С ПРЕДИСЛОВИЕМ

 

ГЛЕБОВА-ПУТИЛОВСКОГО

 

 

      «Страна счастливых» - интересная книга. Это перспектива СССР, которую автор видит, слышит и в которой уверен. Без твердой веры в развитие нашей страны, роста ее социалистического строительства и культуры такую книгу написать нельзя.
      Она написана в период, когда каждая черточка социализма и каждый шаг отнимаются упорным боем у традиций, у людей, насыщенных повадками старого, у косности и невежества, у того буржуазного окружения, которое со всех сторон сжимает наше великое, невиданное строительство дурманным кольцом.
      Автор рисует жизнь будущего и дает типы новых людей, с новой умственной подготовкой, с новой психологией, живущих в новой гамме общественных отношений, созданных на базе величайшего роста орудий производства и, в частности, почти конечного торжества электрификации как главного рычага производственной культуры в «Стране счастливых». Колоритно и ярко, местами даже с протокольной точностью, автор описывает только одну нашу «Республику», которой удалось, наконец, вырасти из капиталистической крапивы, обжигающей человека, и подняться на высоту настоящего социалистического общества. Он не берет весь мир. Он обходит его. Он предоставляет «капиталистическое окружение» своему естественному историческому развитию, которое с железной необходимостью все равно, поздно или рано, через мировую революцию приведет его к одному знаменателю с СССР. Но он знает и видит, что в ожидании того лучшего, что пойдет вместе с мировой революцией, рабочие и крестьяне нашей страны, под умелым и действенным руководством коммунистической партии, уже вошли в период социализма, углубляют его и, в конечном счете, построят его в одной стране. Вот путь, который почвенно предопределил структуру книги «Страна счастливых», на которой и остановился ее автор Я.Ларри.
      Является ли эта книга утопией? Возможно. Но будет правильнее, если мы скажем, что в весьма незначительной степени. Это не утопия в привычном смысле, так как автор показывает в «Стране счастливых» ту жизнь и деятельность, которые уже теперь в зародышевом, зачаточном состоянии мы можем наблюдать в СССР. Но в то же время это очень похоже на утопию, ибо автор все-таки заглядывает в отдаленное будущее, многое из которого может казаться невероятным. Автор фантазирует… хотя его фантазия сплошь и рядом переходит в догадку.
      Большинство известных «фантазий» и утопий построено по типу и плану противоположении существующему буржуазному укладу в разных областях жизни. В «Стране счастливых» этого нет. Здесь не противопостановление, а… доразвитие сущего. Здесь дальнейший расцвет и завершение того, что наблюдается в той среде, в которой пребывает автор. И чем больше вчитываешься в «Страну счастливых», тем больше убеждаешься в полной действительности описываемого, в живой жизни нашего времени, которая смотрит со страниц книги.
      Автор - участник нашей эпохи. Он верен тому строительству, верен рационализации производственных процессов и глубокой реконструкции быта, которые идут к нам и наступают на нас вместе с завоеваниями и успехами социализма. Он чувствует расцвет техники и аппаратуры и, создавая «Страну счастливых», наполняет жизнь теми удобствами, которые делают жизнь в социализме и приятной и радостно-приемлемой. Но, вместе с тем, он все-таки не избежал небольшой дозы схематизма, каковой присущ утопиям вообще, и того невольного подражания в форме изложения и зарисовки жизни будущего, которая проходит через утопическую литературу. Не зря эта литература отличалась свойством подчинять себе читателя, увлекать его, вести за, собой и в революционном подполье прежнего, дооктябрьского периода называлась «экзальтирующей».
      Однако, можно установить, что в «утопии» Я.Ларри не много утопического. Это одна из подлинно-советских фантазий. Но она значительно реальнее и ближе к нашей жизни, чем «Аэлита» А.Толстого, «Трест Д.Е.» И.Эренбурга или фантазия «Мы» Евг.Замятина. В подобной литературе наш читатель, конечно, нуждается. Он строит социализм, служит социализму, и такая литература для него вдвойне полезна: читая ее, он найдет подкрепление своей деятельности и через нее заглянет в то будущее, которое идет ему навстречу.
      Чтобы вернее определить место, какое должна занять предлагаемая «утопия» Я.Ларри, и чтобы оттенить ее идейную значимость, мы дадим краткий обзор и характеристику некоторых основных положений тех утопий, которые давно пользуются широкой известностью и являются общепризнанными. Это увяжет «Страну счастливых» с литературой подобного рода и попутно вообще напомнит читателю об интереснейшей работе человеческой мысли разных народов и стран, упорно направляемой в будущее, пытающейся разгадать будущее или художественно изобразить его в том плане и в таких красках, которые так или иначе заставляли бы человека о нем мечтать.

      Платон в «Государстве» (будущего) аристократически мечтал об особой «чистой и непорочной» касте людей-управителей. Он мечтал о том, чтобы государство из «института насилия» перешло в институт водворения и гарантии всяческого и всеобщего благополучия. Для осуществления этого благополучия необходим штат «воинов-стражей». И вот их-то следует рационально приготовить.
      «Воины, или стражи, должны, во-первых, отличаться наибольшим совершенством в военном искусстве (уменьем сражаться, силой, храбростью), а также справедливостью и общественностью и, во-вторых, должны быть поставлены в такие условия, чтобы у них не было повода для ссор между собой и враждебного отношения к согражданам. Первой цели служит особое воспитание, второй цели - организация их жизни».
      «Необходимый человеческий материал для класса воинов («стражей хорошей жизни») подготовляется половым подбором. Кроме того, новорожденные подвергаются осмотру правителей; последние оставляют в живых тех из них, которые обещают быть наилучшими гражданами; не удовлетворяющих этому требованию «относят в отдаленное место», где они, будучи оставлены без пищи, погибают» 1.
       1Все приводимые в нашем обзоре общие положения и цитаты заимствуются нами из сборника «Жизнь и техника будущего», ч. I, очерки Арк. А-на «Социальные утопии».
      Здесь налицо именно утопия. Абстрактная попытка заглянуть в будущее. Попытка представить это будущее в субъективно-желательном направлении и свете, без какой бы то ни было научно-проверяемой цепи исторического развития, без необходимых доказательств и данных от действительной жизни, от того построения. и социального уклада, которыми окружен и в которых живет автор. Здесь - утопия. Автор не открывает занавеса, чтобы из настоящего взглянуть в будущее, а наоборот: закрывает глаза и отдается во власть туманным, ни к чему его не обязывающим, оторванным от классового анализа, размышлениям и представлениям.
 
      Томас Мор в «Утопии» - или, как она называется полностью: «Золотая книжечка о наилучшем устройстве и о новом острове Утопия» - хотя и критикует действительность, как критикует ее по-своему и Платон, но опять-таки без всякого, хотя бы самого слабого намека на необходимость уничтожения классов, через классовую борьбу и, даже в самой «Утопии», развивающей идею равенства и справедливости, допускает каким-то образом категорию рабства. Вот внешний вид одной из составных частей его идеального города:
      «За чертой города находятся бойни, где закалывают предназначенных к убою животных. Бойни содержатся в образцовой чистоте, так как небольшие каналы уносят кровь и отбросы. Мясо чистят и делят рабы, после чего оно поступает на рынок. Участие в этом рабов объясняется тем, что закон запрещает гражданам заниматься убоем из опасения, что привычка убивать уничтожит в людях мало-помалу сострадание, - это благороднейшее движение человеческого сердца» 2. Рабы у Мора комплектуются из военнопленных и преступников и определяются для тяжелых и грязных работ.
       2"Утопийцы" работают 6 часов: три часа до полудня; затем обед, два часа отдых, три часа вечерней работы и, наконец, ужин…
      Мы видим, что тот 7-часовой рабочий день, который в СССР мы уже ввели, и 6-часовой, который мы сейчас кое-где вводим, в «Утопии» Томаса Мора был только мечтой и мечтой весьма и весьма дерзкой для своего времени. Многое из основных положений былых утопий на наших глазах становится простой действительностью. Той действительностью, которая многих и не восхищает, а подчас многими даже и не оценивается в той мере, в какой следовало бы ее оценивать.
      Ни у Платона, ни у Мора мы, конечно, не в праве требовать классового анализа общества их эпохи. Это сделано гораздо позднее К.Марксом, Ф.Энгельсом и их последователями. Только они установили окончательно научную теорию классового построения общества с вытекающей отсюда железной неизбежностью классовой борьбы, которую последовательно, от начала и до конца, ведет пролетариат. Но тем не менее нельзя не отметить того умственного плена, в котором они, как мыслители, находились у их эпохи. Томас Мор даже в собственной «Утопии» остался законсервированным истым католиком и не был в силах спрятать лицемерие и ханжество, которыми бывает преисполнен каждый «порядочный католик». На первой же ступеньке порога «Утопии», затрагивая вопрос взаимоотношения мужчины и женщины, он спотыкается и неуклюже обнаруживает этот «умственный плен».
      «Развод допускается редко, - пишет Т. Мор, - «утопийцы» знают, что при надежде вновь жениться брак не может быть достаточно прочен… Впрочем «утопийцы» и не женятся очертя голову; чтобы лучше выбрать себе жену, они держатся такого обычая: почтенная и уважаемая женщина показывает жениху его невесту, будь она девица или вдова, в совершенно голом виде; обратно - и мужчина испытанной честности показывает невесте ее жениха раздетым».
      Защищая данный обычай, «утопийцы» говорят: «когда у вас покупают даже старую клячу, стоящую несколько червонцев, то проявляют необычную осторожность. Животное и так уже совершенно голое, а с него еще снимают седло и сбрую, из боязни, что эти ничтожные вещи прикрывают какую-нибудь язву»…
      Томас Кампанелла в утопии «Государство солнца» во многом схож с предыдущими утопистами, только, пожалуй, у него еще больше мистицизма и схематизма. Видимо это непосредственный след пребывания автора сначала в монастыре, а затем в неаполитанской тюрьме, где он был заточен (в течение 27 лет) за заговор против Испании и где, совершенно оторванный от жизни, написал свое «Государство солнца».
      «Дома, спальни, постели и другие необходимые вещи составляют общее достояние. Каждые шесть месяцев начальство определяет, кому где спать, что записывается на поперечных балках выше дверей».
      «Никто не считает у них унизительным служить за столом или готовить в кухне, ухаживать за больными; напротив того, каждое такое занятие они считают общественной службой и полагают, что ходить на ногах или испражняться также почтенно, как глядеть глазами, говорить языком. Ведь из глаз тоже текут слезы, а с языка слюна, раз это бывает нужно. В общем, всякое отправление тела считается у них безусловно почтенным».
      «У них нет рабов, которые развращают нравы, так как солярии сами себя обслуживают, и часто у них работы оказывается даже меньше, чем нужно».
      «У них (жителей «Государства солнца») существует общность жен. Солярия потому отвергают брак индивидуальный, что идея собственности возникла и поддерживается тем, что мы имеем собственные жилища и собственных жен и детей».
 
      Сен-Симон. Его «Промышленную систему» следует определить, как архибуржуазную утопию, концы увлечения которой находят своеобразный отклик у наших дней. То, что он предполагал и предлагал: «содействие ученых, техников и художников лучшей постановки производства и воспитания», - осуществляется (конечно в самых ограниченных размерах) и монархическими буржуазными правительствами нашего времени. По этой линии даже появилась модная буржуазная теория «организованного капитализма» (тоже… «своего рода утопия!»), к которой причастны кое-кто и из наших правых оппортунистов (!!)… Но мы знаем, что подобное гармоничное содействие и сотрудничество ученых, техников и художников возможно окончательно лишь при социалистическом строительстве и при социалистическим строе, когда все способности и знания указанных общественных элементов будут использованы не в целях эксплуатации, а в целях общей и равной для всех пользы. Так что теория «организованного капитализма» в известной мере и в некотором роде может считать своим духовным отцом не только нынешних «социалистов австрийской школы» и не только подпевающих им наших «правых», но и самого автора «Промышленной системы» Сен-Симона.
 
      Шарль Фурье, когда читаешь его утопию «Фаланстер», - по словам Августа Бебеля, - доставляет при чтении громадное удовольствие. И действительно, в той части, где он критикует буржуазное построение жизни, к нему почти что нечего добавить. Он ближе к нам, чем другие. И его отрицание буржуазного мира, его критику можно лишь углублять, продолжать дальше и развивать основные положения, которые даны в критике самим Фурье, прошедшим в личной жизни поучительную «школу буржуазного обмана» и всю «мастерскую лжи».
      О труде как о таковом Фурье говорит в утопии, что труд должен отвечать шести условиям:
      1) Чтобы всякий работник был ассоциирован и получал часть дохода, а не заработную плату; 2) чтобы трудовые сеансы чередовались около восьми раз в день, так как энтузиазм к одному и тому же промышленному или земледельческому занятию не может длиться более 11/2-2 часов; 3) чтобы работы, происходящие в обществе свободно выбранных друзей, стимулировались очень активными интригами и соперничеством; 4) чтобы мастерские и сельскохозяйственные культуры привлекали работников изяществом и чистотой; 5) чтобы разделение труда было доведено до высшей степени, дабы привлечь каждый пол и каждый возраст к занятиям, наиболее для них подходящим; 6) чтобы при этом разделении труда каждый член общества - мужчина, женщина или дитя - пользовался в полной мере правом на труд или правом вступить в любой момент в ту отрасль труда, которую ему заблагорассудится избрать».
      «Наконец, чтобы каждый работник, - добавляет автор «Фаланстера», - наслаждался в этом новом строе гарантией беззаботности, обеспеченным минимумом, достаточным для его существования в настоящем и будущем и освобождающим его от всякого беспокойства, за себя и за близких ему людей».
      Автор «Фаланстера» не знал точно и в нашем плане, что все это вкупе, темного измененное и дополненное, носит название социализма. Но мы знаем, что даже и хорошей критики все-таки недостаточно для того, чтобы разрушить капитализм и заменить его социалистической системой производства и распределения. Эту новую систему можно только завоевать в решительной борьбе с капитализмом, через огромное организационное напряжение пролетариата, через его диктатуру.
 
      Роберт Оуэн в утопии «Община» спрашивает: «что мешает людям перейти к строю всеобщего счастья»…? И отвечает: «человеческое невежество и вековые заблуждения». И тут, конечно, он прав. Но, как и Фурье, он прав лишь в части критики, бичующей капитализм, отчего, однако его «Община» («Новая гармония») отнюдь не перестает быть утопией. «Мир недостаточно критиковать, надо его переделывать»… переделывать революционно, через диктатуру пролетариата, через борьбу классов.

 
 
 
 
      Это прежде всего утопия потому, что здесь за словами не прощупаны классы. Оуэн слишком верил представлениям, заменяя желаемым сущее. Он не учитывал до необходимой глубины классовых интересов буржуазии и не выдвигал на первый план класс эксплуатируемых, который нужно мобилизовать на штурм капитализма.
      Этьен Кабэ в книге «Путешествие в Икарию», написанной под влиянием Т.Мора и Р.Оуэна, уже, в отличие от предыдущих писателей-утопистов, обращался непосредственно к рабочим. Но это обращение все-таки не выходило за рамки типичной буржуазной утопии. Он не звал на революцию, на борьбу. Он был против революции. «Мы хотим не революции, - писал он в своей газете «Populaire», - а реформы… Мы будем стремиться к коммунизму, но будем требовать его установления при помощи общественного мнения». Как и Фурье и Оуэн, он надеялся осуществить коммунизм не путем борьбы, а путем одной пропаганды. Здесь чистая фантазия человека без базы под ногами, без почвы и без логики производственных отношений, строит свой особый город «Икарию». Вот что пишет об этом городе художник Евгений в письме к брату:
      «На каждой улице фонтаны освежают и очищают воздух, Все, как ты видишь, устроено так, чтобы на улицах естественным путем сохранялась чистота, чтобы их легко и не утомляясь можно было убрать».
      «Езда на верховых лошадях запрещена в городе, а что касается омнибусов, они никогда не могут выйти из своих колей, но все-таки вожатые, при приближении пешеходов, обязаны замедлить ход. Тротуары представляют собой ряд стеклянных галерей. Некоторые улицы сплошь крытые, в особенности - где помещаются большие склады».
      «Ты видишь теперь, - по Икарии можно прогуляться в экипаже, когда торопишься; пройтись садами, когда хорошая погода, а в дождь - по стеклянным галереям. Никогда нет надобности брать с собой зонтик».
 
      Эдуард Беллами, с его захватывающей утопией «Через 100 лет», пользовался исключительной популярностью среди рабочих революционных кружков. Его роман можно отнести именно к той утопической литературе, которая трактует близкие нам темы о современном научном социализме и где центральным моментом является разбор организации производства и распределения. Конечно, этот разбор целиком основан на фантазии. Но, к сожалению, в данном случае, мы не можем входить в оценку романа Беллами, так как имеем в виду вкратце остановить внимание читателя на соответствующих произведениях таких, уже близких нашему времени авторов, как А.Бебель и А.Богданов.
      Мы совершенно не останавливаемся также на утопиях: «Вести ниоткуда» - Вильяма Мориса и «Спящий пробуждается» Г.Дж.Уэллса.
 
      Август Бебель своем «Будущем обществе», касаясь вопросов производства, говорит:
      «Все данные с очевидностью показывают, что среди тех двигательных сил, которые найдут себе применение в будущем обществе, решающую роль будет играть электричество… Однако лишь в социалистическом обществе электричество найдет для себя наиболее обширное применение, и лишь там эта сила будет полнее всего использована».
      Автор «Будущего общества» приводит мнение французского министра просвещения проф. Бертело:
      «Будущее принесет с собой решение несомненно более важных проблем. В 2000 г. не будет существовать более ни сельского хозяйства, ни крестьян, так как химия сделает ненужной нынешнюю обработку земли. Не будет более угольных шахт… Будут думать над тем, как использовать солнечную теплоту и тот запас тепловой энергии, который скрыт в раскаленном ядре земного шара. Есть надежда на то, что оба эти источника возможно будет эксплуатировать в безграничных размерах. Пробуравить шахту от 3.000 до 4.000 метров глубины - это даже под силу и современным инженерам, а о будущем и говорить нечего. С помощью земной теплоты удалось бы разрешить многочисленные химические проблемы и в том числе высшую задачу химии - приготовление питательных веществ химическим путем… Придет время, когда каждый будет носить в кармане дозу химических веществ, которыми он будет удовлетворять свою пищевую потребность в белке, жире и углеводах, независимо от времени дня и года, дождей и засухи, мороза, града и вредных насекомых. Тогда наступит переворот, который в настоящее время невозможно себе представить. Хлебные поля, виноградники и пастбища исчезнут… отпадет различие между плодородными и неплодородными местностями я, быть может, пустыни сделаются любимым местопребыванием людей, так, как там будет житься здоровее, чем на зараженной наносной почве и на болотистых гнилостных равнинах, где теперь занимаются хлебопашеством. Земля превратится в сад, в котором можно, по желанию, предоставить расти траве и цветам, кустарнику и лесу, и в котором человеческий род будет жить в избытке в золотом веке».
 
      Александр Богданов - автор книги «О эмпириомонизме», которую решительно осудил т. Ленин и которая, в конце концов, привела самого А.Богданова - старого большевика - к отходу от марксизма и большевизма. Он написал два романа утопического характера: «Красная звезда» и «Инженер Мэнни». Последний из них по сюжету, в основу которого положено межпланетное сообщение, отчасти напоминает книгу Я.Ларри «Страну счастливых». Вот как один из героев этой книги, Леонид, описывает завод, который он сам видел на Марсе:
      «Ни дыма, ни копоти, ни запаха, ни мелкой пыли. Среди чистого, свежего воздуха машины, залитые светом, не ярким, но проникающим всюду, работали стройно и размеренно. Они резали, пилили, строгали, сверлили громадные куски железа, алюминия, никеля, меди. Рычаги, похожие на исполинские стальные руки, двигались ровно и плавно; большие платформы ходили вперед и назад со стихийной точностью; колеса и передаточные ремни казались неподвижными. Не грубая сила огня и пара, а тонкая, но еще более могучая сила электричества была душой этого громадного механизма».
      «В кабинете самого инженера Мэнни было много книг и различных приборов. Тут были и телефоны и соответствующие им оптические аппараты, передающие на каком угодно расстоянии изображения того, что перед ними происходит. Одни из приборов соединяли жилище Мэнни со станцией сообщения, а через нее со всеми домами города и со всеми городами планеты. Другие служили связью с подземной лабораторией, которою управлял Мэнни. Эти последние действовали непрерывно: на нескольких тонко-решетчатых пластинках видны были уменьшенные изображения освещенных зал, где находились большие (металлические машины и стеклянные аппараты, а перед ними десятки и сотни работающих людей»…
      «В коридоре нижнего этажа у потолка была привешена воздушная гондола, на которую во всякое время можно было сесть и отправиться куда угодно…»
 

      Этот короткий обзор утопической литературы достаточно показывает, как страстно и мучительно бьется человеческая мысль на протяжении нескольких веков над тем, чтобы отгадать будущее, чтобы на основании того, что человека окружает сегодня, нарисовать его завтра. Это интересная литература. Это та литература, которую всегда читаешь с волнением.
      И для книги «Страна счастливых» хорошо уже то, что она входит в линию этой литературы.
      Мечтать и фантазировать автору о «Стране счастливых» теперь, с платформы строящегося социализма в СССР легче, гораздо легче, чем из туманной глубины более отдаленного времени. Великий Союз Советских Республик - весь в лесах стройки. Повсюду воздвигаются громады новых заводов, прокладываются дороги, растут новые здания, крепнет авиация, строятся дирижабли, возникают совхозы и колхозы, тракторы поднимают целину миллионов гектаров. И все это дальше и дальше толкается вперед революционным порывом трудящихся масс, цементируется энтузиазмом масс, сообщая невиданный боевой темп.
      Через призму настоящего уже легче доразвить многое из того, что свойственно и что присуще вполне законченному социалистическому обществу. Фантазия автора проходит здесь знакомыми путями, и читатель книги будет наблюдать ход писателя шаг за шагом. Всякие неточности в пути, блуждания и зигзаги писателя будут видны читателю. Со многим читатель будет не соглашаться, многое, будет дополнять собственными соображениями, и с этой точки зрения такой книге-фантазии трудно заслужить общее одобрение.
      Но - лиха беда начало. Такая книга, как «Страна счастливых», нужна. Не грех забежать и вперед. Помечтать! Для того у человечества и имеется искусство и литература, чтобы в необходимые моменты предвосхищать жизнь будущего и отображать восходящую над нашими головами зарю нового. «Искусство, - определял Плеханов, - имеет своей задачей отражать действительность, но не только, как она есть, но и так, как должна быть, иными словами - действительность в ее наступательном движении и развитии».
      В этом направлении, в свое время, мечтал и тов. Ленин. Он мечтал о социал-демократических Желябовых и о таких русских рабочих, каковым в немецком революционном движении был токарь Август Бебель. Но в то же время Ленин стремился мечту превратить в действительность. Он дрался за мечту в первых рядах нашего общественного движения, и теперь кто не знает, что Ленин мечтал не бесплодно. Его мечты стали жизнью. Он победил. И отсюда следует, что когда есть соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно.
      Предлагаемая книга Я.Ларри вытекает из действительности. Она рассказывает о социализме, до которого осталось идти немного. В ней есть еще моменты, недоразвитые автором до конца… Но это не имеет решающего значения, могущего поколебать отношение к книге. Это только наводит на необходимость работать еще по этой линии как автору книги, так и другим пролетарским писателям. Но уже и в том виде, как она есть, книгу можно, не мудрствуя лукаво, рекомендовать читателю. Ее следует прочесть тем, кто строит социализм. Значит: ее должен прочесть каждый гражданин СССР, чтобы прочтя еще раз самостоятельно продумать все вопросы, которые в ней поставлены.
       ГЛЕБОВ-ПУТИЛОВСКИЙ
 

      Он услышал неясные шорохи.
      Из темных глубин они поднимались глухим прибоем и шелестя катились спокойным, нарастающим гулом. Где-то далеко, как бы за плотной, каменной стеной, приглушенно работал чудовищный вентилятор. Чей-то близкий и взволнованный голос проговорил:
      – Опыт удался!
      Павел открыл глаза.
      Сверху падал ровный, голубой свет неоновых ламп, и в этом спокойном, умиротворяющем свете он увидел ослепительные халаты врачей. Чьи-то сосредоточенные молодые глаза внимательно следили за каждым его движением.
      Павел не мог понять, где находится он, но было уже ясно, что случилось что-то непоправимое. Он слегка повернул голову, и тотчас же в памяти его всплыли подробности катастрофы. Он вспомнил перекошенное ужасом лицо Феликса и жуткий оранжевый свет, и тяжесть, раздавившую грудь, и мрак, в котором утонуло сознание.
      Он приподнял голову и хрипло, не узнавая своего голоса, спросил:
      – Ф-феликс… Что С1?
      – Молчи, - сказал человек с неподвижным лицом, склоняясь над Павлом, - завтра ты узнаешь все. Завтра ты получишь ответы на твои вопросы. А сейчас ты должен лежать спокойно. Майя, дай ему укрепляющее…
      Белые халаты качнулись. Они поплыли от кровати, растворяясь в неестественном голубом тумане.
      Под высокой аркой вспыхнул золотистый свет, осветив изнутри матовое, молочное стекло пневматического лифта. Резко щелкнула дверь. Призрачная паутина подъемных конструкций качнулась и темные силуэты людей провалились вниз.
      – Выпей это, - сказала девушка, протягивая хрустальный стакан с бесцветной жидкостью.
      Павел с трудом приподнялся, сел и дрожащей рукой взял стакан.
      – Скажи мне…
      – Молчи, пожалуйста! Тебе нельзя говорить! Пей! Павел нахмурился. Запрещение говорить начинало его раздражать. Но он ничего не сказал. Он поднес стакан к губам и торопливыми глотками выпил лекарство. Поставив стакан на стеклянную поверхность столика, он почувствовал, как по телу прошли теплые волны и сердце застучало ровно, спокойно.
      – Я чувствую себя прекрасно, - сказал сердито Павел, - но если мне нельзя говорить, я подчиняюсь. Я буду слушать. Говори!
      Девушка улыбнулась. Павел только сейчас заметил ее лицо, такое знакомое, но вместе с тем далекое и забытое, точно старый сон из детских сновидений. Да, конечно, он где-то уже видел эти неправильные черты лица и эту родинку на щеке, и умные, такие внимательные глаза.
      – Я могу сказать тебе несколько слов! - сказала девушка. - Ты будешь жить и работать… Феликса больше нет… Тебя сейчас знают даже дети Республики. Тобою восторгаются. Твоего выздоровления ждут с нетерпением. В тот день, когда случилась катастрофа, твое имя гремело в эфире. Телекино передавало на экране только то, что было связано с С1. Телефото рассылали по всей Республике твои портреты. Через каждые пять минут появлялись бюллетени о твоем здоровье…
      Павел сделал рукою нетерпеливый жест.
      – Как? Тебя это не радует? - удивилась девушка. - Но разве есть в мире что-либо лучшее, чем всеобщее одобрение? Я, кажется, была бы способна на все, чтобы быть такой популярной, как ты! Ну разве не приятно ходить в этом мире, чувствуя себя полезным человеком?
      – Но Феликс… - нахмурился Павел.
      – Ну, что же? - спросила девушка. - Разве кто-нибудь после его смерти может сказать, что он прожил нелепо и что жизнь его была ненужной для Республики?
      – Так говорит рассудок… У меня говорит сердце…
      С этими словами Павел повернулся к стене и умолк. Закрыв глаза, он лежал неподвижно, пытаясь восстановить в памяти подробности катастрофы, но вскоре крепкий сон спутал его мысли. Он не слышал, как девушка прикрыла его одеялом.
      Ровно дыша, Павел погрузился в крепкий сон выздоравливающего.
      Через пять минут телеэкраны Москвы, Ленинграда, Мурманска, Киева, Одессы и других городов советских республик зажглись огромными телеграммами:
      ПАВЕЛ СТЕЛЬМАХ БУДЕТ ЖИТЬ. ОПЕРАЦИЯ ПРОДЕЛАНА БЛЕСТЯЩЕ. БОЛЬНОЙ НАПРАВЛЯЕТСЯ В ГОРОД ОТДЫХА. ПОДРОБНОСТИ В ВЕЧЕРНЕМ РАДИОВЫПУСКЕ.
      В тот же вечер в Магнитогорск вылетели тысячи аэропланов, аэроциклеток, геликоптеров и дирижаблей.

      – Отойдите от кровати! Со мной останется Майя… - прозвучал в ушах Павла строгий голос.
      Павел открыл глаза.
      Перед ним, нагнувшись, стоял человек с энергичным лицом. Он смотрел на Стельмаха насмешливыми глазами, но лицо его оставалось застывшим как мрамор, и было странно видеть эти живые, насмешливые глаза на окаменевшем, неподвижном лице. Павел приподнял с подушек голову.
      – Как ты себя чувствуешь?
      – Прекрасно!
      – Еще бы! Ты спал двадцать восемь часов!… Ты можешь встать?
      – Как будто могу! - ответил Павел.
      Спустив ноги с кровати, он встал на теплый пол, но, не рассчитав своих сил, зашатался и, чтобы удержаться, схватился за халат врача. Человек с каменным лицом внимательно посмотрел на Стельмаха, потом сказал, обращаясь к девушке:
      – На крышу солярия! Полтора часа!
      Он уже хотел уйти, но Павел остановил его:
      – Ты Бойко?
      – Да!
      – Я тебя узнал, - слабо улыбнулся Павел. - В Ленинграде мы изучали с тобой медицину… Правда, это было очень давно!
      – Я не помню тебя!
      – А я прекрасно запомнил твое… лицо!… Послушай, Бойко, я хотел бы отправиться к себе. Ты, как врач, знаешь, очевидно, что человек перестает болеть, если он этого не хочет. Я должен работать… Когда я могу отправиться к себе?
      – Глупости, - сказал Бойко. - Есть болезни, которые требуют оперативного вмешательства и вакцины. Воля к здоровью действует благотворно лишь в отдельных случаях. Тебе надо отдыхать не менее месяца.
      – Но…
      – Замолчи! Ты дорог Республике, запомни это, и мы знаем, что и когда тебе нужно будет делать! Мне сказали: Стельмах должен жить. Я делаю все для того, чтобы ты жил. Я не отпущу тебя до тех пор, пока не увижу, как ты начнешь играть гантелями по 50 килограммов.
      – Позволь…
      – Здесь ты пробудешь два дня. Потом отправишься в Город Отдыха. Там мы продержим тебя месяц. Потом ты можешь снова бросать Республику в лихорадку.
      – Ты не сочувствуешь моей работе?!
      – Я сочувствую. Я искренно хотел бы видеть твой опыт осуществленным, однако все это, я сказал бы, слишком утопично.
      – Твой дед, - улыбнулся Павел, - очевидно говорил то же самое о социализме.
      – Ты шутишь? Ну, значит завтра будешь ходить. Шути и смейся. Это полезно всем. Выздоравливай. Бойко пожал крепко руку Стельмаху и вышел.
      – Однако сам он не слишком, кажется, верит в целительное свойство смеха! - проговорил Стельмах, обращаясь к девушке. - Ты видела его смеющимся?
      Майя отрицательно покачала головой:
      – Нет… Впрочем, один раз, когда он открыл причины Бантиевой болезни, мне показалось…
      – Он засмеялся?
      – Нет. Он… хотел улыбнуться. Но…
      – Ничего не вышло?
      – Да, - засмеялась Майя, - он остановился на полдороге.
      – Ну, вот видишь! А ему около 80 лет, не правда ли?
      – Не знаю. Может быть и 80.
      – А я знаю прекрасно! В тридцать лет он был композитором. В пятьдесят работал, как инженер, на стройке солнечных станций в Туркестане. А когда я посещал медицинский, ему было в то время лет шестьдесят.
      – Кажется, - сказала Майя, - он нашел себя, именно, здесь.
      – Еще бы! Но, видишь ли, мне пришла мысль, что он выглядит так хорошо лишь потому, что никогда не смеется.
      – Да, он выглядит прекрасно! - согласилась Майя. - Однако тебе необходимо, по его предписанию, подняться наверх.
      – С удовольствием, если ты поможешь мне!
      Опираясь на плечо Майи, он вошел в лифт.
      – Я забыл спросить: какой это город?
      – Магнитогорск!
      – Значит катастрофа произошла здесь, на Урале?
      – Да!
      – Позволь. Насколько мне известно, Бойко - профессор Ленинградского института. Как же…
      – Он прибыл сюда по поручению Республики.
      – Значит я был очень слаб, если меня не решились отправить в Ленинград?
      – В тот день над Республикой пронеслась магнитная буря и мы… просто не хотели рисковать; тем более, что первый осмотр подавал надежду на твое выздоровление.
      – В таком случае… - произнес Павел.
      Но в это время лифт уже остановился. Опираясь на плечо девушки, Павел сделал несколько шагов. Свежий, прохладный' воздух ударил ему в лицо. Он остановился, почувствовав легкое головокружение, и с любопытством посмотрел по сторонам.
 
      Был вечер.
 
