмись ко мне и расслабься. Ты согрелась немного?

      – Мама, мне кажется, ты какая-то рассеянная. У тебя все в порядке?
      – Я чувствую себя превосходно.
      – Ты меня заинтриговала. По крайней мере, это не новая любовь?
      – Ты словно упрекаешь меня. Считаешь, что я уже слишком стара для этого?
      – Я так смущена, что оставила тебя в Париже одну. Я говорила с Оливье о возможности твоего приезда в Монреаль, чтобы ты побыла с детьми. Он едет на конгресс куда-то на озера. Мне хотелось бы поехать с ним. Твоя Лилиана вполне сможет заменить тебя на несколько дней в бутике.
 
       Брижитт: Вот так-то, когда жила в Париже, заставляла меня каждую среду стеречь своих детей, и теперь те же привычки, несмотря на километры.
 
      – И когда состоится этот конгресс?
      – Вторая неделя января.
      – Я не думаю, что смогу, дорогая. Я тебе еще не сказала этого, но я подумываю после рождественских праздников съездить в Таиланд.
 
       Брижитт: Почему я говорю ей это, ведь Альберу я все время твержу «нет»? Или эта мысль понемногу овладевает мной?
 
      – Мама! Это неразумно! Ты устанешь!
 
       Брижитт: Я не вижу, чем отправиться с Альбером в Таиланд было бы утомительней, чем мерзнуть в Канаде и одной заниматься моими маленькими внуками. Она неискренна, моя дорогая дочь!
 
      – Перестань делать вид, будто ты заботишься обо мне. Я еще не старая, и я вполне взрослая. Вот так. Золотой возраст, так называют его в Канаде?

       Брижитт: Никак не привыкну к этому. Как мне нравится вот так дремать бок о бок с Альбером, вот так лежать недвижно, когда он спит, но это меня расслабляет. А в бутике меня ждет столько работы. Боюсь, если встану, разбужу его, но я уже теряю терпение. К тому же я чертовски хочу пипи. Да, совместная жизнь имеет свои трудности. С Пьером было так же. Помнится даже, когда его болезнь развела нас по разным спальням, это оказалось даже приятно. Как я могла тогда винить себя в этом!
       Пять лет я сплю одна, располагаюсь в своей широкой постели, зажигаю свет, когда просыпаюсь ночью по потребности, встаю, когда мне кажется, что пора вставать. Теперь, когда Алъбер решается провести ночь у меня, я всегда рада, но каждое утро испытываю то же смущение. А если он настаивает на том, чтобы я провела ночь у него, то получается еще хуже. Я не осмеливаюсь сказать ему об этом, боюсь огорчить.
 
       Альбер: Хм, как хорошо ощущать тепло ее тела рядом с собой. Я чувствую себя ребенком, мои ягодицы прильнули к ее животу, ее большие груди – к моей спине. Господи, какая она мягкая, бархатистая, нежная! Я не двигаюсь, хочу продлить это утро, оно чудесно. Сейчас пойду, приготовлю для нее завтрак и подам ей в постель. Не слишком это мне нравится – завтраки в постели, но ей это так приятно… Как отказать?
       А все-таки я мерзавец: не могу заставить себя не сравнивать мою жизнь с ней и теми годами, что провел с Даниель. Я только сейчас осознал, насколько она была суха, резка, властна. Брижитт со всем соглашается, лишь бы, думаю, сделать мне приятное. Вот она легонько гладит пальцами мои волосы: в ней столько заботливости, великодушия, ласки. Истинное счастье! Мне кажется, что она уже знает обо мне все, но я не чувствую себя закабаленным, я абсолютно свободен. Она все принимает, все объясняет, все понимает. Подумать только, что я мог бы никогда не познать такого счастья!
 
       Брижитт: В моих глазах не светится счастье, еще слишком рано. Но как он может смотреть на меня с таким восхищением? Мне кажется, мы немного смешны. Право, я не испытываю такого же восторга. Слишком, слишком рано! Наверное, мне надо привыкнуть к нему.
 
       Альбер: Она дремлет. Я правильно поступил, что не стал тревожить ее. Она нуждается в отдыхе. Уже несколько дней в ней чувствуется нервозность. У нее достаточно поводов беспокоиться, винить себя. Это все же утомительно. И еще свет мне мешает. Она говорит, что боится темноты, поэтому мы не закрываем ставни. Вряд ли я смогу еще подремать немного. Но ничего. Нам так хорошо! Она так ровно дышит Мне кажтся, ей приятно. Надо поскорее вырвать ее отсюда. Я уверен, это поможет ей расслабиться.

       Король: Что он здесь делает, этот Алъбер, да еще с улыбкой до ушей?
 
      – Добрый день.
      – Я ждал вас. Не знал, в котором часу вы кончаете, вот и стоял у подъезда, смотрел на выходящих.
      – Вы же потеряли столько времени!
      – Я пенсионер, могу позволить себе такую роскошь. А вот у вас-то найдется для меня десять минут?
      – Конечно.
 
       Алъбер: Черт побери, какая же она красавица! И как невероятно похожа на свою мать! Мне кажется, будто я иду рядом с Брижитт, какой она была тридцать лет назад. Однако Король, пожалуй, более суровая, более сдержанная. В ее возрасте Брижитт наверняка была круглее, полнее, мягче, великодушнее.
 
      – Зайдем сюда?
      – Если вы не против, я предпочла бы поехать на площадь Мюрье.
      – Вы знаете Перрин? Именно туда я повел вашу мать в первую нашу встречу.
      – Вот оно что! То-то ваше лицо показалось мне знакомым. Должно быть, там вас видела.
      – Могу я поговорить с вами доверительно, Кароль?
      – Разумеется.
      – Ваши споры очень повлияли на вашу мать.
      – Правда?
      – Она чувствует себя виноватой.
      – На нее все ополчились: ваша сестра, ее старинная подруга, даже ее продавщица. И все под предлогом, что желают ей добра. Они не верят в нашу любовь, а она у нас совсем как у семнадцатилетних. Как будто любить можно только в молодости!
      – Я бы скорее сказала, что вы сокрушаете многие прочные устои, которые зиждились на ее свободе.
 
       Алъбер: Свобода? У Брижитт? Просто анекдот!
 
      – Когда вы доживете до нашего возраста, Кароль, вы поймете. Нам говорят, что жизнь продолжается, что у третьего возраста потрясающие возможности жить обеспеченно, думают, что высоко ценят людей старшего поколения, обогащаются их знаниями, их опытом, но с трудом допускают, что они могут снова любить, начать новую жизнь.
      – Нет, я убеждена, что вы заблуждаетесь!
      – Вовсе нет! Молодые находят это отвратительным, особенно если они узнают, что в этом присутствует секс. Что касается совсем юных, то они соглашаются быстро, да, но лишь в том случае, если это не касается их родителей… Я пройду вперед… Добрый день, Перрин.
      – Добрый день.
      – Пожалуйста, Перрин, булочку с вишней и ревенем. И чай. А вы?
 
       Ааьбер: Черт побери! Она заказывает то же, что и ее мать.
 
      – Как обычно, Перрин.
      – Вы тоже верны себе, как я вижу! А в наши дни верность вышла из моды: верность и женщине, и месту, и своим привычкам. Канула в вечность!
      – Да, иные времена, иные нравы. Или просто мы живем достаточно долго, чтобы иметь возможность открыть у себя второе дыхание. Быть верным всю жизнь – это, разумеется, возможно. При условии, что жизнь только одна. А я чувствую сейчас, будто у меня их две. Одна была до смерти моей жены, и вторая – после. Когда она умерла, мы уже давно не любили друг друга. Так кому бы я мог остаться верен?
      – Никто вас ни в чем не упрекает. Вы вдовец, вы ищете свое счастье, это вполне естественно.
      – А вот моя дочь так не думает. Ваша реакция в отношении матери отнюдь не типична, уверяю вас.
      – Моя мысль может показаться вам одиозной, но не прячет ли ваша дочь за этим беспокойство за наследство, которое моя мама может отобрать у нее или растратить?
 
       Альбер: Забавная мысль! Откуда она такое черпает?
 
      – Мне потрясающе повезло: пенсия, которую мне пожаловало Министерство народного просвещения, защищает меня от подобных поползновений.
 
       Король: Он знает только свои занятия, я же ежедневно вижу людей, которые готовы растерзать друг друга за три старых стула.
 
      – Кароль, ваша мать рассказала вам о наших планах попутешествовать?
      – О, вопреки всему! Как видите, у вас есть чем возбудить алчность. Куда же вы намереваетесь поехать? Мама мне ничего не сказала об этом.
      – В Таиланд.
      – В Таиланд!
 
       Кароль: Представляю, как отреагирует его дочь, увидев, что наследство превращается в билеты на дальний авиарейс…
 
      – Главное, мне надо одолеть Брижитт. У нее полно предлогов: Летисия, ее работа…
      – К этому надо добавить, что мама еще не на пенсии.
      – Но она может дать себе отдохнуть, ей это необходимо.
      – Постойте, Альбер. Мама привыкла все решать сама. Не пытайтесь ее подчинить себе, она заартачится.
 
       Альбер: Суровая оценка! Эти замечательные современные женщины меня пугают.
 
      – Я надеялся найти в вас союзницу.
 
       Кароль: Согласна, я уже отделала его, но не надо отталкивать.
 
      – Не разочаровывайтесь. Я помогу маме почувствовать себя свободной, свободной от нас, дочерей. Что же до остального, пусть она устраивает свою жизнь сама. У нее бутик, ее продавщица, кредиты. Она знает, что должна делать.
      – Вы против нашей поездки?
      – Могу ли я заранее быть против? Нет. Но я против путешествия, на которое она согласится заведомо ради вашего, а не своего удовольствия. Я не хочу, чтобы она шла на жертвы ради кого бы то ни было. Жертвенность – это не долг. Самое большее – призвание.

      – Я никогда не рассказывал тебе о Даниель, моей жене?
 
       Брижитт: Вот добрались и до этого! Это было неизбежно.
 
      – Нет, право, нет. Но ты знаешь, ничто тебя не обязывает к этому.
      – Она умерла в Эфиопии. Вступила в какую-то гуманитарную ассоциацию, что работала там. Это было вполне в ее духе: творить добро иностранцам, пренебрегая теми, кто с ней рядом.
      – Не усложняй себе жизнь, Альбер. Даниель наверняка была очень хорошая женщина, иначе бы ты ее не избрал. Я по натуре ревнива, но по мне лучше я буду страдать оттого, что ты не можешь забыть ее, чем слушать, как ты принижаешь ее.
 
       Альбер: Что на нее нашло? Неужели она ревнует меня к Даниель? Смешно! Я даже на секунду не мог представить, себе подобное. Я молчал, боясь наскучить ей, как же я заблуждался! Я должен был рассказать ей о бесконечно тянущихся воскресеньях, о всяких самых незначительных мелочах, о самых непристойных забавах. Она должна знать все, чтобы ничего больше не бояться.
 
      – Нет, уверяю тебя. Я ничего не выдумываю. За четыре года она ни разу не нашла минуту черкнуть мне оттуда открытку. Стоило ли беспокоиться о мужчине, пусть даже своем муже, перед лицом невзгод беженцев, пострадавших от стихийных бедствий, голодных? Она всегда общность людей ставила выше индивида. Ты первая увидела мое лицо, услышала мое имя, ты выслушала меня, посмотрела на меня.
 
       Брижитт: Не могу опомниться. Подумать только, а я-то считала… Можно в ужас прийти, когда узнаешь правду о супругах.
 
      – …Прежде чем отправиться в Африку, она постоянно отсутствовала, а потом и вовсе сняла для себя квартирку. Она упрекала меня, что я будто бы замкнулся в своей жизни эгоиста и в своей Истории вместо того, чтобы открыть глаза на нищету мира и ринуться на помощь.
 
       Брижитт: Это мне напоминает горькие упреки Женевьевы. А что, если они правы, обе правы?
 
      – Если бы ты знала, как Даниель допекала меня своими распрекрасными идеями, своей политической ангажированностью, своим самопожертвованием в общественных делах! Как во имя великих свершений пожертвовала нами, Мирей и мной!
 
       Брижитт: Деликатное ознакомление с дульцинеей! Какая же я была дура…
 
      – Ты ей изменял?
      – Да. Должен же я был жить.
      – Ты и мне будешь изменять?
      – Конечно, ты намного добрее, чем Даниель, но и намного глупее тоже.
      – Подлец!
      – Хотел бы я быть сейчас семнадцатилетним и встретить тебя, чтобы доказать, что можно любить одну женщину всю свою жизнь и не изменять ей.
      – Ты думаешь, что говоришь?
      – В моем возрасте не лгут.
      – Ты уже такой старый?
      – Чертовка!
 
       Брижитт: Я и правда невозможная! Если его слова не тоска по Даниель, только смерть разлучит меня с Альбером. Или мой страх. Я не могу больше ничем наслаждаться, не могу больше верить в счастье. Все предлоги, которые я придумала, чтобы предостеречь себя от новой связи и затем неизбежного разочарования, все возвышенные жертвы во имя дочерей – это просто страх, да, страх. Страх снова стать разочарованной парой, страх нового горя. Почему я до сих пор так ранена предательством человека, которого, больше не люблю? Пьер, какую боль ты принес мне!
 
      – Я согласна с тобой, Альбер.

      – Альбер, ты возненавидишь меня. Я не могу поехать на уик-энд.
      – Прежде всего давай привыкнем говорить «мы». Затем я хотел бы знать, что мешает «нам» поехать. Опять Летисия?
 
       Брижитт: Если бы только!
 
      – Мой муж.
      – Ты шутишь!
 
       Альбер: Спокойно… Летисия и Анн – к этому я уже успел привыкнуть, но муж, должен признать… Это жестоко!
 
      – Пьер болен.
      – Что с ним?
      – Куча всего.
      – Так что же все-таки?
      – Простата, я думаю. И потом у него сильный кашель. И спина болит.
 
       Брижитт: Я уж никогда не приду сюда больше. Еще ни разу не видела у него такого взгляда.
 
      – Разве не ты сказала мне, что он живет с какой-то молодой особой?
      – Верно.
      – Она его выгнала.
      – Из-за простаты?
      – Возможно, да.
      – Тебе наплевать на меня!
 
       Брижитт: Ну нет! Только не это. Никаких сцен. И тона такого не надо. Никогда больше. Я слишком много позволила ему.
 
      – Альбер, Пьер крайне подавлен. Он вернулся домой, просит меня помочь ему. Он пугает меня. Я не могу оставить его в таком состоянии. И речь идет не о том, чтобы облегчить страдания далеких народов, а о том, чтобы облегчить страдания моего мужа, отца моих дочерей.
      – Ты еще любишь его?
      – Конечно, нет.
 
       Брижитт: Разумеется, да. Если бы ты знал, каким прекрасным мужем он был в первые годы после нашей женитьбы! В каком счастье мы зачали двух наших старших девочек! Ты, поглощенный целый день жизнью людей давних времен, ни разу не расспросил меня о нем, о нашей совместной жизни. Я так и думала, что это не из скромности. Возможно, все гораздо проще, тебя это не интересует. Классический пример, совсем как с Даниель.
 
      – Он у тебя?
      – Пока не оправится от болезни.
      – И он спит с тобой?
      – Ничего подобного! Он приехал вчера вечером, улегся на диване. И не захотел ничего сказать. Мне пришлось позвонить его врачу, который прописал ему успокаивающее и предложил лечь в больницу, но Пьер упросил оставить его дома, в семье.
      – Какая наигранная сентиментальность.
 
       Брижитт: Даже тошнотворная.
 
      – Он очень несчастен.
      – Да уж!
      – А почему нет? Он не в том возрасте, чтобы страдать из-за любви.
      – После пятидесяти мы выздоравливаем от этого быстрее.
      – Или никогда!
      – Стоп! Не надо торопиться. Ты мне говорила, что он обожает Анн? Прекрасно, так отправь бедолагу к ней. Это ее отвлечет.
      – Прекрасно. Спасибо за совет и участие. Я понимаю твое разочарование, я его разделяю, но, извини, у меня в доме человек в подавленном состоянии, я не должна оставлять его одного слишком надолго. Если захочешь узнать новости, звони мне, не стесняйся.
 
       Альбер: И я позволил ей уйти! Проклятие! Не думал, что я такой болван! Она приходит взволнованная состоянием своего мужа, разумеется, озабоченная отношениями со мной, а я, вместо того чтобы помочь ей, успокоить, только усугубил это, я иронизировал, я почти мучил ее. И вот она ушла. Да мне плевать на уик-энд. Этот тип – вот где опасность. Он действительно болен или ломает комедию, чтобы обосноваться у своей женушки? О, Брижитт, почему я позволил тебе уйти, почему не побежал следом, чтобы попросить прощения? Сколько же глупой гордыни еще живет во мне! Петух! «Как, какой-то мужчина вторгается на мою территорию? Женщина, прочь!» Питекантроп, вот ты кто! Давай, беги за ней. Впрочем, нет, это еще примитивнее, вроде «Женщина, в пещеру!». И все же, что могу я сделать, чтобы помочь ей?

      – Как мама себя чувствует? Сегодня утром она показалась мне усталой. Ее раздражает, что я здесь?
      – Ну что ты, она в восторге! Она только этого и ждала!
 
       Летисия: У тебя есть о чем подумать!
 
      – Не говори так, Летисия, мне больно это слышать. Я ее стесняю? У нее есть кто-нибудь?
      – Не знаю. Возможно.
 
       Летисия: Все-таки она могла бы ему сказать. Все уже знают, кроме него.
 
      – Не мусоль во рту свои волосы, ты выгладишь дурочкой.
      – Так, ты меня бросаешь, а теперь, потому что ты вернулся домой, должен мною командовать!
 
       Пьер: Я был уверен, что она по крайней мере будет рада моему возвращению. А она так агрессивна! Никогда не видел ее такой.
 
      – Тебе надо что-нибудь? Меня ждет Алекс.
      – Алекс?
      – О, без паники! Александра… Моя школьная подружка. Она живет напротив. Мы с ней вместе вкалываем.
      – А-а, хорошо, очень хорошо. Нет, спасибо, дочка, мне ничего не надо. Иди.
 
       Летисия: Забавно, что он здесь. И все же как мне его не хватало, этого дурачины! Но видеть его валяющимся на диване, чуть ли не в слезах, с выражением бедного больного сиротки на лице, мне противно. Что мама будет делать с этим, как его там? Еще бы, неожиданная неприятность. Мучайтесь, любовнички. Не надо ни к кому привязываться. Король правильно поступает.
 
      – Пока, па!
      – Пока, дочка!
 
       Пьер: Хорошая оплеуха! Но на что я, собственно, надеялся? Наверное, по меньшей мере на то, что меня встретят как блудного сына: все предупредительны, Брижитт рыдает от счастья, Летисия у моего изголовья… Возрожденная семья! Полно тебе! Какой я идиот! Они переделали свою жизнь без меня, а я в нее вмешиваюсь. У Брижитт ее бутик, у Летисии подружки, а меня они оставляют подыхать в полном одиночестве на моем диване в пустой квартире. А подумать только, ведь я прожил здесь почти десять лет. И никаких следов моего пребывания. Ни фотографии, ни какой-нибудь вещи. Они все переиначили. Даже мебель я не узнаю. Со своей любимой дизайнершей Брижитт все переделала: я тебе замечательно распишу стены крупным трафаретным рисунком, я тебе распишу занавески в индийском стиле. Это модно! А раньше было лучше. Но вот с диваном, пожалуй, наоборот: этот гораздо удобнее. И все же все они мерзавки: когда я думаю, что Хлоя мне так и не позвонила… Стоило мне заболеть, как она меня выставила за дверь, и ничего, ни весточки, никаких признаков беспокойства: вычеркнут, стерт из памяти, забыт. Я ни на что не рассчитываю в жизни этой женщины, которая говорила, что всем обязана мне. Четыре года с ней – и больше ничего. Двадцать лет, трое детей с другой – и тоже больше ничего. Так что же такое любовь? Что она такое? Только одно мгновение? Знаю, я сентиментален, но все женщины, которых я любил, еще ценят меня. Что же со мной будет? Я не могу остаться здесь, где меня не хотят. Даже при том, что квартира еще записана на мое имя: я слишком горд. Через несколько дней я отправлюсь, пойду в гостиницу, со временем приобрету однокомнатную квартирку. Однокомнатную? В моем возрасте?! Какое убожество! За что мне такое? И еще эта боль не проходит. Она тревожит меня. Я боюсь заболеть всерьез. Уж не рак ли? Доктор заверил меня вчера вечером, что нет, но что он понимает в этом. Какой-то тип из «скорой помощи», никогда меня не видел, не знал, и я его больше не увижу. Вот так-то! Таблетку аспирина, покой – и до свидания. Следующий! А я могу подохнуть, да, но это будет не его ошибка. У меня что-то серьезное, я уверен. Хлоя тоже. Она не желала видеть меня обессиленным. Поэтому и прогнала.
       Она хотела сохранить приятные воспоминания обо мне, о нас. Это жестоко, женщины. За что только я так вас любил? О, я слышу – в замочную скважину вставляют ключ. Наверняка Брижитт. Пожалуй, мне надо побриться.