      От голубого света неоновых ламп розовый мрамор балюстрады казался синим. Тихо качались широкие листья каких-то незнакомых растений.
      Павел прошел к шезлонгу, стоящему около огромной вазы с орхидеями, опустившими белые пышные звезды в фиолетовый разлив вечера.
      Снизу доносился шум огромного города. Кругом сияли огни, ярко сверкавшие в темноте ночи; трепетно дрожали гигантские световые полотна телеаппаратов, и пыльные глаза летящих авто и такси плыли в буре света, который бушевал внизу, убегая в освещенный голубыми огнями горизонт.
      – Как он шумит однако, - покачал головою Павел, прислушиваясь к ровному гулу Магнитогорска.
      Опираясь на балюстраду, он восторженно смотрел на кипящий огнями Магнитогорск, гудящий полифоническими прибоями. Звон пневматических таксометров, глухая вибрация авто, пенье сигнальных сирен, щелканье телевоксов, музыкальное шипение городских пылесосов и: чудовищных вентиляторов приглушенным тремоло катались над улицами и площадями. Нарастая гаммами легато, стаккато, портаменто, в терциях, в октавах и в секстах, качалась над городом многопудоная оратория. Она расплескивалась вверху, расчлененная на миллионы звучаний, и внезапно, как бы освободив скованные голоса, с ревом плыла в орущее небо.
      – Ты видишь? - волнуясь спросил Павел, простирая руку над городом, - видишь этот полный живого биения город? Чувствуешь энергичную пульсацию жизни? Как кричит жизнь?! Разве мы не дети своего времени? Зачем нам города отдыха, когда живой и радостный рев наполняет мои вены кипучей кровью и мускулы начинают дрожать от бешеной энергии?… Бойко!? Ну, что же, он мертвый человек? Лечиться надо вот этим… Да, да! Больные должны включать свои расслабленные интеллекты в животворную пульсацию, а не в тихое течение Города Отдыха.
      Я убежден, что города отдыха и больницы располагают к тому, чтобы болеть. Разве я не прав?
      – У тебя истерика, - сказала Майя. - Если тебя опустить в этот котел, - она кивнула вниз головой, - ты сваришься через пять минут. Бойко велик. Нет равного ему в медицине. Бойко для нас, молодых врачей, это желанная гавань, куда мы хотели бы прибыть как можно скорее. Быть таким, как Бойко, - это мечта каждого из нас… Не беспокойся, если бы тебя можно было выпустить из больницы, Бойко это сделал бы… Твои мысли горячи, ты не можешь быть благоразумным… Ты должен понять, какую огромную пользу принесет тебе отдых. Иначе нельзя лечиться. Это не старая медицина, когда больному давали порошки и он их принимал пополам с водой и скептицизмом.
      Павел не стал спорить. Это было бесполезно. Он знал, что ему придется подчиниться требованию Бойко. Обращаясь к девушке, Павел сказал шутливо:
      – Ты меня убедила! Сдаюсь!
      – Ну, вот видишь, - засмеялась Майя, - значит у тебя мозги способны воспринимать разумные истины с полуслова!
      – Но я уже сдался, - сказал Павел, - а лежачего бить не полагается… Ведь, кажется, так говорили в древности?!
      Смеясь и перекидываясь шутливыми словами, они стояли у балюстрады.
      Над бурей огня и света пронеслись зеленые и красные световые сигналы. Прожекторы погасли. С неба упала вниз световая сеть. Густой мрак налил темнотою небосклон, и только отсветы притихшего и потускневшего внезапно города тускло светились над пролетами проспектов.
      – Световая симфония, - сказала Майя. - Ты увлекаешься этим?
      – Как и все! - ответил Павел. - А разве ты исключение?
      – Нет, конечно! - пожала плечами Майя.
      Городской шум почти затих. Тишина повисла над городом. Небо вспыхнуло зеленым огненным аншлагом, который взлетел над горизонтом гигантскими буквами:
      Ю Н О С Т Ь. СИМФОНИЯ МУЗЫКАЛЬНОГО КОМПО- ЗИТОРА СКЛАДСКОГО И СВЕТОВОГО КОМПОЗИТОРА ШУБИНА
      Над городом загорался бледно-розовый пожар. Он полыхал из края в край, то бледнея, то розовея позолотой. Шелестя, прокатилась над городом тихая и теплая, радостная и свежая, как дыхание весеннего утра, музыка.
      Шумя, точно древняя степь под ветром, сплетаясь в стройное целое, в город ворвалось вступление симфонии.
      На мгновение город потонул во мгле. Затем вверх поднялись гигантские розовые столбы и качнувшись взмахнули мощными сверкающими крыльями.
      В воздухе грянул радостный марш.
      Звон хрустальных водопадов, юношеские песни на взморье в тот час, когда горячее солнце падает в голубые туманы, веселый смех девушек и топот крепких юношеских ног в веселом танце - все это бурным потоком опрокинулось сверху на землю, и от жара песен, от раскатистого смеха вспыхнула и неистово заполыхала старая земля.
      Павел смотрел на пылающий горизонт, который, как бледно-оранжевый полог, висел, закрывая путь в иные миры, и, смеясь, начал подпевать, стараясь поймать мелодию.
      – Как хорошо! - прошептала Майя.
      Улыбаясь, Павел взглянул в широко-открытые глаза Майи. Она подалась вперед, и золотая заря, плещущая над городом, играла в ее глазах, как солнце играет в плёсах в рассветный утренний час.
      В золотом пурпуре световой симфонии загорелись новые дрожащие голубые полосы, и тотчас же загремели победно литавры, и рокот барабанов пронесся бурей.
      Тогда, - как показалось Павлу, - с края земли поднялась прекрасная Юность.
      Размахивая ослепительным плащом и высоко подняв голову вверх, она летела навстречу, и радостная песня гремела в воздухе, наполняя сердца отвагой.
      – Я чувствую, как у меня растут крылья! - прошептала Майя.
      – А у меня растет негодование! - сказал чей-то голос сзади.
      Павел и Майя оглянулись.
      Освещенный розовой зарей, перед ним стоял неподвижный профессор Бойко. Одетый в темный плащ, он был похож на черную летучую мышь. Тускло блестели в темноте металлические пряжки, скалывающие плащ под горлом.
      – Который час? - спросил Бойко.
      Павел и Майя одновременно вынули мембраны. Приложив мембрану к уху, Павел услышал монотонный голос авто-радиостанции:
      – Семь минут двенадцатого, семь минут двенадцатого, семь минут двенадцатого!
      В мембране, щелкнул переключатель, и нудный деревянный голос монотонно забормотал:
      – Восемь минут двенадцатого, восемь минут двенадцатого, восемь…
      Павел положил мембрану в карман.
      – Ты хочешь сказать, что мне пора спать? - спросил Павел.
      – А ты, кажется, намерен провести ночь без сна? Майя, отведи Павла… Спокойной ночи!
      – Я хотел поговорить с тобой, Бойко!
      – Завтра, завтра, дорогой! Во-первых, поздно, во-вторых, осенние вечера прохладны, и в-третьих, световые симфонии для твоих расслабленных нервов не годятся… Спокойной ночи!
      Бойко ушел. Павел взглянул с сожалением на бешеную симфонию цвета и света, опоясавшую город пламенным кольцом, но, повинуясь требованию Бойко, направился к лифту.
 

      Рано утром Павла разбудил неприятный, режущий шум.
      За стеклянной дверью сновали, сгибаясь и выпрямляя нелепые члены, сверкающие никелем машины. Огромные пылесосы взлетали вверх и, сделав неверное движение, с металлическим звоном падали вниз.
      Павел улыбнулся. Ему показалось забавным, что он не узнал своих старых знакомых. Он сбросил одеяло, подошел к стеклянному шкафу и, выбрав верхнее платье, начал быстро одеваться.
      Вчерашнего утомления как не бывало. Прилив необычайной бодрости наполнял его радостным ощущением.
      Одеваясь, Павел болтал ногами, чувствуя, как мускулы его упруго перекатываются под свежим, прохладным бельем.
      Огромная шумная птица билась в груди Павла, расправляя могучие крылья.
      Павел, смеясь, начал напевать вполголоса любимый марш «Звездного клуба».
      – Ты уже проснулся? - услышал он знакомый голос.
      – И даже оделся! - весело сказал он, подходя к микрофону. - Кстати, конструкция местных телевоксов отвратительна. Убирая помещение, они производят такой шум, как будто копируют допотопные фордзоны.
      – Попробуй поругать городской совет, - сказал тот же голос, - местные члены совета, очевидно, не могут найти в себе смелости, чтобы заменить эту дрянь каптилерами. Я уже давно говорю, что скупость прежде всего является матерью неудобств.
      – А я полагаю, что они держат их, как память о далеком детстве. Между прочим, эти сувениры вот-вот ворвутся сюда и покроют меня мыльной пеной. Кроме того я голоден, как пещерный человек перед охотой.
      – Войди в лифт и поднимись на крышу. Завтрак готов!
      В это время стеклянные двери распахнулись и в помещенье ввалились коммунальные телевоксы 3. Жидкое мыло, кипя и пенясь, поползло по полу. Отвратительно зашипели пылесосы. Круглые, проворно вращающиеся щетки со скрежетом поползли по мокрому, покрытому пеной полу.
       3Уэнслей, инженер Вестингаузовский электрической кампании, изобрел в 1928 году автомат-телевокс, который может совершать целый ряд различных действий - открывать и закрывать двери, окна, пускать в ход и останавливать электромоторы.
      Чтобы заставить телевокс выполнить то или другое действие, нет надобности передвигать какие-либо рычаги или нажимать какие-либо кнопки. Для этого достаточно только дать определенный звуковой сигнал, например, короткий или длительный свисток. Вот почему с телевоксом можно устанавливать связь по телефону, и это очень ценно с технической точки зрения.
      На первый взгляд может показаться, что все эти телевоксы и им подобные механические люди - только шутки, только игрушки техники. В действительности это, далеко не так. Более того, именно в телевоксах нужно видеть начало нового «века автоматов», которые будут облегчать или даже заменять труд человека во многих областях.
      Уже и сейчас ряд телевоксов «дежурит» на электрических подстанциях и у водонапорных баков (Англия, САСШ). Такому телевоксу с центральной электрической станции можно приказать пустить в ход какую-либо вспомогательную машину, и он выполнит приказ. В случае аварии телевокс сам звонит по телефону на центральную электростанцию и сообщает о случившемся.
      Сейчас проектируется несколько метеорологических станций на вершинах высоких гор, в полярных областях Америки и даже на Северном полюсе (мысль Ф. Нансена), которые будут снабжены автоматами-наблюдателями. По радио эти метеорологи-телевоксы будут регулярно сообщать о своих наблюдениях на центральные геофизические станции.
      Такие автоматические «метеорологи» уже и сейчас прекрасно производят некоторые астрономические наблюдения, отмечая, например, совершенно точно момент прохождения какой-либо звезды через меридиан. Человек же такую отметку времени, случается делает с ошибкой.
      В фабрично-заводской практике, телевоксы в виде различных автоматических и полуавтоматических станков уже и сейчас выполняют большую работу. Примером может служить один из американских заводов (компания Смита), изготовляющий до 7.000 автомобильных шасси в день. На этом заводе работает… 272 человека. Столь ничтожное количество рабочих на заводе объясняется тем, что почти вся работа, совершается автоматически. На долю людей остается лишь надзор за машинами.
      Павел кинулся в лифт.
      Поднявшись на крышу, он увидел Майю, которая шла навстречу, протягивая руку и приветливо улыбаясь:
      – Вид у тебя замечательный!
      – Скажи об этом Бойко!
      – Ты думаешь, на этом основании он разрешит тебе работать?
      – У меня, - сказал Павел, - есть тысячи оснований, но, увы, я боюсь, что для Бойко мои доводы покажутся неубедительными.
      – Ты прав, конечно! Когда человек исполняет волю Республики, его никакими доводами не заставишь поступить против этой воли. Впрочем, завтрак готов. Садись, пожалуйста!
      Они прошли под тень причудливых гибридов и сели за стол.
      В воздухе стоял гул, точно над городом катился ураган. Почтовые аэропланы и дирижабли, гудя моторами, мчались в лазурном небе. И над крышами многоэтажных домов, точно мошкара, сновали крылатые люди.
      Вдыхая полной грудью очищенный электроозонаторами воздух, Павел с интересом наблюдал, как Майя приготовляла завтрак. Белый кувшин с молоком, терпкие плоды тропиков, аппетитный паштет, кисти бледно-зеленого винограда, золотистый бульон и прекрасное кавказское вино были поставлены среди пышных цветов. Желтая голова сыра сочилась под искрящимся хрустальным колпаком. В узких, сверкающих бокалах качались причудливые солнечные блики.
      Майя придвинула к Павлу фарфоровую тарелку с паштетом.
      – Между прочим, - сказала Майя, - тебе придется познакомиться сегодня с собственной популярностью. До двенадцати тебя не тронут. Как видишь, ни один человек не пролетел еще над нами. Но тебя уже видят. За тобою следят тысячи глаз. И как только ты кончишь завтрак, твои друзья детства, представители клубов, поэты и художники будут здесь. Бойко разрешил им…
      – Говорить со мной? Какая неосторожность, - съязвил Павел. - А вдруг от разговоров с моими друзьями мое так нужное для Бойко тело растает?
      С крыши Магнитогорск был виден, точно на ладони. От центра, где высились небоскребы статистических отделов, улицы расходились симметричными кольцами, пересекаемые радиальными бульварами. Гигантские голубые и белые здания научных учреждений сверкали отражением солнечного света.
      Над центром города творческим порывом взлетел в высь аэровокзал. Смелый взлет его башен с причальными мачтами для дирижаблей, стремительный бег пилястр от подножья к колоссальному аэродрому, гигантские своды, как бы пытающиеся раздвинуть стены и слить дыхание с дыханьем пространства, - все это напоминало застывшую симфонию прекрасной эпохи. Уступами воздушных линий стекла и бетона городские площади и улицы пробирались сквозь парки и сады к голубеющим горизонтам. Отдаленные улицы города тонули в прозрачном серебристом тумане. Вдали поднимались в облака шестидесятиэтажные отели с темными садами на крышах. И в смутных и неясных очертаниях голубели далекие корпуса промышленного кольца.
      Залитые солнцем открытые пространства и широкие геометрические линии улиц, смягченные зелеными садами, кипели повседневной суетой.
      Сквозь пролеты застекленных ажурных мостов, повисших над улицами, точно над виадуками, мчались пневматические поезда цвета морских туманов. Внизу в широких улицах непрерывным потоком неслись автомобили, мотоциклы и автобусы. Бесчисленные толпы людей сновали в улицах, вливаясь в открытые пасти метрополитена. Люди поднимались лифтами на крыши домов и, взмахнув крыльями, взлетали к голубому небу.
      Павел заметил, как со всех сторон к солярию летели сотни крылатых Икаров.
      Засвистели крылья, и шум голосов упал на крышу.
      – Ой-ла! Здорово, Павел!
      – Алло! Как ты себя чувствуешь?
      – Привет!
      – Как жив, дружище?
      Над головой трепетали крылья аэроптеров. Веселые, улыбающиеся лица смотрели на Павла сверху, плавая в воздухе то поднимаясь, то опускаясь вниз.
      – Спасибо! Чувствую себя великолепно! - засмеялся Павел.
      Звонкий девичий голос крикнул:
      – Может быть, ты поразмял бы мускулы аэроптером? Воздух сегодня чудесный. Пружинит, как никогда!
      – Нет, нет! - сказала Майя, - он еще слаб. Пусть отдохнет.
      – Кто там говорит? Аптекарша?
      Дружный хохот встретил этот вопрос. Майя, смеясь вместе со всеми, вскочила на стул.
      – Это ты? - крикнула она, стараясь схватить за ногу краснощекого парня. Но тот взмахнул крыльями и, взлетев вверх на несколько метров, захохотал.
      Он взбудоражил крыльями воздух, кувыркнулся и, вытянув окрыленные руки вперед, ринулся вниз, оглашая воздух веселым свистом.
      За ним полетели и другие, прокричав на прощанье:
      – Пока!… Пока!…
      – Выздоравливай, дружище!
      – Хорошие ребята, - сказал Стельмах, провожая их взглядом.
      – Замечательно верно! - крикнул высокий человек, падая на крышу. Он свернул крылья и, прислонив их к балюстраде, оглядел Павла с головы до ног. Потом протянул ему руку:
      – Меня зовут Якорь! Главный портной Магнитогорска! Можешь уделить мне несколько минут?
      – Конечно.
      Якорь подошел к столу, налил в бокал вина, но, сделав несколько глотков, поставил бокал обратно.
      – Сегодня изрядная жара, - сказал Якорь, - а вино дрянное.
      Он повертел в руках бутылку и лукаво подмигнул:
      – Вы не находите, что этот номер вина годен для свиньи?
      – Ты прав, - сказала Майя, - тут есть алкоголь, но ведь оно прописано для выздоравливающего. Так что…
      – А-а, - удовлетворительно кивнул головой Якорь, - в таком случае… извиняюсь.
      Он взял кувшин с молоком и налил себе полстакана. Пока Якорь пил молоко, Павел смотрел на него, стараясь угадать причину этого посещения. Но Якорь не дал ему долго задумываться.
      – В моем распоряжении десять минут! - сказал он, вытирая платком широкий лоб, из-под которого смотрели на Павла глаза мечтателя. - Я начну с того, что продемонстрирую свой костюм. Ты видишь?
      Он встал во весь рост:
      – Обрати внимание на мой костюм!
      Павел, недоумевая, смотрел на серый костюм, облегающий фигуру Якоря мягкими линиями, и, наблюдая за его свободными движениями, старался понять, что именно хочет от него Якорь.
      – Ну?
      – Костюм как все! Как миллионы костюмов!
      – Ага! - обрадовался Якорь, - вот именно. Ты уже сказал: как миллионы костюмов. С той только разницей, что меняется цвет в соответствии с сезоном. Серый, коричневый, черный, белый, голубой и электрик. Ты еще не понял моей мысли?
      – Нет! - сознался Павел.
      – Странно! Я, кажется, говорю ясно…
      – Я все-таки тебя не понимаю, - серьезно сказал Павел и подумал: «Какие странные профессии создает человеческое влечение к деятельности».
      – А между тем, - засмеялся Якорь, - суть дела проще автомобильной шины… Видишь ли, я сейчас работаю над костюмом. Но моя работа встречает со стороны товарищей непонятное равнодушие… В старых книгах я читал, что наши предки больше всего опасались единообразия. Они полагали, что республика из экономических соображений стандартизирует все и вся. Но, оказывается, опасность пришла с другой стороны. Люди сами упорно не хотят разнообразить одежды. Ты знаешь, - улыбнулся Якорь, - иногда мне даже жаль, что нет этих прекрасных старых людей. О, как бы я одел их! Какие рисунки и краски расцвели бы на площадях и на улицах городов!
      – Два года назад, - сказала Майя, - я интересовалась психологией людей, живших раньше, и довольно добросовестно посещала Исследовательский институт. Но, уверяю тебя, таких наклонностей у них как будто не было. Правда, мне случалось встречать в старой литературе занимательные страницы. Один из персонажей романа тридцатых годов приводит против социалистического общества такие курьезные доводы. «Я, - говорит этот ископаемый человек, - ненавижу социализм - эту гигантскую казарму с полным уравнением во всем: в одежде, в пище, в жилье, в удовольствиях». Старые люди были, однако, удивительно непоследовательны. Из литературы того же времени мы знаем, что тогдашний человек, выдвигая подобный довод против социализма, в то же время испытывал величайшее огорчение, если сто человек ходили в широких штанах, а у него были узкие. Возражая против однообразия, люди совершали преступления, чтобы иметь то, что имеют другие. «Никто этого уже не носит», «у всех есть, а у меня нет», - эти выражения довольно часто встречаются в старых романах.
      – А в общем чепуха! - сказал Павел, - я лично считаю, что ты сотрудничаешь с сумасбродством. Какая, в сущности, разница в том, какого покроя или цвета, будет у меня платье?
      – Колоссальная! - вскочил Якорь. - Ты, я и она - и все мы пять часов в неделю отдаем общественно необходимому труду. Раз в неделю мы отправляемся на фабрики и заводы, где проводим пять часов. В комбинезонах мы встаем к машинам. Поэт рядом с профессором астрономии, архитектор рядом с композитором, журналист рядом с врачом. Нужна ли нам в этом случае для каждого особенная одежда? Нет! Она не только не нужна, но даже вредна. Необычные линии и краски будут отвлекать наше внимание и мешать работе. Другое дело, когда мы оставляем промышленное кольцо. Тут уж однообразия линий не должно быть. Человек попадает в жизнь, и чем ярче эта жизнь, тем более яркие следы она оставляет на человеке. А этого можно добиться лишь в том случае, если человек будет находиться в постоянном раздражении. Его эмоции, волнуемые внезапностью линий и красок, должны быть в непрекращающемся движении. Он должен встречать бесконечные сочетания неповторяемых линий и пятен. Тысячи и миллионы ответных звучаний должно это вызвать в человеческом мозгу. Новые мысли, мелодии, ритмы, ощущения человек воплотит в общественно-полезную работу.
      – Значит, - засмеялся Павел, - для общественно-необходимой работы комбинезон, а для общественно-полезной - оперенье попугая? Впрочем, ты не обижайся. Твоя идея, возможно, и хороша, но что бы ты хотел сейчас? Чтобы я одел пурпуровый жилет и зеленую тогу?
      – Это было бы неплохо, - оживился Якорь. - Сегодня ты самый популярный человек в Республике. А в поступках популярного человека всегда видят особый смысл, они почти всегда являются предметом подражания. Но я не хочу, чтобы ты бродил к качестве глашатая зеленой тоги. Мне хотелось бы попросить тебя о другом. Когда я вынесу свою идею на обсуждение, поддержи ее. Я уже заручился согласием…
      – Некоторых популярных людей?
      – Хотя бы и так, - смущенно ответил Якорь, - ты сам знаешь, что к дипломатии придется прибегать, пожалуй, и нашим правнукам. Ты разве уверен, что тебе придется работать с новым звездопланом?
      – Ты думаешь, - тревожно спросил Павел, - что встретятся препятствия?
      – Препятствия уже восседают в Совета ста, и у них три бороды: одна рыжая и две черных ассирийских!
      – Молибден?
      – Он и Поярков с Коганом! К сожалению, я вынужден тебя оставить. Подробности о препятствиях твоему звездоплану ты можешь узнать у многих. Прощай! Не забудь!
      Якорь взял аэроптер и ринулся вниз.
      – Всякий по-своему с ума сходит! - пожала плечами Майя.
      Павел задумался. Сообщение Якоря взволновало его. Он не знал причины, которая восстановила против его работы часть Совета ста, но, очевидно, произошло что-то очень серьезное, если в Республике уже говорят о возможности прекращения его работы.
      Погруженный в размышление, он сидел, не обращая внимания на окружающее. Он не заметил, как на крышу солярия спустились один за другим на аэроптерах люди. Он не видел, как, переглянувшись, они встали полукругом и, по знаку коренастого парня с обветренным лицом, приготовились к чему-то. Парень махнул рукой, и воздух разорвала песня:
 
      Слава тому из нас, Кто храбр, как тысяча львов.
 
      Крепкие глотки подхватили шутливую песню, и она перекинулась на соседние крыши, зашумела над сводами этажей закипающим морским прибоем.
      Шуточная песня, сложенная лет тридцать назад в честь храбрецов, основавших первый метеорологический город на Северном полюсе, заставила Павла улыбнуться. Дружеская кантата, которую пели для него, заставила его забыть о Совете ста.
      – Мне хотелось бы, - сказал Павел, - сделать для всех вас что-нибудь особенное.
      – Ты обольщаешься! - засмеялся толстяк с добродушным лицом, - песней мы только хотели вернуть тебя на землю Ведь ты, кажется, застрял ногами где-то между Сириусом и Юпитером.
      – А город присоединился к песне в силу привычки! - добавил кто-то сзади.
      Павел, услышав знакомый голос, оглянулся. Перед ним стоял человек необычайной наружности. Маленький, большеголовый, он смотрел на Стельмаха большими глазами, которые, казалось, жили самостоятельно. Его тело походило на хрупкую, несуразную подставку для огромной головы, и в этой голове, точно в нелепой оправе, жили удивительные глаза. Глядя на него, Павел ничего не мог видеть, кроме этих живых глаз, пронизывающих его насквозь.
      – Мое имя Нефелин! - сказал странный человек, протягивая Стельмаху руку.
      – Я знаю тебя, - пожал его руку Павел, - когда-то я слушал в Харькове твои лекции. Ты занимал тогда кафедру формальной логики.
      – Ну, это было давно. С тех пор я переменил три профессии. Сейчас же я пришел к тебе как редактор магнитогорской газеты «Проблемы».
      – Я тебе нужен?
      – Да. Мы хотели бы видеть тебя в редакции после обеда. Мы поговорим с тобой о том, что, пожалуй, заинтересует тебя больше, чем кого бы то ни было.
      – Совет ста?
      – После, после, - уклончиво ответил Нефелин, - хотя, конечно, Совет ста - это узел всех наших интересов. Во всяком случае разговор коснется и Совета ста.
      Присутствующие заговорили о больших проектах Совета ста, который готовился вынести на обсуждение Республики величайшие проблемы. Никто, правда, еще не знал точно, что именно будет предметом обсуждения в конце года. Некоторые говорили о предстоящем восстановлении Берингова перешейка, что могло бы изменять климатические условия СССР. Другие полагали, что предстоит сооружение гигантской солнечной станции в Туркестане.
      Уже по одному тому, что в Совете нашлись противники идеи звездоплавания, можно было судить о предстоящих грандиознейших затратах и общественных сил и энергии для осуществления других не менее грандиозных идей и проектов.
      – Ладно, ладно, не будем торопиться, - говорили многие. - Поживем - увидим.
      – Во всяком случае мы будем участниками великих событий.
      – Посмотрим!
      – Я полагаю, - сказала Майя, - что противники звездоплавания имеют весьма серьезные доводы, если они возражают против новых затрат на звездоплавание.
      – Может быть, эта катастрофа?
      – Нет, нет! Здесь что-то другое.
      Около Павла собрались старые товарищи, которые прилетели сюда из разных концов СССР, чтобы пожать руку отважному пионеру межпланетного сообщения. Вспоминали годы далекого детства, вспоминали старых друзей, разлетевшихся во все концы Республики, и те старые города, где протекало детство.
      – А помнишь маленького Бриза?
      – Да, да, где он теперь?
      – Ото, маленький Бриз теперь ворочает большими делами. Он еще удивит нас всех. Ты ничего не слышал о нем?
      – Я понимаю, - сказал в раздумье Павел, - он носился с проектом усовершенствования электролизации почвы.
      – За него эту работу выполнил Стокальский… Бриз имеет теперь лабораторию, которая призвана претворить идею получения электроэнергии из солнечного света в промышленную отрасль.
      – Позволь, позволь, насколько мне помнится, в этой области работает Звезда.
      – Ты все спутал. Она работает над проблемой передачи электроэнергии по радио. Между прочим, ее работа, кажется, близка к осуществлению.
      – А помнишь Атома?
      – А знаешь, чем занят сейчас Владимир? Помнишь его? Он еще картавил немного. Забыл?
      – А Мафия помнишь?
      – А Пермь? Ты был в этом городе после того, как уехал в Ленинград?
      – Постой, постой,- потер лоб Павел, - и в самом деле: ведь я там не был лет пятнадцать. Вероятно сильно изменился город?
      – Ого! - засмеялся коренастый парень с обветренным лицом. - Ты уехал из Перми в те годы, когда Пермь была захолустьем с одним миллионом населения. Посмотрел бы теперь, что стало там, где стояла Пермь. Она вобрала в себя и Мотовилиху и Нижнюю и Верхнюю Курью. Шесть гигантских висячих мостов перекинулись через Каму, соединяя старую Пермь с новой, которая выросла на противоположном берегу. Право, тебе не мешает заглянуть в те края.
      – А помнишь Егошиху? - спросил Павел.
      – Ее уже нет. На месте этой речушки великолепное озеро, на берегах которого многочисленные кварталы соляриев и всяческой медицины. А в конце бетонная плотина и своя гидростанция.
      – Воображаю, какой глубины должно быть озеро.
      – Хо-хо!
      Перед обедом все разлетелись в разные стороны, заручившись согласием Павла посетить вечером театр. С Павлом остались Майя и коренастый Шторм.
      – А ты, Шторм, неважно выглядишь, - сказал Павел, всматриваясь в лицо товарища. - Ты чем-то огорчен? Тебя волнует что-то?
      Шторм вздохнул.
      – Ты прав. Я живу отвратительно. За последние годы я чувствую какую-то неудовлетворенность. Мне не хватает чего-то, а чего я и сам не знаю.
      – Ты работаешь?
      – Выполняю, как и все, общественно-необходимую работу.
      – И?
      – Остальное время мечтаю!
      – О чем?
      – Трудно сказать… Меня волнуют неясные и тревожные мысли. Я ищу, но увы… Поиски мои безрезультатны.
      – Старая человеческая болезнь! - нахмурился Павел. - Ты должен найти себя, и тогда все устроится отлично.
      – Это верно, - вмешалась в разговор Майя, - в старину такие явления назывались томлением чувств, смятением чувств, лирической тоской или мечтательностью, как ты уже сказал. Происходило это в большинстве случаев от несварения желудка, от физического ослабления, а также и от того. что в те далекие времена труд еще не был целительной медициной.
      Шторм беспомощно развел руками.
      – Я крепок и тружусь пять часов в неделю. Я занимаюсь спортом. Недурно летаю и… все же…
      – У него другое, - сказал Павел, - но пусть он скажет, что его увлекает сейчас.
      – Пока… мне кажется интересной живопись.
      – Ты сказал «пока», иначе говоря: живопись интересует тебя временно. Вот это-то и плохо. Спроси Майю, она прекрасно знает старых людей, - разве не были несчастливы оттого, что они выполняли работу, игнорируя свои наклонности? Иному, как говорили раньше, на роду было, написано работать ботаником, а он всю жизнь топтал землю с астролябией, считая временной и астролябию и запутанные маршруты. Смутные мечтания были для него добродетелью. Угнетенное состояние духа являлось его попутчиком. Нет, Шторм, человек должен работать сообразно наклонностям, тогда труд превратится в волнующее и захватывающее творчество. Вот главный портной… возьми его примером…
      – Но ты ведь сам переменил несколько профессий?
      – Так что же? То, над чем я работал, поглощало меня всегда всецело. Я не мог думать ни о чем, кроме того, что делал.
      – И все же…
      – Чувствуя аппетит, я сажусь за стол, но пообедав я не нахожу больше причины сидеть за столом. Ты, Шторм, никогда, по-моему, не уживешься с живописью. Так же, как ты не ужился с литературой. Но знаменательны твои мечтания. Ты подсознательно стремишься к тому, что в некоторой степени отвечает твоим наклонностям. Организуя материал на полотне и на бумаге, ты только будешь удовлетворять свои организаторские способности. Я знаком с твоими книгами. В них порядок, строгий стиль, математически рассчитанная композиция и деревянные люди с деревянными чувствами. Я еще тогда понял: твое призвание быть организатором.
      – Ты правильно сказал, - оживился Шторм, - но мир организован. Мне нужно было жить в двадцатых, тридцатых годах. Я, кажется, немного опоздал родиться, - добавил он с грустью.
      – Не ты слышал о грандиозных проектах Совета? И я о том, что бы ты сказал, если бы я предложил тебе организацию вторичного опыта с… С2?
      – Молибден и другие против этого!
      – Еще ничего не известно! - с жаром ответил Павел. - Помимо того - трое или четверо еще не Совет. Ну, а потом… если даже весь Совет выскажется против, мы попытаемся собрать голоса Республики. Итак?
      – Я буду рад сотрудничать с тобой, - протянул руку Шторм, - и если Совет решит, я на другой же день становлюсь организатором… Ты веришь в возможность вторичной попытки?
      – В старину говорили: dum spiro spero 4. Где мы обедаем? - обратился Павел к Майе. - Я хотел бы пообедать в общественной столовой вместе с будущим администратором С2.
       4Пока я дышу, я надеюсь.
      – Нет, - покачала головой Майя, - Бойко считает для тебя необходимым до отправления в Город отдыха обедать здесь… Я думаю, Шторм не станет протестовать против обеда здесь с нами?
      – Опять Бойко, - поморщился Павел. - Он как нарочно запрещает мне то, что наиболее привлекательно.
      – Но… Его опытность… Его известность…
      – А что мне до того?! Известность… Соевая колбаса более известна, чем Бойко, однако никто еще не выдвинул ее кандидатуру в Совет ста!
      – У тебя разыгрался аппетит, поэтому ты зол! - улыбнулась Майя. - Давайте лучше обедать!
 