      – Мама, ты так долго не выдержишь! Ты подрываешь свое здоровье. Или он и впрямь болен и его надо госпитализировать, или же у него ничего нет – возможно, это только я так думаю, – и ты его как можно скорее выставляешь за дверь.
      – Кароль, ты очень славная, но тебе явно недостает здравого смысла. Совершенно верно, у твоего отца ничего нет. Он просто сломлен. Потерпел полное фиаско. Он обессилен, словно по нему катком проехали. Тебе знакомо такое состояние? Разумеется, нет. Ты твердокаменная. У него нет надежды, ничто не светит ему впереди. Он в депрессии, и я не могу бросить его в таком состоянии. Я не хочу, чтобы меня в чем-то упрекнули.
      – А Альбер? Ему хорошо?
 
       Брижитт: Мерзавка! Конечно, нет, ему плохо. И мне не лучше. Ну и что? Разве это самое главное – чувствовать себя хорошо? Кого я предпочитаю? Мужчину, которого люблю и который из-за меня отказался от поездки в Таиланд, или мужчину, которого когда-то любила и который, я чувствую это, на грани самоубийства?
 
      – Вначале ему было очень плохо, мы даже немного перепугались, но это скоро улеглось. Он нужен мне, и я нужна ему. Он понимает меня. Он все берет на себя. Он бы не одобрил меня, если бы я бросила Пьера, как старую портянку.
      – Он берет на себя? Ты меня смешишь! Он смиряется, это самое большее.
      – Это он тебе сказал так?
      – Конечно, нет.
 
       Кароль: Вот именно, он мне это сказал, но взял с меня слово, что я не передам ей. Верно, он хочет сделать все, чтобы поддержать ее, помочь выбраться из тупика, но, как мне кажется, теперь, по прошествии трех недель, он уже спрашивает себя, уберется ли папа когда-нибудь.
 
      – Оставь его еще на несколько дней. Я нахожу, что он идет на поправку. Он уже и спит лучше.
 
       Брижитт: Если бы я рассказала ей все, что мне пришлось пережить! Она бы в ужас пришла. Он меня буквально убивает. Но я не могу его прогнать, не могу…
 
      – И что он будет делать, когда поправится?
 
       Брижитт: Вот в этом-то и проблема. Куда он пойдет, сможет ли вернуться к своей работе? А если нет, чем займет свои дни? Боюсь, как бы вскоре снова все не вернулось. Я чувствую, что он совершенно не способен сделать какой-нибудь выбор, противостоять малейшим трудностям. Эта Хлоя вознесла его до небес, он обрел крылья, а потом она их подрезала. И он превратился в ребенка, которого в свое время я быстро разгадала под его личиной супермена. Ребенок. Детей не выгоняют на улицу!
 
      – Нану говорит, что приглашает его на несколько недель в Канаду.
      – О, вот будет весело! Двое, охваченные депрессией, плачущие в изгнании. Отсюда вижу эту картину.
      – А что ты предлагаешь лучше?
 
       Брижитт: Вечно она все критикует. Если бы она знала, как я, да, я тоже, нуждаюсь в помощи. А она только все критикует. Я не знаю, что делать…
 
      – Он не ребенок, он пиявка: будет присасываться к тебе, пока не прогонишь его. Чем скорее ты от него избавишься, тем раньше он обретет силы. По необходимости. Сейчас в его интересах быть больным, выглядеть трогательно-несчастным, разыгрывать отчаяние. Представь себе, что однажды утром он просыпается, заявляет, что спал как младенец, что аппетит у него как у слона и что он хочет круга три пробежаться по парку: ты облегченно вздохнешь и побежишь к Альберу. А он, кто тогда станет заботиться о нем?
      – Наверное, ты права, дочка. Но я не гоню его и из-за твоей сестры.
      – Из-за Летисии?
      – С тех пор как отец здесь, она повеселела. Разве ты не заметила?
 
       Кароль: Это бросается в глаза. В первые дни ее и правда раздражала его немощность, его болезнь, и она была резка с ним. И вот теперь – сама нежность, сама приветливость! Она больше не курит, потому что это раздражает его, из школы идет сразу же домой, чтобы он не был один, когда делает уроки, советуется с ним, потому что это ему льстит, – в общем, помогает ему снова обрести статус отца. Конечно, я заметила.
 
      – Возможно, так. Но ты-то как во всем этом? Э-э, мама, тебе дурно? Ты вся бледная…

      – Ну и что ты будешь делать?
      – Не знаю, Женевьева. Я не знаю. Какая-то немыслимая ситуация, со всех сторон только упреки: Альбер и Кароль умоляют меня указать ему на дверь, Летисия ненавидит меня за то, что я раздумываю. Молодая влюбленная женщина может выбирать, мать семейства не имеет права прислушаться к велению своего сердца.
      – Так вот, я даю тебе право жить счастливо с Альбером.
      – Ты меня смешишь! Несколько недель назад ты всячески поносила этого старого замшелого преподавателя истории!
      – Тем не менее он превосходно владеет ситуацией!
      – Я бы так не сказала, но что правда, то правда, он – само терпение.
      – И нежен?
      – И нежен…
 
       Брижитт:…когда ему представляется такой случай. Я не видела его уже пять дней. От его молчаливых упреков я леденею. Я предпочитаю благодарность Пьера, радостную обстановку, что царит сейчас в доме, той давящей атмосфере, которая возникает, когда я ухожу к Альберу.
 
      – Это правда, что Анн приезжает во Францию, чтобы повидаться с отцом?
      – Кто тебе сказал?
      – Летисия, в прошлый раз, когда я звонила тебе. Ты рада?
      – Спрашиваешь! Конечно.
      – Она остановится у тебя?
      – А где, по-твоему, ей быть?
      – У Кароль. У тебя и так уже полно народу.
      – Это называется семьей, а не народом. Я не видела Нану пять месяцев и три недели и очень рада, что она немного побудет со мной. К тому же я, пожалуй, побаиваюсь, что Кароль…
      – Что она настраивает ее против Пьера?
      – Да, пытается.
      – Что ж, все великолепно. Прежний муж и дочери с тобой дома, любовник на стороне: мечта!
      – Ты завидуешь?
      – Нет, не очень. Наверное, я бы не выдержала.
 
       Брижитт: Я уже тоже на грани. С ума сойти можно от всех неурядиц, что свалились на меня, в то время как я чувствую себя бессильной перед ними. К этому, возможно, даже досада примешивается. Если я наконец сделаю выбор, ситуация разрешится: или Пьер, или Альбер пострадают немного, зато перестанут бояться – один того, что это кончится, другой того, что это не кончится никогда.
 
      – Я делаю все, что в моих силах, надеясь спасти то, что еще возможно спасти: приглушаю печаль Альбера, опасения Пьера, много внимания уделяю Летисии – я уже не надеялась, что она сможет быть так счастлива. Я радуюсь их взаимной приветливости, их смеху, их отличному настроению, тому, как они дружно осуждают это ничтожество Александру, и я говорю себе, что сделаю все для ее счастья, ведь мое счастье не идет в счет или, скорее, оно зависит от ее счастья. О себе я не думаю.
      – Жертвоприношение. Решительное слово идеальной матери. Я думала, в наши дни это уже вышло из моды. Выходит, нет! Ты живое подтверждение, тому!
      – Ты смеешься надо мной…
      – Да нет, не сказала бы. Ты знаешь, я видывала сорокалетних женщин, которые в одиночку растят своих малышей, бегом мчатся с работы, чтобы забрать младенца из яслей, проверить уроки у старших, приготовить обед, выслушать рассказ о футболе или о сплетнице подружке, а вечером, без сил, на десять минут прилечь возле своей ребятни. В субботу – рынок и уборка, в воскресенье они отправляются куда-нибудь со своими дорогими чадами, заглаживая свою вину, что слишком мало уделяют им внимания на неделе. А что у них на душе? Заведи любовника, советуют им приятельницы. Но когда, но как? Где его найти, как его удержать? Кто придумает способ наслаждаться жизнью, не ущемляя интересы детей? И у них опускаются руки.
      – Как можно их упрекать в этом, Женевьева? Как, по-твоему, они должны жить иначе?
      – Никто их не упрекает, но почему не сожалеть об этом, не искать выхода?
      – Потому что не существует никакого чудо-выхода. Просто маленькие сделки с жизнью.
      – Ты вгоняешь в депрессию, дорогая Брижитт.
      – Действительность не всегда приятна.
      – А почему твоя действительность может быть только такой?
      – Потому что я ее вижу.
      – Право, тебе не хватает умения посмотреть со стороны.
      – А тебе – опыта.
      – Мы сердимся?
      – Дуреха! Конечно, нет. Но ты действуешь мне на нервы.
      – Почему же только замужние женщины, по-твоему, способны понять человеческую душу?
      – Я этого не сказала.
      – Но почти. С вашими беременностями, с вашими скорбями, с вашими уставшими ворчащими мужьями вы даже мысли допустить не можете, что мы тоже, возможно, в состоянии понимать, что такое ребенок, супружеская жизнь, мужчина.
      – Как вы не можете допустить, что мы иногда страдаем от одиночества, одиночества в кругу семьи. Каждая говорит, опираясь на собственный опыт, которым она в конечном счете достаточно гордится, чтобы советовать другим, даже если сама горько сетовала па судьбу всего две недели назад. Когда ненавидишь свою жизнь, нет ничего лучше, как встретить кого-то, кто прошел другой дорогой, и пожалеть его. Но вдруг приходишь к убеждению, что одиноким ты был бы гораздо счастливее.
      – Ты преувеличиваешь, Брижитт.
      – Ты никогда не думала, что, может быть, и мне надо было остаться одинокой?
      – Вот как! Но ты тысячу раз толкала меня к замужеству!
      – Я допускаю, что есть люди, которые привыкают ко всему, есть такие, кто не привыкает ни к чему, и есть такие, кто превозмогает невзгоды, принимая в расчет все.
      – Если я правильно понимаю, ты жертвуешь Альбером ради Летисии. И это ты называешь «принимать в расчет»?
      – Право, ничего ты не понимаешь.
      – Так оно и есть. Мне жаль.

      – Что за фильм, Летисия?
      – Кассета.
      – Наша запись?
      – Нет, это папа записал для нас в видеоклубе на улице Леригё. Класс, да?
      – О да! Скажи, а ты не могла бы вынуть посуду из посудомойки?
      – Не беспокойся, все уже сделано.
      – О, спасибо, дорогая!
      – Это не я, а папа.
      – Твой отец! А где он, не знаешь?
 
       Брижитт: Он достал посуду из машины! Я сплю! Какую дурную новость он еще преподнесет мне? За двадцать лет совместной жизни он ни разу не проявил подобной инициативы!
 
      – Он скоро должен вернуться. Там для тебя записка, на холодильнике.
 
       Брижитт: Только посмотрите на эту записку: «Мои цыпочки, ужином занимаюсь я, ничего не трогайте. До встречи!» Да, можно сказать, он изменил стиль… Что он там стряпает?
 
      – Добрый вечер!
      – Ах, ты меня испугал!
      – Я выходил купить хлеба. Ты выглядишь усталой. Слушала автоответчик? Там сообщение от Нану.
      – Теперь ты уже слушаешь мой автоответчик?
 
       Ерижитт: Но что он делает, сидя целый день дома?
 
      – Ты забыла его отключить, и когда я услышал голос Нану, снял трубку. Я не знал, как он у тебя отключается, и он записал начало нашего разговора.
 
       Ерижитт: Подозреваю, что Анн позвонила днем домой именно потому, что хотела поговорить с ним. Иначе она позвонила бы мне в бутик.
 
      – Так расскажи вкратце.
      – Восьмого марта, Руасси, восемнадцать тридцать семь.
      – Ты доволен?
      – А ты нет?
      – Конечно, да.
      – Тогда отпразднуем это! Шампанское для моих женщин!
      – Папа, да ты просто душка!
      – Как, я думал, ты у телика. Добрый вечер, дочка! Бутылка на холодке. Как, будем ждать Кароль или откроем?
      – Она должна прийти?
      – Я позвонил ей и пригласил.
      – Вы мне дадите минутку навести красоту?
      – Ждем.
 
       Брижитт: Ах, как неприятно! Чем он любезнее, тем хуже! Когда он был болен, то был таким несносным, что казалось, это долго не продлится. Но вот он поправился, и стало совсем отвратительно! Как я могу указать на дверь такому «душке»? А когда приедет Нану, все ополчатся против меня. Да и к чему бы им отказываться от дорогого папочки? Только потому, что их лгать возжелала жить с милым Альбером, на которого ее дочерям наплевать? Черт возьми! Апьбер! Я же пообещала ему сегодня вечером встретиться у Перрин. Вот тут-то мне и крышка! Что за мерзость! Пять лет бьюсь, как дура, чтобы как-то держаться, уже почти добилась этого, и тут вдруг – бац! Мсье падает с небес с мнимой простатой и пустым кошельком. А я, как я выгляжу со своими делами, своим распорядком в семье, своей экономной жизнью? Как мне заставить дочерей понять, что все это блеф, наигранное очарование ради того, чтобы вернуться домой?
 
      – Я тебе не мешаю?
      – Я хотела переодеться.
 
       Брижитт: Как мне удрать отсюда?
 
      – Право, в этом костюме у тебя немного строгий вид, надень лучше сегодня платье повеселее.
      – Тебе по-прежнему нравятся платья в цветочек?
      – По-прежнему, но я боюсь в этом признаваться. Кажется, они вышли из моды.
 
       Ерижитт: Как я вижу, эта Хлоя приучила его пользоваться духами, дурной вкус. Браво!
 
      – Во всяком случае, их у меня уже давным-давно нет.
      – Ты позволишь мне подарить тебе такое?
 
       Брижитт: Ну нет, решительно! Он и правда не изменился. Ну-ну, напрасно строишь мне глазки, мой друг, я тебя знаю. Это уж точно, решил поухаживать за мной.
 
      – Тебе не кажется, что я уже переросла платья в цветочек?
      – Для меня – нет. Но может быть, твой друг…
 
       Брижитт: Вот и добрались!
 
      – Тебе неприятно, что мы говорим об этом?
      – Может, сейчас не очень подходящий момент?
      – Я так не считаю… О, только не черное, прошу тебя. Вот голубое, оно хорошо смотрится.
      – В нем, пожалуй, будет холодно.
      – Я прибавлю тепла в батареи.
 
       Брижитт: А по счету плачу я.
 
       Пьер: Она уже не раздевается при мне больше. Бедняжка, как она изменилась с тех пор, когда мы в последний раз…
 
      – Тебе помочь?
 
       Брижитт: Не мог бы он на две минуты оставить меня, чтобы я могла позвонить Альберу!
 
      – Нет, спасибо, ты очень любезен, но я отлично справляюсь сама.
 
       Пьер: Вот так, прямо в зубы! О, мы еще узнаем, какие они, эмансипированные женщины! Какое прекрасное было время, когда они звали нас застегнуть молнию на спинке платья. Я еще помню, перед уходом куда-нибудь поужинать она напудрится, надушится, а я целовал ее в затылок, как раз над последним маленьким крючочком. А ее чесучовое платье с крохотными пуговками-шариками сверху донизу! Сон!
 
      – Он преподаватель истории, да?
      – Скажи-ка, ты хорошо осведомлен.
      – Я думал пригласить на неделе Летисию в ресторан. Вы могли бы воспользоваться этим. Ты каждый вечер уходишь… Вы не должны видеться так часто. Конечно, я не имею никакого права лишать вас…
      – Что есть, то есть, Пьер. Я не нуждаюсь в твоем разрешении.
      – В общем, я тебе в тягость.
      – Я научилась подчинять свою жизнь жизни других, главным образом, моих дочерей. Твой приезд ничего не изменил.
 
       Брижитт: Лгунья! Насколько все же стало хуже с тех пор, как он здесь!
 
      – Между прочим, я слышал разговор о путешествии, от которого ты вроде бы отказалась. Я хотел поблагодарить тебя.
      – Могу сразу тебя заверить: ты тут ни при чем. Летисия и бутик – этого достаточно, чтобы удержать меня.
      – Но это глупо! Ведь ты поехала бы не на полгода. Хотя бы Летисию ты могла доверить мне.
      – Что ты хочешь? Некоторые не так легко срываются с места, как другие.
 
       Брижитт: Мне пора уйти отсюда, или я совсем разозлюсь.
 
       Пьер: Она меня так и не простила. А ведь я думал, что со временем…
 
      – Но вы не хотите воспользоваться тем, что я еще побуду здесь немного, и вернуться к вашему плану?
 
       Брижитт: Как он умеет себя подать! А сколько времени уйдет, чтобы снова купить билет, сделать прививки, все организовать, да еще само путешествие – и вот тебе горячка на несколько недель. Об этом он подумал?
 
      – Ты очень любезен. Но я не думаю, что этот вопрос еще на повестке дня.
 
       Пьер: Мне кажется, у них пахнет ссорой. Летисии тоже, и она радуется. Он ей не очень-то нравится, этот Альбер.
 
      – Ты великолепна. И правда умеешь одеться!
 
       Пьер: Если я скажу, что ей идет небольшая полнота, она обидится, но что правда, то правда, она еще очень аппетитная.
 
      – Спасибо.
 
       Брижитт: Ты не помнишь, как обзывал меня дамой-патронессой? Бедный мой старичок, твои попытки обольстить меня шиты белыми нитками. Если бы ты знал, как мне наплевать на твою болтовню. Слишком поздно, Пьер!
 
      – Почему такой печальный взгляд? Что-нибудь не так? Ты недовольна, что я затеял этот маленький праздник?
      – Нет, что ты, конечно, довольна. Но время не совсем удачное.
 
       Брижитт: Похоже, я уже совсем выдохлась. Мне не Таиланд нужен, о котором я мечтаю, а только одиночество. Три дня в гостинице, одной, и я приду в себя.
 
      – Тебе нужен отпуск.
      – Возможно.
 
       Брижитт: Прежде всего мне надо знать, когда ты уберешься. Ты меня пугаешь. Я сама себя пугаю. Я не в силах прогнать тебя, и я уже не могу больше тебя выносить.
 
      – Пьер, я не решалась тебе сказать, но я собиралась сегодняшний вечер провести с Альбером, после ужина. Этот семейный сбор некстати.
      – Пригласи и его!
 
       Брижитт: Вот как! Прекрасная мысль! Продемонстрируем ему радость возродившейся маленькой семьи, выставим на обозрение наше счастье, великодушно примем его в свой круг: он один, это так грустно!
 
      – Я не думаю, что это был бы выход.
      – Но ты не можешь бросить нас. Летисия очень огорчится!
 
       Брижитт: Однако огорчение дочери не остановило его, когда он удрал со своей девчонкой.
 
      – Нет, я пойду завтра.
      – Я вижу, ты очень расстроена. Извини меня. Я вторгся к тебе, порчу тебе жизнь. Но ты же видишь, мне лучше. Скоро я уеду.
 
       Брижитт: Очень убедительно. Заметь, когда ты нас бросил ради своей блондинистой куколки, ты пообещал мне очень скоро вернуться. Ты умолял меня позволить тебе эту мимолетную прихоть. Ты клялся вернуться. Ты сдержал слово. Через пять лет. Так вот теперь один Бог знает, сколько времени тебе потребуется, чтобы уехать.

      – У мамы утомленный вид. Ты правильно поступил, отправив ее спать.
      – Она слишком много работает, к тому же эти дни у нее болит спина.
 
       Король: По чьей вине?
 
      – Ты поможешь мне убрать со стола? Заверяю тебя, я делаю все, что в моих силах, чтобы помогать ей, но мне приходится настаивать. Я бы сказал, что она просто выходит из себя, когда видит меня на кухне.
      – Папа, ты вправду вернулся к нам?
      – Тебе это неприятно? Нет, не ставь ничего на микроволновку, твоя мать не разрешает.
      – Ты вернулся после пяти лет отсутствия и хотел, чтобы тебя встретили с литаврами! Но жизнь не такова…
      – Дочка, дорогая, я знаю, насколько ты совершенна, но тебе ни разу в жизни не пришлось совершить глупость?
      – До такой степени – наверняка нет!
      – Ты в этом уверена? Ты больше не имела вестей от Эрика?
      – При чем тут Эрик? Прежде всего у нас не было детей. Мы даже не были женаты. Нечего сравнивать!
      – Да вы и не могли пожениться, потому что как раз тогда, когда он сделал тебе предложение, ты его выгнала. Кто тебе сказал, что в тот день ты не совершила величайшую глупость?
      – Во всяком случае, это касается только меня!
      – А его?
      – Он утешился!
      – Женившись на идиотке… Сполосни приборы, прежде чем класть их в машину. Из нас она состарилась больше всех. Надо будет подарить твоей матери новую.
      – Эрик женат? Кто тебе это сказал?
      – Я видел их обоих у друзей Хлои.
      – Он говорил с тобой?
      – Два слова. Скорее, был смущен. Как и я.
      – А что она?
      – Замечательная! Блондинка с бедрами богини и телячьими глазами. Если я правильно понял, она поет в какой-то группе. Или танцует. Не знаю точно. Во всяком случае, на нее приятнее смотреть, чем слушать. Неудачный выбор!
      – Какие дураки эти мужчины. Вас привлекает только одно: ляжки!
      – Да, правда, они толкают нас на глупости. Если бы ты знала, как я сожалею, что ушел от вас.
      – О, прошу тебя, без приступов раскаяния!
      – Ты не веришь мне?
      – Не слишком.
      – У тебя ложное мнение о мужчинах. Впрочем, это наверняка моя вина! Конечно, мы не ангелы, но и не все совсем пропащие.
      – То, как ты поступил с мамой, омерзительно.
      – Да, это было нехорошо. Но я больше не мог. Не надо рубить сплеча: мы никогда не знаем, что происходит между супругами. Я. поступил нехорошо, признаю, но и твоя мать не была совсем уж не виновата. Вспомни ее угрюмость. И потом, мы немного устали друг от друга. И близость была уже не та…
      – Папа, умоляю тебя, без подробностей…
      – Это произошло после смерти моих мамы и папы. Тяжело потерять обоих родителей за пять месяцев. Следующим в списке оказывался я. Это нанесло мне страшный удар. Я уже видел себя старым, приговоренным. И я почувствовал неодолимую потребность урвать от жизни все, что только можно, доказать себе, что я еще па что-то гожусь. Я ненавидел свое толстое пузо, свой лысый череп. Как женщина в менопаузе. Увидишь, в свое время ты тоже спросишь себя: «Никогда больше?» Ты отказываешься в это верить, ставишь перед собой цели: бегом подняться по лестнице, провести бессонную ночь, закадрить хорошенькую девчонку. Не смотри на меня такими глазами, это естественно. Кароль!.. Еще двадцать лет, и ты поймешь своего старого отца. Я был в таком состоянии, когда ты привела к нам в дом Селин. И тут я почувствовал, что, несмотря на свое брюхо и седые волосы, я ей понравился. И я не смог устоять. Это тоже идиотизм. Мне захотелось чего-то свеженького, а оно вот, передо мною, кожа как персик, глаза – чернички, и две чудесные дыньки на груди…
      – Пощади, не расписывай мне прелести Селин. Тем более что с тех пор они здорово перезрели. Главное, что меня поражало в ней, это предельная глупость ее суждений.
      – Невероятно! Даже меня это очень быстро обескуражило. Но я умолил твою мать позволить мне это маленькое увлечение. Ведь оно не представляло для нее угрозы. Увы, Селин познакомила меня с Хлоей и вот тут-то я и попался на крючок.
      – Это правда, что Хлоя очень темпераментная?
      – Да, но разве это стоило того?! Летисия была совсем малышка, когда я ушел из дома. А сейчас, как накрасится, ну просто взрослая женщина. Я пропустил это перевоплощение. Да если бы только это! Я пренебрег ею, говорю это искренне. Я пренебрег своим отцовским долгом, я предоставил твоей матери самой выкручиваться, чтобы помочь девочке пережить эти нелегкие годы. Я не выполнил свою работу. Из эгоизма.
 
       Король: Пострадала не только Летисия. А Анн со своим скоропалительным замужеством?!
 
      – …Мне было трудно разговаривать с Летисией, мне казалось, она говорит со мной, как с дедом, а ведь я тогда еще чувствовал себя достаточно молодым, чтобы снова стать отцом. Теперь могу сказать тебе, что я жестоко наказан. Потому что в конце концов я услышал о своей немощности истинную правду, в которой я ни разу не осмелился признаться самому себе. Хлоя отложила конец на пять лет, и вот недавно я одним махом постарел на двадцать.
      – Печальная статистика. И теперь ты чувствуешь себя готовым к старости?
      – Я чувствую себя готовым жить, не обманывая себя.
 
       Король: Я не верю ему. Он переходит от одной роли к другой с такой озадачивающей легкостью, но в роли мудрого отца он убедительным не выглядит. Он только обманывает самого себя. И еще…
 
      – …Но куда идти? Для кого жить? Мое место здесь, оно свободно, а я, однако, не имею права занять его. Брижитт больше не желает меня.
 
       Пьер: И Хлоя тоже. Какое идиотство, эта жизнь!
 
      – Ты не знаешь, Эрик по-прежнему работает в музее комиксов?

      – Как всегда, мсье Пеншо?
      – Мне – да. А тебе, Брижитт?
      – Как всегда, Перрин.
      – Сейчас все принесу.
      – Ты сердишься на меня за вчерашний вечер?
      – За то время, что мы сидим за столиком, ты уже третий раз спрашиваешь меня об этом!
      – Извини. Это получилось некстати.
 
       Брижитт: Как у меня болит спина! Я измотана. Я устала от такой жизни.
 
      – Ты какой-то мрачный, Альбер. Ничего мне не рассказываешь…
      – Скажи уж сразу, мол, я на тебя безумно сердит!
 
       Брижитт: Я совсем без сил, у меня единственное желание – пойти и лечь спать. Мне такого труда стоило выбраться, чтобы встретиться с ним, и вот – черт возьми! – да, он на меня сердится!
 
      – Да нет, конечно. Но я же прекрасно вижу, что ты раздосадован. Та жизнь, что я могу предложить тебе, не легкая, я знаю. Для меня это тоже испытание. Пьер для меня словно какой-нибудь случайный назойливый знакомый, но как его выдворить, я не знаю, потому что у него есть в семье поклонницы.
      – «Случайный знакомый»! Хорошо сказано! Интересно, как ты скажешь обо мне лет через десять? «Альбер Пеншо? Ах да, случайное знакомство. Мы как-то встретились, зимой. Что-то припоминаю…»
      – Ты невыносим!
 
       Альбер: Более точно было бы сказать, что я в бешенстве. Удивляюсь, неужели она этого не замечает? Сегодня она очень странная. Вчера отменила встречу, а сегодня, еще хуже, она просто отсутствует.
 
      – Брижитт, послушай меня, может быть, лучше мы остановимся на этом?
 
       Брижитт: Значит, вот что! Я должна была бы догадаться об этом. Но он прав, я зашла слишком далеко. Я хотела услужить всем, и я проиграла.
 
      – Ты думаешь?
 
       Альбер: Нет, я так не думаю. Я тебя провоцировал, дурашка. А ты, все, что ты нашла в ответ, это: «Ты думаешь?» Ты меня пугаешь.
 
      – Спасибо, Перрин. Погодите, мы еще немного посидим.
 
       Брижитт: Это невозможно! Неужели сегодня последняя булочка за этим столиком с Альбером? И почему мысль об этом больше не причиняет мне боли?
 
       Альбер: Что она ищет в своей сумке? Хочет хлестнуть меня по физиономии платком? По крайней мере я, скорее, предпочел бы это, чем ее явное спокойствие.
 
       Брижитт: И куда я засунула таблетки долипрана? Я хорошо помню, что сегодня днем положила их в сумочку. А-а, вот…
 
      – Ты уже глотаешь лекарства?
      – У меня побаливает спина.
      – И давно? Почему ты мне не сказала об этом? Тебе больно так сидеть. Хочешь, я попрошу у Перрин подушку?
      – Ты внимателен… Но не стоит.
      – Хочешь поскорее лечь?
      – Пожалуй, да.
      – Пойдем домой, я там тобою займусь.
      – Я думала, что мы должны остановиться на этом?
 
       Брижитт: Чем более он мил, тем я хуже чувствую себя. Я не хочу, чтобы он видел меня такой. Мне нужно только, чтобы он оставил меня в покое и я смогла бы одна, в своей постели, спокойно морщиться от боли.
 
      – Может, обсудим это немного позже? Я провожу тебя.
      – Просто найди мне такси, пожалуйста.
      – Перрин, вы можете вызвать такси?
      – Я хочу извиниться перед тобой, Альбер, за вчерашний вечер, за сегодняшний… И за то, что я подала тебе надежду, которую не сумела оправдать.
 
       Альбер: Да она бросает меня! Она правда меня бросает! И все из-за своего дурака мужа. Конечно, у нее есть свои резоны, как у Даниель были ее обездоленные. Летисия снова улыбается! Это стоит больше, чем улыбка «знакомого Алъбера».
 
      – Через три минуты будет, мсье Пеншо. «Рено», синяя.
 
       Альбер: Я смешон… но я ее понимаю. Господь знает, я был бы готов на все, чтобы снова завоевать доверие дочери. Только мне никогда не дают права выбора: женщины всегда покидают меня, не спросив моего мнения.
 
      – Я подожду такси на улице. Оно не задержится.
 
       Альбер: Это молчание… Я больше не могу. Все к черту! Я не могу в это поверить.
 
      – Эту машину клиентка ждет в зале. Я схожу за ней.
 
       Альбер: Бедняжка. Она вся скривилась. От горя или от боли? И эта печальная улыбка, с которой она смотрит на меня…
 
      – Такси ждет тебя.
      – Спасибо, Альбер. Ты очень милый. Я позвоню тебе на днях…
 
       Альбер: Чтобы что сказать мне? Она со мной расстается или нет? Она в полной растерянности.
 
      – Отдыхай, дорогая. Ты в этом очень нуждаешься.
      – Добрый вечер, мсье. Улица Тургарнье, пожалуйста.
      – До свидания, моя Брижитт.

      – Ну ладно, хватит! Отправляйся в свое путешествие, если тебе хочется. Ты бесишься, что вынуждена сидеть взаперти дома. Я не умру оттого, что ты показываешь мне от ворот поворот.
 
       Брижитт: О, вот они, мужчины! Пять лет назад я валялась у него в ногах, умоляя остаться, а сейчас хочу только, чтобы он поскорее убрался.
 
      – Ты не можешь даже сама повернуться в постели.
      – Нет, могу. К тому же теперь, когда ты так удобно меня усадил, у меня нет нужды поворачиваться. Послушай, передай мне мой блокнот, я хочу поискать рисунок вышивки для моей будущей коллекции столового белья. Как видишь, я не собираюсь изнывать от скуки.
       Брижитт: Уходи скорее. Я ужасно хочу пипи и не желаю, чтобы ты видел, как я потащусь туда чуть ли не ползком.
 
      – Я схожу за газетой. Тебе что-нибудь купить?
      – Свежей земляники.
      – В такое время года?
      – Да нет, я пошутила, дурачок.
      – Пока.
 
       Пьер: И все-таки все довольны, что я здесь и ухаживаю за ней. Особенно Анн, которая испытывает священный ужас, когда ее мать болеет, но все же, наверное, не осмелилась бы отменить поездку из-за этого. Она остается в Монреале под предлогом, что в такой момент лишние люди в квартире в тягость. Славная малышка: даже твой дорогой отец, который тебя так любит, не обманулся! Я часто замечал это: нет нужды слишком высоко ценить своих детей, чтобы их обожать. Король завалена работой, Анн напугана, Летисия ведет себя, как и положено избалованному подростку в четырнадцать лет. Кто остается? Старый муж! Даже при отсутствии обаяния он наконец стал нужен, и никто больше не говорит ему о свободной комнате у свекрови какой-то приятельницы или об однокомнатной квартирке, которую с удовольствием сдал бы какой-то журналист, надолго уезжающий собирать материал для репортажа. Ничего в подобном духе. Пьер узаконен ишиасом и готов платить за то, что его снова приняли в семью.

      – Добрый день!
      – Добрый день, мсье! О, извините, я вас не узнала!
 
       Историчка: Черт побери, опять этот зануда в дождевике!
 
      – Как идут ваши изыскания, успешно?
      – Говорите потише. Видите, за моим столом сосед. Он, как услышит хоть слово, мечет глазами молнии.
      – Не поговоришь. Спустимся в кафетерий?
      – Если хотите, но ненадолго. Я напала на такой материал…
 
       Историчка: И зачем я согласилась? Опять прожужжит мне уши своими любовными делами!
 
      – Вы не хотели бы провести три недели в Таиланде? У меня есть лишний билет.
 
       Историчка: Я чувствовала, что у него что-то не ладится.
 
      – Я предпочла бы Венецию… Вы расстались с ней?
      – Даже не знаю…
      – Она не сказала мне об этом прямо. Это ужасно – расстаться вот так. Ее слова прозвучали иначе: «Я прошу у тебя прощения, я не сумела взять на себя бремя…» Так говорят, когда не хотят сказать: «Я тебя не люблю», не правда ли?
      – Это может означать и другое: «Сейчас в моей жизни для тебя нет места». Или еще что-то в этом духе. Я не знаю. Почему вы спрашиваете об этом меня? Я же ее не знаю, вашу подругу.
      – Ситуация изменилась в последний месяц, возможно, через месяц она снова переменится, но я слишком нетерпелив. У меня такое чувство, будто в жизни мне уже нечего ждать…
 
       Историчка: Мне тоже, папаша, в таком случае закругляйся, меня ждет работа.
 
      –…я хочу все, все сейчас…
 
       Историчка: Так и есть, он меня доводит. Зачем, зачем я согласилась пойти с ним?
 
      – Что значит – «все»?
      – Ну хотя бы эта история с путешествием: чего я жду? Я должен был бы отправиться туда без нее, как и было задумано вначале. Да вот только мне больше туда не хочется. Идиотизм! Я не хочу больше ничего, если она не делит этого со мной, а вот она-то не хочет, во всяком случае, сейчас.
      – Сейчас. Вы убеждаете себя в этом. Но спокойно. Я уверена, что это вы довели ее до стресса своей нетерпеливостью.
 
       Историчка: Спокойно, Катрин, не строй из себя невинную жертву: ты согласилась на его предложение, потому что никогда, никто, кроме него, не приглашает тебя выпить кофе. Вот почему!
 
      – Вам этого не понять…
 
       Историчка: А ты, ты можешь меня понять в мои сорок два года одиночества? Ты можешь понять, что мне впереди уже ничего не светит? Что я хочу мужчину, но мужчины не хотят меня? Я встречаю только сорокалетних, которые бегают за молоденькими девчонками или за разведенками, уже получившими прививку от семейной жизни. А еще есть очень симпатичные гомики.
 
      – …у меня уже нет впереди времени.
 
       Историчка: У меня не больше! Я хочу ребенка, а это становится уже больше чем на пределе. Как ужасно, ты даже представить себе не можешь, как это ужасно!
 
      – Однако если я хочу прожить остаток жизни счастливо, я должен дать ей времени столько, сколько ей нужно. Чтобы она разобралась в своей жизни, все, что нужно, расставила по местам: свою избалованную эгоистку, своего изменника мужа. Мне легче, чем ей: моя дочь взрослая, моя жена умерла. Я свободен, а она нет. Я должен ждать ее, как юноша ждет своего совершеннолетия.
 
       Историчка: Как юноша! Еще один! Но честное слово, ни один мужчина из тех, кого я встречала, не доходил до такого!
 
      – …Бедняжка! Если бы вы видели ее лицо – опустошенное, окаменевшее. Она сказала мне: «Я позвоню на днях». Эти несколько дней для чего? Подлечить свой ишиас или наконец найти решение и заявить мне о разрыве? Заметьте, ведь первый затронул эту тему я. Какая глупость толкнула меня ляпнуть это, провоцировать ее. Я даже не заслуживаю считаться совершеннолетним: я более неопытный, чем младенец. Шестьдесят пять лет – это, право, еще не старость.
      – Если вы так влюблены, вы не старый.
 
       Историчка: Что я могу сказать, кроме глупости! Все равно что, лишь бы отделаться от него.
 
      – Если бы только это было так…
      – Ну уж выберите что-нибудь одно!
      – Мне было так приятно побеседовать с вами…
 
       Исторична: Он называет это «побеседовать»? Я и слова не вставила!
 
      – У меня нет сейчас времени ответить на все, но что касается Таиланда, то да, с удовольствием.
 
       Исторична: О, какая физиономия! Очень смешно!
 
      – Да нет, это была шутка. Ничего, все устроится. Как хорошо быть влюбленным.

       Брижитт: Как ужасно быть зависимой! Потерять всякую самостоятельность, всякий стыд! Лучше отказаться от стольких нужных вещей, чем их просить! У меня такое чувство, будто я уже в приюте для стариков и какая-нибудь молодая толстуха, затянутая в наглаженный халат, сейчас войдет со своим мерзким подносом в руках и закричит: «Ну как, бабка, уже проголодалась?»
 
      – Э-э, старушка, ты хандришь?
      – Ах, прошу тебя, не называй меня старушкой, сейчас это звучит особенно неуместно!
      – Ладно. Но ведь ишиас нас хватает в любом возрасте.
      – Это всем известно, особенно трудно ишиас излечивается у грудного ребенка.
      – Без смеха. Мой отец мучился с этим в тридцать пять лет, а после полгода ходил в корсете.
      – Мне нравится в тебе, Женевьева, что у тебя всегда находится, чем подбодрить.
      – Да нет, не всегда же кончается корсетом, ты знаешь.
      – Знаю. В такую минуту каждый думает о своем ишиасе. Я знаю самые разные сроки болезни, различные способы лечения и тому подобное…
      – Сколько уже дней ты болеешь?
      – Девять.
      – В самом деле?
      – Да. Ты не поможешь мне вымыть голову? Я безобразно выгляжу, но не хочу просить об этом Пьера.
      – Я сама должна была бы догадаться. Как мы это сделаем?
      – Я уже продумала. Сейчас у меня достаточно времени, чтобы поразмышлять.
      – И чтобы заняться своими ногтями! Никогда не видела у тебя таких ухоженных ногтей.
      – Ничего не делать – это надо уметь. Должна же неподвижность как-то компенсироваться.
      – Девять дней? Не могу опомниться! Я бы не выдержала.
      – Как будто у меня был выбор!
      – Тебе повезло, что Пьер оказался на высоте.
      – Ну да!..
 
       Брижитт: Святой Петр, помолись за нас!
 
      – И все же хорошо! Как бы ты была без него?
      – Как тогда, когда его не было здесь. Нашла бы выход.
      – Ну да!..
 
       Женевьева: Наверное, если бы мне хоть немного такого упало с неба, я бы не отказалась. А знаешь, так мне больше нравится. Прежде всего стало лучше: наволочки меняются ежедневно, простыни через день, в вазах свежие фрукты, подносики, кофе в десять часов, чай в пять. Уход такой, что на это потребовалась бы не одна подруга, а целых три. Нет ничего лучше, чем муженек. Утверждаю это со знанием дела, я ничего так не боюсь, как трехдневного гриппа. Грипп у одинокой женщины! Что может быть хуже? Только грипп у матери-одиночки.
 
      – Я тебе все же напомню, что я выкрутилась без него, когда мне пришлось две недели поработать в Риаде или когда Анн призвала меня пожить у нее во время родов. Нужно было пристроить Летисию, на кого-то оставить бутик. В то время у меня еще… было Лилианы. Впрочем, ты в то время была великолепна, я гораздо больше чувствовала присутствие твое, чем дорогого Пьера, которого ты расхваливаешь сегодня. А ведь еще полгода назад ты поносила его.
      – О, это правда! Он тогда отказался подежурить вместо тебя около Кароль, когда ей сделали операцию по поводу аппендицита, потому что пообещал своей тогдашней подружке поехать с ней на уик-энд в Трувиль.
      – Не напоминай мне об этом случае, я уже постаралась забыть его.
      – А когда, уж не помню в какой день рождения Летисии, он смылся в последний момент, хотя вы договорились сводить дюжину ее подружек в бассейн?
      – Замолчи, мерзавка!
      – Но все-таки все эти годы он вел себя как настоящий подонок.
      – Я еще не все тебе рассказала!
      – О, давай рассказывай!
      – И не подумаю.
      – Теперь ты его защищаешь?
      – Нет, я защищаю себя. От стыда, что страдала из-за такого типа.
      – А-а, ты страдала из-за типа такого же, как все они. Не лучше и не хуже.
      – Не верю.
      – Может быть, ты знаешь таких, кто лучше?
      – Альбер, я чувствую это, отнюдь не такой эгоист.
      – Альбер? Почему ты вспомнила о нем? Я думала, ты с ним рассталась.
      – Мне так не хватает его!
      – Он тебе позвонил?
      – Подозреваю, да. Вчера утром Пьер поднял трубку, незнакомый голос извинился и дал отбой. Я уверена, это был он.
      – И ты не перезвонила ему?
      – Он на несколько дней уехал в Пуатье. Какие-то изыскания в архивах. Я не знаю, по какому номеру звонить.
      – И в каком состоянии?
      – Поиски?
      – Нет, дуреха! Уехал?
      – Терпение и выжидание.
      – Откуда ты знаешь?
      – Он часто звонит Кароль.
      – Добрый день, сударыни! Что вы скажете, если мы выпьем чайку? Я принес вам что-то вкусненькое. Легкое, идеальное для диеты. Как себя чувствуешь, дорогая? – Женевьеве: – Что-то она грустна. Эта история изнуряет ее. И еще она нервничает из-за бутика.
      – Еще бы, три недели до Рождества!
      – Кстати, уже и подарки есть! Открой!
 