      Был час, когда над городом очистилось небо. Аэроптеры исчезли, как будто их разметало ураганом. И только на головокружительной высоте мчались голубыми призрачными сигарами далекие дирижабли, и смутный гул моторов глухо перекатывался в ослепительной синеве.
      Затихли кольца административного центра, научных учреждений и аудиторий, исчезло движение в жилых районах, пусто стало в радиальных улицах-бульварах и кольцевых парках. Грохоча на мостах, проносились изредка пневматические поезда, как бы спеша догнать пролетевшие раньше передовые колонны.
      Население города переселилось в этот час в сектор коммунального питания.
      Там, где цепь искусственных озер замыкает кольцо городской черты, гремела музыка. Нестройный шум, крики, говор и смех, мешаясь с музыкой, летели над голубыми искрящимися под солнцем озерами. По берегам сквозь зелень густой листвы глядели в воду открытые веранды ресторанов, и белые скатерти столов отражались в синеве озер. Берега кишели народом. Доносился стук ножей, звон стаканов, взрывы хохота.
      В обеденный час, когда магнитогорцы, оставив дела, сошлись поболтать за обедом с друзьями, посидеть и отдохнуть за беседой, над пустынным городом показался оранжевый аэроплан, цвет которого говорил о его экстренном назначении. Описав круг, аэроплан спустился на крышу воздушного вокзала, и тотчас же из кабины вышел человек, одетый в желтый кожаный костюм. Он уверенным шагом прошел под стеклянный навес и остановился перед огромной картой Магнитогорска.
      На эбонитовой доске концентрическими кругами лежал распланированный город. Середину плана занимало кольцо административного центра, откуда радиальные бульвары-улицы разбегались в стороны, пронизывая кольцо научных аудиторий, институтов, университетов и академий и кольцо публичных библиотек, музеев, читальных зал и дворцов для занятий, детского городка и больниц. Сплетение этих радиальных авеню в широких кольцах соприкасалось с кольцом огромных парков, садов отдыха, театров, концертных зал, телекинодворцов, спортивных площадок и гимнастических домов. Немного дальше голубой краской сверкало кольцо озер, с нанесенными светлыми кубами ресторанов, буфетов, закусочных, столовых, универсальных распределителей и огромных фабрик-кухонь. Широкая полоса, окрашенная в зеленую краску, -кольцевой парк, - опоясывала город, за чертой которого плотными квадратами лежали кольца жилых помещений, бассейнов и коммунальных бань, соприкасающиеся с хордой гигантских отелей для приезжающих. Все это было обведено широчайшим зеленым кольцом. Здесь город кончался. Самое последнее, значительно отдаленное от города кольцо - индустриальный пояс - лежало по краям эбонитовой черной доски, держа Магнитогорск в бетонных объятиях фабрик и заводов, гигантских механических прачечных и автоматических станций, транспортирующих по подземным дорогам все необходимое для города. В южном и северном углу краснели эллипсисы иногородных товарных вокзалов.
      Человек в кожаном пальто скользнул взором по плану и наклонившись взял в руки автоматический путеводитель. Собственно говоря, искать пришлось недолго. Перед ним находился план, от которого планы других городов отличались разве что только размерами.
      Отыскав в указателе то, что ему было нужно, он вставил путеводитель в гнездо, и тотчас же в третьем кольце вспыхнул крошечный фиолетовый огонек. Фонограф, расположенный с левой стороны городского плана, захрипел и несколько раз произнес:
      – Юго-запад. Голубой дом с тремя верхними этажами из стекла. Единственная крыша с балюстрадами из розового мрамора.
      Человек в кожаном костюме положил автопутеводитель в глубокую стеклянную нишу и быстрыми шагами направился к аэроплану.
      Над пустынными улицами и парками просвистели крылья аэроптера, и спустя короткое время человек в кожаном костюме, пожимая руку Стельмаха, говорил:
      – Если ты вылетишь сегодня ночью почтовым, ты будешь в Доллосах… приблизительно… в час.
      – Он очень плох?
      – Не сказал бы. Но… Впрочем, ты его увидишь завтра сам! Прощай!
      – Прощай, - сказал опечаленный Павел, - я извещу его сегодня же о своем приезде!
      – Мне думается, этого не нужно делать! Годы сильно разрушили его слух и зрение. Вряд ли ты сумеешь переговорить с ним! - добавил человек в кожаном пальто, прощаясь с Павлом.
      – Хорошо, - сказал Павел, - ночью я вылетаю!
      В раздумье он подошел к радиотелефору. Остановившись перед жемчужно-матовым ромбом, он включил аппарат и громко произнес:
      – Бойко! Ты слышишь меня?… Бойко!
      Ромб побледнел. По гладкой его поверхности пронеслись голубые искры; потом края наполнились неясными туманными пятнами.
      Павел повернул регулятор. Пятна на ромбе слились в очертания человеческой головы. Еще поворот - и в ромбе всплыло мертвое лицо Бойко.
      – Ну? - сказал глухой голос.
      – Ты видишь меня? - спросил Павел.
      – Да… Стельмах?… Что ты хочешь от меня?
      Павел передал свой разговор с человеком в кожаном пальто.
      – Ты понимаешь, конечно, я должен присутствовать при этом!
      Бойко помолчал.
      – Открой рот, - сказал он после непродолжительного молчания.
      Павел повиновался.
      – Шире! Так!… Ты не чувствуешь боли в шейных мускулах?
      – Нет!
      – Подними руки вверх.
      Павел поднял руки вверх.
      – Теперь, когда я скажу «раз», ты с силой опустишь руки вниз и одновременно сделаешь глубокий выдох. Ну? Р-раз!
      Руки Павла быстрой тенью мелькнули по ромбу. Резкая боль в груди заставила Павла простонать.
      – Сильная боль? Что?
      – М-ль… Н-нет… Пустяки! - сквозь зубы процедил Павел.
      Бойко, прищурив глаза, беззвучно пошевелил губами.
      Наступило молчание.
      Сухое мерное потрескивание радиотелефора вплеталось в глухой гул вентиляторов. Где-то за стеной печально звенели рофотаторы. Голова Бойко медленно закачалась в рамках ромба. Взглянув на Павла, Бойко сказал:
      – Ты еще не совсем здоров, но если будешь осторожен, то это небольшое путешествие не повредит тебе. Постарайся сохранить спокойствие. Даже в том случае… Словом, ты понимаешь, о чем я говорю!
      – Значит?
      – Я не в праве отказать тебе! Все?
      – Да!
      – Прощай! Не забудь выключиться!
      Ромб потускнел.

      Редакция газеты «Проблемы» помещалась в тихом кольце библиотек, читальных зал и кабинетов для занятий. Мягкая торцовая мостовая сторожила тишину этого сектора, где бесшумно проносились редкие авто и, точно тени, скользили люди.
      Шагая по беззвучным тротуарам, Павел рассматривал сквозь гигантские стекла людей, склонившихся над столами, переносясь мысленно в те далекие годы, когда и сам он просиживал долгие часы в таких же залах, беседуя с мудростью минувших веков. Все, что тысячелетиями собирало по крохам человечество, все их гипотезы и мечтания, порывы и вычисления, их радости и огорчения, - все это, размещенное в строгом порядке в стеклянных шкапах, было предметом изучения упорных и долгих лет.
      Да, именно здесь, в этом величайшем арсенале человеческой мысли Павел получил надежное вооружение и ключ к познанию мира. В обществе мудрых он работал над потрясающим изобретением, которое создало ему популярность в Республике, дало ему самое прекрасное из человеческих чувств - сознание того, что он необходим для общества, что жизнь его ценна для миллионов.
      Погруженный в размышления, он не заметил, как дошел до редакции газеты.

      Стельмаха ждали.
      В светлом кабинете редактора сидело несколько человек, которые при появлении Павла встали, сердечно приветствуя его.
      – Как будто заговорщики все в сборе, - сказал высокий светловолосый человек, - может быть начнем, Нефелин?
      Редактор прикрыл ресницами огромные глаза.
      – Можно начать. Но если собравшиеся не возражают и если, что более всего важно, у присутствующих есть свободный час, я просил бы подождать. Несколько минут назад я получил сообщение о желании москвичей и ленинградцев присутствовать на этом собрании.
      – Когда же они прибудут?
      – Я договорился с ними. Они здесь будут через час!
      – Как? Они намерены воспользоваться воздушной железной дорогой?
      – Разумеется! Да это и не так уж опасно, как многие думают. Я пользовался этим средством передвижения и, как видите, ничего, жив и здоров. Ощущение, конечно, не из обычных. Но и только.
      – Так что же? - снова спросил Нефелин. - Будем ждать?
      – Было бы невежливо начинать без людей, рискующих ради заседания ребрами.
      – Конечно ждать!
      – В честь храбрецов предлагаю пожертвовать по часу!
      – Прекрасно!
      Нефелин встал и подошел к Павлу.
      – Если хочешь, я покажу тебе репортерскую. Ты ведь, кажется, интересовался когда-то работой газет? И Нефелин взял его под руку.

      Они вошли в огромный полутемный зал.
      Темные кабины амфитеатром поднимались к черному своду, напоминавшему опрокинутую гигантскую чашу.
      Мерцающие в полумраке медные перила лестниц тянулись вверх и пропадали где-то высоко под сводом в густых чернилах мрака.
      – Здесь подъем! - предупредительно сказал Нефелин, помогая Павлу пройти к кабинам.
      В полной тишине они поднялись по лестнице в репортерскую и, толкнув дверь одной из кабин, вошли в полукруг, полный фиолетового света.
      Первое, что бросилось в глаза Павлу, был экран, который струился фиолетовыми огнями. Потом Павел увидел стол и за столом фигуру человека.
      – Как дела, Яхонт?
      Человек за столом, не поворачивая головы, буркнул:
      – Ловлю Керчь, но она ускользает, точно вода между пальцев.
      – Что-нибудь интересное?
      – Интересное? Не знаю. Я хотел только посмотреть, как поживает нефть в Джарджавах.
      – Она еще идет?
      – Вряд ли, но я все-таки должен убедиться в этом.
      – Со мною Стельмах. Он хотел бы познакомиться с репортажем.
      – А-а Павел Стельмах? Привет, привет! - сказал Яхонт, не поворачивая головы, - ну вот, может быть с твоим приходом дело пойдет лучше. Хотя должен сказать, моя линия весьма капризная.
      Разговаривая, он сновал руками по столу, работая на системе выключателей, как на пианино.
      – Между прочим, - сказал Павел, - как это, может быть, ни странно, однако я до сего времени не удосужился познакомиться с устройством телефотоприемников.
      – Как? - удивился Нефелин, - ты не знаешь таких пустяков?
      – Представь себе!
      – Но, ведь, это же проще автомобиля…
      – И однако… Впрочем, принципы устройства телефотоприемников мне знакомы по школе. Помню, что вся суть заключается в быстро вращающейся оптической системе, которая отбрасывает изображение наблюдаемого предмета на экран, при чем оптическая система устраивается так, чтобы изображение все время смещалось в перпендикулярном движению направлении, пробегая по фотоэлементу, который помешается за экраном.
      – Ну, ты прав, - хлопнул его по плечу Нефелин, - ты действительно не знаком с устройством телефото. Так эти аппараты работали много лет назад. Сигналы, которые дает фотоэлемент, настолько слабы, что даже при помощи мощных радиотелеграфных усилителей можно было производить наблюдения лишь в пределах небольшой комнаты.
      Принцип работы наших приемников иной. Та оптическая система, которая раньше отбрасывала изображение предмета на фотоэлемент, в новом ее приложении сама служит для освещения предметов. Объекты же передачи освещаются острым, ослепительно ярким лучом, который обегает всю поверхность объекта, отбрасывая рассеянный свет на батарею больших фотоэлементов, соединенных параллелью. Ты конечно понимаешь, что импульсы при таком устройстве гораздо сильнее, они легче поддаются усилению и без труда могут быть переданы в линию.
      – Ну, это приблизительно то же самое. Меня более всего интересует техника приема. Вот здесь-то уж я полный невежда.
      – Прием так же прост, как и передача. Поступающие на приемную станцию электрические токи трансформируются в световые пятна, которые располагаются на экране в таком же порядке, как они были на освещенном объекте. Это достигается при помощи неоновых ламп, поставленных в фокусе оптической системы аппарата. Теперь представь себе, что механизмы оптических систем приемной и передающей станций движутся совершенно синхронно…
      – Линии совпадают и…
      – Совершенно верно! - подхватил Нефелин. - Я удивляюсь, как ты не знал этого. Ведь это же стариннейший аппарат. Первые опыты телевидения по этой системе были осуществлены телефонной компанией Белля в Нью-Йорке в 1927 году. Правда, последние годы внесли в передачу и прием ряд весьма существенных изменений, но принцип действия остался тот же.
      Во время этого разговора на полупрозрачном экране скользнули темные тени.
      – Поймал! - вскричал Яхонт.
      Фиолетовый свет потух.
      Полупрозрачный экран потускнел, но тотчас же засветился снова и перед глазами всплыли знакомые очертания Керчи - промышленного центра старого Крыма.
      По экрану проплыли длинные корпуса йодных заводов, бетонные громады заводов химикалия, фабрики минерального мыла, консервные заводы, рыбные промыслы, заводы строительных материалов, химические и металлургические заводы.
      Экран, пронизывая пространство, мчался сквозь ряды промышленных колец.
      Вдали показались дымы над судостроительной верфью. Яхонт сделал переключение, и по экрану промелькнул гигантский 60-километровый акведук, переброшенный через голубой пролив.
      Новое переключение понесло экран по хлопковым и табачным плантациям. Быстро пронеслись санатории-отели грязелечебниц.
      – Стоп!
      Экран, как бы вздрогнув, остановился. На полупрозрачной поверхности медленно потянулись черные нефтяные промыслы Джарджавы.
      – Дай, крупный план! - сказал Нефелин.
      Яхонт повернул выключатель. Но тотчас же фиолетовый свет брызнул по экрану, и телефото прекратило прием.
      – Седьмой раз сегодня! - с досадой произнес Яхонт. - Только-только поймаешь и, вот, на самом интересном месте - обрыв.
      Нефелин взял Павла под руку.
      – Ладно, лови! Мы пойдем посмотрим другие линии.
      Переходя из кабины в кабину, где репортеры неутомимо ловили события и тут же составляли отчеты о виденном, Павел не мог отделаться от странного, волнующего впечатления. Ему казалось, что из темного зала репортерской он глядел телескопическими бесстрастными глазами на мир, открывая, точно клапаны, один глаз за другим.
      Уловив его настроение, Нефелин сказал:
      – Первые дни работы в репортерской оставляют сильное впечатление. У меня было такое чувство, как будто, оставив где-то все туловище, я воткнул сюда гигантскую голову и рассматриваю человеческий муравейник. Но это ощущение быстро пропадает.
      Они вошли в кабину северных линий.
      На экране, перед которым сидел репортер, тянулись водные пространства. Прекрасные города теснились по берегам. Пароходы, катера, моторные боты, шхуны и парусные лодки сновали по реке, и белые клубы дымков распускались ватными цветами над водной поверхностью. Вздымая волны, мчались быстрые глиссеры. Легкие байдарки пробирались в этом живом лабиринте бортов, ловко лавируя и прыгая на волнах.
      – Новосибирск? - спросил Стельмах.
      – Ангароград! - ответил Нефелин.
      – Как? Это Ангароград? Я не предполагал, что он…
      – Так вырос? Но если ты не веришь - получай доказательства! Неон, дай гидростанцию!
      Человек за столом сделал переключение. Город перевернулся и боком вышел из плана. На экране взлетело циклопическое здание. Оно - точно руку - протянуло поперек Ангары величественную плотину, властно взнуздав реку бетоном и турбинами 5.
       5Ангарская гидростанция, построенная по плану второй пятилетки, превосходит своей мощностью Днепрострой в 12 раз. Энергия дешевле днепровской в три раза.
      – Узнал?
      – Теперь, да! Но лет пятнадцать назад, когда я осматривал Ангарскую гидростанцию, здесь был захолустный город.
      – Мало ли что было! - пожал плечами Нефелин, - в 1928 году берега Ангары и вовсе были пустынны.
      – Но все-таки…
      – В этом нет ничего удивительного. Уже один Ангарский комбинат с его электролитными и металлургическими заводами вызвал к жизни обширнейший город. А с тех пор как были пущены гидростанции Малая Ангара и Мунку-Сардык на Иркуте, этот район в несколько лет перегнал крупнейшие города Республики. Большое значение на развитие этого края оказал конечно Черемховский угольный бассейн и богатейшие выходы богхедов. Как видишь, здесь крепким узлом увязаны нефть из богхедов, уголь, дешевая электроэнергия и прекрасное водное сообщение с месторождениями руды. Теперь понятен тебе необычайный рост в этом районе металлургических и машиностроительных заводов? Ну, а там, где индустрия, естественно возникают и города.
      – Как я отстал, - задумчиво произнес Павел. - Я вижу, что за годы работы в сферическом гараже Республика стала для меня прекрасной незнакомкой.
      – Я хотя и не вижу в этом большой опасности, однако мне кажется, что нашим ученым не вредно было бы читать газеты повнимательнее.
      – А время? Время? - возразил Павел. - Человеку так мало отпущено жизни на земле и так много задач он должен разрешить за короткий срок своего существования, что, право, порою не знаешь, что же в данный момент наиболее важно для тебя. Иногда, думая о прошлом человека, когда половину дня он отдавал производству, я прихожу к выводу, что у людей тогда все-таки было больше времени познавать. Мы же, работая для Республики всего лишь 20 часов в месяц, не имеем времени, чтобы знать даже половину того, что крайне необходимо для нас.
      – Ты прав, - согласился Нефелин, - но все это является результатом консерватизма? Мы сами виноваты в этом!
      – В чем? - удивился Павел, - в появлении новых отраслей знаний? В том, что человечество оставило нам огромное культурное имущество? Вот, право, забавный парадокс. Жгите фабрики-кухни в благодарность за обеды!?
      – Шутишь? А я серьезно думал над этим вопросом. Взгляни на книжные шкалы наших библиотек! - воскликнул Нефелин. - Какое неисчерпаемое богатство мыслей заключено в миллионы томов. Как жизненно необходимо для каждого из нас знать эти сокровища. Какие потрясающие ассоциации возникают, когда ты беседуешь с мудрецами прошлых веков. Но взгляни, на кого мы похожи перед этим океаном мудрости! С непостижимым легкомыслием мы сидим и чайной ложечкой пытаемся вычерпать это море…
      – Ты предлагаешь?…
      – Да, я предлагаю, - с жаром подхватил Нефелин, - я предлагаю титаническую работу. Я считаю необходимым устроить в библиотеках кровавую революцию. Старым книгам следует дать бой. Да, да! Без крови здесь не обойдется. Придется резать и Аристотеля и Гегеля, Павлова и Менделеева, Хвольсона и Тимирязева. Увы, без кровопролития не обойтись. Моя кровожадность не остановится даже перед Лениным и Марксом. Сталин? Придется пострадать и ему! Всех, всех! Феликса, Иванова, Отто, Катишь, Энгеля, Панферова, Бариллия Фроман, Лию Коган, всех новых и старых под нож! С армией стенографистов я хотел бы ворваться в библиотеки и выпотрошить наши книжные шкалы. Там, где стоит тонна книг, после сражения должно остаться пять-шесть тетрадок стенографической записи. Павел, ты понимаешь меня? Тощие коровы стенографии пожирают толстых старой техники.
      – Да, да! - с удивлением произнес Стельмах, - это изумительный выход из положения. Но не кажется ли тебе, что расшифровка стенографии будет отнимать не меньше времени, чем обыкновенное чтение?
      – Ничуть! Все дело привычки, и при известной тренировке мы могли бы читать, застенографированное так же свободно, как читаем сейчас обычный набор. Я не предвижу препятствий. Все мы еще в школьном возрасте изучали стенографию порядочно. При небольшой тренировке и при известном желании, конечно, каждый воспринимал бы не только смысл, но даже интонации автора, настроения произведений и тончайшие нюансы мысли. Ты представляешь, какое огромное количество времени можно было бы сэкономить на этом. А газеты? На чтение их тратилось бы не более пятнадцати минут. Я не говорю уже о колоссальной экономии на бумаге, на техническом оформлении, на транспортировании. Все это пустяки по сравнению с теми удобствами, которые должна дать стенографическая газета.
      – И человеческая жизнь, - подхватил Павел, - увеличивается таким образом в два-три раза. В тридцать лет человек будет знать все, что заключено в переплеты миллионов книг. И в самом деле, разве может сказать кто-нибудь, даже столетний старец, что не было мысли на земле, которая не зарегистрирована в его мозгах? Ты гениален, Нефелин, - смеясь, добавил Павел, - но тебе следовало бы поторопиться прийти в этот мир.
      – Пагубное стечение обстоятельств, - засмеялся Нефелин. - Но тебе еще не надоело?
      – Нет, нет. Я охотно знакомлюсь с Республикой.
      Переходя из кабины в кабину, Павел с интересом слушал объяснения Нефелина, чувствуя в то же время, как отстал он от жизни за последние годы своей работы.
      Поглощенный работами в сферическом гараже над звездопланом и организацией полета, который так печально окончился, Павел почти не интересовался строительством в Республике и теперь, совершая чудесное путешествие по городам СССР, он с удивлением всматривался в то, что казалось ему уже известным.
      Особенно удивлял его могучий расцвет окраин, которые он хорошо знал по школьным экскурсиям. Он вспомнил годы далекого детства, когда с веселой ватагой товарищей кочевал он из города в город, осматривая с географом хозяйство страны. Но как неузнаваема стала Республика.
      Сквозь полупризрачный экран, точно через окно фантастического поезда, летящего через горы, через реки, над лесами, городами, Павел видел промыслы, промышленные районы, старые моря и заливы, гавани и порты, однако все это было теперь иным, мало похожим на то, что видел он когда-то.
      Давно ли вот здесь, на этой Камчатке, что плывет перед глазами по экрану, вот в этой бухте Корфу высились эстакады, и горы каменного угля, точно живые, ползли по чудовищному конвейеру. И как все это не похоже на то, что Павел видел теперь на экране.
      Развитие промышленности Камчатки завершило свой круг. Заброшенные эстакады и шахты проплывали перед глазами живыми свидетелями бурной когда-то промышленной жизни края. Втянутый в индустриальное хозяйство Республики во второй пятилетке социалистического строительства, край быстро расцвел, но так же быстро и закончил свое индустриальное существование.
      – Видишь, - кивнул головой Нефелин, - опустошенная Камчатка голосует против твоих опытов.
      – Ты что-нибудь знаешь? - с тревогой спросил Павел.
      – Газета должна все знать.
      – Значит Совет готовит бой по вопросам энергетики?
      – Это наше предположение. Во всяком случае мы сейчас собираем материал. Нас интересует, насколько истощены районы, поставляющие топливо.
      – Донбасс?
      – Не только Донбасс. С ним дело конченное. Еще пяток лет и бывший титан будет вычеркнут из энергетического хозяйства окончательно. Дело не в этом инвалиде индустрии, тем более, что уголь давно не имеет того решающего значения, как это было некогда. Вопрос серьезнее. Опустошены нефтепромысла Камчатки, Джарджавы, Урала и Кавказа. К концу подходят запасы сапропелита. Угольные бассейны выбывают из хозяйства один за другим. И вот - Черемховский бассейн, богхеды и Кузбасс уже кандидаты на мобилизацию. Сейчас один лишь Норильский угольный бассейн находится в рассвете сил. Но бурный рост промышленности может истощить даже Норильские залежи угля.
      – Когда это будет? - усомнился Павел.
      – Быстрее, чем произошло очищение утробы Донбасса или вот этой Камчатки. Впрочем, Камчатка не обижается. С этими словами Нефелин кивнул головой на экран.
      Точно живой кустарник, проплывали поля оленьих рогов.
      В заливах качались плавучие краболовы. Флотилии тралеров, черпая бортами воду, спешили с богатым уловом к бесчисленным консервным заводам.
      – Камчатка имела дикое детство и блестящую головокружительную карьеру в юности. Теперь она старательно и добросовестно исправляет грехи молодости, если конечно роман с каменным углем можно считать ошибкой… Ты не находишь, что она стала прекраснее? - спросил Нефелин, указывая на стройные, вытянувшиеся вдоль берега проспекты рыбных и крабоконсервных заводов, на тысячи тралеров, на пароходы и транспортеры-рефрижераторы, на бесчисленные моторные боты, как бы обступившие берега для яростного штурма.
      Засолочные пункты, многочисленные оленьи стада, рассадники и питомники пушного зверя, заводы, рефрижераторы, города и промыслы летели перед глазами, свидетельствуя о необычайной мощи когда-то угрюмого края.
      – Какое богатство! - восхищался Павел. - Это, пожалуй, стоит и угля, и нефти, и золота.
      Как очарованный, бродил он по кабинам северных линий, не будучи в силах оторваться от картин, развертывающихся на экране.
      – Ты знаешь, - сказал он Нефелину, - только теперь, вот в этих кабинах, я понял психологию пушкинского скупого рыцаря. Ты конечно помнишь его страсть и его разговоры с золотом, когда он долгие часы сидел над полными сундуками и любовался накопленным богатством. В детстве я не понимал этих чувств, сейчас я начинаю понимать его. Но только я значительно богаче пушкинского скупца. У того были сундуки, у меня - золотые куски планеты.
      – Я не знал, - засмеялся Нефелин, - что ты можешь говорить так пышно.
      Они стояли теперь в кабине Мурманской линии. По экрану бежали:
      Города.
      Оленьи стада.
      Бурные реки.
      Гидростанции.
      Голые скалы горных хребтов.
      Неожиданные озера блестели сквозь чащу елей. Рыбоводные заводы теснились по берегам. Ледяные горные реки кипели бешеной пеной. И бескрайным океаном тянулись дренажированные болота.
      Окутанная туманом, на экране поплыла вершина Кукисвумчора. Точно безмолвный страж хибинской тундры гора апатита поплыла над голубым спокойствием озера Большой Вудьявор, над концентрическим кольцом шумного города, над химическими, стекольными и алюминиевыми заводами, раскинутыми у подножья горы.
      Промелькнула Лопарская долина, кипящая движением бесчисленных маневренных электровозов. Над горами, - кажущимися хрустальными под полунощным солнцем, - над зеленью елей прошли белые эшелоны облаков. Сквозь чащу леса мелькнули горные санатории. Потянулись, сдобренные зеленой апатитовой мукой, плодородные поля большеземельной тундры. Проплыли агрогорода, снабжающие полярный край сельскохозяйственной продукцией. И опять замелькали:
      Оленьи стада совхозов.
      Сиянье неожиданных озер.
      Лесные комбинаты.
      Бурные реки.
      Гидроэлектрические станции.
      Асфальтовое зеркальное шоссе, воздушные мосты через реки и паутина электромагистралей в тундре говорили о близости большого города.
      Все чаще и чаще попадали в фокус экрана приземистые гидростанции.
      Тускло сверкнуло море. И Павлу показалось, что в лицо ему одарил острый соленый запах воды.
      – Мурманск! - взволнованно сказал Павел, - город, в котором созрело мое решение работать над звездопланом.
      Туча орнитоптеров закрыла экран. Нефелин кинулся к переключателям.
      – Куда? Куда? - закричал он.
      Экран, как бы вздрогнув, поплыл над небоскребами столицы Полярного круга. Павел жадными глазами смотрел на широкие проспекты, кишащие народом, на обширные площади, на стройную линию бесчисленных отелей-небоскребов, и в памяти его встало волнующее воспоминание о недавних годах, проведенных в этом изумительном городе.
      Порт. Дремучие леса мачт и дымящихся труб.
      Сердце Павла учащенно забилось.
      Здесь, среди этой шумной разноязычной массы людей, бродил он когда-то в великом смятении. То были дни, которые посещают человека в период зрелости. Дни, которые приносят человеку сомнения в полезности собственного существования. Холодные и бесстрастные, они входят в сознание точно суровые судьи и задают вопрос:
      – А что ты сделал, чтобы оплатить счет за блага, которыми ты пользуешься? Имеешь ли ты право ходить среди этих здоровых и веселых людей, потративших столько забот на твое воспитание? Не паразит ли ты?… Не прячь глаза! Отвечай! Будь честен! Мы тебя видим насквозь. Мы читаем твои мысли. Ты думаешь пять часов в неделю общественно-полезного труда достаточно, чтобы спокойно ходить среди людей?… Слышал ли ты хоть раз, чтобы кто-нибудь одобрил и отличил твою жизнь? Человек бессмертен делами. Он входит в вечность и живет века. А ты? Смерть твоя - твой конец. Ты умрешь как животное. И никто над урной твоей не скажет: слава ему, он был другом человека.
      Тогда Павлу казалось, что он не больше как жалкий выродок, и было стыдно глядеть в глаза людей, которые так дружески смотрели на него и доверчиво с ним разговаривали. В глубине сознания ворочались тяжелые мысли о собственном ничтожестве; было противно быть малюсенькой незаметной букашкой, ему хотелось выть и биться головой о камни.
      Он жил в столице Полярного круга в эпоху великих работ. По берегу залива возникали тогда гигантские холодильники, рыбоконсервные заводы и вырастали промышленные проспекты. Паутина транзитных дорог захватывала порт в свои путы, подбираясь к нему с юга, с востока и запада. Город рос с фантастической быстротой. Павлу случалось видеть, как ночью при свете прожекторов хлопотливо суетились люди и стальные хоботы кранов скользили в неестественном свете над пустырем, а утром на этом месте он находил бетонную глыбу здания.
      Да, на его глазах… Мурманск обогнал теперь уже многие города Республики. Транзитный порт превратился в огромный столичный город полярного края с двухмиллионным населением и кипел жизнью.
      Этот бурный рост сделал Павла счастливым. Именно тогда у него возникли неоформленные мысли о новых городах, которые не могли бы уже найти для себя места на земле. Он совершенно ясно вспомнил тот час, когда к нему ворвались смелые, новые мысли, бросившие его в жар.
      – Смотри, смотри! Ты не успел износить ботинок, как люди уже построили целый город. Что же будет, когда износится твое платье? А через десять лет? А через пятьдесят, когда износится твое тело?
      Люди торопятся родиться, но никто не торопится умирать. И будет день, когда человечество встанет плечом к плечу и покроет планету сплошной толпой.
      Еще яростнее забились горячие и смелые мысли.
      – Земля ограничена возможностями… Выход - в колонизации планет. Да, да!… Десять, двести, триста лет… В конце концов ясно одно: дни великого переселения человечества придут. Они не за горами!
      В ночном небе, осыпанном мерцающими звездами, чертили огненные полосы метеоры, но в разгоряченном мозгу Павла они казались летающими с планеты на планету сферическими снарядами, в которых люди неведомых и неисследованных Землею миров переносились из края в край необъятной вселенной.
      – Что знаем мы, люди с тысячелетней культурой? А может быть… почему это невозможно? Кто сказал, что это метеоры, а не огненный путь межпланетных экспрессов?
      – Ты что-то вспомнил? - спросил Нефелин.
      – Рождение идеи!
      – А-а!… Приятные воспоминания - украшение старости. Но к сожалению тебе придется прекратить занятия. Мы находимся в репортерской почти час и…
      – Возможно, что нас ожидают! - закончил Павел.
      – Ты не лишен сообразительности! - пошутил Нефелин.

      В полумраке кабинета редактора светилось огромное окно и в стеклах плясали столбы электрического пожара. Дрожащий свет переливался в сиреневом разливе сумерек и в полумгле дремали холеные латании и филодендроны. От голубого света неоновых ламп, заглядывающих с улицы в окна, их длинные листья казались чудовищными, качаясь, они бросали на темные фигуры собравшихся фантастические черные полосы.
      Громкий смех собравшихся в кабинете свидетельствовал о веселом настроении людей, которые, как видно, не привыкли скучать.
      Откинув тяжелую портьеру, Нефелин вскричал весело:
      – Свету! Свету больше! Эй, кто там у цветов? Поверни рубильник!
      В темноте с шумом отодвинули кресло, затем послышался легкий треск, и матовые неоновые лампы залили кабинет мягким светом.
      – Все ли в сборе? - спросил Нефелин, пробираясь между кресел, шагая через вытянутые ноги.
      Собравшиеся переглянулись.
      – Как будто все! - откликнулся человек с круглым, блестящим черепом.
      – Совет ста, - начал Нефелин без лишних предисловий, - готовит большие проекты. Судя по нашим сведениям, осенью мы будем обсуждать вопросы энергетического хозяйства… Картина сессии для нас уже ясна. Молибден поставит население Республики в известность о свертывании работ в некоторых промышленных топливоцентрах. Прохин развернет безотрадные перспективы этого вопроса. Гольдин будет взывать к порыву и к прочим благородным чувствам. Результатом выступлений будет решение о переброске наличных возможностей для лабораторных работ и опытов, на поощрение изысканий новых источников энергии. И если мы не ошибаемся в наших предположениях, на этой сессии пышно похоронят ассигнования на продолжение работы Стельмаха… Мы, собравшиеся здесь, как представители многомиллионной массы членов «Звездного клуба», должны быть готовы к свертыванию наших мечтаний. Перед нами проблема: быть или не быть? И если Совет ста застанет нас врасплох, наш клуб выбывает надолго из строя, мечты будут пересыпаны нафталином и нам останется одно: посыпать головы пеплом и в строго определенные дни скулить и хныкать о погребенных надеждах.
      – Мне кажется все это странным, - прервал речь Нефелина человек с блестящим черепом, - и я думаю это покажется странным не только мне. Я считаю, что как бы ни были велики ассигнования на разрешение энергетической проблемы (если вопрос стоит именно так), Республика все же могла бы без особого напряжения утвердить также и ассигнования для работы над звездопланом. Разве для этого потребуется так много материалов и энергии? Почему нельзя вести изыскательные работы одновременно в двух областях?
      Нефелин побарабанил по столу пальцами, огромные насмешливые глаза его потускнели; взгляд стал серьезным, усталым.
      – Я буду говорить, как думаю.
      Он помолчал немного, как бы собирая свои мысли.
      – Совет ста прав! Нам угрожает величайшая опасность. Мы стоим перед лицом катастрофического свертывания угольной и нефтяной промышленности. Собранные редакцией сведения говорят о мудрости Совета ста, о своевременности выдвижения этого вопроса. Умалять значение топливной проблемы не приходится. Тысячу раз прав Совет, если перебросит все ресурсы для изыскания новых источников энергии. И если бы для разрешения топливной проблемы потребовалась мобилизация внимания всей общественности, если бы Совет сказал: «во имя энергетики забудем на время другие проблемы, в том числе и звездоплавание», - я голосовал бы «за». С великим огорчением, правда, но все же голосовал бы «за».
      Однако не так стоит вопрос.
      Вы знаете, как впрочем знают сейчас об этом даже дети, что Стельмаху с его опытами грозит опасность быть выведенным из бюджета Республики. Но никто не знает истинной причины, чем вызвано это. Противники опытов междупланетного полета ведут свою линию искусно. Я не уверен даже в том, что Совет ста будет обсуждать вопросы энергетики. Как знать! Может быть Совет выступит с проектами других, еще более грандиозных проблем. Я знаю одно: в Совете ста имеются люди консервативных взглядов и эти люди возглавляются Молибденом и Коганом. Они плетут хитрейшую паутину для Стельмаха. Беседуя как-то со мной, Коган сказал: «Стельмаха надо разгрузить от больных фантазий…». Эта фраза не случайна. В Совете ста найдутся и другие, которые с тихой радостью провалят и Стельмаха, и его работы…
      В общих чертах картина такова.
      Совет подготовляет для обсуждения грандиознейший проект. Судя по многим признакам, это проект преобразования энергетического хозяйства.
 