       Женевьева: Наверное, мне надо бы исчезнуть, но я слишком любопытна!
 
      – Ты был в агентстве путешествий?
 
       Брижитт: Что он еще придумал? Я боюсь самого худшего.
 
      – Открой же, говорю тебе!
      – Но…
 
       Брижитт: Ой!
 
      – Ты недовольна?
      – Это невозможно!
 
       Женевьева: Кажется, назревают неприятности…
 
      – Брижитт, покажешь мне?.. Вот те на: три билета в Монреаль!
      – Раз уж Анн отменила свою поездку во Францию, мы отправимся на Рождество к ней!
      – Абсолютно исключено! Надеюсь, ты еще не сказал об этом Летисии?
      – Напротив. Она в восторге.
 
       Женевьева: Он все же очень мил, услужливый эгоист.
 
      – Ты сошел с ума! Сначала ты должен был посоветоваться со мной. Я не могу поехать. Даже речи не может быть!
      – Я заранее знал, что ты не согласишься, и именно потому не посоветовался с тобой. За двадцать лет совместной жизни ты ни разу не сказала «да» на мои хоть немного сумасбродные планы: я не надеялся, что ты изменилась. Только теперь этот безумный план – на мои личные деньги, и у тебя нет причины беспокоиться и нет никакого серьезного повода отказаться.
      – Нет, есть! Именно есть!
      – Ладно, пожалуй, я оставлю вас вдвоем.
      – О, извини нас, Женевьева!
      – Правда, Женевьева, извините ее. Брижитт в последнее время очень измотана, очень нервозна. Она так нуждается в отдыхе, что даже не в состоянии понять это. Я провожу вас.
      – Вы возвращаетесь к работе?
      – Мой врач проявил верх понимания. Видя состояние Брижитт, он продлил мне больничный лист…
      – Позвоните мне, если я могу в чем-то помочь вам. Вы правы, ей необходим отпуск.
 
       Женевьева: А, черт, мы так и не помыли голову!
 
      – Было бы непорядочно с моей стороны оставить ее в таком состоянии. Она такая слабая!
 
       Женевьева: Наивный! Можно подумать, женщины имеют возможность быть слабыми!
 
      – Вы замечательный, Пьер, я уверена, она очень признательна вам за ваши хлопоты.
      – Я делаю это не ради благодарности.
 
       Женевьева: Еще бы!
 
       Пьер: А она симпатичная, эта дамочка. И верная подруга. Пятнадцать лет она меня раздражала, я опасался, как бы феминизм не превратил ее в фурию, но она прежде постарела.
 
      – Завяжите получше шарф, на улице холодно. А этот цвет вам к лицу. Вы очень красивая!
 
       Женевьева: Ну и подлец! Пятнадцать лет он только поносил меня, а теперь возвращает в лоно семьи. Он меня кадрит!
 
       Пьер: Она покраснела. Обожаю видеть, как женщины краснеют от комплиментов. Бедняжка! Ей и правда не повезло с мужчинами.
 
      – Женевьева, как вы считаете, Канада – это хорошая идея?
 
       Женевьева: А он все-таки трогательный, И совсем не знает, куда ему приткнуться. Он хочет снова ее завоевать, это несомненно, но дрейфит.
 
      – Действуйте потихонечку. Вы ее как-то сразу огорошили. Дайте ей время распрямить спину, как в прямом смысле, так и в фигуральном.
      – Меня беспокоит другое.
      – Альбер?
      – Она вам рассказала о нем… Да, конечно…
      – Вы выбрали не очень удачное время. Как раз когда она обдумывала возможность начать новую жизнь. Ей было трудно в последние годы без вас.
      – Женевьева, могу я как-нибудь в ближайший вечерок пригласить вас поужинать?..
 
       Женевьева: Как бы не так, голубчик!
 
      – …Я хотел бы поговорить с вами о моей жене. Мне кажется, что я должен многое узнать о ней.
 
       Женевьева: Только не от меня, мой милый!
 
      – Я бы с удовольствием, но у меня сейчас совсем нет времени. Может, после Рождества? До свидания, Пьер.
 
       Пьер: Подумать только, а женские журналы полны сетованиями одиноких женщин, готовых, наверное, заплатить за приглашение поужинать! Наверное, я просто встретил исключение из правил. Ладно, тогда пойду обхаживать мою Брижитт, но без инструкций.
 
      – Делаю тебе чай и иду, малышка!

       Брижитт: Вот беда! Я не могу даже запустить подушкой в физиономию этого бедняги. Канада! В кругу семьи! К тому же еще в рождественские дни! Только этого мне не хватало. Не посчитаться с тем, что при ишиасе – в холод, за шесть тысяч километров – такая резкая перемена вредна, это все знают. Нет, он рехнулся! Морщины его не состарили, если у него такие идеи. Вечно так и было: какой-то безумный план, один из тех потрясающе привлекательных для детей, на которые я должна говорить «нет», исходя просто из здравого смысла, и потому слыть гадиной, которая мешает всеобщей радости. Господи, чем я провинилась перед тобой, за что мне такое?
 
      – Тебя смущает срок? Ничего страшного. Поменяем билеты. Летисия пропустит в школе две недели, но я помогу ей нагнать. Ведь могла бы она заболеть, например.
      – Заставить ее пропустить две недели! В третьем классе! Это ты больной! Сразу видно, что ты бросил нас, когда она была в начальной школе.
      – Не надо так говорить, Брижитт. Я совершил ошибку и уже много раз признал это. Но ты была, да и сейчас такая же, серьезная… Дай ей возможность свободно вздохнуть, помоги ей проветрить мозги.
      – Это правда, с тех пор как ты здесь, она чувствует себя лучше. Не могу этого отрицать. Зато я – гораздо хуже. Ты должен уехать, Пьер. Или я уеду отсюда. Я не могу больше жить с тобой под одной крышей. Ты должен понять это.
      – Знаешь, что я думаю ты тоже нуждаешься в том, чтобы проветрить мозги. Пять лет назад, когда я уехал, я задыхался здесь. Я сходил с ума от мысли, что жизнь может быть только такой, всегда только такой. Ты тогда не работала, хотя, вспомни, я не раз предлагал тебе это. Ты говорила, что девочки нуждаются в тебе. Впрочем, так оно и было. Ты многое им дала, и они чувствовали себя лучше, чем их подруги, во всяком случае те, у кого матери работали. У меня было такое чувство, что ты полностью посвятила себя им, но что эта жертвенность куда больше той пользы, какую они получали от этого. Хуже всего было мне: я видел, что ты стареешь, не обращаешь внимания на себя, на нас. То немногое, что ты принимала, становилось главным правилом жизни: минимум выходов из дома, минимум одежды, минимум друзей, три недели отпуска в Руайане – и ничего больше. Каждый год одно и то же. Запрещено выпить – разве только в воскресенье, запрещено курить в доме, запрещено громко включать музыку, а уж про футбол по телику и говорить нечего, вечеринка только при условии, что девочки кончили четверть с хорошими отметками, никаких подарков, никаких шмоток, кроме как на день рождения и Рождество! Правила повсюду, правила во всем. Ты стала занудой…
      – А я и сейчас такая! Поэтому перестань надоедать мне и уезжай. Я тебя не звала.
 
       Брижитт: О Господи, каков портрет! И самое ужасное то, что я вполне себя узнаю в нем.
 
      – У тебя весь интерес ко мне сводился к постели, я этим воспользовался, малышка. Понимаешь, я уехал, чтобы удостовериться, что жизнь – не только это. Поступок безобразный, согласен. Я подлец, эгоист, называй как хочешь. Я испытывал потребность в молодости, в выдумке, в порыве, в свободе…
      – Прекрасно! Я поняла.
      – Я нашел все это и счел замечательным. Поначалу.
      – Пять лет! Ты называешь это «поначалу»? Видно, у тебя жизнь бесконечна.
      – А потом я понял: чтобы получать удовольствие, нарушая жизненные устои, нужно, чтобы они существовали. Это всем известно, скажешь ты мне, но опыт других ничему не учит. Мне надо было проверить все на себе. И тогда в отношениях с Хлоей я начал устанавливать свои правила, вырабатывать свои привычки. Получилось так, как и следовало ожидать: очень скоро я понял, что я старый дурак, и мне пришлось снова шевелить мозгами, чтобы заставить ее каждый раз мечтать об уик-энде, каждый день удивлять ее. Это было утомительно, скажу тебе, утомительно.
      – О, сейчас я тебя пожалею!
      – Короче, я понял, что мы, ты и я, оба совершили ошибку: ты своей бездеятельностью, я своей непоседливостью. И оба не знали в этом меры. Я ждал от жизни слишком многого, ты – слишком малого. Впрочем, я вернулся домой без большой надежды изменить тебя. Я готов был принять твой образ жизни. Я осознал, что нет ничего важнее того, что ты создала вокруг меня. И вот в этом доме, который я уже не узнаю, я встретил незнакомую женщину, более молодую, чем та, которую я оставил, гораздо более красивую, такую же решительную, но уже совсем в другом, живущую в ином ритме, с иными ценностями…
      – Не только это…
      – …женщину, которая меня пугает, с которой я едва осмеливаюсь заговорить, тем более что чувствую: она сводит меня с ума.
      – Браво, какое красноречие! Ты не утратил науки обольщать! Только вот такой натиск с твоей стороны я уже испытала двадцать пять лет назад. Я клюнула на это и, не скрою, потом об этом пожалела. Та железная женщина, которой я стала, выкована тобой. Я всегда одна воспитывала дочерей, устанавливала распорядок их жизни, они нуждались в этом. Я была с ними целый день, ты же, возвращаясь домой, читал им на ночь сказки и укладывал спать. В субботу, вместо того чтобы отвести девочек на урок танцев или на теннис, ты, тайком от меня, водил их объедаться пирожными или на боулинг. Они обожали тебя, но одному Богу известно, что сталось бы с ними, если б я не ограничивала их вольницу. Ты был их праздником, я же – воплощением образа печальной повседневности.
      – Почему же печальной?
      – Потому что размеренной, монотонной, заранее известной. Короче, нудной.
      – Тебе было обременительно со мной?
      – Думаю, да. Но я запрещала себе думать об этом. Я крутилась с утра до вечера. А когда, две старшие стали немного самостоятельнее, ты убедил меня завести еще ребенка.
      – Это была ошибка?
      – У меня никогда не повернулся бы язык сказать, что Летисия была ошибкой, но, не будь ее, всего этого не случилось бы.
      – Что ты имеешь в виду под всего этого!
      – Твой отъезд, эти пять лет, твое запоздалое возвращение.
      – Для тебя это удар?
      – А как сказать иначе?
      – Для меня это эпизод.
      – Поэтому ты считаешь, что все вернется к истокам?
      – К каким истокам? Я не думаю, Брижитт, но я хотел бы вместе с тобой попытаться начать новую жизнь, хорошую жизнь. Я хотел бы снова сделать тебя счастливой.
 
       Брижитт: Он не боится красивых слов, Пьерро!
 
      – Слишком поздно! Слишком поздно!
      – Не говори так. Ты утомлена, мы вернемся к этому позже.
      – Напротив, все уже сказано. Я не поеду с тобой в Канаду, и я очень хотела бы, это серьезно, чтобы ты поскорее нашел для себя квартиру.
      – Ты не очень любезна, Брижитт. Подумай о своих дочерях.
      – Нет, вовсе нет, я думаю о себе, впервые думаю только о себе. Пять лет я жила исключительно для наших дочерей, и вот теперь – хватит! Теперь твоя очередь, ведь ты такой прекрасный моралист!
      – Это Женевьева настроила тебя так или кто-то другой?
      – Я в этом не нуждаюсь. Я пришла к такому выводу сама. У меня сейчас есть время подумать. Ты напрасно стараешься выглядеть безупречным во время моей болезни, я на это уже не ловлюсь. Без игры слов.
      – Не люблю, когда ты такая – резкая, желчная. Это не ты.
      – Нет, это я! Я, которую ты плохо знал, но которая проявилась за то время, что тебя с нами не было. Хватит, надоело. Ты мне надоел. Убирайся, прошу тебя. Катись! С тех пор как ты вернулся, ты произвел жуткий кавардак в моей жизни. Ты все перевернул. Ты пытаешься сделать меня виноватой, изобразить меня эгоистичным монстром, но эгоизм – это спасение. Вот чему я научилась благодаря тебе. Я заложила основы в воспитании дочерей, в их образовании. Впрочем, Анн не сумела реализовать себя, но я ничего больше для нее сделать не могу. Кстати, как не могу многого сделать и для Летисии. Года через четыре она выйдет замуж! Что касается меня, то теперь приходит мое счастье. И тебе не удастся загасить его своими сентиментальными разглагольствованиями и своим жалобным раскаянием.

      – Это что, билеты?
 
       Брижитт: Черт! Вот некстати!
 
      – Добрый день, Летисия.
      – Привет, ма, привет, па! Это что, билеты?
      – Догадайся.
      – Все в порядке, мы едем?
      – Почему «мы»? Я увожу твою маму в свадебное путешествие.
      – Хватит, Пьер!
      – Ну, папа, скажи мне! Мы едем?
      – Я думал, но…
 
       Брижитт: Я больше не могу. Чувствую, что сейчас отключусь. Я уже предвижу сцену. У него, как всегда, прекрасная роль. А я заранее проигрываю. Придется слукавить.
 
      – Твой отец везет тебя повидаться с Анн.
      – А ты не полетишь? Ты – нет? Почему ты не летишь?
 
       Брижитт: Не подумала бы, что я столь желанна. Впрочем, какая я дура, ведь не я ей нужна, а ей надо, чтобы родители были вместе. Бедная девочка. Слов нет, она еще очень нуждается в этом.
 
      – Что ты хочешь? Папа взял билеты на Рождество. Ты же знаешь, Лилиана спокойно может остаться на эти две недели в бутике одна.
      – Но тебя не смущает, что каникулы кончатся раньше, чем ты вернешься, Летисия?
      – Ясное дело, очень смущает. Ведь в конце года экзамен, а у меня оценки не самые высокие.
 
       Брижитт: Ах, Летисия, Летисия, моя дочь, она свои занятия ставит выше поездки. Вот уж не ожидала! В конце концов строгое воспитание приносит плоды!
 
      – Я горжусь тобой, дочка!
      – Но ты не думаешь, что могла бы, если я тебе помогу…
      – Не соблазняй меня, папа. Один раз я сумела сказать «нет». Второй раз будет трудно. Нет, это мама должна найти выход.
 
       Брижитт: Сюрпризы кончились… все возвращается к началу.
 
      – Что ты будешь делать, если твой ишиас будет повторяться? Наверное, надо отделаться от твоей несчастной лавочки.
      – Хочу тебе заметить, что без моей несчастной лавочки ты могла бы только мечтать о паре кроссовок «Найк» или костюме от Зара!
      – Да плевала я на эти чертовы шмотки! Я говорю о твоей поездке.
      – Не разговаривай так с матерью! Надо же, не ожидал от тебя такого базарного тона.
      – Спасибо, Пьер.
      – Хватит, надоело, всегда одно и то же. С вами никогда даже не посмеешься! Раз в жизни смогла сделать что-то приятное, так надо ж, она…
      – Замолчи, Летисия, ты говоришь глупости. Уйди отсюда, иначе я пожалею, что купил эти билеты.
      – Что ты там бормочешь под нос, скажи нам?
      – Лучше не надо!
      – Ладно, моя крошка! Я тебя сегодня не узнаю. С тех пор как я вернулся, я жил рядом с очаровательной девочкой и вдруг обнаруживаю вульгарного монстра, который заслуживает хорошей трепки.
      – Слишком поздно для шлепков, папуля. Когда было время, ты смотал удочки, теперь уже поздно. Чао, я иду к Александре, ты знаешь ее, это моя развратная подруга!
 
       Брижитт: Получил, дорогой папа!
 
      – С ума сойти! И это моя дочь?
      – Да, это так. Уверяю тебя, если бы я хоть раз подумала, что все мои усилия в ее воспитании не приведут к лучшим результатам, чем ее сегодняшняя выходка, я бы, наверное, тоже сбежала.
      – И часто с ней такое?
      – Нет, уверяю тебя, всего третий раз.
      – Это отвратительно!
      – Я не требовала от тебя оценки. Тебе все еще хочется вернуться в родной дом?
      – Как ты можешь шутить после того, как она только что наплевала на нас?..
      – Мой дорогой друг, если бы у меня иногда не проявлялось немного чувства юмора, я бы давно сошла с ума или стала неврастеничкой, как Анн.
      – Нану никогда так не разговаривала с нами.
      – Она предпочитала молчать. По три недели. Вспомни. Это тоже было замечательно.
      – Бедненькая ты моя!
      – Нет-нет, не садись так близко ко мне, от малейшего твоего движения я дергаюсь, и это причиняет мне боль.
      – Извини.
      – А до этого она ни разу не была с тобой такой?
      – Была немножко агрессивна с Хлоей, не всегда выбирала выражения, но такая резкость, такое презрение…
      – Я разговаривала со многими матерьми. Во всяком, случае, я не одна такая на земле. Хорошего мало, но с тех пор я чувствую себя не такой одинокой.
      – Но что случилось, что она так повела себя?
      – Ты и правда хочешь, чтобы я оживила твою память?
      – Ты всерьез думаешь, что здесь виноват я?
 
       Брижитт: Еще бы! Отец сбегает из дома с подругой ее сестры – и ему не устраивают пышный прием!
 
      – Не во всем, Пьер, но согласись, твой уход не пошел ей на пользу.
      – В таком случае почему ты против моего возвращения? Ее озлобление от отчаяния. Ты же видела, как она старалась, чтобы мы поехали втроем. Она резко изменилась, когда поняла, что ты отправляешь нас туда одних. Она нуждается в нас обоих, Брижитт!..
 
       Брижитт: К черту!

      – Как вы себя чувствуете?
      – Уверяю вас, если бы я чувствовала себя лучше, то сразу же пришла помочь вам в бутике. Как прошла суббота?
      – Было немножко жарко. Мы уже начинаем предпраздничную торговлю. К счастью, мне пришла помочь моя племянница, она занималась подарочной упаковкой.
 
       Брижитт: Да, сущий ад. В такое время я всегда думала, что сойду с ума, кляла его. Я бы одна долго не выдержала, наверное, да еще пополнять товар нужно.
 
      – Ей надо заплатить, Лилиана. Скажите ей об этом. Хотите, в следующую субботу я пришлю вам Летицию?
      – А вы еще не поправитесь?
 
       Лилиана: Еще одна такая неделя! Она вошла во вкус, моя хозяюшка…
 
      – Нет, не надо, вы очень любезны. С помощью Клер я справлюсь.
 
       Лилиана: Лучше уж остаться одной, чем с ее ворчливой девчонкой.
 
      – Мне кажется, вы какая-то странная, Лилиана. Вы уверены, что все в порядке?
      – Да, конечно. Не беспокойтесь. Отдыхайте и поскорее возвращайтесь к нам.
 
       Лилиана: Убеждена, что ей скрючило спину из-за кучи забот: дочери, беглец муж, затруднения с деньгами, дела в бутике идут не слишком хорошо. Она даже сказала, что собирается переехать на другую квартиру. Она не выдерживает, это точно. Мама права, мне надо подумать и поискать другое место: когда все начинает идти так, очень скоро можно потерпеть фиаско!
 
      – Вы замечательная, Лилиана, не знаю, что бы я делала без вас. Я позвоню вам послезавтра. Кстати, вы встретились с торговым представителем от Ленфила?
      – Я послала ему заказ. Все в порядке.
 
       Брижитт: Все в порядке! Тем не менее если бы я не подумала об этом и не проверила, каковы наши запасы, мы бы оказались на мели прямо перед Рождеством. Нет, я не могу загнивать в постели. Надо подниматься. Почему эта пакость так затянулась?
 
      – До свидания, Брижитт.
      – До свидания, Лилиана.
 
       Брижитт: Иногда мне кажется, что я замыкаюсь в себе, что этот ишиас меня очень устраивает: Это означает, что Пьер еще немного поживет здесь и мне не придется выбирать между ним и Альбером, да еще это дает мне возможность почитать, поразмыслить над следующей коллекцией белья. Надо найти что-то новенькое. Я мечусь между бутиком и ателье, занимаюсь поиском фурнитуры, налаживанием связей… В таком случае – в постель. Никто не может определить, больна я или нет. О, я больна! Бесполезно обследовать меня, чтобы убедить, что я не симулянтка. Но тогда это не кончится никогда?
 