      Дальше.
 
      Проект вносит смятение. Совет собирает голоса. Утверждает бюджет. Упраздняет Стельмаха под благовидным предлогом, который несомненно будет блестяще изложен. Консерваторы предаются необузданному восторгу. Молибден будет накручивать бороду на палец и радоваться, что он, Коган и другие спасли Республику от беспочвенных мечтаний. Однако, чтобы картина была яснее, я скажу несколько слов о причинах борьбы с опытом межпланетного полета. Тут все дело заключается в Когане и Молибдене с их ненавистью ко всему, что выходит за пределы земли. Дети практического века, выросшие в обстановке суровой борьбы за утверждение социалистического общества, они боятся, как бы нездоровые фантазии не оторвали нас от земных интересов, боятся, как бы опыты Стельмаха не толкнули миллионы на прожектерство. Они полагают, что все это лишь разновидность маниловщины, губительнейшая фанаберия, опасное мечтание. Молибден любит повторять: «Нечего на звезды смотреть, на земле работы много…».
      Очевидно, они полагают: если Стельмах получит поощрениa, миллионы других мечтателей бросят свои непосредственные дела и займутся изготовлением костюмов для межпланетных сообщений или начнут разрабатывать технику этического поведения земных жителей на других планетах. Человечество начнет фабриковать всяческие нелепости и жизнь на земле повернет свое историческое течение вспять.
      – Это верно, - подхватила девушка атлетического сложения, - Молибдена и его друзей я знаю. Нефелин не преувеличивает. Я хотела бы отметить их влияние в Совете ста. Нам, товарищи, не надо забывать, что Коган был когда-то членом ЦК комсомола. (Надеюсь, вы знаете о величайшей роли этой организации в те времена). Как участник строительства той героической эпохи, он пользуется безграничным влиянием в Совете. Беда в том, что Когана отождествляют с его эпохой. Когда он говорит, у многих создается впечатление, что его устами говорит эпоха, перед которой мы все благоговеем с детства.
      – Ты предлагаешь?
      – Отделить Когана от его эпохи.
      – Практически?
      – Трудно сказать, как это сделать. Может быть уместно поднять дискуссию о специфических задачах веков, а может быть еще лучше поднять вопрос о консерватизме, как о характерной черте старости.
      – Ты предлагаешь посеять недоверие к старикам?
      – Не совсем так, - ответила девушка, - я хочу воздействовать на них… Вот старый человек, - говорим мы, - вот его точно очерченные цели и нормы жизни, вот эпоха, аплодирующая этому человеку, и вот новый мир, который поднимается рядом и громко говорит: не только это, но и другое. Этот новый мир выводит старого человека из терпения. «Как? - возмущается он, - разве этих благородных задач недостаточно для твоего счастья? Куда ты рвешься? Зачем ты лезешь на крутые тропы, когда мы проложили для тебя широкие пути?» Нужно показать молодость, которую гонит на обрывистые подъемы горячая кровь. Показать юных, отвергающих питательную манную кашу. Показать зубы, которые тоскуют о твердой пище, и желудки, требующие работы.
      – Сплошная биология!
      – Но кое-что можно взять, - сказал Нефелин.
      – Во всяком случае такая дискуссия многих заставит задуматься и поработать над собственным интеллектом.
      – Да, да, вместе с тем, это будет прекрасным ударом по консерватизму!
      Нефелин усмехнулся.
      – Консерватизм, товарищи, это особое кушанье. Когда мы будем седыми, потомки могут преподнести нам такие проекты, что твои и мои волосы, возможно, встанут консервативным дыбом. Никто не в состоянии предугадать, какие еще смелые идеи несет нам грядущий век. Вспомните эпоху великих работ, когда против строителей социализма поднялись даже те, кто, в известной доле, имел право считать себя революционером. Холодная кровь консерватизма пульсирует даже в венах горячих людей. Может быть в этом есть особый биологический смысл. Разве я знаю? Наш удар, во всяком случае, должен быть направлен против консерваторов. Звезда права. Такая кампания необходима.
      – Принимается!
      – Попутно следует подогревать увлечение междупланетными полетами, не давая этому увлечению остынуть.
      – Нужно будет повести дело так, чтобы собрать на сессии большинство голосов за продолжение опытов Стельмаха на равных правах с осуществлением даже самых ультраграндиозных проектов.
      – Принимается!
      – Поручить Нефелину!
      – Мой совет, - произнес неожиданно Бриз, - действовать осторожнее. Если Молибден и Коган раскусят наши намерения, мы будем разбиты. Они изворотливы, умны и изобретательны. Мы запутаемся в их бородах раньше, чем начнем битву.
      – Внимание, - сказал Нефелин, - предупреждение серьезное. Бриз прав. Дети смелого, но хитрого практического века обведут нас вокруг пальца, если мы будем неосторожны.
      – Поэтому, - подхватил Бриз, - следует оставить Стельмаха и его опыты в стороне. Будем чаще давать в газетах статьи агрономов о предполагаемой жизни на ближайших к нам планетах. Напечатаем несколько гипотез металлургов, зоологов и ботаников на эту тему.
      Поэты и литераторы пусть выпустят романы и поэмы о дерзаниях человека. Но и тут Павла следует «замолчать». Нелишне пустить слух о том, что Совет разрабатывает не один проект, а два. Намекнуть на то, что второй проект коснется работы Стельмаха. Поднять дискуссию на тему: «Живуч ли консерватизм?»… «Не консерватор ли ты, товарищ?»… Однако дискуссия не должна касаться вопросов звездоплавания.
      – Принимается!
      – Да, да!
      – Осторожность - половина победы! Ясно!
      Нефелин встал:
      – Итак, союз?
      – В поход за колонизацию молодых миров!
      – За мечту человека!
      – Друзья, - сказал Нефелин, - день еще не кончен. Оставшиеся часы мы можем превратить в куски намеченной программы. Несколько тысяч человек собрались сейчас в театре послушать новую оперу Феликса Бомзе. Полчаса перед началом и все антракты в нашем полном распоряжении.
      – Ты предлагаешь?
      – Я только предвижу. Предложат в театре другие. Стоит всем увидеть Павла и… наша программа войдет в действие.
      – Если ты рассчитываешь на меня, - обратился Павел к Нефелину, - так я должен тебя предупредить…
      – Ты за бородачей?
      – Не то! Я вылетаю сегодня ночным самолетов в Долоссы.
      – Надолго?
      – Не знаю.
      – Прекрасно! Ты можешь лететь куда угодно, однако до отправки ночного еще три часа. Долоссы Долоссами, а дело делом. В поход, товарищи!
      – В поход!
      – Выше знамя! Трубачи вперед!
      – Да погибнут бороды!
      С веселым шумом заговорщики двинулись к дверям.

      Опера должна была начаться в двадцать часов, но уже задолго до начала театральная площадь кишела народом. Под сводами театра перекатывался веселый шум толпы. Люди перекликались через головы других. Шутки подхватывались налету, остроты встречались общим смехом.
      Пробираясь сквозь живое месиво людей, Павел почувствовал прилив волнующей радости. Беззаботно сдвинув шляпу на затылок, он шел вперед, улыбаясь широкой счастливой улыбкой. Неожиданно для себя, он вполголоса начал напевать модную песенку:
 
      Плыви под звездами, орнитоптер.
 
      Идущая рядом, плечо в плечо, с Павлом девушка дружески улыбнулась ему. Блестя веселыми глазами, она, громко стала подпевать:
 
      Крепки мышцы, рука тверда, Внизу неоном горит земля.
 
      Нефелин, шагающий впереди, повернул голову и, сверкая ослепительной белизной зубов, затянул дурачась:
 
      Гей, вперед, на штурм миров! Тот, кто молод, с нами!
 
      Подхваченный всеми, грянул боевой марш «Звездного клуба», раскатываясь под гулкими сводами входа в театр.
      Толпа пела, шумела и смеялась, перекатывалась в пролетах ослепительных от света матовых шаров - мраморных колонн. Высоко вверху над головами горел огнями стеклянный свод, и снизу казалось, что сквозь этот свод, точно из широкой пасти Циклопа, низвергается солнечный океан бешеным пляшущим светом.
      У главного входа, поблескивая никелем, над головами висел огромный счетчик. Узкие пятизначные цифры чернели за толстым стеклом. Крайние цифры, справа, быстро сменялись одна другой:
      – 16.783.
      – 16.784.
      – 16.785.
      На эмалевой доске над счетчиком чернела неподвижная и бесстрастная цифра:
      – 25.000.
      Это означало, что театр вмещает 25 тысяч человек. Для тех, кто приходил после того, как счетчик останавливался на 25.000, это означало, что мест больше нет и заходить в театр бесполезно.
      Мимо счетчика прошел Нефелин.
      – 16.965.
      Павел нажал кнопку.
      – 16.966.
      В лицо пахнуло нагретым воздухом.
      Павел смешался с толпой и, не теряя из вида Нефелина, направился в гардеробную. Повесив пальто и шляпу в узкие стеклянные ниши, Стельмах прошел в фойе.

      У буфета с прохладительными напитками теснились люди.
      – Традиции требуют напитков! - пошутил Нефелин и, увлекая за собой компанию, подошел к буфету.
      Металлические краны сияли на белом мраморе распределителя. Над каждым краном сверкали фарфоровые овалы с темно-синими надписями:
      – Боржом.
      – Ананасная.
      – Нарзан.
      – Земляничная.
      – Ессентуки.
      – Грушевая.
      – Яблочная.
      – Апельсиновая.
      Впрочем, Нефелин не терял времени на изучение прохладительных напитков. Запустив руку в стеклянную вазу, он достал бумажный стакан, выправил его и подставил под первый попавшийся под руку кран.
      Друзья последовали его примеру.
      Утолив жажду и бросив бумажные стаканы в урну, они направились в зрительный зал.

      Опера молодого композитора Феликса Бомзе еще год назад возбудила серьезное внимание общественности.
      Лучшие поэты, соревнуясь, писали либретто к его музыке. Совет художников выделил самых изобретательных и талантливых работников для сценического оформления оперы. Оскар Тропинин, виртуоз-светокомпозитор, работал целый год над световыми эффектами и световой иллюстрацией.
      Оркестр был сформирован из лучших музыкантов города, которые наперебой стремились участвовать в этой прекрасной работе.
      Зрительный зал волновался не меньше, чем сам композитор и действующие лица оперы. Приподнятое настроение невидимыми волнами бродило в зрительном зале, возбуждая людей, охватывая этим шестым чувством всех, кто входил в зал.
      Пробираясь к свободным местам, Павел сказал громко:
      – Я начинаю нервничать.
      – Ничего, - уверенно ответил Нефелин, - мы сейчас освободимся от этого.
      Он остановился около свободных кресел.
      – Садитесь!… А настроение, действительно… Я уже чувствую, как дрожь блистательного маэстро проходит сквозь мою фуфайку. В самом деле здесь так много нервничающих участников, что невозможно сидеть. Надо спасаться.
      Он быстрыми шагами подошел к барьеру и, точно кошка, легко вскочил на мостки.
      Стоя лицом к лицу с шумящей многотысячной толпой, которая висела густыми амфитеатрами над партером, Нефелин, с улыбкой прислушивался к грохоту тысяч.
      – Алло! - крикнул Нефелин, но в мощном прибое голосов его крик потонул, как слабый писк. Нефелин оглянулся. Увидев у барьера мегафон, он взял его и взмахнул им в воздухе.
      Рокот толпы как бы упал в бездну. Рев стих мгновенно, казалось, ревущее харкающими легкими чудовище подавилось гранитной глыбой.
      Наступила мертвая тишина, и только приглушенный гул вентиляторов шумел высоко под сводами.
      – Товарищи! - крикнул в мегафон Нефелин, - я удивлен, я поражен до крайности. Чем это объяснить, что сегодня не слышно песен?
      Толпа молчала.
      – Каждому честному человеку, - продолжал Нефелин, - противно смотреть на ваши ханжеские физиономии.
      – Позор! - гаркнули тысячи голосов.
      – Это насилие над природой! - крикнул Нефелин, - а между тем до начала еще полчаса. Я предлагаю песню. Ну-ка, кто против?
      Весь театр грянул дружно:
      – Песню!
      – Песню!
      – Но, - закричал Нефелин, - мы споем сейчас то, что должно явиться увертюрой к опере. Я предлагаю спеть что-нибудь старинное, ну, хотя бы песню коммунаров.
      И, не ожидая согласия, Нефелин крикнул:
      – Павел, затягивай!
      Стельмах встал.
      – Один?
      – Я пою с тобой! - поднялась из рядов девушка в белом платье. - Коммунаров?
      Стельмах кивнул головой.
      – Хорошо!
      Тогда приятным и звучным голосом девушка запела:
 
      Нас не сломит нужда, Не согнет нас беда…
 
      Мощным баритоном Павел подхватил:
 
      Рок капризный не властен над нами.
 
      Нефелин взмахнул мегафоном, и, точно лавина с гор, загрохотали тысячи здоровых голосов:
 
      Никогда, никогда, никогда, никогда
      Коммунары не будут рабами.
      Коль не хватит солдат,
      – Старики встанут в ряд,
      Станут дети и жены бороться.
      Всяк боец рядовой,
      сын семьи трудовой,
      Всяк, в ком сердце мятежное бьется.
 
      Настроение было сломлено. Волны бодрых, восторженных эмоций захлестнули зрительный зал, зажгли счастливые улыбки и разбудили смех.
      Нефелин, размахивая мегафоном, закричал:
      – А теперь, после того, как мы прочистили глотки и освежили хорошей песней мозги, я хочу угостить вас всех замечательной историей. Наберите в легкие больше воздуха… Набрали?
      В зрительном зале прокатился смех.
      – Теперь можете кричать. Я предоставляю слово…
      Нефелин выдержал блестящую паузу, потом во всю силу легких крикнул в мегафон:
      – Павлу Стельмаху!
      Зрительный зал ахнул. От Нефелина, очевидно, ожидали всего, но, только не этого.
      Зал вздрогнул и вдруг взорвался криками. Было похоже, что все ураганы вселенной ринулись сюда, опрокидывая стены, разрывая своды, выбрасывая людей из кресел.
      Оглушенный и растерявшийся Павел видел, как люди вскакивали со своих мест, размахивали руками и широко открывали рты. Но - странное дело - Павлу показалось, что это кричат не люди, а стучат и грохочут стены. Перегнувшись через барьеры, присутствующие размахивали платками, и амфитеатры походили на гигантскую живую гору, над которой носились бесчисленные стаи белых птиц.
      Внимание Павла привлекла группа людей, возбужденно размахивающая руками. Перед ним мелькнуло красное лицо старика, белые и редкие волосы которого как дым развевались на макушке черепа. Старик хватал за руки соседей, кричал и на лбу у него вздувались жилы.
      Павел видел, как молодые ребята, точно обезумев от радости, колотили кулаками по барьеру.
      Растроганный этим вниманием, Павел стоял, дрожа от радостного возбуждения, готовый на что угодно ради этой дружеской толпы. Он быстрыми шагами подошел к барьеру и поднял вверх руки.
      Толпа затихла.
      Павел сказал чужим голосом:
      – Спасибо, товарищи! Спасибо за то, что вы считаете меня полезным гражданином.
      Он остановился, перевел дыхание.
      – Я рад, что вы довольны мною…
      Больше он ничего не мог сказать. Видя его волнение, Нефелин встал с ним рядом и, приподняв вверх мегафон, крикнул:
      – Попросим его, товарищи, рассказать о том, что пережил он во время катастрофы и, главное, почему не удался первый опыт.
      Новый взрыв оваций покрыл слова Нефелина, как обвалившаяся гора покрывает горный ручей. Павел взял мегафон.
      – Хорошо. Я расскажу вам.
      Он стоял, опираясь широкими плечами о барьер, и взволнованно смотрел по сторонам.
      В Республике в эти дни он был самым популярным человеком. Его полет вызвал всеобщее восхищение; катастрофа повергла всех в уныние; его спасение заставило всех надеяться; выздоровление было встречено всеобщей радостью.
      Теперь он стоял, - этот человек, заставивший людей так много волноваться, - и тысячи биноклей прощупывали его со всех сторон.
      Он не был высок ростом, но широкоплеч и крепко сложен. Выпуклый лоб висел над белым, без кровинки, лицом. Большой рот его, точно проволокой, стягивал резкие черты лица. Подбородок был тонко очерчен, волосы на голове лежали мягкими завитками и голубые глаза смотрели ясным, добродушно-детским взглядом.
      Было очевидным, что этот человек не по наследству получил сильную волю, сквозившую сквозь резкие очертания верхней части лица, а развил ее путем долгой и упорной работы над собой.
      Это внушало к нему уважение.
      – Ну, вот, - сказал Стельмах, стараясь казаться спокойным, - у меня была идея и чудесный товарищ, которого звали Феликс. У меня была идея, у него был изумительный мозг, который, воспламеняясь, горел огнем.
      Мы с увлечением работали над проектом снаряда в течение трех лет. Пользуясь старым, давно открытым принципом межпланетных сообщений, принципом нашего Циолковского, Годдарда, Оберта и других великих стариков, мы построили межпланетный снаряд-ракету С1 и пытались осуществить то, что было не под силу людям старого времени.
      Принцип движения построенного нами С1 - старый.
      – Не скромничай! - крикнули из глубины театра.
      – Нет, нет! - поспешно ответил Павел, - я не скромничаю. Я говорю это лишь для того, чтобы меня не считали обманщиком, который пытается присвоить себе честь за работу и изобретения других.
      Еще задолго до Феликса и меня люди знали, что снаряд, пользуясь для движения взрывчатой силой, развивает предельную скорость движения в атмосфере, то есть двенадцать километров в секунду. (Движение с меньшей скоростью не позволяет освободиться от земного тяготения). Однако в тридцатых годах звездоплавание не могло встать в порядок дня. Люди тогда не знали нашего металла - эголеменит, - являющегося, как известно, сплавом нескольких металлов, соответственно обработанных. Осуществлению межпланетного полета в то время мешало также и другое серьезное обстоятельство, которое заключалось в том, что ракета, развивающая движение отдачей, должна иметь запасы горючего чрезвычайно высокой теплопроизводительности. Дюзы должны выбрасывать газы, которые толкают ракету со скоростью 5.000 метров в секунду.
      В старое время знали, что таким горючим может быть сжиженный водород, горящий с кислородом, но это горючее, при малейшем притоке теплоты, вызывает испарение, при чем давление быстро увеличивается и резервуар взрывается.
      На помощь нам пришел эголеменит, обладающий счастливыми свойствами нагреваться лишь при необычайно высокой температуре и поддающийся плавке только в молекуляторном поле. Остальные трудности разрешила предложенная Феликсом остроумнейшая система хранения сжиженного водорода.
      Оставалось спроектировать снаряд, выбрать металл, который обладал бы способностью поглощать солнечные лучи в леденящем холоде межпланетного пространства, и рассчитать, какое количество недостающего тепла должны дать электрогрелки.
      Об этом я писал в газетах и сейчас рассказывать не буду. Остальные работы подготовительного порядка были также освещены в газетах. Я остановлюсь лишь на нашей неудаче 6.
       6Здесь для товарищей, не имеющих возможности ознакомиться с газетами того времени, мы сообщаем что Стельмах говорит о подготовительных работах первого полета на Луну в межпланетном снаряде С1. Между прочим, в своих объяснениях он проявляет чрезвычайную скромность. Правда, принцип взлета действительно не отличался новизной. Но здесь впервые были применены, в качестве двигателей, аккумуляторы с солнечной энергией. С1 вылетел из Ленинграда, управляемый Стельмахом и Феликсом, но в силу стечения неблагоприятных обстоятельств, упал в Магнитогорске.
      Как вам известно, мы оторвались от земли 16 мая, в 6 часов 15 минут. Мы покинули Ленинград, имея твердое намерение высадиться на Луне, однако в 6 часов 17 минут наш снаряд вытаскивали из озера Магнитогорска, и в этом снаряде были обнаружены труп и человек, потерявший сознание.
      Что же произошло?
      Какую ошибку допустили мы? И была ли это ошибка? Не может ли повториться такая же история при вторичной попытке? Не может ли и в будущем межпланетный снаряд превратиться в стратосферный аэроплан? Сейчас я уже могу сказать, что таких случаев больше не повторится. Следующий полет будет совершен уже без пересадки в Магнитогорске. Бурные аплодисменты всколыхнули напряженную тишину.
      – Коротко я попытаюсь нарисовать вам картину, которая предшествовала катастрофе, - сказал Павел после того как затихли аплодисменты. - В тот момент, когда мы оторвались от Земли…
      Но в это время свет в зрительном зале погас.
      Оркестр громыхнул трубами.
      Началось вступление оперы.
      Павел отошел от барьера и, пробираясь между креслами, добрался до своего места.
      – Кажется, - сказал Павел, опускаясь рядом. с Нефелином, - мне придется увезти картину катастрофы с собой в Долоссы.
      – Молчи! Не мешай слушать! - слегка оттолкнул его Нефелин.
      Опера началась.

      Перед зрителями сверкающей стеной стоял занавес аломюнита. По бокам шпалерами поднимались световые рефлекторы. Широкие глотки резонаторов дремали в четырех углах сцены. Сверху спускались черные микрофоны. Система оптических стекол стояла с правой стороны сцены, готовая начать оптическую пляску, чтобы бросить в приемники Республики отражение спектакля. У рампы чернели батареи прожекторов и вытянутые хоботы киноаппаратов.
      Между сценой и зрительным залом, в темном провале, усыпанном мохнатыми красными звездами неоновых ламп, тускло блестели серебряные шары электрических пианол и сложные, опутанные блестящими змеями труб, симфонические машины.
      В темноте над пюпитром дирижера вычерчивал сложные геометрические фигуры крошечный фиолетовый огонек дирижерской палочки. Оркестровый провал дышал монументальной, беспокойной музыкой.
      Сквозь тьму проходили багровые самумы света и, когда неожиданные звуковые контрасты взлетали над оркестром, багровый пожар заливал зрительный зал. По занавесу прокатились световые волны и длинные, похожие на привидения, буквы сплелись в тягостные фразы:
      ТЯЖЕЛЫЙ, РАБСКИЙ ТРУД. БЕЗОТРАДНАЯ ЖИЗНЬ, ГОЛОД И НИЩЕТА БЫЛИ УДЕЛОМ МИЛЛИОНОВ, СОЗДАЮЩИХ ЦЕННОСТИ.
      Оркестр ворчал. В смертельной тоске ревели трубы. В багровом пожаре сновали фиолетовые полосы прожекторов.
      Но вот нестерпимо яркий сноп света на мгновение озарил зал. В музыкальных мощных разливах поплыли гневные крики фабричных сирен, багряные клубы пара взлетели вверх, закрывая занавес. В увертюру вступили шумовые инструменты, отбивающие ритм тональными взрывами. В завес ударил розово-солнечный свет киноаппарата, и снизу вверх полилась яростная толпа, потрясая оружием и знаменами.
      Робкая мелодия «Интернационала» теперь гремела, точно разгневанный океан, и гром конипульт отбивал ритм. Поверх стремительной и яростной толпы вспыхнула тяжелым шрифтом фраза:
      МАРШ ВПЕРЕД, РАБОЧИЕ ОКРАИНЫ!
      Мощный пролог внезапно оборвался. Музыка, кино, свет, взрывы, фабричные гудки и грохот металла как бы провалились в бездну.
      В гулкой тишине бесшумно взлетел занавес. Из туманной мглы в зрительный зал глядели блуждающие красные глаза неестественных размеров.
      Павел нашел в темноте руку Нефелина и сказал, приподнимаясь:
      – Я боюсь опоздать! Прощай!
      Нефелин крепко пожал его руку.
      – Возвращайся скорей! - шепотом произнес он.

      Выйдя из театра, Павел осмотрелся по сторонам. Театральная площадь, точно огромный котел, кипела народом. Сверкая пыльными глазами, проносились автомобили. Над головой мчались огни ночных самолетов, и полосы света плыли по площади причудливыми световыми тенетами. На углах вспыхивали зеленые огни киосков; над проспектами стояло дрожа электрическое зарево…
      Шум, говор, хрипенье автомобильных сирен катились в бетонах площади и убегали вдаль, в шумные проспекты.
      Павел заметил на противоположной стороне синие огни, сплетающиеся в широкое слово: «Гараж».
      Перебежав площадь, запруженную автомашинами, он остановился перед открытыми воротами гаража, под стеклянным сводом которого стояли ровными рядами приземистые автомобили. Но, к сожалению, Павел не видел свободных машин. Белые эмалевые дощечки с досадной надписью «занято» выстроились, над карбюраторами длинной, пропадающей в глубине гаража линией. Очевидно, запасливые граждане абонировали авто для возвращения из театра.
      Павел уже повернулся, было, к выходу, как вдруг из глубины гаража его окликнул женский голос:
      – Алло, дружище! Тебе машину?
      – Есть свободные? - спросил обрадованный Павел.
      – Несколько штук! Но почему-то они в глубине гаража.
      Пройдя в гараж, Павел заметил женщину, возившуюся около авто.
      – Ну, вот, а я уже думал воспользоваться метрополитеном.
      – Безобразие! - сказала женщина, - я подниму этот вопрос в газете. В конце концов, это удивительное легкомыслие: занятые машины поставлены у входа, а над свободными никто даже не потрудился поставить сигнал. Вот уроды-то!
      Вскочив в машину, женщина махнула рукой:
      – Прощай! Если я забуду написать, сделай это ты!
      Автомобиль тихо покатился к выходу.
      – Я вылетаю сейчас! - крикнул Павел вдогонку.
      – А! Ну, ладно! Прощай!
      – Прощай!
      Наполнив из автомата баки бензином, Павел вывел машину в широкий асфальтированный проход гаража.
 

      Оставалось десять минут до отлета, когда Павел подкатил к сияющему огнями аэровокзалу.
      Выскочив из автомобиля, он вошел в гараж, расположенный напротив, но неудача, очевидно, решила путешествовать вместе с Павлом. Перед самым носом его вынырнул человек и, протянув руку к стеклянной нише, нажал кнопку.
      Под зеленым абажуром вспыхнула надпись:
      В ГАРАЖЕ МЕСТ НЕТ!
      Павел вскочил в машину. Пробираясь в потоке автомобилей, он осматривался по сторонам, пока наконец не заметил темной арки под ярко освещенным домом.
      Оставив машину под аркой, Павел укрепил над карбюратором эмалированную дощечку с надписью «свободно» и торопливо направился к подъезду аэровокзала, у подножья которого толпились люди.

      Ночные самолеты, поставленные в несколько рядов уступами, стояли на площади огромного аэродрома, залитого светом прожекторов.
      Люди, обгоняя друг друга, спешили занять места в самолетах, по бокам которых золотистой вязью горели электрические транспаранты.
      – Магнитогорск - Мурманск - 21 час. 03 мин.
      – Магнитогорск - Камчатка - 21 час. 10 мин.
      – Магнитогорск - Одесса - 21 час. 20 мин.
      – Магнитогорск - Ташкент - 21 час. 15 мин.
      – Магнитогорск - Сухум - 21 час.
      Павел направился к последнему самолету.
      Он стоял, сияя круглыми иллюминаторами, за которыми двигались пассажиры. Огромные крылья его бросали тень на освещенную поверхность аэродрома. Под крыльями поблескивали стекла мощных прожекторов.
      Павел приложил мембрану к уху.
      – Двадцать часов пятьдесят восемь минут, двадцать часов пятьдесят восемь минут, -монотонно бормотал деревянный голос.
      Бросив прощальный взгляд на горящий внизу огнями Магнитогорск, Павел вошел в самолет. Стрелки часов аэровокзала показывали 20 часов 59 минут. В самолете прокатился голос:
      – Магнитогорск - Сухум. Отправка в 21 час. Мотор взвыл, сотрясая кабины, и огни Магнитогорска стремительно понеслись вдоль левого борта, быстро уменьшаясь.

      Широко расставляя ноги, чтобы сохранить равновесие, Павел прошел по узкому коридору. По обеим сторонам коридора сочились зеленоватым светом овальные диски кабин. Но ему не хотелось быть одному. Он чувствовал к тому же голод.
      Пройдя коридор, Павел вошел в освещенный салон, где сидело несколько человек, перелистывая журналы. Кивнув горловой, Павел подошел к буфету.
      Под стеклянными колпаками лежали сыр, икра, семга, балык, холодная телятина, паштеты, румяные цыплята и всевозможные салаты, качаясь в особых гнездах, вздрагивая от сотрясения мотора. В подвешенных к стойке корзинах подпрыгивали фрукты, бутылки с молоком и виноградным соком; в термосах покачивались бульоны, чай, кофе и какао; под металлической сеткой желтели пышные булки.
      Взяв прибор и стаканы, Павел приготовил стол и с аппетитом стал ужинать.
      Он так усердно работал челюстями, что несколько человек, соблазненные его аппетитом, отложили в сторону журналы и подошли к буфету. Старик в старинных роговых очках показал Павлу знаками, что он не прочь разделить компанию. Стельмах кивнул на свободное место за своим столиком.
      Старик оказался веселым собеседником. Невзирая на шум мотора, он кричал, не жалея голоса и склонялся к самому уху Стельмаха.
      – Вы молодые что? - говорил старик, разрезая телятину, поглядывая на Павла, - вам вот подай и знать ничего не желаете. А мы-то насмотрелись в свое время.
      Павлу приходилось напрягать слух, чтобы связать доходящие до него отдельные слова в целые фразы.
      – Вот, летим, хотя бы, - продолжал словоохотливый старик, - а раньше, бывало, поэзии-то сколько подпускали этот транспорт…
      Его сухая рука вытянулась в сторону иллюминаторов передней стены, за которыми внизу плыли во мгле электрические пожары городов, сверкали разноцветные огни жироскопических дорог и фантастической аллеей убегали к горизонту прямые вехи ночных прожекторов.
      – Вам-то что? Вы с детских лет привыкаете к этому. А в наше время пугались воздуха. В 1933 году многие, бывало, с семьей прощались перед полетом. Сейчас, вот, глушители придумали. Хотя и приходится кричать, однако слышно все-таки. Как-никак, а поговорить можно. Раньше бы посмотрели, что было. Легкие разорвешь от крика, все равно ни дьявола не слышно. Вот что довелось увидеть… Замечательный паштет, между прочим. Ты ешь! - подталкивал чудной старик Павла. Потом, взглянув таинственно по сторонам, чудак склонился совсем близко над ухом Павла и подмигнул глазом:
      – Несправедливости вот много!…
      Павел улыбнулся.
      Поймав его улыбку, старик сказал:
      – Эх, молодежь! Молоды вы, зелены и глупы еще. Я-то все знаю. Меня не проведешь. Старый воробей. Я тебе скажу так, если бы это в старое время, да если бы это мы с тобой вот так вот замечательно ужинали, так следовало бы нам, по настоящему-то, пропустить ради знакомства по баночке и того… уж тут пошла бы музыка не та… Затанцовали бы и лес и горы.
      Павел недоумевающе посмотрел на него.
      – То-то и есть, - огорчился старик, - святоши вы все какие-то. А мы видали виды. Бывало, рванешь пол-литра и - будьте любезны. Песню затянешь.
      – Алкоголь? - поднял брови Павел.
      – Ну уж и алкоголь, - обиделся старик, - вино, товарищ, а не алкоголь.
      Желая доставить удовольствие старику, Павел вскочил из-за стола и, взяв в буфете бутылку виноградного вина, поставил ее на стол, но старик с пренебрежением отодвинул бутылку от себя и покачал головой.
      – Бурда! Квас младенцев, а не вино. Это уж вы пейте, а мы не привыкли к такому. Дразнить себя только таким вином.
      Он задумался, всматриваясь невидящим взглядом в бутылку. Потом, как бы спохватившись, отправил кусок паштета в сверкающий вставными зубами рот.
      – Водка назывался тот богатырский напиток. Бывало, как двинешь - так тебя, словно огнем, опалит. Обалдеешь в момент. Папу, маму выговорить не сможешь. Тошнота к горлу подбирается…
      – Какая гадость! - содрогаясь заметил Павел.
      – Поэзии в вас нет, - опечалился добрый старик.
      – Но для чего же это отравляли себя люди?
      – Не отравляли, а веселились! - сердито поправил Павла старик. - От стакана водки в пляс пускались. Вот что, товарищ!
      – Не понимаю, - пожал плечами Павел, - ведь если это так, если водка действительно веселила людей того времени, так нас-то она взорвала бы непременно. Мы веселы через край и без водки. Веселы уже оттого, что здоровы и крепки.
      Старик подозрительным взглядом окинул Павла с головы до ног и обиженно замолчал. Торопливо окончив ужин, он бросил в дезинфекционную камеру посуду, встал и, балансируя руками, ушел из салона.

      В Долоссы самолет прибыл поздно ночью. Проскользнув над Ялтинским аэродромом, аэроплан поплыл в сторону висевших высоко в небе огней.
      Аллея прожекторов из долины бежала по склонам вверх, где заревом горела ночная площадка Долосского аэродрома. Под ногами качнулся освещенный овал. Самолет, описывая круги, ринулся вниз и вскоре покатился по твердой, покрытой гудроном площадке.
      Вместе с другими пассажирами Павел покинул самолет, но не успел он выйти из полосы света, отбрасываемого боковыми прожекторами самолета, как знакомый голос крикнул за спиною:
      – Алло! Павел! Алло!
      От кабины управления отделился человек в кожах. Протягивая руки, он кричал громко, как обычно кричат оглохшие люди.
      – Ты, дружище, куда?
      – Шторм, здорово! - обрадовался Павел. - Ты что? Дежуришь? - спросил он, оглядывая пилотскую прозодежду Шторма.
      – А ты что забыл в Долоссах?
      Павел нахмурился.
      – Семейные дела, Шторм.
      – И неприятные?
      Павел промолчал. Поняв это молчание, Шторм тряхнул руку Павла и сконфуженно пробормотал:
      – Ну, ну, прости! Я ору, как идиот, а у тебя быть может…
      Он поперхнулся и деланно закашлял.
      – Ты остаешься в Долоссах? - поспешил переменить разговор Павел.
      –Увы! - вздохнул Шторм, - с меня причитается еще два часа. Спать хочется смертельно. Хорошо еще, что мотор не дает дремать, а то бы я тебя вывалил давно…
      Шторм комически вздохнул:
      – Не везет мне последнее время. Удивительно не везет. На прошлой неделе пришлось работать пять часов в столовых, сегодня самолет всучили. И вот всегда так: стоит опоздать на несколько минут, как все лучшие работы расхватают другие.
      – Сам виноват, надо приходить раньше в распределитель.
      – Так, видно, и придется делать! - засмеялся Шторм. - Однако, меня уже наверное заждались.
      Пожимая руку Павла, Шторм спросил:
      – Обещание помнишь, не забыл?
      – Нет, нет, Шторм! Но только ничего пока еще неизвестно. Совет ста как будто намерен возражать.
      – Знаю, знаю!
      – Што-о-рм! - крикнул чей-то голос.
      – Ну, всего, - заторопился Шторм, - механик без меня жить не может!
      И вприпрыжку побежал к самолету.
      Павел подходил к аэровокзалу, когда самолет, гудя моторами, подпрыгнул над аэродромом и, оставляя за собой огненный след, кинулся в туманную мглу южной ночи.

      Аэровокзал был пуст.
      Неоновые лампы заливали ровным светом пустынные залы с оставленными на столах журналами и газетами. Тускло поблескивали стекла буфета. В углу горели зеленые огни бюро отелей и сквозь матовые, молочные стекла механических гидов светились золотистые электролампы.
      Павел подошел к бюро.
      Усталым взором он скользнул по указателю, механически читая слова:
      – Отель «Солнечная долина». Свободны №№ 272-360. Юго-Запад - 15 мин.
      – Отель «Счастливый рыбак». Свободны №№ 53, 54, 55. Восток - 30 мин.
      – Отель «Калабрия». Свободны №№ 289, 290, 291, и 67. Юго-Зап. - 15 мин.
      – Отель «Веселый пилот». Свободны №№ 1, 683, 700. Юго-Зап - 40 мин.
      – Отель «Страна советов». Свободны №№ 6-400 Юго-Запад - 1 ч. 30 мин.
      – Отель «Ночные звезды». Свободны №№ 87-400. Юго-Запад - 1 ч. 05 мин.
      – Отель «Грядущее». Свободны все номера. Юго-Запад - 2 часа.
      – Отель «Бронзовые кони». Свободен № 6. Юго-Запад 5 мин.
      Отель «Бронзовые кони» показался Стельмаху наиболее подходящим местом остановки, предоставляя то неоспоримое удобство, что был расположен в пяти минутах ходьбы от аэровокзала. Для прибывающих в ночные часы это уже являлось большим преимуществом.
      Протянув руку к механическому гиду, он перевел эмалированый валик и, когда против слов «Бронзовые кони» встала надпись: «Все номера заняты», Павел вышел из аэровокзала, направляясь на юго-запад.
      У южного турникета аэровокзала дороги расходились на запад, юго-запад и юго-восток. Длинная, светящаяся стрела показывала путь к юго-западным отелям и санаториям, и в этом направлении Павел зашагал, вдыхая полной грудью терпкий запах магнолий и теплый воздух лаванды.
      По-ночному освещенная аллея стройных кипарисов тянулась в гору, над которой стояли отсветы близких огней. Ночная тишина нарушалась далеким шумом моря и шарканием ног по асфальту.
      Был полночный час, когда Стельмах дошел до сияющего огнями отеля. Стараясь не шуметь, Павел открыл двери, отыскал по указателю шестой номер и опустив в автомат свою трудовую карточку, которая тотчас же встала под номер шесть, прошел безмолвным коридором в номер.

      Утреннее солнце застало Стельмаха одетым. Приняв ванну, он вышел на балкон, с которого открывался вид на синюю ширь моря, дымящуюся туманами. Вдали, вырастая мачтами и трубами, плыли караваны кораблей. Гидропланы сновали в лазурном воздухе, наполняя утро уверенным гулом машин.
      В памяти Павла всплыли старинные стихи поэта сурового века:
 
      Выйдя в ночь задолго до рассвета,
      Как мешок, утрясся в океан
      С палевыми мачтами корвета,
      С желтыми прожилками туман.
 
      У мола поднимались в лазурь ажурные руки кранов. В рассветном серебре дымили сотни пароходных труб; с утренним уловом спешили неуклюжие тралеры, пробираясь сквозь строй теплоходов, рефрижераторов и, трансатлантических кораблей, стоящих на рейде; далекие песчаные отмели были усеяны ранними купальщиками.
      За цепью мохнатых зеленых гор, с белыми санаториями и отелями, стояли, сливаясь с призрачно-голубым горизонтом, ослепительно яркие, точно отлитые из хрусталя, снеговые горы.
      Снизу доносился молодой говор.
      По шоссе, широко бегущему сквозь густые темно-зеленые сады и виноградники, уже сновали авто; уже гремели фуникулеры, и опаловые вагончики со свистом скользили по подвесным дорогам.
      Густое смолистое дыханье теплой хвои, опутанное терпким запахом южных цветов, невидимо сочилось вокруг, проникая в легкие, заставляя сердце гнать горячую кровь сильными, ритмичными толчками.
      Павел еще раз взглянул на снеговые горы, и оставив балкон вошел в светлую, залитую солнцем комнату.
      По стенам висели прекрасные художественные репродукции эпического Губерт-ван-Эйка, веселого Давида Тенирса, могучего Курбэ, романтичного Руо, мужественного Леже, чувственного Тициана и буйного Рубенса. Книги чернея спали за поблескивавшими, как перламутр, стеклами книжных шкапов. В углах дремали в янтарно-желтых кадках гибриды айлантов - этих живых озонаторов комнатного воздуха 7. Небольшой письменный стол и удобное кресло стояли перед окном. Из окна можно было видеть необъятно голубой простор раскинувшегося моря.
       7Для товарищей не знакомых с условиями жизни описываемой эпохи, может быть, покажется странным пристрастие людей к комнатным растениям, которые в наши дни считаются прямыми показателями зловредного мещанства и всяческих обрастании.
      К величайшему негодованию борцов с комнатной флорой мы должны все же сказать здесь, что Павел, как и все люди эпохи, любит и цветы и комнатные растения, любит, главным образом, за их прекрасные свойства очищать воздух.
      Различные приборы для письма и фонограф в порядке были расположены на столе.
      Около дверей поблескивал телетофор. В глубине под небольшой мраморной аркой белел экран для телекинорадиоприема.
      Проще была обставлена спальня, куда прошел Павел.
      Небольшая комната соединялась с кабинетом аркой мавританского стиля. В спальне стояли кровать и ночной столик. Зеркальные шкалы с бельем и платьем дремали в нишах, рядом с пневматическими автоматами. Полупрозрачные шелковые занавески, закрывающие широкие окна, делали утренний свет мягким и приятным. Узкая стеклянная дверь соединяла спальню с ванной комнатой, где, кроме эмалевой ванны и душа, можно было увидеть всевозможные приспособления и принадлежности для легкой атлетики.
      Павел принялся за уборку помещения.
      Открыв окна и двери балкона и пустив в ход могучие вентиляторы, он пошел вдоль стен, наклоняясь к плинтусам и освобождав пылесосы от никелевых колпачков. Затем, вытащив из ниши телевокс, он вручил ему ручной портативный пылесос и, нажав кнопку на голове телевокса, отошел в сторону.
      Он достал из дезинфекционной камеры свой костюм, тщательно вычищенный за ночь катпилерами, надел отполированные телевоксом ботинки и, насвистывая марш «Звездного клуба», начал одеваться.
      Шипенье пылесосов, гул вентиляторов и звон телевокса аккомпанировали маршу если и не дружно, то довольно энергично и старательно. И когда марш оборвался коротким свистом, Павел и комнаты сияли девственной чистотой и были готовы - Павел для визитов, комнаты для встречи новых жильцов.
      Выключив пылесосы и поставив на место телевокс, Павел отправился отыскивать того, кто вызвал его сюда из далекого Магнитогорска.

      После долгих поисков Стельмах остановился перед подъездом санатории, прошел в вестибюль, перекинулся несколькими словами с дежурным врачом, после чего поднялся на громадный аэрарий, где в шезлонгах лежали люди.
      Он прошел по рядам, заглядывая в лица лежащих, и наконец остановился перед шезлонгом, в котором вытянувшись лежал старик, кутаясь в клетчатый плед.
      Глаза старики были полузакрыты. Густая серебряная борода шевелилась под ветром. На выпуклом челе сплетались пульсирующие синие вены. Он тяжело дышал, с трудом открывая рот и беспокойно перебирая пальцами плед.
      – Отец, - тихо сказал Павел, тронув его плечо.
      Волнение, охватившее Павла при виде беспомощного тела, которое как будто еще вчера было таким несокрушимо бодрым, прорастало в бесконечную жалость. На глазах Павла навернулись слезы, и на мгновение лучезарный, сияющий мир потускнел и стал безразличным.
      Старик открыл глаза.
      Было видно, что он узнал сына, но ни одно движение чувств не отразилось на его спокойном лице.
      – Ты пришел все-таки? - с трудом произнес отец. - Спасибо тебе.
      Он перевел дыхание.
      – Я просил отыскать тебя. Я не знал, где ты работаешь. Мне хотелось видеть тебя перед смертью… Умираю, сынок!
      Слезы закапали из глаз Павла. Он не мог произнести ни слова.
      – Плакать не надо. Такова уж человеческая жизнь. Каждый из нас платит за земные удовольствия самым прекрасным и неповторимым - своей жизнью. И вот она уже стоит за моей спиной, безжалостная ростовщица.
      – Ты шутишь! - печально улыбнулся Павел.
      – Древние говорили: «большое несчастье - желать смерти, несравненно большее - бояться ее». Бояться смерти тяжелее, чем претерпеть ее. Лучше уж шутить.
      Этими словами он как бы прибодрил себя. Нечеловеческая усталость, сквозившая в чертах его лица, сменилась легким оживлением.
      – Что дальше? Вот вопрос, который некогда мучил человечество!… Но что может быть, кроме живой и радостной жизни?
      – Ты примирился?
      – Хочешь знать, страшно ли умирать? Нет, сынок! Когда человек устал, он стремится к всеобъемлющему вечному отдыху. Это и есть смерть. Без страданий, без внутрителесных диспропорций. Человек смертей, как все живое. Вечно - лишь единое дыхание неугомонной материи, но человек - составная и сложная часть материи, и смерть возвращает его вечности.
      – Ты мог бы жить, отец! Может быть повторное омоложение…
      – Ты напоминаешь человека, который предлагает усталому путнику поплясать немного… Когда придет к тебе старость, ты поймешь меня. И ты, так же, как я сейчас, потребуешь покоя… Что может дать мне омоложение? Еще год, два, ну, три года жизни. Так? Нет, сынок, не хочу!… Жизнь прекрасна, когда человек может работать. Но для старца она тягостна. Покой - вот единственное, к чему я стремлюсь. Ты не понимаешь меня. Ты, может быть, думаешь: не помешался ли он, видя смерть перед собой? Ведь смерть ужасна, смерть - отвратительна и гнусна! Не правда ли? Ты думал об этом? Да, сынок… смерть, конечно, ужасна, но ужасна для тех, кто перед лицом смерти вдруг вспомнил, что, в сущности говоря, он еще не жил, а собирался жить. А я жил! Я в каждом мгновении видел жизнь…
      Была живая жизнь… Да-а… Я пожил, сынок… И если бы наука могла дать мне прежнее юное сердце, я попробовал бы начать все снова.
      Он прищурился, невидимыми глазами всматриваясь в горизонт, и тихо покачивал головой, как бы одобряя свое внутреннее решение.
      – Когда-то отцы оставляли своим сыновьям наследство. Я оставляю тебе целый мир… Он не плохо устроен, как видишь… Мы устраивали мир для потомков. И вот ты, мой конкретный потомок, бродишь в прекрасном мире, и я спокоен за тебя. Это все, чего я добивался… Да-а… Хорошая была жизнь…
      – Теперь она еще прекраснее! - горячо воскликнул Павел.
      – Что? Да-да… Но глаза мои тусклы. Кровь моя холодна. Кто виноват? «Солнце» - отвечает старость. Это оно стало хуже… Видишь ли, это очень трудно… Да-а… Я погулял на земле…
      Что я тебе хотел сказать? Да-а… Так вот… Не трать своей жизни на приготовление. Никогда не надейся зажить какой-то особенной жизнью с завтрашнего дня. Жизнь это всегда «сегодня»… «Сегодня» человека - сумма часов борьбы, работы, любви и познания. В тяжелой жизни всегда есть будущее. Мы плыли к нему, как к маяку. Ваша жизнь - настоящее… Впрочем, я ничего теперь не понимаю… И тебе об этом лучше знать.
      Ты культурнее меня, сынок. Может быть то, что я говорю тебе, ты уже встречал в старых книгах, но я-то узнал об этом слишком поздно. Я начал жить только с 28 лет… У-ху…
      Похоже было, что он сделал попытку смеяться, и это больно отразилось в душе Павла.
      Павел отвернулся.
      – У-ху-ху! Когда мне было 28 лет, я давал себе обещания - с пятницы начать новую жизнь и каждое первое число бросал курить и начинал изучать иностранные языки. У-ху-ху! Жизнь хороша, сынок. Но, чтобы чувствовать это, надо иметь молодое сердце, неутомимые ноги… Теперь обними меня на прощанье. Я чувствую… она уже трогает меня.
      …Над морем летели ветры.
      Синее небо сочилось солнцем.
      Снеговые хребты в раздумье стояли над тихими садами Крыма.
      И среди этой торжественной и величавой природы спокойно и философски умирал человек. Патриархальная седая борода его развевалась по ветру. Глаза были устремлены в высь. Лицо выражало покой и было оно величавым, как природа.

      И вот от человека, который был его отцом, осталась урна.
      Склонив голову, Павел смотрел, как четкий шрифт, точно необычайно длинные, сухие пальцы, сжимал урну с надписью: «От тех, кто жил и боролся вместе с умершим»… «Мы, оставшиеся в живых, горды тем, что он жил с нами. Мы были его товарищами. Он был нашим лучшим другом».
      Темно-синие огни города мертвых печальным светом озаряют бледный мрамор и голубое от света лицо Павла. Он медленно, с опущенной головой, отходит от урны. Под цементными сводами шаги Павла звучат гулко и четко, и оттого улицы мертвых кажутся еще более тихими. Сам покой господствует в этом сухом и холодном городе мертвых.
      Вот и выход.
      У выхода мраморная урна, на лицевой части которой изваяно лицо юноши с огромными глазами. Внизу надпись:
      «Он был поэт. В тяжелые дни он ободрял нас песнями. Он пел о солнце, когда шел дождь, напоминая о том, что дожди не заливают солнца».
      Вот урна с надписью:
      «Он сдал Республике за 18 лет своей работы 109 изобретений, которые применяются в десятках производств».
      Еще урна:
      «Жизнь его была борьбой за социализм. В боях за социалистическую Республику он был 11 раз ранен. Его подвиги отмечены тремя орденами «Красного знамени».
      Над аркой сверкнуло небо. Теплый воздух коснулся лица Павла.
      Сзади лежали эпохи. Впереди сияло вечное небо, и море радостно шумело внизу, разбиваясь о скалы.
 

      Павел вернулся в Магнитогорск.
      Потрясенный смертью отца, но более всего ошеломленный сознанием собственного ничтожества, Павел по целым дням не выходил из комнаты санатория, размышляя о жизни и смерти. Ему казалось: вся борьба, все его стремления, надежды и цели - все это мираж, прекрасный и обольстительный, но призрачный и нереальный.
      Перед его глазами вставала кипучая жизнь, тенями скользили бурные эпохи; с хохотом и плачем бежали древние. На жирной земле появлялись голубые города. Сквозь ночь и ураган уходили с притушенными огнями корабли, и над хаосом, над созидательной горячкой, над толпами бегущих куда-то людей, над горячечным миром качался оскал смерти.
      Игра!
      Нелепая и жуткая потеха!
      В мире несется микроскопической каплей наша планета, и страшный пассажир развлекает себя игрой.
      Сон стал тревожным. Дни проходили в мучительных размышлениях о старой человеческой проблеме.
      Однажды ночью он кинулся отыскивать Бойко.
      Торопливо поднимаясь и опускаясь в лифтах по этажам, Павел переходил из одного помещения в другое. Он бегал по гулким ночным коридорам, заглядывая в каждую дверь. Он обшарил все лаборатории. Он несколько раз пытался связаться с Бойко при помощи телефона. Но тщетно. Профессор как будто провалился сквозь землю. Тогда в сознании Павла мелькнула мысль:
      «Я должен спросить у Молибдена! Да, да! Я пойду сейчас к нему. Я отыщу его и спрошу: что есть жизнь? Он должен это знать».
      Он уже хотел было выполнить свое намерение, но тотчас же полная апатия охватила его.
      Что может сказать Молибден - этот пришелец старого мира?
      – «Ближе к земле. Работы здесь непочатый край. А сгореть в работе - счастье каждого!…»
      Да, да!
      Именно так ответил бы Молибден на его вопрос.
      Но разве здесь истина?
      Нет, он никогда не поймет этого. Эпохи имеют различные цели, и то, что когда-то называлось смыслом, ныне имеет название общественной обязанности.
      Не с одной работе смысл…
      Павлу показалась скучной и бесцветной эпоха Молибдена.
      Зависть к людям, построившим социализм, сменялась чувством жалости. Да, он жалел сейчас людей, у которых почти вся жизнь уходила на заботы о еде, одежде и жилище. В памяти его, по странной ассоциации, встали страницы старинного романа, в котором герой считал, что жизнь в социалистическом обществе будет безрадостной и серой.
      Слепое бешенство охватило Павла. Ему захотелось вытащить этого дикаря из гроба эпохи, потрясти за воротник и, осыпая пинками, спросить:
      – Вонючее животное! Мразь и слякоть! Что ты там бормотал о безрадостной жизни нашего времени?! Вонючий осел, протащивший свою жизнь по грязным лужам, о чем пророчествовал ты?! Ты был похож на корыстную свинью, которая считала, что человек, отвергающий гнусное пойло из барды, должен быть глубоко несчастным созданьем.
      Он вошел в пустынный зал и, размахивая руками, вскричал:
      – Ты думаешь, я боюсь ее?!
      Но ледяной холод пронизывал его тело и клубком подкатывался к горлу. Хриплое дыханье вырвалось из груди. Павел обмяк и словно кому-то жаловался:
      – Я боюсь ее несравненно больше, чем боялся ты… В сущности, тебе все равно. Она прекращала лишь твое существование. У меня же она прекращает жизнь. Ты не знал, что такое жизнь; ты даже в самых смелых своих фантазиях не мог представить творческого роскошества жизни.
      – Я не хочу умирать! - закричал Павел, и голос его прокатился воплем.
      Он прижался к дверям и, бледный как стена, смотрел безумными блуждающими глазами по сторонам. Он не заметил, как к нему подошел Бойко, и не почувствовал, как рука профессора опустилась ему на плечо.
      – Он умер? - спросил Бойко.
      Дрожа и лязгая зубами, Павел непонимающе смотрел на профессора. Тогда Бойко взял руку Павла и сказал:
      – Иди за мной!
      Павел покорно побрел за профессором.

      Они сидели в мягких креслах, и солнечные туманы обтекали их призрачной золотистой пылью.
      Лязгая зубами о края стакана, Павел выпил сиреневую жидкость и, закрыв глаза, опустил голову на грудь.
      Бойко барабанил пальцами по столу, исподлобья наблюдая за Павлом. Потом, взглянув на широкое окно, в которое вливалось солнце, Бойко нерешительно кашлянул:
      – Н-да… Так-то вот…
      – Я искал тебя! - пробормотал Павел.
      – Да? Ну, вот, видишь… Я чувствовал, что я кому-то нужен… Ну, вот…
      Бойко поднялся и сделал несколько шагов по кабинету.
      – Собственно говоря, безграничный страх смерти - удел всех смертных. Под впечатлением смерти твоего отца ты почувствовал его острее. Немалое значение оказала на твою острую восприимчивость твоя болезнь. Словом, я не должен был отпускать тебя.
      – Оставим это… Я видел смерть, которая должна была бы примирить меня с ней. Я слышал слова, которые, точно кислоты, разъедали страх перед смертью. Но разве я примирился со смертью?… Я сейчас спокоен, но, кажется, я вскоре утеряю вкус к жизни… Да, да, не смейся, пожалуйста.
      – Смерть, дорогой мой, соль нашей жизни. Без нее жизнь была бы пресной и безвкусной.
      – О, - возмущенно вскричал Павел, - какая чепуха!
      Бойко покачал головой.
      – Ты оттого и любишь жизнь, что она не вечна. Оттого жизнь и прекрасна, что рано или поздно - она оставит тебя. Самое благоразумное - это не думать о смерти.
      –Тебе не кажется, что ты говоришь пошлости?
      Бойко взглянул иронически на Павла:
      – Ну, и что же?…
      – Ничего…
      – Ты прав, конечно, пустые человеческие слова никогда не объяснят нам ничего. Смерть есть смерть. Необходимое, для всех видов биологическое явление. Вот смысл всяческой философии по этому вопросу. Отвращения и страха перед смертью мы никогда не поборем в себе, но сейчас я хочу сказать о другом. Если когда-нибудь страх перед смертью бросит тебя снова в дрожь, ты направишься к медику и попросишь его осмотреть тебя. Ты болен сейчас, - это для меня ясно. Твой панический ужас перед смертью объясняется нервным состоянием. Запомни, Павел, что дети и здоровые люди никогда не считают серьезной эту мысль. Они весьма скептически относятся к смерти. Ты это знаешь, конечно?
      Павел кивнул головой.
      – К чему трагедии? - пожал Бойко плечами, - вспомни, как раньше просто смотрели на смерть!
      – Раньше люди кончали самоубийством, - возразил Павел, - и я думаю, что в старину люди не ценили жизни. Ведь она же была так бесцветна и неприглядна!
      – Напрасно ты думаешь,-сказал Бойко, - что в старину жизнь была бесцветной. Она не была так благоустроена, эти несомненно. Однако, люди не находили поводов жаловаться на нее. Суровая и бедная жизнь старого времени была наполнена большим смыслом борьбы, и это ты знаешь сам прекрасно. Разве ты не завидовал им?
      – Я переносил себя в тот мир…
      – Ты преклонялся перед ними!
      – Нет, это было лишь простое уважение к тем людям.
      – И это не помешало тебе кричать в операционной о свинстве старых людей.
      – Разве я кричал?
      – Кричал твой страх. Но это неважно. Иди к себе. Говорить нам больше не о чем. Ты пробудешь здесь еще две декады на положении больного и две декады как прикрепленный к санатории. Я выпущу тебя, когда ты перестанешь думать о смерти.
      Павел замолчал.
      – Ступай к себе! - сказал Бойко, повертываясь спиной к Павлу.
      Затем вдруг Бойко остановил его.
      – Я вспомнил сейчас, - сказал профессор, - величественные стихи поэта старого века:
 
      Даже когда на кладбище положат
      И мраком
      И снегом
      Закроют мою грудь,
      Я буду из могилы, как из темной ложи,
      Слушать
      Оркестрируемый трубами
      Труд.
 
      – Нам никогда не понять величия этих суровых строк, - сказал Бойко.

      Страх смерти, охвативший Павла, пропал так же внезапно, как и появился.
      Санаторный режим, холодные души, покой, диэтическое питание с богатым количеством фосфатов, вернули Павлу ясность мышления и радостное ощущение жизни. Веселый, жизнерадостный, он стыдился минутной своей слабости и при первой встрече с Бойко признался в этом.
      – Ты был прав, - сказал Павел, крепко сжимая руку Бойко, - мысли о смерти, как я уже убедился, недоброкачественный продукт слабых организмов. Мне сейчас смешно и стыдно. Мне неудобно смотреть на тебя после того…
      – Ладно, ладно! - проворчал Бойко, - побольше фосфатов, почаще под холодный душ, и слабости исчезнут сами собой.
      – Однако, - засмеялся Павел, - мне грозит другая опасность: заболеть от безделья.
      – Это менее опасно! - сказал Бойко. - Впрочем, я разрешаю тебе читать газеты, а через несколько дней ты можешь делать небольшие прогулки по городу… Газеты можешь взять у меня.

      С ворохом газет Павел поднялся на крышу санатории и с жадностью принялся за чтение.
      Развернув «Правду» 8, он пробежал глазами московскую жизнь, пометил карандашом несколько статей, которые считал необходимым прочитать сегодня, и, отложив газету в сторону, взял ленинградскую газету «Вперед» 9.
       8В конце второй пятилетки все московские газеты слились с газетой «Правда», которая начала выходить на 24 листах, увеличив тираж в тот же год до 15 миллионов. Такое же слияние произошло и в других крупных городах СССР. Количество газет уменьшилось, зато значительно вырос их тираж.
       9Газета «Вперед» была образована путем слияния «Ленинградской правды», «Красной газеты» и «Смены».
      В 1937 г. тираж этой огромной политической газеты достигал 6 миллионов. В описываемое время ее тираж доходит до 20 миллионов.
      На столбцах запестрели знакомые имена. Старый Ленинград хлынул с газетных полос крепким, знакомым дыханьем. Живая, энергичная жизнь била ключом сквозь газетные листы, заставляя Павла радостно улыбаться.
      Юрко.
      Крамоль.
      Перикл.
      Атом Круглов.
      Аркадий Лесной.
      Голованов.
      Юлий Басков.
      Ромб.
      Гиацинт.
      Подписи под статьями, очерками, фельетонами, рассказами и заметки не были для Павла простым сочетанием звуков. Это были его друзья и приятели, с которыми он провел последние годы своей работы над звездопланом.
      Но даже без подписей он мог бы узнать эпическое течение мыслей Крамоля, нежную лирику Ромба, благородный пафос Юрко, нервический стиль Атома Круглова, энергичный телеграфный язык Гиацинта, буйный слог Перикла, иронический стиль Аркадия Лесного, захлебывающиеся от радости строки Баскова.
      Охватив голову руками, Павел внимательно рассматривал ленинградскую жизнь, не пропуская даже небольших заметок. Он хотел знать все, чем живет Ленинград, чем он дышит и какие задачи выдвигает сейчас ленинградская общественность.
      «Желудок нуждается в путешествии» - так называлась первая заметка, остановившая внимание Павла.
      Улыбаясь, он прочитал:
      «Странные наклонности старых строителей - это солидный счет, по которому мы расплачиваемся нашими удобствами.
      Постройки тридцатых годов - с общественными столовыми, прачечными, с яслями и другими атрибутами домашнего социализма - доставили нам изрядные хлопоты. Но, к сожалению, работа в этой области так и осталась незаконченной.
      Мы вынесли за черту города прачечные, построили в Шапках и в Токсове детские городки, превратили старые столовые в жилые помещения, но до сего времени не удосужились организовать питание по примеру других городов.
      Если повсеместно существуют за чертой города кольца коммунального питания с их неоспоримыми удобствами и преимуществами, то у нас, как старый пережиток, столовые и буфеты, закусочные и рестораны разбросаны по всему городу, вызывая справедливые нарекания населения.
      Я не знаю, есть ли у нас любители кухонных запахов, проникающих во все поры жилых помещений, но если даже и найдется несколько чудаков с такими странными наклонностями, так это еще не довод против коренной реорганизации народного питания.
      Я хочу обедать, ужинать и завтракать в спокойной обстановке. вдали от шума городского и непременно на свежем воздухе. К тому же мой желудок нуждается в предобеденном вояже, который, как известно, весьма способствует улучшению аппетита.
      Не находите ли вы, товарищи, возможным превратить Озерки в кольцо коммунального питания?»
       Детектор Петров.
      В фельетоне Аркадия Лесного «разрабатывалась» проблема одежды. Очевидно, главный портной Магнитогорска не терял зря времени. Мысли Якоря, одетые в блестящую фельетонную форму, казались теперь более привлекательными, а толпа недалекого будущего, шествующая сквозь фельетон, пленяла богатством красок и радовала глаз гармоническими красками и линиями одежды.
      Здесь Якорь нашел блестящего пропагандиста своей идеи.
      Также внимательно Павел прочитал очерки о последних литературных новинках, рецензии о музыкальной олимпиаде, отчеты клуба философов, референцию о съезде поэтов, просмотрел полосу спорта, полосу новинок науки и техники, пробежал глазами проблемный рассказ, мельком взглянул на полосу сельского хозяйства и, пропустив официальный отдел, углубился в чтение отдела «Будем строить».
      В этом отделе клуб архитекторов знакомил население с утвержденными проектами объектов строительства в предстоящем строительном сезоне. Тут же сообщалось о свертывании на год производства моторов для самолетов, в виду перепроизводства в этой отрасли. Клуб электриков сообщал о постройке новой аккумуляторной станции для нужд электромобилей, судостроители делились своими соображениями о новых типах уже заложенных трансантлантических пароходов, останавливаясь, главным образом, на усовершенствованиях, внесенных в систему управления по радио. Тут же приводился расчет требуемого количества рабочих рук по районам.
      В конце отдела, обведенном рамкой, расположился отдел статистического адмцентра.
      Вчера население Ленинграда составляло 11 миллионов 783 тысячи 656 человек.
      Зарегистрировались на годичное пребывание:
      мужчин - 6.311.155 чел.
      женщин - 4.916.820 чел.
      Потребность в рабочей силе в текущем году выражается в 8.600.000 чел.
      Лица, достигшие 40-летнего возраста, по желанию могут быть зачислены в запасный фонд рабсилы.
      На текущий месяц работ регистрация начата.
      Отложив в сторону «Вперед», Павел взял магнитогорскую газету «Проблемы».
      Так же, как и все газеты, она была отпечатана на 24 полосах. Первые шесть полос были заняты сообщениями, радиограммами, постановлениями Совета ста и другим газетным материалом всесоюзного значения.
      Эти шесть полос не набирались в Магнитогорске. Они передавались из Москвы по всем крупным городам Республики 10, а здесь вверстывались в отдел «Новости советских республик».
       10Передача московского материала производится Линошмидтом. Машина эта представляет собою остроумнейшую комбинацию Клейншмидта с Линотипом и разрешает проблему набора по радио.
      Четыре полосы, а иногда и больше - занимала местная жизнь. Две полосы были отведены спорту и физкультуре. Четыре полосы забирало себе искусство. По две полосы были отведены сельскому хозяйству, науке и технике, экономике и строительству в Республике и по одной полосе для отделов «Будем строить» и «В последний час».
      Стандартность в расположении материала имела то неоспоримое преимущество, что каждый человек в Республике, где бы он ни жил, куда бы он ни приезжал, мог в любой газете быстро отыскать то, что для него представляло наибольший интерес.
      Перелистывая полосы газеты, Павел с удовлетворением остановился на радиограмме, которая сообщала о том, что Совет ста на сессию выносит («по упорно циркулирующим слухам») вопросы энергетики и звездоплавания. Но, вспомнив заседание в редакции, Павел понял, что это лишь один из маневров Нефелина.
      Догадка Павла подтверждалась на каждом шагу.
      Просматривая газетные полосы, ласкающие взор гармоничным сочетанием шрифтов, обилием иллюстраций и приятным цветом глянцевитой бумаги, Павел то и дело встречал статьи и заметки, подогревающие интерес к межпланетным сообщениям.
      Искусная рука Нефелина чувствовалась в каждой полосе.
      Хитрый дипломат подстерегал читателя на каждом газетном развороте.
      На полосах искусства какой-то чудак - не то серьезно, не то в ироническом плане - строил гипотезы об… искусстве на ближайших к Земле планетах. В новостях науки и техники была втиснута заметка, в которой туманно говорилось о каких-то усовершенствованиях в области звездоплавания, причем редакция обещала вскоре «осветить этот вопрос более детально». На полосе «сельское хозяйство», под псевдонимом «Агроном» кто-то делился предположениями о возможности культивирования на Земле интереснейших злаков и плодов, которые, несомненно, будут в недалеком будущем доставлены отважными звездоплавателями с иных планет на нашу Землю. В отделе промышленности и экономики несколько видных ученых геологов обнародовали увлекательные статьи о рудных богатствах Луны и Марса, набросав пленительные перспективы обогащения металлического фонда Республики ценными для промышленности, но редкими на Земле металлами. И даже на полосе «Спорт и физкультура» Нефелин умудрился дать фельетон, который, если не прямо, так косвенно возбуждал интерес к звездоплаванию.
      На последней полосе, под рубрикой «В последний час», сообщалось о возвращении Павла из Крыма, куда «Стельмах летал по весьма важным делам, о которых газета до поры до времени сообщить не может».
      Последняя заметка подействовала на Павла неприятно. Ему казалось бесцеремонным и нетактичным использовать смерть близкого человека в политических целях.
      Но эти мысли Павел старался от себя отогнать.
      «Нефелин очевидно не знает настоящей причины моей поездки! - решил он, - иначе вряд ли ему захотелось бы оскорблять меня».
      Неприятный осадок, оставленный газетной заметкой, мешал Павлу сосредоточиться, но вскоре, увлеченный поэмой классического писателя эпохи Тиберия Богданова, он позабыл обо всем на свете и сидел в плену смелых и пышных образов, волнуемый горячей ритмикой, вдыхая свежесть строф и хлещущую через ритмы могучую радость.
      С газетой в руках Павел шагал от балюстрады к лифту, громко декламируя поэму. Некоторые строфы он повторял по нескольку раз, стараясь запомнить те места, которые ему особенно нравились.
      За этим занятием его застал Нефелин.
      Упав на крышу, Нефелин освободился от аэроптера и, потирая руки, встал в тень гибридов.
      – Прекрасно, - сказал после непродолжительного молчания Нефелин, - у тебя способности декламатора.
      – Какие потрясающие строфы! - повернулся Павел к Нефелину, - вот поэт!… У него голос моря и сердце - кусок солнца!
      – Это уже хуже стихов Тиберия! - с комической важностью произнес Нефелин.
      – Ну, я не поэт!
      – Напрасно.
      – Ты думаешь?
      – Видишь ли, дорогой мои, - важно сказал Нефелин, - нашей эпохе особенно нужны бездарные поэты. Они придают мужество застенчивым гениям и вселяют надежды в неокрепшие таланты.
      – Ну, ну, ну! - засмеялся Павел, - ты пользуешься тем, что у нас упразднены нарсуды, и не боишься быть привлеченным за оскорбление. Но я привык прощать обидчикам.
      – О, горе мне! - воздел кверху руки Нефелин, - я, кажется, буду оштрафован в сумме последнего пучка волос на моем черепе.
      – Садись, - пожал руку Нефелина Павел, - рассказывай, что нового!
      – Видел? - кивнул головой Нефелин в сторону газеты.
      – И уже смеялся! Между прочим, если иссякнут темы, я предложу статью «Марс разрешает вопрос энергетики».
      – Смейся, смейся! - добродушно сказал Нефелин, - а мы неплохо ведем свое дело.
      – Ты полагаешь, Молибден и другие не догадываются?
      – Вот поэтому-то я и зашел к тебе… Мы получили информацию о том, что сегодня с тобой намериваются говорить Коган и Молибден. Содержание разговора известно. Они постараются отвлечь тебя от твоей работы и… остальное понятно.
      – Вот как? Дипломатия, выходит, провалилась с треском?
      – Пока еще не известно. Если тебе предложат отказаться от твоей работы, - значит они в курсе дела. Если же тебя хотят видеть с другим намерением…
      – То мы ошиблись!
      – Нам останется одно: перейти в открытое наступление! Открытый бой, по совести говоря, мне больше по душе.
      – Тогда Молибден пустит в ход все, что, к нашему счастью, он держит сейчас в резерве. Лучше было бы разгромить его резервы задолго до боя.
      – Я не боюсь! На Молибдена уже поднялись все редакции. Разве это не половина успеха? 11
       11В описываемую эпоху ни партийных организаций, ни государственного аппарата не существует. Роль Совета ста - это роль технического совета в народном хозяйстве. Советская же общественность группируется вокруг редакций газет, унаследовавших боевые традиции старых коммунистических советских газет и играющих роль организаторов общественного мнения вокруг всех вопросов нового быта. Решающее же слово остается за большинством всего населения СССР.
      – Завтра узнаем все!
      Нефелин встал и подошел к аэроптеру.
      – Я должен лететь. Меня ждут в клубе к 14 часам. Если я не застану тебя завтра после переговоров с ними… надо полагать, что они посетят тебя утром, то ты застанешь меня вечером в редакции.
      – Прекрасно!
 