      – Бедное дитя!
      – Кто, она?
      – Нет, Пьер. Меня всегда впечатляли мужчины, которые не желают стареть. Должно быть, это ужасная битва, заранее обреченная на поражение.
      – А ты не боишься умереть?
      – Меньше, чем постареть.
 
       Брижитт: Ах, вот как, ты тоже!

       Альбер: Двенадцать дней в постели, а выглядит такой усталой. Все впустую.
 
      – Тебе так хорошо, дорогая?
      – Нет, боль ужасная, но это не важно. Я счастлива, что выбралась из своей спальни.
      – Но почему ты не позвонила мне и не попросила, чтобы я погулял с тобой немного?
      – Я не думала, что это возможно. Я так боялась боли, что целыми днями лежала не двигаясь, морщась от одной мысли об этом. Знаешь, я натерпелась!
      – Я догадываюсь, но, если бы я не рассердился, ты еще была бы в своей постели, со своей болью, между дочерью, которая дуется на тебя, убежденная, что ты ломаешь комедию, лишь бы делать ей назло, и твоим бывшим с его мелкими заботами, с его навязчивой опекой, чтобы как можно больше отдалить тебя от меня, от Женевьевы, от твоего бутика, от всего того, что ты создала без него.
      – Пожалуйста, не говори плохо о Пьере. Он тоже страдает: Хлоя жестоко ранила его, но ему ее не хватает. Она помогала ему верить в свое бессмертие.
      – История заставляет меня жить с мертвыми. И поскольку я всегда имею дело с ними, я в какой-то степени привык.
      – Когда я лежала в постели, я все время размышляла о том, как я обессилела, потеряла самостоятельность. Два часа не иметь возможности читать, потому что не успела схватить падающие очки. Терпеть, если хочется пипи, в ожидании, когда придет Летисия, чтобы не просить Пьера. Отказаться от мысли полистать альбом по искусству, потому что он слишком тяжелый.
      – Я знаю, это тяжело: я видел, как потихоньку слабели мои родители и как они страдали от этого.
      – Правда? А мои погибли в автомобильной аварии. Они умерли в больнице с разницей в два часа и два этажа. Это тоже очень трагично.
      – …для тех, кто остается. Мой отец часто говорил, когда я был маленький, что, когда мы, я и Марк, станем на ноги, он вместе с мамой запишется в авиаклуб, чтобы летать на планере. Он представлял себе, что умрет вот так, вместе с мамой, рука в руке.
      – А она тоже думала так?
      – Она слишком много не говорила, скорее она предпочла бы дождаться внуков.
      – Ну и как, они записались?
      – Куда там! Он слишком поздно зачал нас. Когда мы стали самостоятельными, у него пропал интерес к риску.
      – А твоя мать понянчила внуков?
      – Увы, совсем не долго!
      – Слушай, Альбер, не очень веселый у нас разговор сегодня.
      – Ты права…
      – Я понимаю Пьера, он выбирает себе молоденьких девочек, потому что они еще не думают о смерти.
      – От понять до простить всего один шаг. Ты склонна винить себя, и я уверен, что ты оправдываешь его, что он оставил такую старую кастрюльку, как ты.
      – Свинья! Самый вкусный суп получается в старой кастрюльке!
      – Суп! Фу! Суп хорош, когда у тебя уже нет зубов. А мы, несмотря ни на что, еще не такие. Я приготовил для тебя одно итальянское кушанье, потом скажешь, понравилось ли тебе.
      – Из макарон! Что за идея!
      – Я знаю, тебе больше нравится тандури, но это не по моей части.
      – Пьер мне говорит точно так же!
      – О, остановись немного со своим старым красавцем! Честное слово, у тебя на языке только он.
      – Ревнуешь?
      – Как тигр. Если бы я не боялся причинить тебе боль, ты бы забыла о нем через пятнадцать минут.
      – Пятнадцать минут! Хвастун!
      – Мерзкое животное! Я иду в кухню разогревать ужин. Хочешь, включу телевизор?
      – Нет, не хочу. Лучше какой-нибудь альбом с иллюстрациями, у тебя не найдется?
      – Вот, полистай это. Великолепные фотографии.
 
       Брижитт: Я не решилась сказать ему о Монреале. И все потому, что сама еще не знаю, как поступить. Король, кажется, договаривается, чтобы тоже поехать. Снова все вместе, это для них такая радость! Но мой тигр просто лопнет от злости. И я его, наверное, пойму. У меня не хватает мужества порвать с ним. Я ни на что не гожусь. Семья или любовник, в любом случае я кого-то раню. Надо ж было так случиться, что Пьер вернулся тогда, когда я встретила Альбера? Собачья жизнь!
 
      – Как тебе это нравится?
      – Пахнет очень вкусно.
      – Да нет, альбом?
      – Я его так и не открыла.
      – Ты как-то осунулась. Устала?
      – Немного.
      – Дома хотя бы отдохнешь?
      – Не беспокойся, я только это и делаю. Пьер бдит как цербер. О, прости, я снова заговорила о нем.

      – Ты знаешь, Марциал сошелся с Авророй, молоденькой флейтисткой.
 
       Марк: Чертов братец! Вечно его волнуют сплетни. Привык рыться в альковах Истории!..
 
      – Правда? Но какая у них разница в возрасте? Лет тридцать по меньшей мере. А может, и больше.
      – И как ему удается обольщать девочек?
      – Не знаю. Он дрянь, этот Марциал. И такой истасканный…
 
       Алъбер: Истасканный, истасканный! А выглядит между тем здорово, не в пример брату Пению.
 
      – …но он же шеф. Надо думать, это придает ему неопровержимое очарование.
      – Черт побери, знай я это раньше, стал бы шефом.
      – В оркестре? Это тебе не грозило.
      – Спасибо!
      – Ты закончил свою партитуру?
      – Почти. Это трудно. И потом у меня не слишком много времени. На этой неделе я дважды приводил к себе Брижитт.
      – Ей лучше? Когда ты познакомишь меня с ней?
      – Я в прошлый раз рассказывал ей о тебе. Рассказал о наших родителях, которые хотели летать на планёре.
      – А это что за история?
      – Ты не помнишь? Странно, ведь папа об этом часто говорил.
      – Родители летали на планере?
      – Да нет, просто папа мечтал об этом, вот и все.
      – А ты, историк, записал в карточку «планер» и поставил в картотеку. Невероятная память!
      – Если бы я мог записывать свои партитуры так же легко, как наши воспоминания о детстве.
      – Твои воспоминания о нашем детстве. Без тебя, мне кажется, я помнил бы только какие-то запахи, два или три случая, когда меня ласкали, варенье тетушки Гранни и больше ничего. Ты моя память.
      – Приятно чувствовать себя полезным.
      – Прошу вас, такт семьдесят шесть. Скрипки, сначала пьяниссимо. Аврора, увереннее. Флейта на ралантендо звучит превосходно. Нужно, чтобы вас слышали.
      – Но мы ее слышим, твою маленькую волынку.
      – Не могли бы братья Пеншо помолчать? Идем дальше.

      – Рада с вами познакомиться, Марк. Счастливого Рождества!
 
       Брижитт: Невероятно! Ни одной общей черточки с братом! Красивый парень, черт возьми!
 
      – А я рад видеть вас на ногах. И вам счастливого Рождества!
 
       Марк: Пухленькая. Чудно, впервые вижу, чтобы Альбер влюбился в толстушку. Да к тому же с матовой кожей. Совсем не в его вкусе, скорее, в моем.
 
      – Альбер вам рассказал обо мне как о бедняге, прикованной к постели?
      – Не совсем так все же, но, главное, он скрыл от меня, какие у вас глаза!
      – Присаживайтесь, оба.
 
       Альбер: Так и есть, дело пошло, он ее очаровывает. Не может удержаться. Первый раз он нанес мне удар, когда мне было восемь с половиной лет. И он еще удивляется, что я месяцами выжидаю, прежде чем познакомить его со своей возлюбленной. Он даже Даниель пытался увести от меня. Если бы ему это удалось!
 
      – Вы тоже музицируете?
      – На трубе. Наши родители обожали музыку. Мама играла на флейте, папа на кларнете…
      – А Альбер на саксофоне. Прекрасный ансамбль духовых инструментов!
      – У нас не было достаточного музыкального образования для этого, вот почему, когда Даниель вошла в нашу семью, наши родители сразу ее приняли: она играла на фортепьяно и на органе. Это открыло нам горизонт… Да Альбер вам наверняка рассказал об этом.
      – Нет, вовсе нет. Что касается его жены, то здесь он очень сдержан.
      – Надо сказать, в разговорах на эту тему нет ничего радостного.
      – Хватит, Марк, тебя никто об этом не просил.
      – Но признайся, что она не была веселой.
      – Брижитт все это знает, давай сменим тему, если тебе угодно.
 
       Альбер: Он мне осточертел! Ему всегда нужно поносить все, что я делаю: мой выбор, моих друзей. Почему меня не радует, когда я вижу его на репетиции?
 
      – Видите, Альбер и я, мы постоянно спорим, но не можем жить друг без друга. Как старые супруги. Только он стыдится меня, я часто не могу сдержать себя, он очень редко выходит со мной на публику. Вы заметили, Альбер очень вежлив. Он никогда не скажет ничего, что было бы собеседнику неприятно… А как ваша семья, все в порядке?
      – Марк!
 
       Брижитт: Младший брат говорит все прямо, иногда даже бестактно.
 
      – Спасибо, все очень хорошо. Они в Монреале, все вместе.
      – Без вас?
      – В моем состоянии это было бы трудно.
      – Вас это огорчает?
 
       Алъбер: Какое нахальство! Эта его простецкая манера идти напролом! За пять минут, что он расспрашивает Брижитт, я узнал о ней, пожалуй, больше, чем за час наших бесед наедине.
 
      – Мне очень приятно, что в этот вечер я с вами.
      – Я не об этом спрашиваю вас…
      – Разрешите вам налить?
 
       Брижитт: Как ответить честно? У меня так быстро меняется отношение к этому. Сейчас я чувствую себя легкой, свободной, как в юности, счастливой от мысли, что переживаю настоящую любовь с Алъбером, но завтра, когда надо будет возвращаться в опустевшую квартиру, в которой никто не удосужился даже поставить рождественскую елочку, все будет иначе. Первое Рождество без моих детей. Это не может не огорчать меня.
 
      – У тебя есть лед?
      – Сходи на кухню!
      – Ничего не поделаешь. Ответьте же, Брижитт. Ответьте так, словно его здесь нет, раз уж он не хочет сходить за льдом для меня.
      – Вы чертовски настойчивы. Да, я грущу, вот так! Вы это хотели услышать?
      – Не знаю. Возможно, да. Именно поэтому я предпочел бы, чтобы Альбер вышел.
      – Ты заблуждаешься, я тоже должен был это услышать, ведь именно я втянул ее в это. Не плачь, Брижитт!
      – Вы мне надоели, братья Пеншо! Мы собрались для встречи Рождества, а не для сеанса психодрамы.
 
       Брижитт: Ах, черт, целый час трудилась над макияжем, и все впустую, да и Альбер совсем выведен из себя! Хорошенькое начало вечера!
 
      – Мы никогда не упускаем возможности поговорить откровенно.
      – Откровенность не всегда уместна!
      – Нет, всегда. В более или менее определенных пределах.
      – Привет, Альцест! С твоими прекрасными теориями ни одна женщина не выдержала тебя более двух лет!
      – А с твоей, дорогой Филинт, ты вынужден был выносить Даниель целых двадцать лет!
      – Вот так: « Позвольте вам сказать – пусть будет вам наука! – Что искренность – опаснейшая штука!»
      – Браво, Брижитт!
      – Мой александрийский стих немного коряв!
      – Я собирался обратить на это ваше внимание…
      – Я ожидала от вас этого!
 
       Альбер: Уф, они смеются! Я думал, что это плохо кончится.
 
      – Ишиас спас меня от трудного выбора. Я не могла поехать с ними…
      – А ты подумывала об этом?
      – Да, Альбер, я над этим думала.
      – И ничего не сказала мне?
      – Нет, не сказала тебе.
 
       Марк: О, надеюсь, не я послужил причиной этой неприятной сцены… А она мне нравится, эта Брижитт: Правда, для меня слишком стара, но как сестра – отличная!
 
      – Я должна была принять это решение сама, но мне никак не удавалось. С одной стороны ты, с другой – мои дочери…
      – Сюжет из Корнеля!
      – Точно, Марк. Сюжет из Корнеля. Но у меня нет ничего общего с героиней трагедии: мне не удавалось сделать выбор. И тогда за меня решило мое тело.
      – Но почему ты окончательно не избавилась от своего ишиаса теперь, когда они улетели?
      – Чтобы избежать сожалений…
      – И попытки присоединиться к ним?
      – Возможно.
      – Э-э, Альбер, осторожней! Не смотри на нее так, словно хочешь убить, иначе она снова расплачется. Может, если я приглашу ее на танго, она немножко расслабится?
 
       Брижитт: Господи, как тяжело! Я не хочу доставлять ему боль, но он не может не считаться с тем, что меня с дочерьми связывают очень тесные узы. И даже с Пьером. Марк прав. Мы никогда не бываем абсолютно искренними. Даже с собой.
 
      – Вы танцуете танго?
      – Обожаю.
      – У меня есть подруга, она ходит на курсы танцев.
      – Ты имеешь в виду Женевьеву?
      – Кто такая Женевьева? Я ничего не слышал о Женевьеве! Где можно с ней познакомиться? Почему она не с нами сегодня вечером?
      – Она моя подруга, мой старинный друг, тот, кто всегда рядом в трудную минуту.
      – Давайте позвоним ей. Я чувствую, что не могу сегодня надеяться потанцевать с вами.
 
       Брижитт: Позвонить Женевьеве? В девять часов, в рождественский вечер?
 
      – У нее тоже семья, муж, дети? Говорите прямо, не скрывайте от меня ничего.
      – Нет, нет! Она закоренелая холостячка!
 
       Брижитт: Какой стыд, я даже не знаю, что Женевьева делает в Рождество! Может статься, сидит одна дома у телевизора.
 
      – Дайте мне ее телефон, я ей позвоню. Из твоей спальни, Альбер, так спокойнее.
 
       Альбер: Ну и чудак этот парень, всегда начеку, всегда на подъеме.
 
      – Мне очень нравится твой брат. Не знаю, как он сохранил совершеннейшую юность, пожалуй, постоянно такое меня бы утомляло, но он такой живой, такой настоящий!
      – Мама называла его «зимним солнышком», потому что ему всегда удавалось разрядить любую ситуацию, он всегда был непредсказуем, всегда светился радостью.
      – Все в порядке! Женевьева едет! Ах, дети мои, как хорошо чувствовать себя двадцатилетним!

      – Ну и как же все было?
      – Очень, очень здорово! Холод адский, но все равно классно!
 
       Брижитт: Ладно, понятно, я тоже не слишком скучала без тебя. Это все-таки радует!
 
      – А еще что?
      – Ну что… здорово, говорю тебе! У них шикарная хибара, огромная, теплая. Ребята чудные… до полудня. После становятся хуже, а вечером – отвратительные. Я считаю, что Анн недостаточно строга с ними. Впрочем, это ее проблема. Оливье никогда нет дома, он вкалывает. Анн томится. Как всегда. Но все равно замечательно! Ты бы видела их машину!
 
       Брижитт: Подумать только, и она мечтает стать великим репортером. Ей придется много потрудиться!
 
      – Я видела, видела. Они прислали мне фотографии. Расскажи мне еще о своей сестре.
 
       Брижитт: Мне не удалось добиться о ней ни слова от Пьера. Чувствую, здесь что-то не так.
 
      – Да ладно, я же тебе рассказала. У нее прислуга, сад весь в снегу, она выезжает на своем огромном драндулете только для того, чтобы пополнить жратву, отвезти и забрать своих чад из детского садика, сделать педикюр, глазея в телик. Главное, есть из чего выбирать, каналов полно!
 
       Брижитт: Наверное, я должна была поехать с ними. Какую глупость я сделала! Если из-за Анн у меня начнется депрессия, я никогда себе этого не прощу.
 
      – Как тебе показалось, она в форме?
      – Анн никогда не бывает в хорошем настроении, и Канада здесь ничем не поможет. К тому же она себя не изнуряет. Куда там! Ходит на гимнастику, какую-то там китайскую, очень расслабляющую. Ей это очень подходит. По правде сказать, мы почти не разговаривали, Анн и я.
 
       Брижитт: Каждый раз, когда она говорит так, она разбивает мне сердце. Я бы мечтала иметь сестру! И правда, они никогда не были близки друг другу. Почему я воспринимаю это как личное поражение?
 
      – Но как тебе показалось, она там счастлива?
      – Уф!.. Здесь или там, какая разница. Она зануда.
 
       Брижитт: Спасибо за впечатляющий рассказ! Надеюсь, Кароль будет более красноречива.

      – Добрый день, мама! Добрый день, Лилиана! Мама, могу я тебя вытащить из бутика, чтобы пойти выпить кофе?
 
       Брижитт: Это нечто новенькое… Что еще меня ждет?
 
      – Я покину вас минут на пять, Лилиана, Мы пойдем к мадам Роллан. Если будут какие-нибудь затруднения, позвоните мне.
      – Не будет никаких затруднений, мама. Лилиана была на высоте в трудные праздничные дни, а уж теперь-то она справится без твоей помощи. Да расслабься ты немного! Как твоя спина, в порядке?
      – Лучше, дорогая. Не беспокойся.
      – Только лучше? Я думала, что совсем все прошло.
 
       Брижитт: Пьер даже не удосужился спросить меня, как я. В таком случае теперь это касается только меня. Но это не снимает боли.
      – Один без кофеина, мадам Роллан.
      – Добрый день, мадемуазель Кароль. Давно я вас не видела.
 
       Мадам. Роман: Какое несчастье, такая красотка и до сих пор не замужем. Не повезло!
 
      – А мне чай, мадам Роллан. Итак, как поездка? Летисия рассказала мне много нового, представляешь, а твой отец был очень лаконичен. Мне кажется, после возвращения он стал какой-то странный.
 
       Кароль: Так, это хорошо, она уже подготовлена. Вечно мой удел наносить последний удар.
 
      – Анн совсем не в форме. Ее раздражают дети, они и правда невыносимы. Она мается там еще больше, чем здесь, это мягко сказать, и, мне кажется, у Оливье любовница.
 
       Король: Он даже познакомил меня с ней. Намногоб олее приятная, чем Анн. Его можно понять.
 
      – Я подозревала нечто подобное, но ты даже представить себе не можешь, как это меня огорчает, но почему, ну почему мне не удалось воспитать ее другой?
      Ей в жизни словно предназначено поражение. Что можно сделать для нее? Ты не думаешь, что мне надо увидеться с ней?
      – Я полагаю, она скоро вернется во Францию.
 
       Брижитт: Я увижу Нану! Наконец-то!
 
      – С детьми?
      – Без. Сейчас она не в силах брать на себя такую обузу.
      – Без детей… А мне она не говорит о…
 
       Кароль: Бедная мама, что будет, когда она узнает все?
 
      – В сущности, они уже проконсультировались с адвокатом. Думаю, бракоразводный процесс идет…
      – Развод!.. Но Софи и Луи?
 
       Брижитт: Нану, Нану! Бедняжка моя!
 
      – Скорее всего, Оливье оставит их у себя, пока Анн не определится. Не плачь, мама. Сейчас действительно Анн не в состоянии взять их. Она принесет им больше вреда, чем пользы.
      – Ты не можешь так говорить, она все-таки их мать. Мать никто не заменит! Когда я думаю, сколько я перенесла ради вас!
 
       Брижитт: Стоп! Я не должна была бы говорить ей это!
 
      – Не бери всегда все на себя, мама!
      – Она моя дочь!
 
       Кароль: Нет, их не веревка связывает, их сковывает цепь с тяжелым ядром.
 
      – Она и папина дочь, и еще в ней гены твоих родителей и его родителей. Она унаследовала множество хромосом, которые отличают ее от тебя. Это не только твое творение. Она человеческая особь, в которую ты вложила все самое лучшее, что могла, но это легло па то, что в ней было заложено. Она так же инфантильна, как папа, неврастеничка, как бабушка, и белокурая – единственная из всех нас. Ты ничего больше здесь поделать не можешь.
      – Она моя дочь, тебе этого не понять.
 
       Каролъ: Вот так! Снова эта проклятая тема. Мама хочет, чтобы мы походили на нее, она не может допустить, что Анн разводится, в то время как сама она все еще числится в браке с папой, или что я порываю с мужчинами тотчас же, как только они заводят речь о женитьбе. Она не понимает, какой отталкивающий пример они с папой преподали нам.
 
      – Что же нам теперь делать с ней?
      – Предоставить ей возможность взрослеть самостоятельно, мама. Это самое лучшее, что мы можем сделать. Не брать ее на свое иждивение, снова не опекать постоянно.
      – Но она окажется совсем без средств к существованию. О Господи, моя Нану – в разводе! Разлученная со своими детьми!
 
       Король: Бедная маленькая Нану так легко справляется со своей матерью! Однако один Бог знает, с чем она приедет…
 
      – Ты, мама, тоже поступила бы мудро, если б развелась. А Нану выбирает, она по крайней мере решает сама. Может, она и инфантильна, но тем не менее она приняла это решение не необдуманно. Мы с ней проговорили много часов. Она хочет заняться психоанализом, научиться жить без твоего покровительства, не под крылышком у мужа.
      – Она не способна на это!
      – Особенно когда ты ей это твердишь. Ты выводишь меня из равновесия! Обвиняешь ее в инфантильности, а сама держишь под колпаком. Это ты нуждаешься в ней. И однако, достаточно было, чтобы между вами пролегло шесть тысяч километров, чтобы ты наконец влюбилась, а она увидела себя такой, какая она на самом деле.
      – Ты всерьез думаешь, что уже подано заявление?
      – Я убеждена в этом.
 
       Брижитт: «Достаточно было, чтобы между вами пролегло шесть тысяч километров, чтобы ты влюбилась». Какие ужасные слова! Неужели мы и впрямь приносим друг другу только вред?
 
      – И ты думаешь, что это хорошо – бросать своих детей?
      – Не представляй дело так. Это глупо. Я думаю, что будет хорошо, если она попробует найти себя. И тогда, только тогда, она сможет наладить нормальные отношения со своими детьми. Она не бросает их. Она возвращается во Францию подготовить почву для того, чтобы затем спокойно жить с ними.
      – Когда она прилетает? На верхнем этаже в нашем доме сдается комната. Ты думаешь, нужно…
 
       Король: Нет, она не изменится!
 
      – Мама, стоп! Не вмешивайся в это. Ты знаешь, она поддерживала связь с Мод, а та замужем за агентом по недвижимости в Лиможе. Он уже подыскивает ей маленькую квартирку там. Нану думает в первое время поработать в его агентстве на комиссионных началах.
      – Так она уже там! И ничего мне не сказала! Это ужасно, ужасно. Мне, которая так привязана к ней! Всего шесть тысяч километров – и все насмарку!
 
       Король: Какое счастье, что мама не смогла поехать в Канаду. Там от их слез Большие озера вышли бы из берегов. А отцу я это припомню. Десять дней, как он вернулся, и ничего не сказал ей. Какой лжец! И трус!

      – Почему ты мне ничего не сказал?
      – Я знал, что это разобьет тебе сердце. Я все надеялся, что она изменит свое решение раньше, чем ты узнаешь об этом.
 
       Пьер: Какая дура, эта Король! Вечно все раздует в трагедию. А могла бы поберечь мать. Сразу видно, что она живет отдельно от нее. Мадемуазель Справедливость! Еще в детстве она, из чувства справедливости, доносила на своих сестер, когда они шкодили. Гадюка!
 
      – Ну а ты как относишься к этому?
      – Как и ты, бедняжка моя. Я совершенно подавлен. И чувствую свою вину. Если бы я не ушел…
      – Ты говорил с Кароль?
      – Конечно, нет! Как будто с Кароль можно разговаривать! Она всегда все знает лучше и, естественно, винит нас.
      – Перестань! Без нее я пребывала бы в неведении.
      – В сущности, из наших трех дочерей она, наверное, больше всех походит па тебя. Ты тоже достаточно прямолинейна. Так что она тебе сказала?
      – Предоставить Нану жить самостоятельно, не помогать ей.
 
       Пьер: Иными словами, применить к Анн те же методы, которые подходят ей, Король.
 
      – Глупость! Анн не сумеет выкарабкаться сама. Я ее знаю, мою малышку. Она не выдержит уже в первый же вечер, когда останется одна в своей жалкой квартирке, куда ее собирается запихнуть эта несносная Мод. Ты помнишь Мод? Толстозадая брюнетка, которая пускала ей пыль в глаза, рассказывая о деньгах своих родителей.
 
       Брижитт: Помнится, она ему очень даже нравилась. Интересно, он ее тоже кадрил?
 
      – Она дружила с Хлоей?
 
       Пьер: Потаскушка. Я сразу это заметил, потому и предпочел Клокло!
 
      – Думаю, да.
      – Это она сделала все, чтобы разлучить тебя с Хлоей?
 
       Пьер: Все, абсолютно все!
 
      – Знаешь, мне стало как-то легче, когда ты узнала об Анн. Меня это угнетало. Послушай, может, нам надо уйти от этих мыслей? Сегодня вечером я веду тебя в кино.
      – Я не могу.
      – А-а, у тебя свидание с Альбером?
 
       Брижитт: Пошло! Предстоит еще одна сцена. Я не намерена отчитываться перед ним!
 
      – Да.
      – Вот как! Замечательно! Но разве вы не виделись вчера?
 
       Пьер: Они уже не расстаются. Я совершил глупость, отправившись в Канаду. Мне не надо было оставлять ее одну. Не говоря уже о том, что я растратился до последнего су. Теперь не смогу перебраться отсюда, даже если захочу.
      – Да. Ну и что?
      – Ничего. Но я тоже очень хотел провести с тобой вечер.
      – Пьер, так больше продолжаться не может. Я хочу жить с Альбером. Я никогда от тебя этого не скрывала.
      – Неправда! Ты мне никогда об этом не говорила.
 
       Брижитт: Вполне возможно. Я даже не уверена, говорила ли я это когда-нибудь себе самой. Но теперь все сказано. И меня это радует…
 
      – Теперь-то ты это понял?
      – Но что за женщины в этой семье, они все хотят разорить семейный очаг!
      – Но что это за мужчины, которые думают, что стоит им время от времени появляться и мы будем купаться в счастье! Все порицают Анн за то, что она оставляет своего мужа. Я очень люблю Оливье, и тем не менее… Еще когда они жили в Париже, его вечно не было дома. Даже в выходные дни. И в довершение всего он отрывает свою молодую жену от семьи, от ее подруг – и вперед, в дорогу, на Крайний Север! А после мы удивляемся! Что такое супружеская пара, дорогой наш папочка? Чтобы создать ее, надо хотя бы каждый день разговаривать друг с другом. Как минимум. И не ограничиваться только короткими «добрый день», «добрый вечер» или «мы получили налоговую декларацию, этот год очень неудачный…»!
      – Но чтобы разговаривать, надо иметь, что сказать. А Анн, нашей Нану, уже сказать нечего. Знаешь, это было ужасно найти ее такой. Она сыграла роль отличной хозяйки дома до рождественской ночи. Было все как положено: на столе индейка, нарядные детишки, финики, начиненные миндалем, и в довершение еловый венок над входной дверью, как у всех соседей. Совершенство при полном отсутствии воображения. И ничего своего. Ни слова, ни жеста, которые не были бы банальны. Мы у нее чувствовали себя гостями. Даже хуже, клиентами. Приличия требовали, чтобы все выглядело безукоризненно, а получалось плачевно, все чувствовали себя не в своей тарелке. Кроме Софи и Луи, которые никак не желали вернуться в привычные рамки. Бесенята!
      – Бедняжки!
      – Возможно. А потом, назавтра, Оливье укатил под предлогом, что ему надо заправить машину, и вернулся только через шесть часов. Между тем Анн все рассказала Кароль. Летисия в тот день была чудесная. Она играла с малышами весь день. А я один как дурак сидел в гостиной, слушал смех Софи, она смеется так неудержимо, и – наверное, мне не надо бы говорить тебе это – плакал, думая о том, что жизнь сложилась совсем не так, как я по-детски представлял.
      – Бедный мой старичок! Кароль одинокая, Анн в разводе… Мы не преуспели в жизни.
      – Да, скажем прямо, пока итог плачевный. Но когда мы были уверены, что чего-то добились в жизни? Когда она походила на то, чего мы желали? Вспомни, как мы радовались в день свадьбы Анн! И тем не менее одинокая Кароль намного более уравновешенная, чем Анн. Все еще может изменитьсяс. Распавшиеся пары могут воссоединиться, люди меняются…
 
       Брижитт: Это ты о нас говоришь.
 
      – Я говорю не о нас…
 
       Пьер: Однако…
 
      –…но Анн, после тех испытаний, что ждут ее, может реализовать столько наших надежд и найти способ жить здесь в гармонии.
 
       Брижитт: Скажите на милость!
 
      – Только вот у меня моя семья распалась. Мой муж отсутствовал пять лет, порвав связи, которые уже не восстанавливаются, две мои дочери пустились в свободный полет, ясно продемонстрировав мне, что я должна вникать в их дела не больше чем по-дружески, и третья поступит как-нибудь в том же духе. Так вот, я начинаю новую жизнь. Потому что я тоже изменилась: я открыла глаза, обрела независимость. Не знаю, как бы я отнеслась к твоему возвращению, не встреть я Альбера. Возможно, еще хуже. Ты наверняка захотел бы, чтобы я ничем не была занята, я чувствовала бы потребность с еще большей силой бороться с тобой. Но есть Альбер, со мной. В некотором нокауте после всего того, что я заставила его пережить. Но он существует, и ты не можешь не считаться с этим.
      – Я далек от этой мысли, Брижитт. Только я пережил то, что тебе еще неведомо: я был безумно влюблен, а теперь это прошло. Она всего лишь небольшое отступление в моей жизни. А моя жизнь – это ты.
 
       Пьер: Ты не можешь пренебречь этим. У нас три дочери, они еще нуждаются в нас. А ты хочешь связать себя с мужчиной, которому наплевать на них. Я знаю тебя, ты никогда ничего не делаешь наполовину. Если ты уйдешь, то уже не вернешься. Брижитт, ты не можешь так поступить с нами. Без тебя мы, все четверо, ничто. Не повторяй глупости, совершенной мною. Не бросай нас!
 
      – Ты уже не любишь Хлою? Хочешь заставить меня поверить в это? Да ты до сих пор влюблен во все то, что тебя привлекло к ней: в ее жизненную силу, ее свободу и, главное, в ощущение молодости, которое она тебе вернула. Ты приговорен к молоденьким девочкам, Пьер. Сейчас ты идеализируешь меня, но представь себе на минутку, что ты ласкаешь мою огрубевшую кожу, а не кожу двадцатилетней или хотя бы тридцатилетней женщины. Представь себе, что ты заботишься о больной, не временно, как с моим ишиасом, а больной неизлечимо, представь себе, что я теряю память или без конца заставляю тебя повторять, что ты говоришь, потому что плохо слышу. Да ты сойдешь с ума! От страха. Страха, что ты тоже уже в таком же возрасте. И ты снова сбежишь от меня. А я потеряю слух, мужа и возможность спокойно стареть рядом с Альбером.
      – Значит, я тебе больше не нужен?
      – Нет, Пьер. Все кончено.
 
       Пьер: Этого не может быть. Это невозможно. Просто она в шоке из-за Нану. Я не должен был бы рассказывать ей о поездке. Это Король во всем виновата. Надо было дать ей время переварить новость. Все устроится, старина Пьер, все устроится, вот увидишь. Скоро вернется из лицея Летисия. Пойду куплю нам что-нибудь вкусненькое. Четверть часа помогут нам прийти в себя. Ах, женщины, женщины!

      – Летисия, я думаю переехать к Альберу.
 
       Летисия: А-а, предательница!
 
      – Ты думаешь или ты уверена?
      – Почти уверена, дорогая, хотя это трудное решение. Из-за тебя.
 
       Летисия: Подлые родители! Оба одинаковые!
 
      – Прошу тебя, за меня не беспокойся. Теперь у меня уже есть опыт.
 
       Брижитт: Она блефует или правда соглашается? Впрочем, она должна была это предчувствовать.
 
      – Ты права. Но я не хочу поступать так, как твой отец. Я так не могу. В моей памяти еще живо воспоминание о вашем горе, твоем и Нану.
      – Так как ты думаешь, я тоже потащусь к твоему дружку?
 
       Летисия: Надо ж было ей выбрать день, чтобы выложить мне это, когда у меня свидание с Максимом! Я чувствую, это надолго.
 
      – А ты не хочешь?
      – Конечно, нет, это уж точно!
 
       Брижитт: Я была уверена в этом, но не осмеливалась спросить ее.
 
      – Летисия, помоги мне, прошу тебя. Я не могу оставаться здесь из-за твоего отца. И не могу бросить тебя.
      – Да нет, не расстраивайся из-за меня. Я выкручусь сама.
 
       Летисия: И все же никогда не подумала бы, что она способна на такое. Она была такая наседка!
 
      – Глупышка! Сядь со мной рядышком. Нам надо поговорить.
      – У меня нет времени.
      – Да нет, у тебя есть время. Летисия, прошу тебя.
 
       Летисия: О, вот как, меня уважают! Но я же хотела вымыть голову перед свиданием.
 
      – Мне неприятны твои истории. И потом, прежде всего это меня не касается.
      – Нет, это касается тебя. Я не могу решить одна. Как я должна поступить?
 
       Летисия: Началось! Слезы в глазах, это она любит, «ты моя маленькая девочка, какая ты была миленькая малышка». Теперь это еще на часы.
 
      – Почему взрослые всегда спрашивают совета у детей? Лично я не знаю, что ты должна делать. Если хочешь уйти, уходи. Если ты думаешь, что я в восторге!..
 
       Летисия: Ну, высказала! Тем не менее я сижу здесь, рядом с плачущей матерью, вместо того чтобы наводить красоту для своего парня.
 
      – Да, но обычно дети оставляют своих родителей, а не наоборот.
      – Многих это не колышет. Только посмотри вокруг. Почти нет матерей, которые носят ту же фамилию, что их ребенок. Только в моем классе одиннадцать ребят разведенные.
 
       Летисия: Максим тоже, и ему досталось. А если надеть джинсовую юбку? Хотя нет, юбка – это ужасно!
 
      – Не разведенные дети, а дети разведенных родителей. Ваши родители остаются вашими родителями на всю жизнь. Твой отец никогда тебя не бросал. Он бросил меня.
 
       Летисия: Что же она со мной делает? Вот, начинается покаяние!
 
      – Да ему до смерти надоели дети, вот! И он не сотворил себе там, с той, ребеночка! Он уже получил свою долю деток!
      – Летисия! Ты думаешь, что говоришь? Вы все трое очень дороги ему. Жену можно поменять, детей – нет.
      – Стоп, мама. Мне уже не пять лет. Когда видишь кучу отцов, которые бросают своих детей… Извини меня, но твои прекрасные рассуждения… Папа, согласна, не бросил нас окончательно. Но есть и другие… Это подло. Я никогда не заведу детей. Как Кароль. Даже матери сейчас в первую очередь занимаются собой. Пожалуйста: Анн и ты, разве вы ведете себя иначе?
      – Ты не должна так говорить, Летисия! Прошу тебя! Ты не должна так говорить! Если бы тебе было пять лет, я бы взяла тебя за руку и увела с собой, не спрашивая твоего мнения. Но тебе четырнадцать, и я ничего не могу навязывать тебе.
 
       Брижитт: Тем более что не знаю, что для нее лучше.
 
      – Ты правда разлюбила папу?
 
       Брижитт: Она еще совсем ребенок, еще в этом кругу: «папа, мама, я». Бедные дети, что мы заставляем их переживать!
 
      – Сейчас ты уже достаточно большая, чтобы понять это. Я сохранила глубокую привязанность к твоему отцу, как и к тетушке Натали, которая тем не менее очень досаждает мне всю жизнь, но я его не люблю. Я не могу определить, какое чувство испытываю к нему. Это нечто застывшее. А с Альбером все живо, ново, неожиданно. Слов нет, я хотела бы, чтобы твой отец был счастлив, но я не хочу обременять себя этой заботой. И что бы он ни думал, я уже не могу иначе. Сейчас он цепляется за меня, как говорится, из азарта, потому что я ускользаю от него. Но если бы я отказалась от Альбера, держу пари, он тотчас же потерял бы ко мне интерес.
 
       Летисия: Возможно! Но мерзко!
 
      – Так ею не очень дорожат, любовью!
      – Очень редко, дорогая.
      – А крепкой?
      – Думаю, да.
      – Ты любила папу?
      – Мы поженились, по-настоящему не зная друг друга. Трудно сказать, любила ли я его, но что я сходила по нему с ума, это точно. А от безумия излечиваются через два-три года.
      – И когда излечиваются, расстаются.
 
       Брижитт: Я не заметила, когда она повзрослела, моя Летисия. Я слишком много работала. С ее сестрами было иначе. Впрочем, от этого лучше не получилось. Никому не пожелаю того, что нас заставила пережить Король. А вот с Летисией, пожалуй, у нас впервые женский разговор. Интересно, у нее есть дружок? Расскажет она мне о нем? Нану рассказывала все.
 
      – Это не неизбежность, дорогая. Потом, нужны удача и желание. Когда открываешь глаза, если тот, кого ты видишь, не слишком отличается от того, кого ты обожала, любовь укрепляется, настоящая любовь, и она живет долго. Если же нет…
      – А папа оказался другим?
      – Или я. Он более легкомыслен, я более сурова. И мы с ним отдалялись друг от друга, с каждым годом все больше.
      – Тогда зачем вы меня родили? Через двенадцать лет после Анн у вас вряд ли многое осталось от любви.
 
       Брижитт: Возможно, не будь той истории с Сабиной, я бы не родила Летисию. Эта беременность помогла мне вернуть Пьера.
 
      – Оставалась надежда возродить ее. Мы нуждались в чем-то общем, значительном.
      – И вы срочно зачали меня?
      – Да, дорогая. Как можно скорее.
 
       Брижитт: Главным образом, постаралась я.
 
      – А вы хотели меня? Вы, наверное, предпочли бы мальчишку!
      – Вовсе нет. У меня были только сестры. Маленький мальчик – это меня пугало немного. Что касается твоего отца, то ему была по душе мысль увеличить свой гарем. Ты представь его сейчас в ссоре с юношей и возможным соперником в его гареме.
      – Но совсем не обязательно было бы так.
      – Я думаю, что с Пьером было бы именно так. Нет, нет, ты была желанна и принесла нам огромное счастье.
 
       Брижитт: Вечно надо их убеждать!
 
      – И вот чем это кончилось! Стоило труда!
      – Что – это? То, что произошло между твоим отцом и мною, никак не умаляет нашу любовь к тебе!
      – А тот – другой, – иной, неожиданный?
      – Очень.
      – И верный?
      – О, понятно, Летисия – дочь Пьера. И не делай печальные глаза. Ты прекрасно знаешь, как я тебя люблю!
      – Мама, останься со мной!
      – Глупышка моя! Видишь, какая ты переменчивая! Вдруг такая ласковая! Но ведь, котенок мой, ты просишь не о вечеринке или о каникулах у какой-нибудь подружки. Это вопрос моей жизни. И мы не разрешим его по волшебству. Я люблю тебя, люблю тебя, люблю! Но я люблю и Альбера. Значит, нам надо найти выход, вместе найти выход.
      – Ладно, к черту! Нет выхода! Хорошего! Или он, или я. И я вижу, ты уже выбрала. В таком случае уходи! Хватит! Пошла ты со своей вечной любовью!
 
       Брижитт: Летисия, дитя мое! О, прости, прости, но я должна уехать. Ты успокоишься. Я тебя так же люблю, но, если я останусь здесь, я уже не приду в себя. О, Альбер, помоги мне! Я не знала, что это будет так тяжело.
 
       Летисия: Потаскуха! Это тяжело! Нет, я не заплачу! Уже нет! Я не зареву! Все к черту! Пристала! Я туда не поеду! Изо дня в день жить рядом с этим дураком? Не старайся! Лучше я пойду к Жюли. С ней я хотя бы смогу спокойно поплакать. Потаскуха! И это мать! Не жизнь, а каторга!

      – Алло! Пожалуйста, я хотел бы поговорить с мадам Депре.
 
       Альбер: Который час? Меня пугают телефонные звонки среди ночи. Куда я положил свои очки?
 
      – По какому поводу?
      – По личному делу.
      – По личному делу среди ночи? Не кладите трубку. Сейчас я ее позову. Брижитт, это тебя.
      – Меня? Ты уверен? Алло!
      – Мадам Депре? Из комиссариата Шан-де-Мар. Не кладите трубку!
 
       Брижитт: Из комиссариата! Господи! Что случилось? Несчастный случай, но с кем? О Боже! Наверное, с Король…
 
      – Альбер!
      – Ты побледнела! Что случилось?
      – Тише… Летисия? Что ты делаешь в комиссариате?
      – Мама, приезжай скорее! Забери меня.
      – Летисия, скажи мне, ты в порядке?! Ничего не случилось?
      – Нет, нет. Все нормально. Но нужно, чтобы ты приехала за мной.
 
       Альбер: Та-ак, это напоминает мне о том прекрасном времени, когда Мирей вовсю творила глупости. Проклятое времечко подростковый возраст!
 