      Утром следующего дня к Павлу пришли лидеры оппозиции Молибден и Коган.
      Высокий, крепко сложенный Молибден был похож на подвижника-аскета. Суровые черты его лица обрамляла огромная седеющая борода, густая шапка седых и вьющихся волос падала на шишковатый лоб. Черные молодые глаза горели фанатическим огнем. Движения были медленны и уверенны.
      Полную противоположность Молибдену представлял его единомышленник Коган: вертлявый, нервический человек с козлиной бородкой, стремительными глазами, с пергаментным, сморщенным лицом.
      Движения Когана были порывисты, голос криклив: во время разговора ноги Когана дергались. Он более всего напоминал больную птицу, которая судорожно цепляется за ветку, не будучи в силах сохранить равновесие.
      И Когана и Молибдена Павел знал задолго до того, как они попали в Совет ста. Он в детстве еще слышал о гениальных открытиях этих неразлучных друзей, поставивших телемеханику и телевидение на крепкие ноги. Но, преклоняясь перед их блестящими умами, Павел не мог при встрече с ними побороть чувства неприязни, которое охватило его.
      – Кто неприятен тебе? - в упор спросил Коган, жестикулируя руками.
      – Ты ошибся! - смутился Павел, чувствуя досаду и проклиная в душе чересчур тонкую, нервную организацию Когана, - я не выспался и раздражен.
      Коган засмеялся.
      – Бросим это! - загудел Молибден, - сядь, Арон! Садись и ты. В ногах правды нет.
      Он помолчал немного, испытующе всматриваясь в лицо Павла, и, опустившись в кресло, вздохнул, точно паровоз, влетевший под своды вокзала.
      – Вот ты какой!… Хорош! Хорош! Только вид у тебя утомленный очень. А так парень ничего!
      Павла немного покоробила его бесцеремонность, но он промолчал.
      – Ты не ершись только! - загудел Молибден, - я, знаешь, человек простой. Я вот попросту и сразу скажу тебе…
      – Молиб! - подскочил Коган.
      – Да помолчи ты! Дай сказать хоть слово человеку! - И придвинувшись к Павлу, неожиданно хлопнул его по плечу:
      – Все знаешь?
      – Почти! Только стоит ли говорить об этом? Будет сессия, будут и разговоры!
      Коган подпрыгнул в кресле:
      – Что? Что?…
      – Да подожди ты! Не скачи козлом!… Ты, парень, это брось! - нахмурился Молибден, - Павлом, кажется, тебя звать?
      Стельмах кивнул головой.
      – Так ты брось! Мы ведь, кажется, в одном оркестре играем! Не враги, кажись? Вот давай и поговорим по душам. Ну-ка, что ты думаешь о нас?
      – Думаю, что ты и Коган - злейшие враги прогресса]
      – Как? Как? - закричал Коган.
      Молибден усмехнулся в бороду:
      – Враги прогресса… А ты кто?
      – Ну, что ж, скажи!
      – А ты стопроцентный дурак, - определил Молибден, не дожидаясь ответа Павла.
      Павел насмешливо поклонился.
      – Форменный, - загудел опять Молибден, - хоть обижайся, хоть не обижайся, а дурак ты порядочный. Про таких в старину говорили: умен человек, да только ум дураку достался… Ну, ты прости меня, что я с тобой интимничаю.
      – Я не из обидчивых! - усмехнулся Павел, начиная чувствовать невольную симпатию к этому чудаку.
      – То-то! - загудел Молибден. - Я, брат, не от злости ругаюсь. Досадно мне. Вот что. Вижу я, ум у тебя будто бы и гибкий, ассоциативное мышление развито прекрасно. Такому человеку по плечу всю технику нашу на голову поставить, а он пустяками занимается.
      – C1 - пустяк?
      – Не то что пустяк, а форменная чепуха!
      – Дай мне сказать! - не вытерпел Коган.
      – Подожди! Так как же, Павел?
      – С1 - пустяк?
      – А? Ты про это? Ну, что ж, давай поболтаем!
      – Я не могу, Молиб, - взмолился Коган, - меня трясет всего, а ты точно ложку по смоле тянешь!
      – Ну, вали! Барабань! - махнул рукой Молибден.
      – Вопрос ясен, - заторопился Коган, - пустяками заниматься не время! Энергетика - вот! Да-с… Именно сюда нужно бросить Колумбов. Луна? Марс? Глупости! Ажиотаж!
      Чувства и мысли Когана бежали впереди слов, поэтому ему казалось, что он уже все сказал. Стрельнув глазами в Павла, он плюхнулся в кресло и закричал:
      – Ну? Павел? Ну, ну! Что, же ты молчишь? Впрочем, о чем говорить! Вопрос ясен.
      – Уточним! - загудел Молибден.
      Он прищурил глаза, запустил огромные лапы в густую бороду и, качнувшись в кресле, поднял руки вверх.
 
      Я земной шар чуть не весь обошел,
      – И жизнь хороша, И жить хорошо.
 
      – Крепко сказано, Павел?! Заметь «и жизнь хороша, и жить хорошо». Где хорошо-то? Да, понятно, на земле… Хорошие были в старину поэты. Ты вот сказал сейчас: вы, дескать, враги прогресса! А давай-ка разберемся, кто из нас есть доподлинный враг прогресса?… Вот мы считаем таким врагом тебя. Не сегодня - завтра Республика встанет лицом к катастрофе. Предпосылки к этому уже налицо. Топливные резервы на исходе. Кладовые земли опустошены. Нефть и уголь, очевидно, придется вычеркнуть из быта. Валить лес для топок - паллиатив. Да и не так уж мы богаты лесом, чтобы превращать его в топливо. Гидростанции - капля в море. Так что ж прикажешь делать? Стоять и спокойно смотреть в лицо катастрофе или же мыльные пузыри пускать на Луну? Мы остановились на третьем. Мы решили все силы и возможности направить на изыскание новых источников энергии.
      – Я не понимаю, - перебил Павел, - почему мешает этому моя работа?
      – То-то и есть, что ты ничего не понимаешь!… Я тебе так скажу: когда-то мы не задумываясь жертвовали ради Республики своей жизнью, а ты вот артачишься, когда у тебя меньшего просят.
      – То есть половину жизни?
      – Помолчи! Я тебя еще послушаю! Будь покоен! Так вот, если ты друг Республики, ты должен придти на сессию и заявить: дескать так и так, никаких сейчас других вопросов, кроме вопроса энергетического хозяйства, быть не может. Я, мол, решил временно отложить межпланетные опыты и отдать силы проблеме энергетики. Потому, де, интересы земли для меня дороже и тому подобное… Ты не думай, Павел, что я противник твоих работ. Не то, брат. Но вот беда: выбивают твои опыты всех из колеи. Бредиатаж получается. Человеки перестают смотреть под ноги, а ходят, задрав морды, на Луну. Какая уж тут работа. Откажись ты от своей Луны - и люди на время успокоятся и трезво начнут работать над энергетической проблемой.
      – В доме пожар, а ты на бал собрался! - крикнул Коган, - тушить, тушить надо.
      – Я не против, - загудел снова Молибден, - и никто не будет против, только…
      – Позволь, - перебил его Павел, - я все-таки не понимаю тебя. Мою работу ты только что назвал чепухой и сейчас уже благословляешь ее. Как понять тебя?
      – Откровенность нужна? Изволь! Ну, да, и я, и Коган, и многие другие уверены в том, что это чепуха!
      – И?…
      – И все-таки мы встанем горой за продолжение опытов. Молибден сжал бороду в кулак.
      – Видишь ли, в свое время в колбах алхимика возникла научная химия, идеалист Гегель родил диалектику материалиста Маркса, фантастическая литература помогла наметить пути развития современной техники. В этом мире нет ничего неоправданного и ненужного. Все, что ни делается, - все это идет на пользу. Я, Павел, человек старый… Я помню времена, когда по земле дураки бродили.
      – Полезные?
      – А что ты думаешь? Понятно, полезные. Бывало на дурака до дрожи смотришь, экое, думаешь, ничтожество, и сам ужаснешься: а не похож ли я на него?… Ты не скажи! Дурак - прекрасное пособие для человеческого совершенства… Конечной цели ты здесь не достигнешь. Мы это знаем. А в результате твоей работы человечество, пожалуй, должно будет обогатиться чем-нибудь полезным. Это уж факт. Обожди годик-другой, я и сам приду работать над твоей химерой.
      – Это не химера! - покачал головой Павел, - и позволь мне сказать все, что я думаю о своей работе.
      – Послушаем… Почему же не послушать?
      – Пусть в твоих глазах я встану, как показательный болван, но я скажу все, что я передумал за эти годы.
      Помолчав немного, как бы собирая растерянные мысли, Павел задумчиво поглядел на своих собеседников и спокойно сказал:
      – Ты знаешь о рождении идеи все… В те дни, когда я приступил к работе, я исходил из тех соображений, что рано или поздно Земля будет перенаселена и человечество встанет перед задачей колонизации космоса. Но с течением времени я решил, что перенаселение - событие мало вероятное. Скорее всего следует ожидать всеобщей катастрофы, которая сделает жизнь на Земле невозможной. А такие катастрофы, если мы примем во внимание свойства вечной материи, явятся, несомненно, если не сегодня, так завтра. Больше того, такие катастрофы уже видело человечество. Уверены ли вы оба в непреложности истины рождения человека на Земле? Я лично более всего верю в то, что человек родился в космосе и колыбелью человечества была иная планета, о которой мы ничего не знаем.
      Я представляю себе дело так.
      Миллионы лет назад люди жили на какой-то неведомой человечеству планете. Жизнь на этой планете имела культурный уровень значительно выше нашего. Люди не только имели такую технику, как у нас, но даже могли переноситься с одной планеты на другую. Теперь представьте себе, что на той неведомой планете человек с длинной седой бородой (запомните бороду, пожалуйста!) работает в качестве директора межпланетных сообщений. Он заведует отправкой межпланетных экспрессов, и от него же зависит возвращение этих экспрессов обратно. Теперь допустите, что с этой планеты на Землю отправляется целая экспедиция. Люди высаживаются на планете. Прекрасно. Они занимаются минералогией, ботаникой, собирают богатые коллекции, но в это самое время в космосе происходит страшная катастрофа. В старую систему планет врывается из мирового пространства Солнце, подхватывает нашу Землю и тащит ее в мировом пространстве триллионы астрономических единиц. Наконец, Солнце принимает сегодняшнее положение, захваченные в пути планеты начинают двигаться вокруг Солнца по обычной для всех планет орбите. Те же планеты, которые находились в этом поле мирового пространства, продолжают свой прежний путь, набегая с огромной скоростью на всю солнечную систему со стороны, обращаясь вокруг Солнца по сильно вытянутому эллипсу.
      Последнее обстоятельство, между прочим, чрезвычайно важно, так как оно подтверждает эту теорию. Влетев из мирового пространства, в поле блуждающих космических тел, Солнце захватывает силой тяготения эти тела и образует вместе с украденной из другой системы Землей и некоторыми другими планетами нашу солнечную систему.
      Канто-Лаплассовская гипотеза - детский лепет. Глупая сказка.
      – Дальше, дальше! - попросил нетерпеливо Коган.
      – Теперь представьте себе ужас людей, которые видят, как Земля с потрясающей быстротой уносится от их родной планеты. Они находятся от родины уже на таком расстоянии, которое свет может пройти в течение миллиарда лет. Несмотря на это, люди не теряют надежды. Они верят, что директор станции - седобородый мужчина - вернет их на родную планету. Проходят десятки лет. У вынужденных межпланетных колонистов появляются дети. На земле зарождается человек. Умирая колонисты рассказывают одичавшим детям о прекрасной жизни на родной планете, которая, может быть, называлась Рай. Возможно, что бородатый директор станции был зарегистрирован под именем бога с фамилией Саваоф…
      Проходят миллионы лет. Планета Рай превращается в утерянный рай. Директор Саваоф - в сверхъестественное существо. Коммерческие агенты с аэроптерами - в ангелов. Люди рассказывают о коврах-самолетах (образ аэроплана), о летающем Икаре, о живой и мертвой воде (не боржом ли это?), о скатертях-самобранках (это несомненно наши коммунальные столовые).
      – Ну, ну!
      – Проходят столетия. Все забыто и утеряно.
      Но человек тоскует об утерянном мире. У людей по временам поднимает голову «космический атавизм».
      Ты сказал: нет случайного и неоправданного. Правильно! Я с тобою согласен. Но сам ты, очевидно, многое считаешь случайным. Ну чем ты объяснишь появление китайских легенд, в которых говорится о том, что первые китайцы упали на Землю с Луны? А перувианские легенды, утверждающие, что Манго-Гуэлла, основатель перувианской династии, спустился со своей женой с неба? А сказание об Атлантиде? А индийские книги «Веды» и «Бхагават-Гиты», трактующие о возвращении людей на другие планеты? И это не случайно!… У всех народов, особенно у древних, ты можешь без труда найти отзвуки этого события. Монгольские сказки о полетах на небо, сказание о Икаре и Дедале, вавилонские легенды о летающем царе Этане, арабские сказки о Синдбаде-мореплавателе, поэма персидского поэта Фирдуси о полете Шаха Кей-Кауса, утверждения Гераклита о том, что он был знаком с жителем Луны Арабисом, который обладал волшебной стрелой, переносившей его во всякое место вселенной.
      Все это - деформированные воспоминания о событиях, которые случились миллионы лет тому назад.
      Ты сказал: нет случайного и неоправданного. Правильно, Молибден. Не случайно появление литературных произведений, в которых разрабатывается эта проблема. Не случайны также героические попытки человечества осуществить эту связь с другими планетами. Не случаен и я, Молибден. Ты говоришь: откажись. Нет и нет! Тысячи раз нет. Ничто не в состоянии убедить меня в бесполезности этих опытов.
      – Фантасмагория! - вскочил Коган, - бред, чепуха!! Одна из глупейших гипотез! Не будет этого! Слышишь? Большинство встанет против.
      – Неправда! Моя работа - мечта человечества. Большинство будет на моей стороне.
      – А если?…
      – Что если? Ты сам знаешь: если мы соберем большинство, так тебе и Молибдену придется помогать мне. Если же большинство будет на вашей стороне, я вынужден буду, конечно, отложить работу.
      – Экая горячка! - загудел Молибден, - Дай твою руку!… Вот так! Будем говорить спокойно. Я скажу тебе вот что. Гипотеза твоя несерьезна. Да ты и сам, наверное, не шибко веришь в нее. Я хочу говорить о другом. О гипотезах и действительности. Ты, вот, невесть чего тут нагородил. А толку из твоих слов не вижу. И потому не вижу, что в мире есть явления, которые можно назвать путями человечества. Как бы высока не была наша техника, а нам никогда не удастся положить звезды в карман. Как бы ты не обсасывал свою теорию, а дальше Земли тебе не удастся прыгнуть.
      Ты не понимаешь одного, что сам человек ограничен во многом. Воля человека не абсолютна. Человек может изобрести летающую корову, но никогда не изменить ему законов движения.
      Есть, дорогой мой, в морских глубинах, рыбы целоринхи, татигады, эстомии, макруги, малокостнусы, неостомы и тысячи других живых существ, которые прекрасно живут на глубине тысячи метров, но умирают, будучи вытащенными на поверхность.
      И это закон…
      В том, что ты полетишь, - сомнений быть не может. Ну, а дальше что?
      Человек никогда не разрешит этой проблемы тик же, как не разрешить ему и проблемы бессмертия. Все, дорогой мой, имеет законы. Их же не преступить… Фанаберии космизма только отвлекают людей от прямых обязанностей на Земле…
      – В наше время, - кашлянул Молибден, - жили поэты, которые путешествовали в межпланетном пространстве, сшибая оглоблей звезды. Такие поэты умерли вместе с эпохой, гнавшей их в космос… Но куда и от чего бежишь ты, человек социалистического общества?… Я этого не понимаю. Тебе нужно лечиться от твоей космической болезни. Тебя следует изолировать, чтобы ты не распространял высокой заразы. Можешь обижаться на меня, но после того, что я слышал, я буду бороться против тебя до последнего вздоха.
      – Опыт был? - подпрыгнул Коган, - был, я спрашиваю? И что же? Катастрофа? Да? Стоила ли игра свеч? Конечно нет! Все чепуха! Для того, чтобы перелететь из Ленинграда в Магнитогорск, не нужен был C1.
      – Катастроф больше не будет! - заметил Павел.
      – Так говорят безумцы! - поднялся Молибден. - Не будет больше и межпланетных снарядов, которые вырывают из наших рядов лучших людей…
      – Посмотрим!
      – Значит враги?
      – Да! - крикнул Павел, - ты и Коган - враги мои и человечества!
      – Будем драться, черт возьми! - спокойно сказал Молибден.
      – Будем драться! - принял вызов Павел.
      Коган побежал к дверям, извергая ругательства. Следом за ним, тяжело ступая, уходил Молибден, даже не взглянув на человека, который грозил своим упрямством порядку Республики.
 

      Павел не знал, что могут предпринять Молибден и Коган, но теперь для него было ясно, что предстоит борьба.
      – Да, да, - говорил он себе, собираясь к Нефелину, - мы должны форсировать события!… Надо действовать!…
      Погруженный в размышления о судьбе своей работы, Павел не заметил, как дошел до редакции и как очутился в редакторском кабинете.
      – Надо действовать, - были первые слова Павла, - они знают все! Мы не должны терять ни одной минуты.
      Нефелин испытующе посмотрел на Павла:
      – Открыты?
      – Стратегия наша оказалась чепухой.
      – Что они предлагают?
      Павел передал свой разговор с Молибденом и Коганом.
      – Мы расстались врагами! Они ушли от меня, не протянув мне на прощанье руки.
      – У тебя есть уже планы?
      – Только одно!
      – ?
      – Перейти в решительное наступление!
      – И…
      – Я не прочь выступать с завтрашнего дня с лекциями. Кроме того я мог бы организовать выставку по вопросам межпланетных сообщений.
      – Все это конечно хорошо, но тебя отправляют сегодня в Город Отдыха.
      – Как? - возмутился Павел. - Бойко говорил…
      – Брось! Не поможет! Они действуют быстрее нашего. К твоему сведению могу сообщить, что Молибден и Коган были командированы сюда Советом ста для выяснения твоего здоровья. Они нашли тебя в неудовлетворительном состоянии. И ты, конечно, понимаешь, - засмеялся Нефелин, - что они выразили свое неудовольствие и предложили Бойко отнестись к твоему здоровью более внимательно. Молибден, между прочим, сказал Бойко (я привожу подлинные слова): «Стельмах дорог Республике. Но ты этого, очевидно, не уясняешь. Вместо того, чтобы ремонтировать его, - ты держишь Павла в духоте Магнитогорска». Бойко в припадке раскаянья вырвал еще два волоска на черепе и, отдав распоряжение о твоей отправке, вылетел с правительственным самолетом в Москву.
      – Как видишь, они отводят тебя с поля сраженья, шутя и играя. И тут уж никто и ни к чему не придерется… Забота о твоем здоровье! Ничего не поделаешь! Назвался гением - лезь в опекунские пеленки.
      – Но это же свинство!
      – Что? Забота о твоем здоровье - свинство? Неблагодарный, как ты смеешь так думать об этом!
      – Не шути, Нефелин! Мне тяжело сейчас! Подумай, выбыть из строя на месяц, когда именно этот месяц должен решить судьбу работы. Нет. Это не легко. Сидеть в дурацком городе, не принимать участия в борьбе за самого же себя… Я не понимаю, как ты можешь шутить?!
      – Ну, хорошо! Я заплачу!… Ты похож на ребенка, Павел. Право, слово! А что ты думал? Я уже говорил тебе, что им надо отдать справедливость, действуют они умно.
      – Но не честно!
      – Ступай, скажи им! Они тебе ответят, что честность понятие относительное. Они тебе скажут: все разрешено для блага Республики.
      – Благо?
      – Ступай убеди их!
      – Мне хочется плакать, Нефелин!
      – А мне хочется драться! Уезжай! Я буду биться за троих! Да и все мы - ты только посмотрел бы - готовы к самому страшному. Я не ручаюсь, но может быть рядом с нами сидят члены нашего клуба и точат ножницы. Они клянутся остричь бороды консерваторов и уже расписываются по этому поводу на пергаменте кровью.
      – Ты все шутишь!
      – Я весел, Павел! Весел от того, что приводит тебя в печаль. Чудак ты, право!… Подумай хорошенько: что заставило этих бородачей порхать из Москвы в Магнитогорск? Что побудило их сплавить тебя с поля битвы?
      – Ну?… - с надеждой протянул Павел.
      – Сознание бессилия. Ручаюсь головой, что ситуация в Совете ста более благоприятна для нас, чем для консерваторов. Если бы они чувствовали за собой силу, их действия были бы иными. Уезжай, Павел! До сессии еще полтора месяца! А что большой срок для нас. Большинство будет с нами. Вот увидишь!
      – Если они не придумают…
      – Пускай, пускай! Пусть придумывают все, что им покажется удобным. Мы все равно победим.
      – Я начинаю бояться их!
      – А, ерунда… Верь мне, что не позже нового года ты будешь трудиться на Луне, открывая банки с консервами. А я… Ну, я буду посылать тебе с Земли воздушные поцелуи… Ну, давай обнимемся на прощанье! В случае чего, я буду писать тебе… Прощай, дружище! Будь весел! Поправляйся. А главное - не унывай! Можешь быть уверен, что в любое время дня и ночи твои друзья действуют и за себя, и за тебя, и за ослепительную идею, за старую мечту человека!

      Ободренный и успокоенный немного, Павел вернулся в лечебницу.
      В белом вестибюле, залитом светом, он застал Майю, которая стояла в дорожном пальто около распределителя.
      Она тянулась к автомату с надписью «Больных один», стараясь повернуть выключатель, но рычажок выключателя был поставлен так высоко, что до него касались только кончики пальцев Майи. Услышав шаги Павла, она повернулась к нему и сердито сказала:
      – Безобразие! Установщик, очевидно, сам решил вести регистрацию! Помоги, пожалуйста!
      Павел подошел и, протянув руку через голову Майи, поставил в автомате слово: «свободно».
      – Так?
      – Спасибо! - сказала раскрасневшаяся Майя и протянула Павлу руку:
      – Ну…
      – Ты уезжаешь?
      – Я ждала тебя! Ты знаешь о последнем решении Бойко?
      – Отправиться сегодня? Знаю!
      – Ну, вот и прекрасно! Я возвращаюсь в Ленинград!… Желаю тебе поправиться и… Словом, выздоравливай поскорей!
      – Спасибо!
      Они замолчали. И так стояли, почему-то избегая смотреть в глаза друг другу. Павел чувствовал, что ему нужно что-то сказать, но какое-то странное замешательство вымело из головы все мысли.
      Наконец, подавив смущенье, он пробормотал:
      – Я… я, знаешь ли… привык к тебе за это время… То есть… ты была очень добра… Да… Очень добра…
      Майя вздохнула.
      – Мы еще… думаю… встретимся…
      – Возможно, - отвернулась Майя.
      Павел пожал ее крепкую, узкую руку.
      – Ну, конечно встретимся. Ведь мы же ленинградцы.
      – Да!…
      Майя неестественно закашлялась:
      – Ну, что ж… Пойдем!… Нам пока по пути!
      Они вышли на улицу, но тут, вспомнив что-то, Майя вернулась обратно:
      – Чуть было не забыла!… Одну минутку!
      Она вернулась с письмом в руках.
      – После твоего ухода приходил Молибден. Он просил передать тебе это письмо и вот эту записку.
      Павел с недоумением и тайной робостью взял записку и, развернув ее, прочитал:
       Дорогой Павло! Заходил извиниться за резкость. Не застал. Думаю, впрочем, - простил. Никак не привыкну. Отрыжки старого. Нервы. Не обижайся на старика. Исправляю: жму руку, хотя заочно. В. Солнцеграде найди мою дочь. Передай письмо. Другой способ не подходящ для содержания. Это касается только ее. Секрет. Сам не могу. Занят. О твоей химере буду думать. Может быть… В общем - после поговорим. Навести старика перед сессией. Потолкуем. Поправляйся. Молибден.
      Письмо не было запечатано.
      – Он так торопился, что позабыл даже запечатать! - сказала Майя.
      – Ну, что ж, исправим его рассеянность!
      Павел попытался заклеить конверт, но это оказалось невозможным делом. Края конверта были не пригодны для склеивания. И тут Павел понял, что письмо оставлено Молибденом умышленно открытым. Очевидно, старик питал надежду, что Павел может заинтересоваться содержанием письма и прочитать то, что, по мнению Молибдена, Павлу следовало знать.
      Павел покраснел.
      «Какая гадость, - пронеслось в голове Павла, - он мог подумать, что я окажусь нескромным и…»
      Горячая краска еще гуще залила его щеки.
      Сунув конверт в карман и выдернув быстро руку, Павел пошел рядом с Майей, по направлению проспекта Энтузиастов.

      Он не захотел войти в салон.
      В небольшой кабине скорого самолета он просидел несколько часов, безучастно рассматривая плывущие за иллюминатором облака.
      «Что замышляет он? - думал Павел о Молибдене, - почему я должен прочитать письмо, адресованное его дочери?»
      Размышляя о поступке Молибдена, Павел решил, что Молибден имеет какое-то, правда очень странное, намерение включить в борьбу против звездоплана свою дочь.
      «Для чего ему это? И почему он так сильно надеется разрешить в благоприятном для себя смысле вопрос о моей работе с помощью дочери?»
      Неожиданно в сознании Павла пронеслась робкая мысль, заставившая его покраснеть:
      – Нет, нет! - вскочил Павел, - он не думал этого… Я слишком плохого мнения о Молибдене.
      Тогда тайный голос вкрадчиво прошептал:
      – Прочти, и ты будешь знать все. Ведь он же именно с этой целью вручил тебе письмо.
      Павел сунул руку в карман, но тотчас же выдернул ее обратно, как будто пальцы его коснулись оголенного электрического провода.
      – Нет! - громко сказал Павел, - ты напрасно думаешь, что я суну голову в расставленные тобою сети. Того, что хочешь ты, я не должен хотеть!
      Но тайный голос снова зашептал вкрадчиво:
      – Ты просто боишься его. Ай-яй-яй! Взрослый мужчина. Открой и прочти. Ведь он же хотел этого! Докажи, что ты его не боишься!
      – Нет, - закрыл глаза Павел.
      – Не понижаю, - заметил тот же голос, - ничего не понимаю в твоем поведении. Ведь, это же не подглядыванье в замочную скважину. Он хотел, чтобы ты прочитал. Неужели тебе не ясно? А ты прочти и посмотри, чего хочет Молибден, но сделай так, чтобы этого не было.
      Рука Павла опустилась в карман, пальцы схватили конверт. Резким движением Павел достал письмо и быстро выдернул листок бумаги из конверта, но тотчас же почувствовал, как горячая кровь брызнула к его щекам.
      Ему стало душно.
      Кинув письмо на диван, Павел выбежал из кабины.
      Он прошел по коридору и остановился в застекленном проходе. Прижав пылающие щеки к стеклу, он глядел вниз на летящие под ногами поля и фруктовые сады, среди которых белели агропункты. От яркого солнца поля горели разноцветным пламенем, и люди, точно микроскопические частицы пепла, носились внизу, устанавливая машины, сверкающие никелем.
      Павел вспомнил, что вот уже три года прошло с тех пор, как ему последний раз пришлось целый месяц жить и работать в агрогороде.
      Рядом с Павлом стояла пожилая женщина, разговаривая с мальчиком, которого она, очевидно, сопровождала в детский санаторий. Мальчик был бледен и часто кашлял.
      – Простудили где-то! - нахмурился Павел и мысленно поставил диагноз:
      – Бронхит… Сильная форма… Три месяца лечения солнцем!
      Разглядывая ребенка и женщину, Павел почему-то решил, что виновата в болезни мальчика именно эта женщина, которая, несомненно, не считается ни с какими правилами медицины. Он придвинулся ближе и подумал с неприязнью:
      «Простудила мальчишку, а теперь болтает что-то. Подумаешь, как ему важно слушать ее болтовню».
      Наклоняясь к мальчику, женщина старалась говорить ему прямо в ухо. Было невозможно разобрать все, что говорила она, но по отдельным словам, долетающим до Павла, он мог догадываться, о чем шла речь.
      – Видишь? Видишь? - показывала женщина через стекло узловатым пальцем.
      Внизу проплыло бетонное здание Волжской гидростанции. Гигантская плотина лежала поперек Волги, кутаясь в кружева яростной пены. Мальчик прильнул к стеклу, с любопытством вытягивая шею.
      – А-а-а… О-о!… рая… Третью пятилетку… Ангарская… это… ция… вторая по мощности…
      Павел придвинулся ближе.
      Женщина показывала на огромные площади, занятые заводами, которые тянулись к зеленеющей вдали городской черте.
      – …мукомольные… салотопенные… мыловаренные… кожевенные… фабрики… обувные… овощные… фруктовые… крахмальные заводы… строительных материалов…
      Она говорила об индустрии Средне-волжской области.
      Павел зевнул.
      В сущности говоря, такие женщины - плохие гиды. Ну что может понять мальчонка из этих объяснений? Да и знает ли она сама, почему Средие-волжская область превратились за. последние десятилетия в огромную фабрику по переработке сельскохозяйственного сырья?
      Интересно, что сказала бы она, если бы ее спросить:
      – А почему все это? Почему здесь такая индустрия, а в Нижне-волжской области - металлургическая и металлообрабатывающая промышленность?
      Подобные люди способны целыми днями плавать в воспоминаниях. Пролетая над Карелией, - всесоюзным комбинатом мебельной и бумажной промышленности, - они непременно будут говорить о диких скалах и безлюдных озерах, которые некогда были на месте прекрасных городов Карелии.
      В Туркестане, в районе хлопка и каучуконосных плантаций, они вспоминают о голой пустыне и конечно о бывшем Аральском море, которое нынче превращено в резервуар гигантской оросительной системы.
      До слуха Павла долетело слово:
      – Волго-Дон… О Волго-Доне она, конечно, расскажет, как его начали строить во вторую пятилетку, как этот канал соединил Волгу с Черным морем и превратил Ростов в порт мирового значения. И уж несомненно расскажет о гигантской оросительной системе, которая с постройкой Волго-Дона позволила втянуть в сельскохозяйственный оборот десятки тысяч гектаров плодородной земли.
      Рассказывать, так рассказывать.
      Она расскажет и о том, как Ахтуба - дельта Волги - превратилась в район хлопководства и рисосеяния.
      Пролетая над старым Днепростроем, она будет говорить о построенных электрических сверхмагистралях, опутавших Донбасс, о том, как на базе донецкого угля, криворожской и керченской руды и днепровской энергии развернули производство тысячи новых заводов судостроения, машиностроения, металлообработки, как выросли здесь алюминиевые заводы, электротехнические, сельскохозяйственного машиностроения и, понятно, упомянет о былой мощи дряхлеющего угольного гиганта.
      В сущности, это уже старо и давно уже набило оскомину. Павел прошел в кабину и, не взглянув на письмо, белеющее на столике, лег на диван. Укачиваемый воздушной качкой, он заснул богатырским сном, и ни шум мотора, ни спуски на промежуточных аэровокзалах, ни подъемы - ничто не беспокоило его сна.
      Свежий и бодрый, он проснулся в тот час, когда самолет летел над Кавказом.
      Сквозь стекла иллюминаторов можно было видеть мелькающие внизу бесчисленные гидростанции, перекусившие плотинами бурные горные реки, медеплавильные заводы, виноградники, белые санатории, прячущиеся в зелени лесов, обширные фруктовые сады, города, обсерватории, климатические станции. Мощные горные хребты вырастали под крыльями самолета и беззвучно падали вниз.
      Павел привел одежду в порядок и, сунув письмо в карман, вышел в салон.
      Указатель змеился дрожащими фиолетовыми буквами:
      СЛЕДУЮЩАЯ ОСТАНОВКА В СОЛНЦЕГРАДЕ
      Павел прильнул к иллюминатору.
 