      – Но что произошло? Объясни мне. Летисия, не молчи. Передай кому-нибудь трубку! Летисия! Передай кому-нибудь трубку!
      – Не могу. Я жду тебя! Все!
      – Она бросила трубку?
      – О, Альбер, что случилось? Который час? Она должна быть уже в постели.
      – Двадцать минут первого.
      – Уже! Нет, это невозможно. Почему Пьер не предупредил меня?
      – Ты ему звонишь?
      – Да, но он не отвечает. Его нет дома. Наверное, он ее повсюду ищет. Бедняга! Скорее! Где мои сапоги?
 
       Брижитт: Маленькая моя! В полиции! Лишь бы никто… Но что она делала на улице?! Это немыслимо! В первый раз я ночую у Альбера. Из-за этого! Сбежала! Должно быть, Пьер сходит с ума. Это моя ошибка! Наверное, я не должна была… Если с ней что-нибудь случилось.
 
      – Вот, надень пальто. Я иду с тобой.
      – Ты думаешь, надо?
      – Для тебя – безусловно. Меня волнует только это.
 
       Альбер: Не знаю, какую глупость сотворила эта несчастная девчонка, но я не позволю ей изматывать мать.
 
      – Слышал бы ты ее голосок…
      – Нечем гордиться. Допустить, чтобы среди ночи тебя подобрала полиция… Нужно было сделать что-нибудь хорошенькое!
      – Но почему ты сразу решил, что она натворила глупостей? Может быть, на нее напали, я не знаю…
      – Если бы она в десять вечера, как примерная лицеистка, была в постели, комиссариату не было бы надобности звонить тебе.
 
       Альбер: Ну а где его носит, ее папочку? Не мог подсторожить ее один вечер? Неприятности для нас не кончаются! В первый раз Брижитт решилась дать себе немного воли…
 
      – Да не переживай так, Брижитт, наверняка там ничего серьезного…

      – Мы застали вашу дочь за расписыванием стен неподалеку от Сен-Марсиаля. Надо получше следить за ней! Это не занятие для девочки. Я вынужден оштрафовать вас. Не угодно ли вам заполнить формуляр?
 
       Брижитт: Расписывала стены! Ночью! Это что еще за история?
 
      – С кем ты была? Отвечай, Летисия. С кем ты была?
      – Она утверждает, что была одна. Но вряд ли. Другие, верно, удрали. Мы нашли там больше баллончиков, чем она могла засунуть в свой рюкзачок. К нам она в первый раз попала, с ней мы еще не встречались. Надо следить затем, с кем она общается, мадам.
      – Где твой отец?
      – Не знаю. Как и ты, сделал ноги.
 
       Брижитт: Сделал ноги! Это еще что такое?
 
       Полицейский: Да, все ясно. Бедный ребенок!
 
      – Идите, на этот раз обойдется. Мы не станем составлять протокол, но не попадайте больше сюда, мадемуазель. В следующий раз это вам так не пройдет!
 
       Летисия: Проклятый фараон! Ты на свою рожу подсмотри! «Мадемуазель»! Я тебе покажу мадемуазель! Так любезен с моей матерью, не то что со мной перед этим! Ты мне противен, вы мне противны, все!
 
      – Ладно, пошли. Альбер ждет нас.
      – Так, и вы здесь?
      – Летисия, не разговаривай так с Альбером!
      – Вам повезло, что вы не моя дочь!
      – Не стану возражать!
      – Летисия!
 
       Брижитт: Это ужасно! Она его ненавидит. Подумать только, я-то вообразила, что они смогли бы сосуществовать!
 
      – Вы попросите прощения у своей матери и объясните ей все. И поскорее!
      – Альбер, прошу тебя…
 
       Брижитт: Бестактный! Он не видит, в каком она состоянии. Она совсем выбита из колеи. Должно быть, очень испугалась. Сейчас не время разыгрывать благородного отца.
 
      – Но где твой отец? Что с ним случилось?
      – Ничего! Ему-то что! Его даже дома не было. Я ждала-ждала его с ужином, а потом мне надоело. И я позвонила Алекс, чтобы не ждать в одиночестве.
      – Но он должен был быть дома в этот вечер. Мы так договорились.
      – Я тоже так думала, но он не пришел.
      – И Алекс потащила тебя на улицу?
      – Послушай, я же не полиция. Я твоя мать, и ты очень меня порадуешь, если все расскажешь.
      – Угу. Ее дружки пришли часов в десять и предложили нам немного покутить. А раз папы все еще не было, а у меня денежки были, я пошла с ними. Мы немного поразвлекались, а потом я влипла. Вот и все. Ничего страшного.
 
       Брижитт: Это невозможно. Так сразу! Я не должна больше оставлять ее одну. Я не осознавала, что они такая хрупкая и так поддается влиянию. Но что же все-таки случилось с Пьером? Выходит, я никогда не смогу рассчитывать на него. Я это чувствовала! Но я так хотела уйти сегодня. Нет, наверное, я не должна была делать этого.
 
       Летисия: Мама, мама, если бы ты знала, какой мерзкий вечер был у меня! Агександра накурилась какой-то пакости. Она смеялась надо мной, потому что я не хотела курить ее сигаретыс наркотой. Мне не нравились ее друзья, я им не доверяла. Подонки! Я здорово сдрейфила, но побоялась отказаться и пошла с ними. И потом мне до смерти не хотелось возвращаться в пустую квартиру. И хотелось отомстить: мучайтесь, родители! Но все же я пережила самый большой страх в жизни. И еще этот развратник в полиции! Не знаю, смогли бы я, если бы не его любовница, позвонить маме. Родителям будет урок, как бросать свою дочь! А этот старый препод, как он смотрит на меня! Он в ярости. Должно быть, переживает, что его вытащили из постели. Ты получал удовольствие, бедный тупица? Оставь мою мать в покое. Она слишком хороша для тебя!
 
      – Мама, ты вернешься со мной?
      – Разумеется, дорогая. Я тебя не оставлю. Я думала, что ты с отцом, а раз нет… Но обещай мне больше не встречаться с Александрой. Я тебе всегда говорила.
      – Ты права. Какая негодяйка! Она быстренько смылась, а меня оставила выпутываться!
 
       Альбер: Вот так-то! Она крутит своей матерью как хочет. Теперь Брижитт будет вовсю винить себя. Бедная женщина! И бедная девочка тоже! Посмотрите-ка на них: она дает матери руку, словно маленький ребенок. Мне кажется, она потрясена. Право, это могло бы кончиться куда серьезней. И все из-за Пьера! Всегда Пьер!

      – Я ошиблась, Альбер! Я не могу начать новую жизнь с тобой, во всяком случае, не сейчас. Я должна до конца довести то, что начала, родив Летисию. Мне очень жаль.
      – Черт возьми, подумай о себе! И даже о ней. Каково ей будет потом чувствовать, что она поломала тебе жизнь?
      – Я не допущу, чтобы она думала так. Моя жизнь не может быть сломленной, если я посвящаю ее дочери.
      – Слова матери! Вы все помешаны на жертвенности!
      – Альбер, прошу тебя. Я очень напугана. Речь идет о жизни моей дочери. Если я сейчас оставлю ее, это плохо кончится, она откажется от еды или выкинет еще что-нибудь, уж не знаю. Она нуждается во мне. Я не хочу ни в чем упрекать себя потом…
 
       Альбер: Как бы не так! Ты всегда найдешь подходящий повод себя винить!
 
      – Это смешно. Я не могу позволить тебе уйти.
      – Я не ухожу, Альбер. Просто я не прихожу. Это разные вещи. Я не переезжаю к тебе, а остаюсь жить с дочерью. Мы будем встречаться…
      – Когда? Днем ты работаешь, вечером выполняешь материнские обязанности. Когда, Брижитт, когда? Между полуднем и двумя часами? В субботу вечером, перед тем как ты заберешь свою дочь с вечеринки?
      – Да, возможно. Я не знаю.
      – Если я тебе скажу «раз так, давай прекратим», мы прекратим встречаться?
 
       Брижитт: Господи, помоги мне! Зачем рвать? Выходит, или мое счастье, или счастье дочери?
 
      – Я предпочту Летисию.
 
       Альбер: В конце концов, может, она и права. Во всяком случае, я восхищаюсь ею. Я бы возмутился, если бы она после всех моих рассуждений пожертвовала Летисией.
 
       Брижитт: Я не могу его потерять, но я должна, должна посвятить себя только дочери. Это не подлежит обсуждению. Он умный человек, он поймет.
 
      – Поговори с ней, Брижитт, расскажи ей о своем желании. Она умная девочка, она в конце концов поймет. Мы сменим квартиру, устроим для нее красивую комнату, я приручу ее, она оценит счастье своей матери, не говоря уже об очаровании стабильного семейного очага. Ей этого не хватает, твоей дочери!
 
       Брижитт: Так легко рассуждать об этом.
 
      – Ведь в ваших отношениях нет никаких сложностей.
      – Абсолютно никаких…
 
       Брижитт: Какой тупица! Или какой слепец!
 
      – …сложности в тебе самой…
 
       Брижитт: Но почему он все преподносит так, будто всегда во всем виновата я?
 
      – …Будь женщиной, объясни все Летисии вместо того, чтобы предоставлять выбор ей, облегчи ей бремя ответственности, и все будет хорошо. Мы будем жить вместе – и точка. Почему взрослые всегда надо, чтобы за них решали дети? Это безумие!
       Брижитт: Невероятно! Точно слова Летисии!
 
      – Не знаю, Альбер. Я не уверена, что ты прав. Мне надо подумать.
      – А отец Летисии, он-то что?
 
       Брижитт: Если бы я только знала!
 
      – Приходит в себя. Он был потрясен случившимся. И чувствует себя ужасно виноватым.
      – Но где его носило, Бог мой?
      – Простое недоразумение. Он думал, что она со мной. Банальная история, которая могла плохо закончиться. Я принимаю ее как предупреждение.
      – Когда я снова увижу тебя?
      – Не знаю.
 
       Брижитт: Я и правда не знаю. Не могу же я просить его прийти на полчаса позавтракать сандвичем… А в остальное время я в бутике… На этот уик-энд мы решили с Король сводить Летисию в Футюроскоп…
 
      – Понедельник, пойдет?
      – Через пять дней? Ты шутишь!
      – Если бы…
 
       Брижитт: Он прав, это невыносимо. Что с нами будет? Я уже все перепробовала. Я не знаю, я уже не знаю…

      – Ну как, Вуди Аллеи вас устроит?
      – Летисия, как тебе?
      – Мне все равно.
 
       Летисия: А я заметила, что фильм, на который мы идем, всегда выбирает он.
 
      – Народу!
      – Иди ко мне поближе. Холодно. У вас есть вести от Анн?
      – По-прежнему ничего. Ни разу не позвонила. Ни слова, представляешь. Ни единого. Пьер очень волнуется.
      – Ну вот, ты уже плачешь.
      – Это от холода.
 
       Летисия: Как же, она все время плачет, и сейчас тоже!
 
      – Что с ним будет?
      – С кем?
      – Да с Пьером!
 
       Летисия: Бедный папа!
 
      – По-моему, он положил глаз на одну медсестру. Прощу тебя, без ироничной улыбки. Она ухаживала за ним, когда у него была депрессия.
 
       Брижитт: А я все же не могу избавиться от капельки ревности. Сама не могу опомниться.
 
       Летисия: Это что еще за неприятность? Я ничего не знаю.
 
      – Молодая?
      – Скорее, да.
 
       Брижитт: И очень оборотистая, настырная! Я ненавижу их всех, этих двадцатилетних девиц, которые могут урвать столько, сколько хотят, и не по мелочам. Но почему он выбирает таких паразиток?
 
       Летисия: Ах, подонок! Он снова удерет?
 
      – Вы знаете, что он приходил в библиотеку встретиться со мной?
      – Пьер?
      – Он хотел удостовериться, что я не собираюсь бросить вас обеих.
      – Ты шутишь!
      – Полагаю, он думал, что я – старикашка, который в ярости оттого, что к нему вторглись, и мечтает снова оказаться в приятном одиночестве.
      – Пьер приходил встретиться с тобой? Не могу опомниться!
 
       Летисия: Все верно… Он приходил убедиться, что Альбер всерьез привязан к маме. И не должен был разочароваться. И сразу решил поднять паруса.
 
      – Мы не смогли поговорить долго, потому что пришла одна коллега и села за наш столик в кафе. Твоя история с медсестрой навела меня на мысль о ней. Видела бы ты эту девицу! Надо прямо сказать, она такая скрытная, бесцветная, некрасивая. Но как она переменилась, едва увидела его. Она с ним так кокетничала! Я такого никогда не видел!
 
       Летисия: Приревновал?
 
      – А Пьер?
      – Она его определенно испугала. Он очень быстро ушел. А она захотела все узнать о нем. И попросила у меня его телефон.
      – И ты ей дал?
 
       Летисия: А чего ему церемониться, если эта куколка, возможно, избавит его от папы!
 
      – Естественно! Послушай, ты всегда сетуешь, что он увлекается только глупыми женщинами, а вот Катрин, может быть, изменит его.
      – Не смейся над ним!
 
       Алъбер: Не трогать Пьера, он под защитой! Она имеет право говорить о нем плохо, а я ни-ни, мне лучше не высовываться.
 
      – Ну и шельмец твой муж!
      – Не называй его так, это смешно.
 
       Альбер: Что ее смутило больше: «шельмец» или «муж»? Будем считать, что «муж».
 
      – Тогда разводись!
 
       Летисия: А потом что, снова?
 
      – Если ты и правда считаешь это важным, но что изменится? Наши дочери от этого не перестанут быть нашими дочерьми, квартира их домашним очагом и…
 
       Летисия: Вот так!
 
      – Но я тот мужчина, которого ты любишь?
      – Ты догадываешься?
 
       Летисия: Я брежу!
 
      – Итак?
      – Ну что ты хочешь от меня?
      – Жениться на тебе, вот что! Чтобы была ясность!
 
       Летисия: Что, не выгорело, приятель?!
 
       Брижитт: Я это чувствовала, чувствовала! Это прекрасно, восхитительно! И невозможно! Зачем же он сказал мне это при Летисии?
 
       Альбер: О, она очаровательна! Покрылась румянцем, совсем как юная девушка! Я люблю тебя, моя Брижитт, я люблю тебя!
 
      – Вы не принадлежите к старой школе, мсье Альбер?
      – Нет, совсем нет.
      – А я – да! Итак, на колени, юный Пеншо, и попросите моей руки как положено. Пожалуйста.
 
       Летисия: Э-э, мама, не делай глупостей! Не надо играть с этим!
 
      – Здесь, сейчас? В очереди?
      – Если ты меня любишь…
      – Если я это сделаю, ты скажешь мне «да»?
 
       Летисия: Слабо!
 
      – Обещаю!
      – Мадемуазель Брижитт, пожалуйста, не угодно ли вам стать моей женой?
 
       Летисия: Ой, дурак! При всех бухнулся на колени! Умереть можно! Мама не устоит!
 
      – Согласна, согласна! Встань скорей! Ты великолепен!
 
       Летисия: Вот так, черт побери! Надо сказать, что он сделал все возможное. Что теперь скажет папа? Ясное дело, он с этим не примирится…
 
      – Ты наверняка думала, что я сдрейфлю? Однако в этом не было ничего страшного. Всю мою жизнь всем было наплевать на меня, в любом случае. На этот раз игра стоила свеч!
      – Надеюсь, вы не пожалеете об этом, доблестный кавалер!
 
       Брижитт: И я тоже. Но когда я вижу Летисию… Она уже не улыбается. Ах, не такая уж большая разница, она постоянно кривит физиономию по любому поводу. Хуже не будет! Не станет лее она всегда отравлять мне жизнь. Нет, я не должна так говорить. Это ужасно для нее. Ну почему он выбрал время просить моей руки при ней? Чтобы мне не пришлось самой ей говорить об этом?
 
      – Во всяком случае, ты правильно поступила, дав согласие: это в последний раз я предлагаю женщине руку и сердце. Ох, как трудно подниматься! Молодой человек, вместо того чтобы втихую посмеиваться, не соблаговолите ли помочь молодому влюбленному старику принять достойную позу?
      – Я не смеюсь, мсье, совсем наоборот. Я восхищаюсь. Примите мои поздравления!
 
       Летисия: Подумаешь, он восхищается! Он что, чокнутый? Старый дурак на коленях перед моей матерью, и он восхищается? Сам подонок, да!

      – Погоди, Летисия, напротив, это гениально!
      – Ты находишь?
      – Вообрази! Чтобы сделать такое, нужно очень ее любить! На коленях! Расскажи еще раз. Ой, придвинь ноги, они у тебя совсем заледенели!
      – Тогда дай мне плед. А мне было стыдно! Все на нас глазели!
      – Да все завидовали маме!
      – Ты просто больная, бедная сестричка. Тебе бы это понравилось?
      – Если бы это был Альбер, то, наверное, нет, но вообще-то понравилось бы.
      – А я нахожу это недостойным!
      – Ты перестанешь кривить физиономию? Сколько тебе лет? Ты не понимаешь, что сейчас портишь жизнь своей матери?
      – О-о! Да ладно, хватит!
      – Она боится сделать тебя несчастной и потому рискует потерять Альбера.
      – Я считаю это нормальным.
      – Ты думаешь, что говоришь? Ты рассуждай не только с позиции своих четырнадцати лет, ты могла бы сделать небольшое усилие и постараться видеть чуть дальше своего носа.
      – Конечно, не тебе грозит постоянно жить с этим старым дураком.
      – На мой взгляд, отчимы бывают и похуже.
      – Да, бывают и хуже: этот не будет меня бить, не будет насиловать. Ты права, я, наверное, зря жалуюсь. Но он хочет, чтобы я ложилась спать в десять, не смотрела телевизор, пока не сделаю уроки, обращается со мной как с ребенком. Конечно, могло бы быть еще хуже…
      – Безусловно. Но тебя не радует мысль, что твоя мать счастлива?
      – Она не счастлива!
      – А кто виноват в этом?
      – Папа?
      – Не только.
      – Я?
      – Вот именно! Как мне кажется, ты ничего не делаешь для того, чтобы облегчить ей жизнь.
      – Тебя стесняет, когда я перебираюсь к тебе?
      – Да нет, глупышка. Но мама была бы счастливее, если б ты не сбегала каждый раз, когда она приглашает Альбера… И ешь над подносом, у тебя в посте пи уже полно крошек. А. если бы ты приложила немного усилий, чтобы найти у него хорошие качества?
      – Я не могу, он мне не нравится.
      – Спасибо, я поняла. Знаешь, он иногда приходит повидаться со мной, когда я выхожу с работы. И мы с ним неплохо ладим.
      – Тем лучше для тебя! А я его не люблю!
      – Это мне напоминает, как ты отказывалась попробовать какой-нибудь новый овощ, говорила: «Я это не люблю!» – «Но ведь ты его еще не попробовала!» – «Ну и что, я это не люблю!»
      – Хватит, я гашу свет!
      – Ты хуже ребенка, Летисия. Подумай, ты ненавидишь Альбера, потому что все еще надеешься, что папа и мама будут вместе. Но это ерунда! Они никогда не вернутся к совместной жизни. Папа не оправдал маминых надежд, он глубоко ранил ее. Она уже не может вернуться в прошлое.
      – Иногда мне кажется, что ты не любишь папу!
      – Нет, я его очень люблю, но я такого мужа не хотела бы. Я не очень доверяю ему. А ты хотела бы, чтобы папа был твоим мужем?
      – Не говори глупости. Я как ты: я не хочу выходить замуж.
      – Возможно, это у тебя пройдет.
      – У тебя же не проходит.
      – Может быть, и у меня пройдет…
      – Будем спать?
      – Да.
 
       Летисия: Они все против меня. Даже папа попросил меня быть полюбезней с маминым ухажером. Мерзость! Альбер, конечно, разбирается в моих уроках и вкусно готовит итальянские блюда, но вот в остальном… Он зануда! И потом, я, наверное, со стыда сгорела бы, если бы мои подружки увидели меня с ним. У него такой дурацкий вид! В киношке я не знала, куда бежать. Я ему никогда этого не прощу. Ведь он был красавчик, тот парень, который помог ему подняться… А я после такого удара смылась…
 
      – Летисия…
      – Да.
 
       Летисия: Даже Король на его стороне. Что они все в нем находят? Она вроде бы ничего и не говорит, что я прихожу к ней ночевать, но явно дает понять, что долго это длиться не может.
 
      – Обещай мне постараться изменить отношение к Альберу.
 
       Летисия: Что я говорила! Она рассказывает мне сказки, что это было бы приятно маме, если бы я подружилась с ее сладостным ухажером, но это очень устроило бы ее, Король. Ну почему я вечно цепляюсь за тех, кому не нужна?
 
      – Я сплю.
      – Обещай мне. Ради мамы.
      – Нет.
      – Да.
      – Я тебе ничего не обещаю.
      – Но ты постараешься?
      – Возможно. Спокойной ночи.
      – Спокойной ночи.
 