      Самолет падал вниз с выключенным мотором. И город, казалось, поднимался от земли навстречу самолету. Обширные площади, широкие улицы, сады, скверы, сверкающие стеклом дворцы росли на глазах.
      Розовые, оранжевые, голубые, синие и белые пятна дворцов, точно причудливые гигантские цветы, переливались радужным цветеньем среди тропической зелени города.
      – Солнцеград! - крикнул кто-то.
      В тот же момент город вплотную ринулся на самолет, и за иллюминаторами внезапно выросли и метнулись в сторону люди.
      Павел, вместе с немногими пассажирами, вышел из самолета и через несколько минут уже сидел в кабинете главного врача - директора и управителя Солнцеграда.
      Главный врач, полный, моложавый мужчина с открытым веселым лицом, покачивался в плетеном кресле и с легкомысленным видом вводил нового пациента «в курс леченья».
      – Что ты должен здесь делать? Каковы нормы поведения и каков режим?… Ну, этого ничего у нас нет. Ты можешь делать все, что тебе угодно. Однако, если я когда-нибудь замечу, что у тебя унылая физиономия, - берегись. Это единственное, что запрещено здесь и за нарушение чего - строгое наказание. Леченье? Воздух, солнце, море, музыка, спорт и дружеские беседы.
      – Несложные обязанности! Теперь: где я могу остановиться?
      – Обычный всесоюзный порядок - в любом доме, где есть место. Рекомендую - берег моря. Там, кажется, сейчас около 400 свободных квартир.
      – Обед? Ужин? Завтраки?
      – Обед - в обычный час. Остальное - в любое время.
      – Диета?
      – Что нравится! Впрочем, рекомендую обратить побольше внимания на зелень.
      – Работа?
      – Час в месяц!
      – Так мало?
      – Ну, дорогой мой, это же не промышленный город.
      – Все?
      – Это все, если ты еще запомнишь, что здесь нельзя иметь книг и газет, нельзя читать и писать и запрещено работать.
      – И после всего этого ты считаешь Солнцеград городом отдыха? Я назвал бы его преддверьем в психиатрическую лечебницу. Один час работы в месяц?
      – Ничего… Привыкнешь! С ума еще никто здесь не сошел, хотя все прибывающие сюда опасаются именно этого.
      – Все?
      – Ну… Заодно могу сказать тебе, что здесь ты не увидишь ни телефоноприемников, ни кинорадиоэкранов; словом, всем видам искусства, кроме музыки, вход в Солнцеград воспрещен.
      – Радиогазета, надеюсь…
      – Не надейся! Она также изъята! Впрочем, если ты желаешь, я могу объяснить тебе причины…
      – Ну, еще бы, - засмеялся Павел, - однако я думаю, что начальники старых тюрем имели в запасе более убедительные доводы за тюремный режим для заключенных, чем мог бы привести ты в защиту порядков Солнцеграда.
      – Как хочешь! - зевнул главный врач. - А некоторые, между прочим, интересуются этим вопросом.
      – Я не из любопытных!
      – Тем лучше для тебя. В всяком случае, это качество полезно для человека, нуждающегося в отдыхе.

      Покинув кабинет главного врача, Павел побрел по широким, утопающим в зелени, проспектам. Тысячные толпы отдыхающих, одетых в белое, легкое платье, переливались по тротуарам, громко разговаривая и смеясь.
      По асфальтовым мостовым бесшумно проносились нескончаемой вереницей зеленые электромобили, набитые поющими людьми.
      Воздух был полон музыки, вырывающейся из широких глоток уличных репродукторов, крепкого благоухания южных цветов и песен и веселого шума беспечных людей.
      Сквозь густую зелень пирамидальных тополей, обступивших проспекты, просвечивали розовые, голубые, оранжевые, сиреневые, белые и фиолетовые стены дворцов. Гармоническое сочетание красок веселело глаз, радостная мажорная музыка ласкала слух, смех и песни веселой толпы наполняли сознание юношеским легкомыслием.
      Стаи аэроптеров кружились над садами и проспектами, сверкая в ясной лазури неба трепетными крыльями. Сверху, точно конфетти, падали, кружась в воздухе, летающие люди, и с плоских крыш дворцов взлетали с песнями все новые и новые партии аэроптеров.
      Проспекты, по которым двигался Павел, точно реки, впадали в цветочные озера прекрасных садов и парков, в царство роскошных клумб, причудливых фонтанов, сверкающих под солнцем, беседок над искусственными зеркальными прудами и белых мраморных статуй.
      В садах и парках царило особое оживление. Люди пели, играли, смеялись, разговаривали.
      На открытых площадках, под репродукторами, кружились в танцах юноши и девушки, и радостные движенья их были полны, красивого ритма.
      При выходе из парка, сквозь просветы деревьев которого синело близкое море, Павел натолкнулся на карнавальную импровизацию.
      Увенчанная цветами и опутанная серпантином, навстречу катилась толпа, и несколько юношей и девушек с гирляндами темно-бархатных роз бежали впереди, подняв руки и громко крича:
      – Мобилизация!
      – Мобилизация!
      – Призыв веселых!
      – Сюда, товарищи!
      Мимо Павла бежала раскрасневшаяся девушка. Голубые глаза девушки блестели радостью. Она схватила Павла за руку:
      – Ну, ну, скорее!
      Но Павел, улыбаясь, покачал головой:
      – Не сейчас!
      – Как хочешь! - крикнула девушка, пробегая дальше.
      Он остановился, наблюдая, как импровизированный карнавал вырастал, точно снежный ком, и когда толпа умчалась к морю, Павел зашагал, насвистывая веселую песенку.
      По широким террасам он спустился вниз. Парк остался сзади. Перед глазами, точно голубая атласная стена, встало белесоватое море, сливаясь с далеким горизонтом. Вдали качались дымы океанских пароходов.
      Зыбкое море переливалось, отражая теплые, блестящие края туч и веселую лазурь. В мутно-розовой дали синел далекий берег. Над водой, часто махая крыльями, низко летели белые птицы.
      Желтый пляж, усеянный купальщиками, гудел веселым шумом. Радостные, звонкие голоса, смех и визг долетали до слуха Павла. Глядя на блестящие обнаженные руки, на темные от загара спины, на яркие красные блузы и цветные чепцы, он чувствовал, как солнце и веселье пронизывают его насквозь и теплыми волнами текут, вместе с кровью, к сердцу.
      Он сделал несколько шагов.
      Над обрывом поднимались цветущие акации, вытянув тонкие и гибкие вершины к небу. И, точно зеленая армия, спускались к морю темные каштаны, шевеля узорчатыми листьями и потрясая белыми и розоватыми свечками восковых цветов.
      У подножья обрыва сверкали стеклом цветные отели, заслоняя мрамором стен белесоватое море.
      Павел спустился вниз.

      После недолгих поисков он выбрал в одном из отелей номер с балконом и окнами на море и, прикрепив карточку к дверям, начал устраиваться.
      Здесь предстояло Павлу прожить целый месяц, поэтому он прежде всего разместил мебель в таком порядке, который казался ему наиболее целесообразным.
      Не прошло и полчаса, как номер преобразился совершенно.
      На серо-зеленых стенах он оставил лишь прекрасные репродукции полотен Рубенса, задернув остальные картины коломянковыми шторами. Кабинетное пианино он передвинул из угла к широкому окну и, спустив люстру над круглым столом, расставил вокруг стола кресла, потом снял с окон бледно-зеленые занавески и опустил их в шкап для чистки и дезинфекции. Открыв «бутафорскую», он разыскал бюсты любимых поэтов и изобретателей и, когда комната приобрела приятный для него вид, он перешел в спальню, где так же переставил все по своему вкусу.
      В гардеробной он выбрал костюм для купанья и переменил серую верхнюю одежду на белый костюм из искусственного шелка 12.
       12С 1940 года одежда из искусственного шелка, благодаря гигиеничности, пористости (не задерживает испарений кожи) и способности пропускать самое ценное для человеческого организма - ультрафиолетовые лучи из солнечного спектра, сделалась «униформой» для детей, больных и отдыхающих.
      Закончив работу по устройству квартиры, Павел достал «купальное» полотенце и, мурлыкая под нос какой-то веселый мотив, вышел из номера, имея намеренье найти на берегу моря друзей и пожариться под южным горячим солнцем.

      Так началась новая жизнь Павла в Городе Отдыха. Утром - купанье, завтрак и беседы с новыми друзьями. В полдень - обед, веселая компания, шахматы и мертвые часы; затем - друзья, спорт, горы, парусные яхты, песни, продолжительный ужин, музыка, усталость и крепкий сон.

      Прошло три дня после того, как Павел прибыл в Город Отдыха. Однажды, обедая в обществе новых друзей, он заметил за соседним столом высокую девушку, которая суровостью своей была похожа на Молибдена. Павел подошел к ней и спросил:
      – Не зовут ли твоего отца Молибденом?
      – Нет! А что?
      – Больше ничего.
      Павел вернулся к своему столику, взобрался на стул и громко крикнул:
      – Алло, товарищи! Нет ли среди вас дочери члена Совета ста Молибдена?
      Обедающие начали весело оглядываться.
      – Это не ты, Абрам?
      – Как будто нет!
      – Уж не та ли это девушка…
      – Алло! - снова закричал Павел, - может быть, кто-нибудь знает ее?
      Чувствуя на себе чей-то взгляд, Павел повернул голову. Глаза его встретились с темными девичьими глазами, которые смотрели с удивлением и любопытством. Девушка была одета в белое открытое платье. Темные волосы облаком окружали ее голову. Губы ее были полуоткрыты, точно у ребенка, увлеченного занимательностью рассказа.
      – Может быть, это ты? - крикнул Павел.
      Девушка кивнула головой.
      Тогда Павел соскочил со стула и направился в сторону девушки, пробираясь между столиками обедающих. Он подошел к ней и сказал:
      – Я привез тебе письмо… От Молибдена.
      Девушка удивленно подняла брови вверх, отчего Павел покраснел, чувствуя себя смешным в роли почтальона.
      – Но я не захватил его! Если хочешь, зайди ко мне вечером. Впрочем, я могу принести завтра сюда.
      – Хорошо! Я зайду! - ответила девушка.
      Павел дал ей свой адрес.

      Когда она пришла, Павел предложил ей кресло.
      Он достал письмо и, передавая его, сказал со злостью:
      – Письмо не запечатано. Очевидно, твой отец имел для этого причины.
      Девушка вынула вдвое сложенный листок бумаги. Издали Павел увидел, что на листке была написана только одна фраза и внизу стояла подпись. Но девушка почему-то, долгое время не могла поднять головы от письма, как будто это было не письмо с одной фразой, а по меньшей мере десяток страниц «Капитала» Маркса. Павел видел, как густая краска заливает щеки девушки; когда же она подняла голову и в замешательстве взглянула на Павла, - странная неловкость и досада наполнили его сознание.
      Инстинктом он понимал, что эта единственная фраза касается его.
      Но, не имея возможности узнать, что именно пишет о нем Молибден, Павел почувствовал, как ощущение беспричинной раздражительности овладевает им. Сдерживая себя, он сказал:
      – Вообще… я не понимаю, почему Молибдену пришла в голову мысль…
      Он запнулся.
      Девушка быстро взглянула на него.
      – Ты Стельмах?…
      Павел кивнул головой.
      – Меня зовут… Кира. Ты долго пробудешь здесь?
      – Еще три декады…
      – Ты первый раз в Солнцеграде?
      – Да… И, кажется, последний…
      – Тебе не нравится?
      – Скучно.
      В это время они оба остановили взоры на письме, которое Кира вертела в руке, потом, взглянув друг на друга, смущенно замолчали. Им вдруг стало не о чем разговаривать. Павел почувствовал, как в его грудь проникает непонятное волнение. Сердце сжималось. Он едва решился взглянуть на девушку.
      – Что… в этом письме? - спросил Павел.
      Кира закусила губу. Густой румянец залил ее щеки.
      – Видишь ли, - сказала она запинаясь, - это очевидно… шутка отца…
      Она протянула Павлу руку с письмом, но тотчас же, покраснев еще более, быстро одернула руку.
      – Нет, нет… Ты не должен…
      – Как хочешь! - пожал плечами Павел, - я просто подумал, что это письмо касается меня.
      – Ты угадал. Так на самом деле и есть. Но… я не хотела бы говорить об этом.
      Она встала и, протянув руку Павлу, сказала:
      – Мы еще встретимся… Сейчас же я должна идти!
      Он проводил ее до дверей.

      Они встретились через несколько дней.
      Утром Павел услышал, как репродукторы приглашали желающих пойти на работу в коммунальных предприятиях. Ощущая потребность в работе, Павел направился к распределителю.
      Он подошел к небольшому приземистому зданию в тот момент, когда целые толпы отдыхающих с веселым шумом вливались через стеклянные двери в распределитель.
      Пришлось занять очередь 13.
       13Людям нашего времени, возможно, покажется странной та необычайная тяга к работе, которая заставляет людей социалистического общества вставать в очередь для того, чтобы получить работу. Но дело в том, что в социалистическом обществе труд не является тяжелой повинностью. Это, скорее спорт. Это приятная привычка. Труд для каждого человека - такая же необходимость, как вода, пища и воздух. Являясь частицами вечной, находящейся в созидательном движении материи, мы живем только в этом движении. Стоит нам остановиться, выключиться из этого общего движения, как тотчас же приступы невероятной тоски станут рядом с нами. Жизнь без работы, то есть без движения, без творческой деятельности, - немыслима совершенно. Лечение трудом, получившее широкое распространение уже и в наш реконструктивный период, стало там одним из могучих средств медицины. Неврастения, психостения, иппохондрия, малокровие и ряд заболевании нервного происхождения с успехом врачевались с помощью труда.
      Он продвигался постепенно вперед, пока не очутился перед красным щитом, на котором сверкали полосы указателей:

 
 
      Павел в нерешительности остановился перед распределителем. Тогда женский голос крикнул за спиной:
      – Ну, ну… Побыстрее!…
      Павел в замешательстве перевел валик - против слова «прачечных», и тотчас же в графе «зарегистрировано» встала цифра 1102.
      – Ну, вот! - произнес тот же голос, - 1102 и один всегда дают 1103.
      Павел оглянулся.
      Перед ним стояла Кира.
      – Ах, это ты? - смущенно проговорила она.
      Они отошли от распределительной доски в сторону. Кира протянула Павлу руку и сказала:
      – Не сердись… Но я терпеть не могу, когда кто-нибудь стоит перед доской и выбирает… Как будто не все равно, где работать.
      – Я не сержусь, - ответил Павел, - только я хотел пойти в статотдел… Видишь ли, мне еще ни разу не приходилось работать в этой области, поэтому…
      – Принимая во внимание твой возраст, я могу гарантировать, что ты попадешь со временем и на эту работу… Ну, а сегодня мы работаем вместе.
      – Не возражаю, - улыбнулся Павел.

      Вечером того же дня они встретились за городской чертой у ворот коммунальной прачечной.
      Это было серое здание в десять этажей. В бетоне сверкали огромные стекла и за стеклами были видны перебегающие с места на место люди.
      Павел пропустил Киру вперед.
      Они вошли под застекленный свод гардеробной, отыскали свободные ящики, достали оттуда прозодежду и, превратившись в рабочих, прошли в фабричный распределитель.
      Молча заполнили они графу «горячий пар» и, следуя за стрелками-указателями, прошли коридорами в цех.
      Войдя в большой зал, сплошь уставленный машинами, они встали против двух девушек.
      – Кончай, - весело сказал Павел. - Сменяем!
      Одна из девушек спросила:
      – Ты уже работал в цехе горячего пара?
      – Нет.
      – В таком случае - смотри.
      Она обратила внимание Павла на широкую ленту, по которой двигались белые одежды. Они шли сплошным потоком по застекленному транспортеру, мимо трубопроводов, из которых вырывались яростные клубы пара.
      – Смотри сюда! - сказала девушка.
      Она положила руки на регулятор.
      – Если подача пара ослабевает, поверни рукоятку вправо. Если платье начнет сбиваться в кучу, переведи этот рычаг до надписи «свободный ход». Вот это все. Понятно?
      – Вполне.
      – До свиданья.
      Девушки ушли. Павел остался с Кирой.
      Так же быстро произошла смена и в других отделениях коммунальной прачечной.
      Группа новых рабочих встала к приемникам.
      Изо всех гостиниц, жилых помещений и коммунальных предприятий сюда тянулись трубы, по которым пневматически направлялось в коммунальную прачечную белье и другие изделия из полотна, бязи и коломянки.
      Из приемника все поступающие предметы по транспортерам шли в дезинфекционные камеры, откуда посылались в горячий цех.
      Влажный и горячий пар обволакивал бесформенные груды вещей, превращая их в мокрые, куски, и гнал в котлы мыльно-щелочных растворов. В следующем цехе белье проходило через камеры электросушки. Затем поступало в гладильное отделение, откуда, сложенное, сияющее белизной поднималось транспортерами в верхние этажи в отделения сортировки и уже по пневматическим трубам опять мчалось в гостиницы, в столовые, в буфеты, в лаборатории, в бани, в базисные склады, по абонементным номерам.
      Павел с сосредоточенным видом стоял у машины, регулируя горячий пар. Белые потоки одежды катились под стеклом ровным приливом. Попадая в полосу пара, они внезапно теряли свои очертания, превращаясь в тяжелую набухшую лаву, которая медленно подплывала к всасывающим отверстиям и бесшумно проваливалась вниз.
      – Ну? - услышал он голос Киры.
      – Несложно и… неинтересно. Я думал, цех горячего пара не менее, чем машинное отделение.
      – А мне все равно, - сказала Кира, - работа в сложных машинных отделениях мне кажется даже скучной.
      – А я люблю машины! Работая в сердце предприятий, я ощущаю преклонение перед металлическими чудовищами. Мне кажется порой, что они ворочаются и, точно разумные существа, вздыхают, сердятся, торопятся…
      – Атавизм! - засмеялась Кира. - В старину в честь машин даже молитвы писали. Я говорю о стихах… Ты - варвар. Да и потом: разве это, - она показала на транспортер, - не является машиной?
      Павел засмеялся:
      – Я люблю машину пыхтящую, многоколесную, опутанную приводами и залитую машинным маслом. Люблю сложное сердце. А это вены. Это жилы машинного организма. Когда я стою у дизелей и генераторов, мне кажется: это я даю живую жизнь предприятию и это я сотрясаю гулом стены, и от меня в разные стороны расходятся могучие щупальцы, которые ткут, режут, формуют, плющат, обтачивают тугую материю. Работа среди таких машин мне доставляет высшее наслаждение. Ты не испытывала этого?
      Они разговаривали о преимуществах разной работы на разных предприятиях, попутно высказывая свои взгляды на все, из чего сплетена сложная человеческая жизнь.
      – Нет лучшего - сказала Кира, - нет более интересного, чем работа в агрогородах… Я в прошлом году четыре раза работала в агрогородах. В этом году тоже два раза. Если я ночью узнаю о требовании на рабочую силу в агрогородах, то могу вскочить с постели и побежать к распределителю. А какое разочарование испытываешь, когда подходишь к заполненной доске.
      – Вот как? - удивился Павел. - Я не понимаю такой наклонности. Я с удовольствием уступил бы тебе это счастье. Работа в агрогородах была для меня всегда менее привлекательна, чем работа в индустриальных кольцах.
      – В таком случае ты напрасно отнимаешь удовольствие у меня и у других.
      – Ты думаешь, у нас много любителей сельского хозяйства?
      – Я первая!
      – Атавизм?
      – Представь себе, чти дед мой был коренным рабочим. Он тридцать лет проработал на ленинградской трикотажной фабрике «Красная заря». А я…
      – Пейзанка…
      – Смейся пожалуй! - пожала плечами Кира.
      Она помолчала немного, потом переводя регуляторы и не поворачивая головы в сторону Павла, сказала:
      – Работая однажды в лаборатории бионтизации 14, я встретилась с одним полусумасшедшим… О, это был единственный в своем роде. Он мог без устали и отдыха говорить и дни и ночи напролет о различных сортах навоза, о породах свиней, о курах, утках, инкубаторах. Словом, все, что имело хотя бы отдаленное отношение к сельскому хозяйству, способно было влить в его жилы поэтический жар. Он мог без устали дискуссировать о коровьих хвостах, о породах свиней, о минеральных удобрениях. Он жил в особом мире, наполненном дыханием плодовых садов и полей, ревом скота и гулом сельскохозяйственных машин. Он не признавал искусства, он не мог просидеть в театре пяти минут; самую лучшую поэму он считал ниже прозаического мычания коровы. Я спорила с ним с утра до ночи. Я доказывала ему все убожество его жизни.
       14Метод биологически-экспериментального воздействия внешних сил на растения. Бионтизация повышает жизнедеятельность растения, повышает его производительность в количественном и в качественном отношении. Для бионтизации пользуются ультрафиолетовыми лучами, радиоактивностью, теплом и холодом. Бионтизация увеличивает урожай на 60 процентов.
      Первые опыты в этом направлении были начаты в СССР в 1928 г. Опыты с бионтизацией семян доказали, что этот метод не только дает возможность повысить урожай и одновременно улучшить его качество, но что особенности бинтизированных семян наследуются. Таким образом, является возможным производить новые сорта с повышенной способностью развития. В последние годы было поставлено много опытов для получения мутаций, т. е. новых признаков у растений.
      – И все же не могла убедить его в этом?
      – Ого! Хотела бы я видеть человека, который сумел бы доказать ему это… Да что там! Он, ты понимаешь, он сам пытался доказать нам односторонность нашего существования. По его мнению, мы, с нашим образом жизни, были самыми несчастными людьми на земле… Впрочем, я хотела рассказать тебе, как он обратил меня в сельскохозяйственную веру.
      Она откинула упавшие на глаза волосы.
      – Однажды после яростного спора на эту тему он схватил меня за руку и потащил за собой. Первое время я думала, что ему пришла в голову мысль утопить меня в молоке. Такой у него был решительный вид. Но впоследствии оказалось, что решение его было более жестоким… Три декады он не отпускал меня. Мы исколесили за это время весь юг СССР, побывали в десятках агрогородов, работали в садах, на огородах, в полях, на опытных станциях, на плантациях, возились с телятами, поросятами и цыплятами, пахали, сеяли, а во время антрактов мчались на самолетах, где обедали и делились сельскохозяйственными впечатлениями. Где-то, пуд Лугой, кажется, после двухнедельной работы в зоосовхозе, - он решил отпустить меня на все четыре стороны. Но я уже бредила инкубаторами и минеральными удобрениями. В сновидениях меня посещали цыплята, по ночам к моей подушке подходили все коровы и телята Республики и тепло дышали в мое лицо. Перед глазами качались тяжелые ветви осыпанные румяными плодами… Я не хотела вернуться в город и больше года путешествовала с этим чудаком из одного агрогорода в другой. Да и теперь я еще не совсем освободилась от влияния земли… О, это нужно испытать!
      – Не понимаю, - сказал Павел, - я не испытывал удовольствия, когда работал в агрогороде. Правда, мне пришлось работать там раз два, не более, но…
      Павел пожал плечами, как бы желая сказать, что удовольствие, полученное им, сомнительное.
      – В таком случае - остается пожалеть тебя! - сказала Кира. - Ты, очевидно, являешься жертвой бессистемного ознакомления с нашим сельским хозяйством.
      – Да я просто совсем незнаком с этой отраслью! - честно сознался Павел.
      – Ах, так… Ну, в таком случае моя жалость к тебе становится бесконечной…
      – Я уже плачу…
      – Смейся, смейся!
      Кира взглянула на Павла сияющими глазами и восторженно сказала:
      – Если бы я была поэтом, если бы я умела хорошо говорить, я показала бы тебе такие потрясающие картины, что ты, ручаюсь, завтра же сбежал бы из Солнцеграда в какой-нибудь агрогород.
      Павел улыбнулся.
      – Человек почти никогда не знает о своем истинном призвании.
      – Тебя интересует эта тема?
      – После того, что ты уже сказала мне, я охотно познакомился бы с прелестями сельского хозяйства.
      В это время фабричные репродукторы грянули марш. Цехи наполнились бодрой музыкой, которая радостными волнами покатилась над машинами.
      – Разве уже прошло полчаса? - удивилась Кира.
      – Очевидно… Тебе не мешает музыка?
      – Она должна помочь мне… Тра-та-та тар-рам-там… Чудесный марш, неправда ли? Тира-рам, тай-рим-пом… Ну, так вот представь себе Республику нашу в час рассвета… В росах стоят густые сады. Тяжело качаются на полях зерновые злаки… реками льется молоко… Горы масла закрывают горизонты… Стада упитанного, тучного скота с сонным мычаньем поднимают теплые морды к небу. Нежная розовая заря пролились над бескрайными плантациями хлопка и риса. В мокрой зеленой листве горят апельсины. Трай-ра-рам! Прекрасный марш… Каучуконосные поля гваиюлы и хондриллы шелестят сухою листвой. Бамбуковые заросли шумят и радостно и тревожно… Рощи пробковых дубов тянутся к побледневшему небу могучими руками… Трай-ра-рай… Трай-ра-рай…
      Вот заспанный дежурный в далеком Туркестане выходит на платформу… Паровозы вздохнули… Вагоны забормотали буферами, и состав за составом двинулись поезда с хлопком, с полусырьем каучука, с рисом, с фруктами, с мычащим скотом, с рыбой, с шелком в далекий путь.
      И вот уже в Сибири, навстречу туркестанским составам, выползают маршруты с лесом, с хлебом, с машинами и с металлом… Товарные вокзалы открыты. Поезда мчатся друг другу навстречу.
      Кавказские маршрутные эшелоны благоухают лавандой, камфарой, ванилью, померанцем, плодами и аптекой. От Сухума, Батума, из Сочи, из Анапы бегут вагон за вагоном. И в этих вагонах, слегка покачиваясь, плывут на север важные субтропические гости.
      Северный Кавказ хлещет пшеницей. Точно через прорвавшуюся плотину, текут маршруты с тяжелым драгоценным зерном.
      Сибирь и Ленинградская область открывают ворота, и в города катятся реки молока, с ревом устремляются бесчисленные эшелоны скота. Украина еле видна… Горы сахарной свеклы, горы хлопка, горы асклепиаса 15закрывают горизонты. Пирамиды сои высятся около пакгаузов.
       15«Асклепиас корнути» - каучуконосное растение. Стебли его годны также и для бумажного производства. Из пушка этого растения делают искусственное волокно, из семян - технические масла. «Открыто» в 1928 г. молодым агрономом А.Б.Войновским. По распоряжению ВСНХ Украины в 1930 г. впервые асклепиасом засеяны тысячи гектаров земли в колхозах и совхозах.
      Тяжелые пшеничные реки растекаются из Центрально-черноземной области во все концы СССР.
      В Западном крае колышутся под ветром океаны льна. Пригородные земли опорожняются, и электрокары бегут, груженые до верху, огородными овощами…
      – Должен тебе сказать, - перебил Павел Киру, - сельское хозяйство тебе не удается оформить поэтически. Все, что ты говорила здесь, меня не воодушевляет.
      – О, варвар, - покачала Кира головой, - у тебя высушенное сердце и вместо крови течет тепловатая вода, настоянная на математических формулах. Я чувствую, что мне придется говорить с тобою языком сухим, как гербарий.
      – М-м-м… По-моему, есть предметы, которые так далеки от поэзии, что даже самые замечательные поэты стали бы смешными, когда бы им вздумалось воспевать их.
      – Вот как?… А что же, как не поэзия, - зерновые злаки в полярном кругу?
      – Гм…
      – Ну, конечно, если мы смотрим на поля пшеницы под Мурманском, как на обычное явление, тогда разговаривать нам не о чем. А знаешь ли ты, что еще в самом зародыше даже в первую далекую пятилетку, многие, как ты теперь, не верили в сельское хозяйство в полярном крае.
      – Мало ли что…
      – Нет, не «мало ли что». Если ты был на севере, ты должен знать, что летний период там настолько короток, что почти ни одно растение не может созреть там и дать плоды. Долгие годы пришлось затратить на то, чтобы добиться более краткого вегетационного периода для злаков, долгие годы работали ученые агрономы, пока не заставили ячмень и пшеницу вызревать в 60 дней. Разве это не поэзия? Разве это скучная проза? Там, где некогда лежала мертвая тундра, ныне качаются океаны зерновых злаков. Где картофель считался когда-то тропической неженкой, ныне табак и сахарная свекла возбуждают к себе такой же интерес, как у нас крапива. А работа с гибридами? Я три месяца работала в совхозах-гибридов. Я держала в своих руках плоды и овощи, которые никогда и не снились нашим предкам. Путем скрещиваний одних растений с другими мы создавали плоды и овощи величайших размеров, с необычайным вкусом. Я видела пшеницу, колосья которой были тяжелы и каждый колос весил около 100 граммов. Но это уже была не пшеница, а новое растение, которое породил коллективный ум.
      Разве это не поэзия?
      Мы ко многому уже привыкли. Мы не видели старого сельского хозяйства, поэтому мы многое не можем теперь оценить. Взять хотя бы обработку земли. Ты, конечно, видел, как в дни пахоты по полям скользят быстроходные земледробилки. Ты, может быть, бродил по вспаханному полю, похожему на мягкую перину, может быть, брал в руки землю, напоминающую пух? А ведь сколько ума и энергии было затрачено, чтобы добиться этого! Я видела в старых книгах машины, которые назывались тракторами и которые считались в старину последним достижением техники. Эти тракторы ползали по земле со скоростью черепахи, утрамбовывали и деформировали своей тяжестью земли, портили ее, отнимали живородящую силу, и все же люди гордились этими уродами. Все-таки это было лучше коня с сохою…
      Ах, если бы старые люди взглянули на наши поля. Вот они-то, я уж за это ручаюсь, они безусловно почувствовали бы в этом поэзию. А новые, физические методы обработки почвы? Честное слово, ты даже не подозреваешь того, что сейчас делается на полях.
      Я некоторое время жила в опытном совхозе… Если бы ты, Павел, видел, какие величайшие революции зреют в этом совхозе. Я могла бы рассказывать до утра о новшествах и все-таки не успела бы рассказать всего. Когда я работала там, мы производили опыты повышения плотности атмосферного электричества над полями.
      – Гм…
      – Тебе непонятно? Видишь ли, процесс ассимиляции и дыхания в растениях зависит от количества ионов в воздухе. С повышением числа ионов 16, а следовательно и электропроводности атмосферы, жизненные процессы протекают более интенсивно.
       16Заряженные частицы.
      Это зависит от того, что скопление атмосферного электричества способствует повышенному усвоению растениями питательных веществ из воздуха. В этой области мы уже многого добились. Когда же задача будет разрешена окончательно… Знаешь ли ты, что будет тогда?
      – Гм…
      – Тогда тебе уже не придется никогда в жизни работать на заводах минеральных удобрений. Эти заводы мы закроем навсегда… Поэзия это или проза?… А пересадка?… Однако скажи мне сначала, сколько килограммов зерна, по твоему ученому мнению, требуется для обсеменения гектара земли?
      – М-м… Кажется около 100 килограммов.
      – Прекрасно. А знаешь ли ты, что в совхозах Северного Кавказа и во многих совхозах Центрально-черноземной области для этой цели идет всего лишь 5 килограммов.
      – То есть…
      – Вот видишь, ты уже заинтересовался. Ах, Павел, как тебе не стыдно! Ведь у нас теперь почти всюду пользуются методом грядовых культур, а ты об этом как будто и не слышал. Нет, ты обязательно должен посмотреть на работу пересадочных машин. Самых умных машин, я сказала бы.
      – Это… действительно интересно!
      – Еще бы! Ты посмотрел бы на эти неуклюжие махины, когда они подходят к рассадникам. Огромные и неповоротливые, они осторожно вползают на зелень, бережно опускают железные руки с тысячами пальцев, выдергивают из земли рассаду, едва достигшую 15 сантиметров, и ворча уползают на пахоту. Здесь, так же осторожно продвигаясь вперед, они опускают ростки в пашню и присыпают их землей. Умны - непостижимо. Можешь проверять их, можешь придираться к ним. Они спокойны. На каждом квадратном метре они оставляют ровно 10 ростков. Ни больше, ни меньше. На каждом гектаре 100.000 ростков. Изумительные машины!
      – Я, кажется, начинаю чувствовать к ним симпатию,- сказал Павел, - и уж, во всяком случае, при первой встрече с ними попробую взять у них несколько уроков математики.
      – Не бесполезно. Тем более, что у них своя точка зрения на математику.
      – Вот как!
      – Этой самой математике они сейчас обучают все зерновое хозяйство. Если раньше, года три-четыре назад, рекордным урожаем пшеницы считали урожай в 4.800 килограммов, то с применением пересадочных машин - рекордным урожаем называется такое арифметическое действие, когда на один гектар высевается 5 килограммов зерна, а во время уборки снимается 10.000 килограммов. Теперь прими во внимание, что опыты по сокращению вегетационного периода растений в течение уже ближайших лет позволят нам снимать не два урожая в лето, а три. Иначе говоря, один гектар будет давать 30.000 килограммов зерна. Человек тридцатых годов, собиравший с гектара советской земли не более 2.000 килограммов, почувствовал бы в этих цифрах подлинную поэзию.
      – Пожалуй, наши поля со временем разрешат и топливный кризис.
      – А что? Если взяться за дело как следует, то зерно, как топливо, может быть большим подспорьем в энергетическом хозяйстве… Но неужели ты впервые слышишь о пересадке?
      – Представь себе, что это так. Во-первых, я никогда не интересовался сельским хозяйством, а во-вторых, когда я попал на работу в один из агрогородов, то ничего этого не видел.
      – Ты работал…
      – В районе северных черноземов.
      – Ах, так… Ну, тогда для меня все понятно 17. И я могу в таком случае открывать для тебя Америки через каждые пять минут.
       17Северные черноземы в районе Тулы, Тамбова и Орла в описываемое нами время являются семеноводческим районом, дающим семена селекционных зерновых растений для всех районов СССР.
      Между прочим, сельское хозяйство в это время «районировано» окончательно. Земли, пригодные только для льна, уже не засеваются пшеницей и рожью, а там, где выгоднее садить картофель, уже нельзя встретить ни одного колоса зерновых.
      Так, в Московской и Ленинградской областях (в последней на высушенных болотах, главным образом) сельское хозяйство развивается, как кормовая база для разведения молочного скота. Наряду с луговым травосеянием и культурой подсолнечника (силосный норм) здесь также идет развитие и огородных культур.
      На Западе, в Белоруссии, сельское хозяйство представляет собой обширные поля корнеплодов, которые являются кормовой базой для широко поставленного здесь свиноводства и беконной промышленности.
      Правобережье Украины - область сахарной свеклы.
      Об остальных районах мы уже вскользь говорили.
      Необычайное благоустройство транспорта позволяет производить обмен продуктами бесперебойно, а это обстоятельство дает возможность пользоваться землей так, как мы мечтали о том в тридцатых годах.
      Она откинула волосы назад и, повернув регулятор пара, сказала:
      – Вот так же, как ты, я относилась к сельскому хозяйству до того момента, пока не узнала его. Но стоило мне посмотреть одним только глазом на наши поля, и я стала пейзанкой.
      Она вдруг рассмеялась.
      – Представь себе мое удивление, когда в совхозе лекарственных трав мне предложили заняться… Ну, чем бы ты думал? Тебе никогда не догадаться. Мне предложили удобрять… воздух.
      – Что-о?
      – Вот так же, как у тебя, очевидно, и у меня полезли глаза на лоб. Почему же, говорю, воздух? А это, говорят мне, участок с чрезвычайно редкими нежными растениями. Мы, говорят, должны их беречь, как свои мозги. Словом, мне вручили баллоны с углекислотой и заставили выпускать ее на гряды. Оказывается, это не так уж глупо, как мне показалось сразу. Дело в том, что углекислота, вылитая на гряды, повышает процент содержания углекислоты в низших слоях воздуха и тем самым придает большую интенсивность процессам усвоения растениями солнечной энергии.
      – Позволь, к чему же это делать? Стоит только удобрить землю известью и - пожалуйста - получай углекислоту в любых количествах.
      – Когда же растение получает углекислоту еще раз и в другой комбинации, так ты понимаешь, надеюсь, что от этого вторичного воздействия оно становится еще крепче на ноги.
      – Скажи мне, - обратился к своей собеседнице Павел, - не рекомендовал ли тебе отец - я говорю о письме - обратить меня в сельскохозяйственную веру.
      Кира вспыхнула до корней волос. Закусив губу, она склонилась над конвейером, внезапно заинтересовавшись процессом работы.
      – Я угадал?
      – Ты хочешь знать содержание письма? - смутилась Кира.
      – Да!
      – Может быть… со временем… я покажу тебе…
      – Что я должен сделать для того…
      – Замолчи пожалуйста! - крикнула Кира.
      – Хорошо! - комически вздохнул Стельмах,-я не буду говорить о письме. Продолжай.
      Кира молчала.
      –Ну, что же, - пытался вызвать ее на разговор Павел, - с тех пор, значит, ты смотришь на жизнь глазами маньяка.
      – Не совсем, - неохотно ответила Кира, - но я уже и не осуждаю его. После этого урока я начала смотреть совсем иначе на людей, чем когда-то смотрела. Его увлечение конечно ненормально для человека нашего времени, однако таких чудаков, как я убедилась впоследствии, можно встретите на каждом шагу. Для одного весь мир заключен в химические формулы, другой бредит математикой, третьи помешаны на искусстве, ну, а некоторые носятся где-то в межпланетном пространстве.
      – Прекрасно, очень прекрасно! - сердито заметил Павел, - но если ты будешь невоздержана на язык, то я захвачу тебя в сферический гараж и сделаю звездопоклонницей.
      – Что ж, может быть и твоя работа не менее интересна.
      – Я думаю! - гордо сказал Павел.