       Летисия: Я отлично знаю, чем все это кончится: мама нас бросит, это точно. Папа будет сверхнесчастный, ну а мне придется его утешать. Жизнь поломалась! Ну и ладно, как только кончу лицей, удеру в Пуатье. Да, невесело иметь родителей, которые не ладят друг с другом. Они все осточертели нам в газетах россказнями о соединившихся семьях, и – ах, какая радость! – восемь ребятишек вокруг воскресного стола, и никто не знает, кто чья дочь или чья сестра, и всем так хорошо! Хватит единственных детей, нудных уик-эндов! У тебя есть над чем подумать! Но нужно терпеть мачеху или отчима, который предпочитает чужим детям своих, который не любит нового мужа своей бывшей и каждый раз злится, когда ему подкидывают детишек. Какая пакость! Плохо в наши дни быть младшей!

      – Брижитт! Что ты делаешь на лестничной площадке? Давай, входи!
      – Так ты дома?
 
       Брижитт: Я совсем не в себе! Конечно же, она дома, а я так разволновалась! Думала, она умерла!
 
      – Так не стой же там, входи, говорю тебе.
      – Извини, что так вторгаюсь неожиданно. Я уже по меньшей мере две недели пытаюсь связаться с тобой!
      – Две недели! Не надо преувеличивать. Я отсутствовала всего одну недельку.
      – Ничего не сказав мне?
      – Да. Я не имела права?
 
       Женевьева: Умерь свои претензии, дорогая! Я не обязана оправдываться. Все прекрасно, расслабься.
 
      – Так нехорошо, Женевьева. Я очень переволновалась!
      – Снимай пальто. Я приготовлю тебе кофе.
      – А выпить у тебя не найдется немножко?
 
       Женевьева: О-ла-ла! Что-то с ней не так, с моей подругой!
 
      – Налей себе, а я поставлю вскипятить воду.
 
       Женевьева: Говорить ей или не говорить? Может быть, еще слишком рано?
 
       Брижитт: Я больше так не могу. Женевьева и еще теперь Пьер: да что они все сейчас исчезают?
 
      – Э-э, остановись! Спокойно! У меня все прекрасно и у тебя нет причины доводить себя до такого состояния.
      – Сначала я подумала, что у тебя нет моего телефона, у Альбера…
      – Так все в порядке, ты уже переехала? Вот почему ты такая взвинченная. Говорю тебе, жизнь вдвоем – ад.
      – Я не переехала, но много времени провожу у него. Я оставила тебе столько сообщений на автоответчике, а ты не откликалась. И я забеспокоилась, это нормально. Я позвонила тебе на работу, мне сказали, ты в отпуске.
      – Это должно было тебя успокоить. У тебя что-то не ладится, Брижитт? Мне кажется, твое беспокойство чрезмерно.
      – Пьер исчез.
      – Как так – исчез?
      – Уехал, адреса не оставил. Во вторник мы ждали весь вечер, а он так и не появился.
 
       Женевьева: Он и правда невыносим, этот Пьер.
 
      – Вы поссорились?
      – Да нет. Просто я потребовала от него развода.
 
       Женевьева: А-а, все же что-то было!
 
      – Он согласился?
      – Не совсем. Но я не настаивала, хотела дать ему время привыкнуть к этой мысли.
 
       Женевьева: Если он сам не потребовал его, когда жил с Хлоей, значит, это не входило в его планы. Она не получит развода.
 
      – Бедный старикан!
      – Почему это – бедный старикан?
 
       Брижитт: Вечно он доставляет мне одни неприятности, и еще сам же плачется. Это несправедливо!
 
      –…Ты позвонила его бывшей пассии?
      – Кароль звонила. Она ничего не знает.
      – А как Летисия относится к этому?
      – Она говорит, что желает ему околеть, но, я знаю, она переживает. К счастью, меньше, чем в первый раз, но, чувствую, она выбита из колеи. Она злится каждый раз, когда я веду ее к Альберу, предпочитает искать убежища у старшей сестры. Мне все это надоело, Женевьева, все надоело! Когда-нибудь я получу право быть счастливой?
      – Счастье – не право, дорогая. Это добыча!
      – Добыча! Как на войне? Женевьева, мне надоело сражаться.
      – Ты боишься за него?
      – Очень!
 
       Женевьева: Между прочим, у этого глупца уже были две попытки самоубийства!
 
      – Если бы с ним что-нибудь случилось, его бы обнаружили. У него были при себе документы?
      – Полагаю, да.
      – А вещи свои он увез?
      – Маленький чемоданчик.
      – А как его работа?
      – Он на больничном.
 
       Женевьева: Это его вечный трюк: отпуск под предлогом болезни.
 
      – Сядь на тахту, расслабься. Я сейчас принесу кофе.
 
       Женевьева: Как подумаю, что этот негодяй перед Рождеством пытался заигрывать со мной! Как я его отшила! Да он наверняка с какой-нибудь женщиной, он только об этом и думает!
 
      – По-моему, он скоро вернется.
      – Объявится, возможно. Но не вернется. Я выставляю квартиру на продажу.
      – О, моя девочка, ты режешь по живому! Отодвинь вазу, я поставлю поднос.
      – Так надо, Женевьева. Сейчас или никогда.
      – Никогда не говори так. Ты всегда будешь иметь выбор. Выбор жить с Альбером или бросить его, остаться одной или найти другого…
 
       Брижитт: Скажешь! Когда видишь, сколько энергии нужно, чтобы сделать выбор, и что за этим следует… И потом…
 
      – …Это так редко случается, Женевьева, когда встречаешь кого-нибудь.
      – Все зависит от того, на что надеешься. Я, например, жду мужчину, который взволнует меня и который не слишком много говорит глупостей.
      – Наверное, это легче!
      – Это более реалистично. Жан-Клод был мужчиной моей жизни. Он умер, это ужасно, мне никто никогда его не заменит. Но все же это не должно лишать человека права иногда радоваться жизни.
 
       Брижитт: Но где он может быть? Я, кажется, готова согласиться, чтобы он прятался здесь. Женевьева тогда выглядела бы предательницей, но он по крайней-мере был бы жив.
 
      – Если б ты была более требовательной…
      – С Марком, мне кажется, есть какой-то прогресс.
 
       Женевьева: Уф! Наконец сказала!
 
      – С Марком? С каким Марком?
 
       Брижитт: Марк! А ведь Альбер на этой неделе не получал никаких вестей от своего брата! Они невыносимы, все невыносимы, жечь мосты в такой момент! Марк… это все наверняка из-за меня…
 
      – Марк Пеншо. Это тебе о чем-нибудь говорит? Мы оба немного увлеклись друг другом. Вот из-за этого я и исчезла ненадолго. Мы не хотели говорить вам об этом, пока не убедились, что сможем пройти конец пути вместе.
      – Ты и Марк? Конечно! И почему мы с Альбером не подумали об этом раньше?
 
       Брижитт: Какие мы тупицы! Мы и вообразить себе не могли, что кто-то, кроме нас, может быть счастлив. Это правда, что все влюбленные – эгоисты. И все же, Марк! Она могла бы выбрать кого-нибудь другого, а не этого закоренелого холостяка. Честное слово, она торопится!
 
      – Он был, мы оба были взволнованы вашим таким очевидным счастьем, Альбера и твоим, что нам захотелось пойти по вашим следам.
      – И что же?
 
       Брижитт: А если он прячется у Анн? Он всегда любил ее больше всех. Поэтому, помимо всего, она уклоняется сейчас от разговоров со мной, чтобы не врать!
 
      – У нас не было всяких там ухаживаний. Ни неожиданной атаки. Во всяком случае, нельзя сказать, что жизнь вдвоем губит любовь.
      – Ты знаешь, что у меня все еще нет никаких вестей от Анн?
 
       Женевьева: Как приятно, когда тебя слушают!
 
      – Нет? До сих пор? Очаровательная малышка! И это после всего, что ты для нее делаешь! Это постыдно!
 
       Брижитт: Как всегда, ничегошеньки-то она не понимает!
 
      – Нет, это не постыдно. Ты уж слишком… Но все же тяжело глотать такую пилюлю.
      – Я тебя не понимаю…
      – Быть между Летисией, которая предпочитает матери сестру и Анн, которая не желает меня видеть…
 
       Брижитт: Черт! Мне никак не удается говорить об этом без слез.
 
      – Та-ак, за твоей спиной в ящике носовые платки.
      – Я была готова принять ее у себя, всем пожертвовать, отложить на время свою жизнь с Альбером. Если бы она захотела, я взяла бы ее к себе в дом, лелеяла, защищала…
      – Делала бы из нее ребенка?
 
       Брижитт: Я все-таки надеюсь, что Пьер не у нее. Они оба в таком состоянии, что это было бы катастрофой.
 
      – Что? Ах да, возможно. Но я могу тебе сказать, что она отказывается. Упорно отказывается!
 
       Женевьева: Подумать только, а я еще иногда жалею, что у меня нет детей!
 
      – Так ты из-за нее плачешь или из-за своего кретина мужа?
      – И сама уже не знаю, Женевьева. Мне достается, поверь.
 
       Женевьева: Я ей верю. Обычно мои маленькие похождения ее увлекали, это добавляло немного остроты в ее жизнь. Но сейчас это выглядит так: «Мне на тебя наплевать!» Даже если я буду кататься по земле от отчаяния, она этого не заметит.
 
      – Ты думаешь, Анн, справится с этим?
      – Я начинаю думать, что да. Ее лиможская подруга мне кое-что рассказала, кажется, Анн думает этим летом поехать за детьми.
      – Пожалуй, это достаточно смелый шаг для нее. Не думала, что она способна на такое.
 
       Женевъева: Да я и не очень-то думала об этом. Ну, будь там замешан какой-нибудь мужчина, это меня не удивило бы. Настоящий ребенок, эта Нану, слишком хрупкая, чтобы выдержать трудности, зовущая мать при первой царапине, падающая в обморок при каждом удобном случае. Размазня! Я всегда не выносила ее, что правда, то правда… Да и вообще я не питаю большой симпатии к дочерям Брижитт: Летисия была милашкой, а подросла и стала противная, что же до Каро, то эта очень черствая: чудовищная эгоистка! Но если Анн возьмется за дело, все может случиться и Каро превратится в социальную помощницу.
 
      – Знаешь, я тоже не думала. Я ее не узнаю! Она словно заново родилась. А тут еще Пьер…
 
       Женевъева: Опять возвращаемся к этому типу!
 
      – Да хватит о Пьере. Ты все еще влюблена в него?
      – Не будь дурой! Я не влюблена в него, но я его жена!
      – Нет, ты хоть понимаешь, что говоришь? Это значит быть женой типа, который постоянно ходит налево и которого больше не любят?
      – Я никогда не говорила, что не люблю его больше. Возможно, я вытянула не слишком удачную карту, но все же меня связывают с ним двадцать лет. Мы познакомились молодыми, мы вместе создавали себя. Этого нельзя отбросить.
      – Ты чувствуешь себя ответственной за него?
      – Даже если я получу развод, он не станет мне чужим. Он отец моих детей. Он поддерживал меня, когда умерли мои мама и папа… Но где он, этот дурак?
      – Хочешь, скажу тебе, что тут пахнет новым увлечением! Наверняка у него все в порядке. Полно, не будь ревнивой: он влюблен, ты влюблена, я тоже. Разве жизнь не прекрасна?
      – Думаешь, он еще способен закадрить женщину?
 
       Женевъева: Вот наивная!
 
      – Ну да, ну да!
      – А тебя он кадрил?
      – Ну да, ну да!
      – И ты ничего не сказала мне, ослица?
      – Это тебя обрадовало бы?
      – Не очень.
      – Вот видишь. Я требую извинения за «ослицу».
      – Беру свои слова обратно, беру… Слушай, ты изменила прическу?
      – А ты только сейчас заметила?
      – Ты очень красивая!
 
       Брижитт: Интересно, когда он ее кадрил?
 
      – Расскажи мне о Марке. Ты говорила о нем Пьере?
      – Чего ты допытываешься? Если твой нежный и дорогой, собрал чемодан, я здесь ни при чем!
 
       Брижитт: Что она знает о нем? В последние дни он был так плох! Черт возьми, где же он может быть?
 
      – Мне надо идти, Женевьева, Летисия будет беспокоиться.
 
       Женевьева: О, чудно! Ну что ж, мои признания остаются при мне. Вот уж, право, пропал день.

      – А это ты хочешь сохранить?
      – Покажи? Не знаю… Спроси у Кароль. Ведь это ее…
 
       Брижитт: Эта сортировка ужасна! Я не хочу ничего, ничего, но как им сказать. Сразу прослыву бессердечной. Главное, это всегда будет тянуться за мной, куда бы я ни поехала, пусть даже с пустыми руками.
 
      – Кароль, ваши школьные дневники… Положить в вашу кучку?
      – Покажите-ка. А-а, я знала, что была хорошей ученицей! Вы видели? Папа говорил, что после отличных результатов начальной школы я отдыхала до выпускного класса. И все же отметки приличные, не правда ли?
 
       Альбер: Он всегда и везде говорил неправду, дорогой папа!
 
      – Мадемуазель Кароль, поздравляю вас, вы прекрасно закончили триместр.
      – Я заслуживаю награду, господин преподаватель?
      – Перерыв пять минут. Брижитт, ты идешь? У нас перемена.
      – Сейчас, сейчас. Я кончаю укладывать простыни.
      – Пива?
      – Пива.
      – Уф, как приятно.
 
       Альбер: Утомительна эта суматоха! Двадцать лет у меня такого не было. Смотрю я на Брижитт, сколько у нее энергии! Интересно, сколько времени пройдет до той поры, когда она пожалеет, что связалась с таким старым хрычом, как я?
 
      – За пять лет я переезжала три раза. Теперь я первоклассный профессионал, но все-таки это утомительно.
 
       Альбер: О, теперь я чувствую себя не таким одиноким! Проблемы у меня точно те же, что приписывают моему возрасту: я и задыхаюсь, поднимаясь по лестнице, и забываю собственное имя, и уже не могу ложиться спать в два часа ночи. Правда, в сорок лет уже было нечто похожее, но тогда мы о возрасте не вспоминали. Казалось, это где-то далеко впереди.
 
      – Три раза за пять лет? Просто безумие!
      – Да что там, первые два были довольно легкие. Последнее потруднее, но мне не хочется говорить об этом.
      – Из-за Эрика?
      – Ах так, мама вам рассказала?
      – Она очень хотела, чтобы вы поженились.
      – Она ошибалась.
      – Почему вы такая суровая, Кароль?
      – Потому что на меня все время нападают. Чтобы защищаться.
      – Но от кого, Великий Боже?
      – От всех, не хочу быть такой, как они, хочу быть другой. Невероятно: мои родители двадцать лет губили свою жизнь и тем не менее упорно толкали своих потомков к повторению своих ошибок. Если бы вы видели их, расстроенных и восхищенных, на свадьбе своей дорогой малютки Нану! Гротеск!
      – Да, некоторые родители толкают своих детей на путь, по которому те не могут идти.
      – Это глупо!
      – Это свойственно человеку!
      – Не хочу повторять себя.
      – А я имею право выпить? Уф, ну и работка! Альбер, подвинься немного.
      – Иди, дорогая, садись. У тебя утомленный вид.
 
       Альбер: Подумать только, на ней те же ужасные брючки, что при первом свидании, узнаю их, но теперь они мне очень нравятся! Я бы даже сказал, что они мне уже дороги. Ужасно некрасивые, но дороги мне!
 
      – Кароль, ты знаешь, кого я недавно встретила? Эрика. Он тебе очень нравился, дорогая. Отличный парень, честный, умный.
      – Не мечтай, мама. Он уже полгода как женат. На девице Реноден.
      – Ах, какая жалость!
      – Как только представится случай, я передам ему свои поздравления.
      – Вы собираетесь повидаться?
 
       Брижитт: В этом вся Король. Ждет, когда ее чудо останется другой, чтобы возобновить связь.
 
      – Конечно, нет.
      – Ладно, пойду собираться дальше, ты действуешь мне на нервы.
      – Тем, что сказала тебе, что он женился, мама?
      – Вот еще!
 
       Альбер: Редко бывает, чтобы она так сердилась, тот переезд обнаружил, сколько в ней таится сноровки. Но она дошла до крайности.
 
      – Мама никогда не могла понять, что можно добровольно жить одной…
 
       Альбер: А если Брижитт выбрала меня, просто боясь остаться в одиночестве?
 
      – …однако она при каждом удобном случае твердила нам на все лады, что это все же лучше, чем жить в плохой компании.
      – И она была права!
 
       Альбер: Она воплощение здравомыслия, моя Брижитт. Конечно же, нет, она не выбрала меня лишь ради того, чтобы не идти одной к финалу. Тогда она нашла бы ого-нибудь попривлекательней. Она и вправду захотела быть со мной. Со мной, Альбером Пеншо! Пожалуй, я еще не вполне убежден в этом, настолько все кажется те невероятным…
 
      – Альбер, я хотела вас спросить… о Летисии. Вы не чувствуете некоторого улучшения?
      – Если быть оптимистом и кое на что закрывать глаза, то можно сказать, что, действительно, некоторое улучшение есть: она снизошла до того, что стала читать книгу, которую я ей порекомендовал, и она ей нравится.
      – Она прочла книгу? В самом деле?
      – Это хороший знак, не правда ли?
      – Неоспоримый. Браво!

       Брижитт: Надо же!
 
      – Альбер, прочти, эту открытку!
 
       Венеция – город влюбленных, и я – счастливейший из людей. Когда вернусь, познакомлю тебя с Катрин. Альбер ее уже знает. Мы ждем ребенка. Как ты думаешь, это огорчит Летисию? Я чувствую себя молодым папой, но храню в своей памяти все.
       Не переживай больше за меня, малышка. Я люблю вас всех четверых.
       Пьер.
 
      – Вот и прекрасно. А что я тебе говорил, не волнуйся за него.
      – Кто она, Катрин?
      – Хорошая женщина. Я часто встречал ее в архивах. Может, немножко ожесточенная…
      – Ты спал с ней?
      – О Боже, нет! Пожалуй, она пугала меня… Казалось, она так сердита на мужчин…
      – Мама, тебя к телефону. Это Лилиана.
      – Черт возьми, я давным-давно должна была быть в бутике! Скажи ей, что я иду. Ты мешаешь мне работать, Альбер. Обожаю наши бесконечные утренние завтраки.
      – Давай, жена, отправляйся на работу! Летисия, тебе помочь с латынью?
      – Ладно… Но дайте мне пять минут, я причесываюсь…
      – Поторопись, Летисия, мне надо принять ванну.
      – Она сказала, что пять минут. Еще немного чаю?
      – Спасибо, совсем капельку. Она показала тебе свою последнюю отметку по латыни?
      – Даже не без некоторой гордости.
      – Мне кажется, самое трудное с ней мы миновали.
      – Ты хочешь сказать, она и правда привыкает?
      – Да, верно. Я никогда не смогу в полной мере отблагодарить тебя за то, что ты сделал для нее.
      – Я сделал бы гораздо больше, лишь бы ты немного расслабилась. Впрочем, ты это знаешь.
      – Альбер, расскажи мне об этой женщине, о Катрин.
      – Она хотела иметь ребенка, любой ценой. Поэтому все это меня не слишком удивляет.
      – Она не бросит Пьера, когда родит, она не из таких?
      – Пожалуйста, не начинай сразу паниковать. Она мечтала о супружестве, о семье. Ты представляешь Пьера; волосы покрашены, спина прямая, на руках младенец. Это же настоящий курс омоложения! Кстати, ты обратила внимание, что открытка адресована «мадам будущей Пеншо»?
      – Что это означает, по-твоему?
      – Не строй из себя дурочку. Ты прекрасно поняла. Катрин получила то, чего желала. Они хотят пожениться. Мы получаем желанный развод!
      – Но что скажет Летисия?
      – Брижитт, прошу тебя, не начинай все сначала. Если ты не хочешь выходить за меня замуж, так и скажи, но не прикрывайся дочерьми. Летисия примет это очень хорошо, Нану только того и ждет, ну а Кароль вдоволь посмеется.
      – Альбер, а если бы нам было лет на десять поменьше, как ты думаешь, мы захотели бы иметь нашего ребенка?
      – Не знаю, но я рад, что эта проблема перед нами не стоит. Так мы можем посвятить себя друг другу. Это большая привилегия!
      – Золотой возраст, как ты говоришь.
      – А ты еще не знаешь самого прекрасного: валяться на диване, когда другие уходят трудиться. Давай-давай, отправляйся! На работу!
      – Грязный сутенер!
      – А что, я еще никогда не пробовал быть сводником… Возможно, мне это очень подошло бы! Ох, ничего не поделаешь, теперь уже слишком поздно!
      – Ты ошибаешься, ничто никогда не поздно!