      Случилось так, что они встречались почти каждый день. Они вместе обедали и вечерами подолгу болтали о том, что приходило им в голову.
      Кира была не только остроумной собеседницей, но и хорошим приятелем. Разносторонне образованная, она, как и большинство людей ее возраста, прекрасно знала технику, увлекалась медициной, рисовала, обладала солидными знаниями в области точных наук, была неравнодушна к поэзии.
      Но кажется более всего она любила музыку.
      Нередко после ужина они заходили в отель «Звездные пути», где остановилась Кира, открывали настежь окна, выдвигали кабинетный рояль на середину… Тонкие и сильные пальцы Киры погружались в белые клавиши; рояль шумно вздыхал, гудел, точно прибой в рассветный час, и вдруг осыпал полумрак весенними мелодиями. Откинувшись назад, Кира смотрела широко открытыми глазами в лицо Павла и звучным голосом импровизировала:
      – Ты видишь сад… Он белый, белый… От цветов… от радости… Над садом ласковое голубое небо… Летят птицы… Это весна, Павел… Слышишь радостное курлыканье журавлей… Чувствуешь, как теплый ветер дует в твои ресницы… Прохладные ветви деревьев касаются жаркого лица… Цветет земля… Шумят весенние ручьи…
      В полумраке комнаты она походила на белую птицу из сказок древних. Медленно раскачиваясь телом, она неутомимыми руками создавала хрупкий, стеклянный мир, который гремел под напором весенних ветров.
      – Все голубое, голубое… Дали призрачны… Море ласковое… Огромный мир дышит спокойно и мудро… И над миром несется песня… Радуйтесь… Каждое мгновенье прекрасно… Веселитесь… День чист… Белые сады клонятся к земле под тяжестью цветов…
      Она вскакивала, со смехом подбегала к Павлу.
      – Ну? Что ты скажешь?
      – Это недурно!
      – Тебе понравилось?
      – Да, это мне нравится, но не слишком ли прозрачна музыка?
      Тогда она подбегала к роялю снова:
      – Ну, вот, послушай это.
      Горячая музыка вспыхивала под ее пальцами. Беспокойная и тяжелая, она смущала, наполняла сердце тревогой.
      – Это человек… Это огромный, сильный человек… В туманах, во мгле поднимается он… Теплая и сонная земля качается под его ногами… В мироздании по неведомым путям стремительно летит Земля… И на Земле человек… Зорким взглядом он смотрит по сторонам… Земля… Миры… Человек огромен… Человек могуч… Он встает во весь рост, и вселенная пропадает за его плечами… Связка стальных тросов шуршит в его руках… Он поднимает голову…
      Музыка нарастает. В тяжелую и беспокойную ритмику внезапно врывается взрыв.
      – Довольно! Я устала!
      Тогда они выходили на балкон и молча сидели, вдыхая эротический запах лилий, прислушиваясь к шуму моря.
      Высоко над головами в темном южном небе дрожали зеленые мохнатые звезды, проносились, сверкая прожекторами, ночные самолеты. В темных садах бродил приглушенный смех. На пляже гремела песня. Она то взлетала высоко вверх и неожиданной ракетой сверкала и рассыпалась, то вдруг повисала где-то вдали одной нотой щемящей сердце. Вверху шуршали крылья аэроптеров, любителей ночных прогулок.
      – Хорошо все-таки жить! - вздыхала Кира.
      Иногда в рассветный час она врывалась к Павлу, заставляла его одеваться и тащила на пляж.
      – Довольно спать! - кричала она. - Мир проснулся и вода тепла… Можно уже купаться.
      Они бежали к морю.
      Сильные и здоровые, они возились, поднимая тучи брызг. Фыркая, точно тюлени, плавали в розовой от зари воде, уплывали далеко от берега, пели песни, кричали, смеялись, потом усталые, мокрые, взбирались на скалы.
      Огромное солнце вставало над морем. Кира протягивала к солнцу, руки и, дурачась, кричала:
      – Солнце, здравствуй!
      Заражаясь ее настроением, Павел делал в сторону светила приветственный жест:
      – Здорово, старина! - фамильярничал Павел с солнцем.
      Незаметно пролетел месяц отдыха в Солнцеграде.

      В день отъезда Киры Павел старался шутить, однако в глубине сознания ворочалось что-то неприятное, и это чувство не оставляло Павла весь день.
      – Ты недурной товарищ! - бормотал Павел, пожимая сильную руку Киры, - и я, пожалуй, без тебя пролью немало слез.
      Улыбаясь, он смотрел в глаза Киры, но, не будучи в силах выдержать встречный взгляд, щурился, надвигал шляпу на нос и говорил в свое оправдание:
      – Я, кажется, сегодня ослепну от солнца.
      На аэровокзале они сидели в ожидании самолета больше часа, и за это время у них не нашлось ни одного слова для разговора, но в ту минуту, когда самолет упал на площадку и пассажиры поспешили в кабины, они, перебивая друг друга, начали говорить вдруг обо всем.
      – Мы неплохо здесь жили, - твердил Павел.
      – Но ты непременно должен побывать в совхозе, - бормотала Кира.
      – Обязательно, это я уже твердо…
      – Непременно… Хорошо?
      – И там, где была ты… Я очень заинтересовался…
      Павел ласково взял руку Киры и неожиданно для самого себя спросил:
      – Ну, ты теперь мне можешь сказать, что было в письме?
      – Что? - вспыхнула Кира.
      – Я говорю про то письмо.
      – Про то письмо… - повторила Кира в замешательстве потом, улыбаясь, сказала:
      – Теперь мне кажется… со временем… ты узнаешь…
      Самолет рванулся и через минуту превратился в черную точку, которая затерялась в голубом сияющем просторе.
 

      Остаток последней декады отдыха Павел изнывал от нетерпенья. Ему хотелось как можно скорее вернуться к своей работе. Так, по крайней мере, он уверял себя. Но дни, как нарочно тянулись медленно. Павел, волновался и наконец, за день до окончания срока своего пребывания в Солнцеграде, решил вылететь в Магнитогорск.
      – Несомненно одно, - рассуждал Павел, - мой организм окреп. Лишние дни пребывания здесь уже ничего не дадут мне. Пора работать. Да, да…
      Приняв решение, Павел повеселел.
      Сняв пиджак, он с воодушевлением принялся за уборку помещения, потом взял горячую ванну, переменил одежду и не медля двинулся на аэровокзал, насвистывая бравурный марш «Труд свободен».
      Большое внутреннее чувство согревало его, распирало грудь, заставляло сердце биться особенным, радостным ритмом.
      Ему хотелось работать, проявить себя. Увидев приближающийся самолет, он сдернул с головы шляпу и весело размахивал ею. Когда же самолет упал на площадку, он бросился в кабину управления и, не отдавая себе отчета в своих действиях, крикнул пилоту:
      – Алло, дружище. Хочешь, сменю тебя?
      – До Магнитогорска?… А почему?
      – Надоело бездельничать… Четыре декады без работы.
      Пилот торопливо сбросил с себя комбинезон.
      – Садись! - крикнул он. - Само небо посылает тебя… Мне дозарезу нужно быть сегодня в Одессе, и если бы не ты…
      – Ладно, ладно! - хлопнул его по плечу Павел, - поменьше слов, дружище. Где маршрутная карта?
      Облачившись в комбинезон, Павел влез в кабину управления, и спустя несколько минут самолет отделился от земли, управляемый новым пилотом.

      – Как так? - удивился Нефелин, встретив Павла, - по нашим расчетам ты должен прибыть завтра, и вдруг…
      – Что делать?! Я не оправдал ваших надежд…
      – Скучновато?…
      – Я мог бы сойти с ума от безделья, если бы мне пришлось отдыхать еще две декады… Ну, что здесь нового?
      – Будет бой…
      – Положение серьезное?
      – Для оппозиции, дружище. Для оппозиции. Впрочем, садись и слушай.
      Друзья сели.
      Нефелин постучал пальцами по столу:
      – Как мы и предполагали, оппозиция в Совете ста составляет меньшинство. По нашим сведениям, человек десять или пятнадцать будут поддерживать Молибдена. Но…
      Нефелин поднял палец вверх и сдвинул брови.
      – Но можно ожидать больших неприятностей. Все дело заключается в докладе Василия Иванова.
      – Этот?… Юноша?…
      – Да. Юноша…
      – Он с Молибденом?
      – Он с нами. Но дело вовсе не в том, кому принадлежат его симпатии. Решающее слово принадлежит его докладу о состоянии энергетического хозяйства.
      – Ты думаешь?…
      – Пока я еще ничего не думаю… Прежде всего я хотел бы знать, как серьезна проблема энергетики. Думать мы будем после.
      – Иначе говоря…
      – Иначе говоря, работа в этой области еще не закончена. Я ничего еще не знаю. Отдельные цифры… Разрозненные факты… Все это чепуха. Но если Молибден не преувеличивает значения вопроса…
      Нефелин положил руку на плечо Павлу:
      – Будем откровенны… Ведь ты же не станешь настаивать на продолжении опытов, если Иванов поставит нас лицом к лицу с энергетическою катастрофой.
      – Зачем ты спрашиваешь? - пожал плечами Павел.
      – Ну, вот… Ну, вот… Так решили мы. Сейчас подготовительные работы закончены. Миллионы ждут доклада. И если дело с энергетикой не так плохо, - от Молибдена и его группы останется пыль. Мы разнесем его в пух и прах.
      – Значит ждать?
      – Да… Придется две декады подождать.
      – Сессия Совета семнадцатого?
      – Семнадцатого! Начало работ в 12 часов.
      – Так.
      Павел задумался.
      – Думай, не думай, а приходится ждать. Ничего не поделаешь.
      – Я не о том… Видишь ли, я хотел бы повидать перед сессией Молибдена… Не поехать ли мне в Москву? Как ты думаешь?
      – Не понимаю, для чего тебе понадобилось это свидание.
      Павел смутился.
      – Я и сам не знаю… Но Молибден так настойчиво приглашал меня. Может быть…
      – Как хочешь. Можешь конечно побывать и у Молибдена. Работать ты все равно ведь не станешь сейчас. Я на твоем месте ничего не мог бы делать до разрешения вопроса.
      Павел встал.
      – Ты убедил меня! - протянул он Нефелину руку. - Я лечу в Москву… Значит, до сессии!
      – До сессии!
      Через час он покинул Магнитогорск.
      Уезжая Павел даже не предполагал, при каких необычайных обстоятельствах он попадет обратно в этот город. В эту минуту мысли Павла витали уже далеко впереди, в центральном городе СССР, Москве.

      Этот особенный, единственный в СССР город, построенный в начале третьей пятилетки, сверкал внизу под солнцем белыми и голубыми красками дворцов, синевой искусственных озер, зеленью огромных парков.
      Широкие проспекты лежали правильными геометрическими линиями, пересекаясь под прямыми углами, образуя то там, то тут строгие четырехугольные площади. Зеленые бульвары стрелами пронизывали белые и голубые шеренги строений, вонзаясь в круглые сады и парки.
      Там, где кончался город, на южной стороне, поднималось розовое циклопическое здание. Оно стояло над Москвой, точно гигантская гора, и проспекты с десятиэтажными дворцами казались по сравнению с этим зданием микроскопической пылью.
      Стеклянный свод поднимался к облакам, которые курились вокруг, точно папиросные крошечные дымки.
      – Совет ста! - крикнул кто-то за спиной Павла.
      Стеклянный коридор самолета наполнился пассажирами, спешившими лишний раз полюбоваться чудом архитектуры. Восторженные восклицания сыпались со всех сторон. Особенное же восхищение вызывал дом Совета ста среди тех, кто видел его впервые.
      Ни в одном городе мира нельзя было встретить такого здания. Американские небоскребы и те во многом уступали этому колоссу. Дворец Совета ста вызывал уважение еще и потому, что в СССР глаза всех привыкли к десяти, пятнадцатиэтажным зданиям, а это чудовищное сооружение опрокидывало все представления об архитектуре, врываясь в мозги, как потрясающее сновидение.
      Взлетевшее вверх, в стекле и бетоне, облицованное розовым мрамором, это здание сейчас дремало под солнцем, щуря гигантские стеклянные глаза, поблескивая огромным, прозрачным куполом.
      – Эра! - засмеялся кто-то из пассажиров, - дом пока пустует. Мы могли бы остановиться в нем.
      – Но… где мы добудем кровати, которые соответствовали бы масштабам дома?
      Павел с волнением глядел на дом Советов ста, невольно думая о том, что через две декады сюда прибудут полтора миллиона делегатов и будут решать судьбу его работы, его жизни.
      Самолет начал спускаться.
      Можно было видеть сияющие мостовые, отлитые из стекла, ослепительно переливающиеся на солнце. В разных концах города сверкнули крупные золотые пятна. Их сверкание кинулось в глаза всем. Пассажиры переглянулись. Кто-то многозначительно крякнул, кое-кто снисходительно передернул плечами, но никто не сказал ни слова.
      Золотые пятна были не что иное, как уличные уборные. Они появились отнюдь не с санитарной целью, а как вызов старому миру, как издевательский символ, как блистательные плевок в лицо капитализма, как пренебрежительный жест по отношению к ценностям буржуазного общества.
      Самолет сделал круг над городом, и под ногами поплыли проспекты академий, статистических управлений, лабораторий, изыскательных институтов, музеев и различных других научных учреждений всесоюзного масштаба.
      На далеком горизонте всплыли очертания старой Москвы - города-музея.
      Самолет упал на площадку ново-московского аэровокзала.

      В этом единственном городе - скопище академиков профессоров и исследователей, стекающихся сюда с разных концов Республики для работы в бесчисленных совершенно исключительно оборудованных лабораториях и в гигантских библиотеках, царила особая тишина. Редкие авто мелькали на перекрестках и без шума скрывались за поворотами.
      Широкий проспект отелей, прилегающих к аэровокзалу, был пуст.
      Павел без труда выбрал для себя временную квартиру в одном из отелей и тотчас же поспешил в сектор Совета ста, где жили и работали члены Совета.

      Не прошло и десяти минут, как Павел отыскал Молибдена. Встреча носила приятельский характер. Молибден встретил Павла с распростертыми объятиями.
      – Ну, ну, входи… Гостем будешь.
      Он поцеловал Павла в лоб.
      – Нравишься ты мне, парень, - сказал Молибден, - химерами набит, это верно, однако, мозги твои - зависть всякому. Ну, проходи…
      Он ввел Павла в комнату, которая была светла и просторна и оттого казалась неприветливой. Кроме двух кресел и письменного стола, здесь не было никакой мебели. Единственным украшением стены являлись телекинорадиоприемник и телефотор.
      – Однако, - пробормотал Павел, осмотрев жилище Молибдена.
      – Что? Не нравится? Оно конечно пустовато, да зато просторнее чувствуешь себя. Не люблю я на вещи натыкаться… Простор люблю.
      Павел насторожился. Пустая комната Молибдена говорила ему о том, что этот человек носит весь мир внутри себя, оберегая его от посторонних наблюдений. Скрытность и замкнутость этого человека как нельзя лучше подчеркивала исключительно скромная обстановка, но в то же время она свидетельствовала об отреченности, о пуританизме, о высокой преданности тому, что было смыслом его жизни.
      Они сели.
      Павел спросил о здоровье Молибдена.
      Молибден разгладил бороду, развалился в кресле и довольно крякнул:
      – Да отчего бы хворать мне? Пища хорошая… Пью да ем, а поесть люблю, грешным делом, ну… сплю еще… Работой себя не очень утруждаю…
      И снова насторожился Павел.
      Он знал, что Молибден славился своей усидчивостью и необыкновенной трудоспособностью. Его трудолюбие было примером для многих ученых. Что же касается чревоугодия, так Молибден - и это тоже знали все - вот уже тридцать лет, как питается сухарями, медом, молоком и овощами.
      «Что он: кокетничает, смеется или же старается показать себя хуже, чем он есть?»
      Павлу не понравился Молибден.
      – Все мы чревоугодники и лентяи! - попытался пошутить Павел.
      – Ну, ну… Не сердись, - загудел Молибден, - шучу я. Тебя испытываю…
      – Я весь тут. Я не хитрый. Я Рубенса люблю… Зеленые занавески люблю… Простор люблю…
      – Злишься, что я себя не показываю?…
      – Немного.
      Молибден захохотал.
      – Ну и ребята. А может это не всегда нужно? Нет, ты узнай, а потом и откройся…
      – Ты ведь знаешь меня.
      – То-то и есть, что знаю… Оттого и пригласил…
      – А письмо?
      – Прочел?
      – Нет! На зло тебе не прочитал. Ведь тебе очень хотелось бы этого?
      Молибден медленно разгладил бороду.
      – Этого тебе не нужно знать.
      – А я знаю…
      – Ничего ты не знаешь, парень. Вот, пригласил я тебя! А зачем пригласил? Ты это знаешь?
      – Догадываюсь
      – Не догадываешься ты, парень. Думаешь, вот, де, старый черт, консерватор и варвар будет меня отговаривать. Не лети, дескать. Брось, де, свое межпланетное. Так, что ли?
      – Я слушаю тебя.
      – То-то, что слушаю… Против твоей работы я не протестую. В принципе, так сказать… Но жаль мне тебя. Голову ты себе сломаешь, - вот что. А голова твоя редкая, парень, нужная голова… Ну, вот и придумал я… Хочу предложить тебе поработать со мной.
      – Я слушаю тебя!
      – Работа интересная. Хорошая работа. Нужная.
      – А моя?
      – И твоя не уйдет от тебя. Хочу, вот, покорпеть над вопросами передачи энергии по радио… Поможешь мне?
      – Да ведь работают уже над этим!
      – Тем лучше. Объединимся стало быть. А приглашаю я тебя потому, что верю в тебя. Читал я как-то на этих днях доклад твой. Тот, что был опубликован перед катастрофой. Дельный, скажу, доклад. Башка твоя замечательно работает Ежели приложить твои мозги к настоящей работе, - большое дело выйдет. Вот и подумай. Пораскинь мозгами.
      – Гм… Я конечно не отказался бы поработать в этой области, тем более с тобой. Но…
      – Подумай-ка, какие изумительные преобразования были бы внесены в нашу жизнь. Какие возможности открылись бы перед человечеством. Ты представляешь себе, что произошло бы в случае удачи.
      – Я уже сказал: работа заманчивая. Но до сессии я ничего не буду предпринимать.
      – Ну, и дурень! - разгладил бороду Молибден. - Думаешь, на сессии разрешат тебе с химерой возиться?
      Павел не успел ответить на этот вопрос. В углу вспыхнул приемник телефотора. Молибден поспешил к аппарату и быстро сделал включение. На полотне задрожали туманные пятна. Они разбегались, дробились на мелкие части, потом соединились в одно целое. Это пятно - силуэт головы - быстро, быстро начало светлеть, и наконец Павел, с биением сердца, увидел на экране Киру.
      – Здравствуй, отец!
      – Ну, здравствуй.
      – Ты обещал мне уделить сегодня немного времени.
      – Ну?
      – К сожалению, я сегодня не могу. Я сейчас отправлюсь с школьниками в старую Москву. Может быть, мы увидимся завтра утром?
      – Дело-то у тебя какое?
      – Об этом в двух словах не скажешь… Так завтра утром? Хорошо?
      – Ладно! Приезжай! Потолкуем! Между прочим, сейчас у меня сидит один твой знакомый. Я хотел спросить: не захватишь ли ты его с собой, пока я не сломал ему ребра?
      – Кто? Кто этот человек, который спорит с тобой?
      – Это не человек, а упрямый осел. Впрочем, более всего он известен, как Стельмах.
      – Кто? - крикнула Кира. Руки ее метнулись к прическе.
      – Злосчастный изобретатель. Путешественник по звездам. Коммивояжер луны.
      – Ты меня слышишь, Павел? - спросила Кира.
      Павел подошел к телефотору.
      – Да, слышу и вижу.
      – Если ты можешь перенести бой с отцом на завтра, то приезжай помочь мне. Я получила сотню школьников, с которыми сейчас отправляюсь в старую Москву. Справиться мне с ними будет трудно, ты это сам понимаешь. Я уже думала вытащить вспомогательного гида из какой-нибудь лаборатории… Ты не мог бы помочь мне?
      – С удовольствием… Ты где сейчас?
      – На аэровокзале. Ну, жду. Прощай, отец.
      – Завтра буду дома до 11 часов! - предупредил Молибден.
      – Прекрасно. Телефотор потух.

      Павел нашел Киру у главного входа в аэровокзал. Окруженная толпою школьников, она что-то объясняла. Ребята слушали ее внимательно. Она подняла руку вверх, и тотчас же ребята кинулись в сторону гаража.
      – Не опоздал? - протянул руку Павел.
      – Нет. Вовремя пришел. Сейчас едем.
      Из гаража медленно, один за другими выкатились автомобили, управляемые мальчиками и девочками, которые грозно хмурились и неизвестно почему старались казаться свирепыми.
      – Тебе, Павел, придется взять на себя десять авто. Эй, ребята, смотреть сюда садитесь по пяти в машину. Та машина, в которой поедет вот он, - она показала на Павла, - должна ехать в середине. Остальные авто следуют так, чтобы слышать объяснения водителя. Первая колонна - вперед. Садись, Павел! По местам, ребята!
      Павел вскочил в авто, в котором уже сидели три девочки и два мальчика.
      Кира махнула рукой.
      – Вперед!
      Автомобили помчались по широкому проспекту.
      – Ну, вот - громко сказал Павел, - сейчас мы едем по городу, который, как вам известно, называется Москвой. Этот город отличается от других тем, что здесь нет ни одного завода, нет ни одной фабрики. Зато здесь находятся самые лучшие лаборатории, самые богатые музеи, самые крупные библиотеки.
      Сюда каждый год города Республики командируют выдающихся ученых, исследователей и изобретателей для научной работы в московских академиях, институтах и лабораториях.
      Постоянно же здесь живут одни академики.
      – А члены Совета ста? - спросил кто-то из ребят.
      – Каждый из них живет в Москве три года. Через три года назначаются перевыборы, и сюда перебираются вновь избранные.
      – Значит, ученых очень много в Республике? - спросила вдруг одна из девочек.
      – Почему ты так думаешь?
      – А как же иначе. Ведь это же для них построен такой большой город.
      – О, нет. В Москве ученых не так много. Во всяком случае, меньше миллиона. Но кроме ученых живут работники Всесоюзного статистического управления.
      – Они постоянно живут здесь?
      – Тоже нет. Штат статистиков пополняют поочередно все города Республики. В силу этого статистики работают здесь не менее трех, четырех декад. Однако и ученые и статистики составляют только одну сотую того, что может вместить Москва. Большинство жилых помещений пустует почти весь год.
      – Весь год?
      – Почти… Лишь два раза в год, во время осенней и весенней сессий, в Москву прибывает около двух миллионов делегатов, которые живут тут одну, две декады. В это время в Москве не остается ни одного метра свободной жилой площади. Для этой цели и построено огромное количество отелей.
      Автомобили пролетели через парк и понеслись по шоссе в сторону старой Москвы.
      – Мы верно держим путь? - крикнул передовой.
      – Совершенно верно. Доедем до озера - повернем вправо.
      – Знаем, знаем. Кира говорила уже.
      – Тем лучше.
      – Тебя как звать? - спросило у Павла сразу несколько голосов.
      – Павел.
      – Ага!
      Ребята с удовлетворением кивнули головами.
      – Ты ученый? - задал вопрос мальчик, сидящий с Павлом рядом.
      – Нет.
      – Жаль…
      – Почему?
      – Мы думали ты ученый…
      – А разве вам так нравятся ученые?
      – Я непременно буду ученым, - проговорил кудрявый мальчик.
      – Почему ты хочешь быть ученым?
      – Потому что они приносят Республике самую большую пользу.
      – Я думаю: все люди приносят пользу.
      – Это верно, но ученые самую большую. А я хочу приносить самую большую пользу.
      – Над чем ты хочешь работать?
      – Мне хотелось бы открыть разложение атомной энергии.
      – Скромное желание! - рассмеялся Павел, - а ты знаешь, что над этим вопросом работают около сотни лет и все безрезультатно.
      – Что ж, - в раздумье ответил мальчуган, - если люди так долго бьются над этим вопросом, значит он достоин того. Учитель нам говорил, что тот, кто добьется разложения атомной энергии, сделает для людей самое большое. Ты знаешь, что это даст?
      – Знаю. Но это очень трудно.
      – А если было бы легко, давно бы уже открыли.
      – Ты прав конечно.
      С переднего автомобиля кто-то крикнул:
      – Павел, это Москва?
      На горизонте всплыли очертания старой Москвы. Показалась Крестовская башня. Заблестели купола церквей. Зачернели высокие трубы старых заводов.
      Не прошло и десяти минут, как первая колонна влетела в пустые улицы Москвы. По сторонам побежали угрюмые дома, пузатые церкви, вывалившиеся боком на тротуары, кооперативы с бутафорией на окнах, замолкали вывески учреждений, гостиниц, почтовых отделений, аптек, кинематографов и парикмахерских.
      Старая Москва имела такой вид, как будто люди, жившие в реконструктивный период, вышли из города на несколько часов. Двери кооперативов были открыты, и можно было видеть полки с товарами и продуктами, над которыми висели таблички, указывающие, как называется этот товар, с какой целью вырабатывался он и т. д. В окнах парикмахерских стояли манекены с вызывающими недоумение прическами. У входа в кино висели под стеклом афиши. Мрачные пивные останавливали внимание выставками вареных раков и внушительных пивных бочек.
      Мертвая тишина царила в мертвом городе-музее. Узкие, изогнувшиеся улицы покрывались густой пылью. На площадях копошились воробьи. Под пыльными мостами меланхолично звенела вода.
      – Ух, какой унылый! - воскликнул будущий ученый.
      – Да, - согласился Павел, - старая Москва производит невеселое впечатление. Но десятки лет назад это был самый оживленный город. Весь мир прислушивался, как шумит красная Москва. Ярость и надежда кипели вокруг этого слова когда-то…
      Теперь я попрошу замедлить ход машин.
      – Есть! - отозвались молодые шоферы.
      Автомобили поплыли по улицам медленнее.
      – Спрашивайте, - сказал Павел.
      Ребята начали оглядываться по сторонам.
      – Что это такое? - спросила девочка, показывая на церковь.
      – Это церковь. Внутри церкви висят доски… на них нарисованы люди, называемые святыми.
      – А что такое святые?
      – Святыми называли людей, которые отказывали себе в некоторых удобствах, в еде, были отшельниками, ничего не делали и жили за счет других. Они становились иногда на колени, бились головой о пол, или, как говорили тогда, «молились».
      – А для чего их рисовали?
      – Рисовали их для того, чтобы, в свою очередь, стоять перед нами на коленях и кланяться им.
      – А для чего?
      – Думали, что это очень необходимо. Некоторые считали, что если постоять немного перед такой доской, помахать руками и головой, то жизнь станет легче.
      – Что значит легче?
      – Это означало, что доска поможет человеку вкусно и много есть, а также поможет ему приобрести лишний костюм.
      Ребята поглядели на Павла с недоверием.
      – Неужели они верили в производительные силы дерева!
      – Были такие, что и верили. Кроме того, когда люди отправлялись убивать других людей, они просили у этих досок сохранить им свою собственную жизнь и помочь убить других как можно больше.
      – А когда Ленин жил, люди тоже молились?
      – Да молились и тогда. Но в это время церкви посещались самыми темными и невежественными людьми.
      – Они молились, чтобы был социализм?
      – О, нет! Они просили святых о другом. О том, чтобы не было социализма.
      – Этого не может быть. Неужели им нравилось жить в таких грязных домах. Раз они были темными, значит, они не были буржуями. Как же они не хотели социализма?
      – На этот вопрос я вам отвечу в Музее быта. Задавайте другие вопросы.
      – Что такое пивная?
      – Это место, куда собирались люди отравлять себя алкоголем.
      – А зачем?
      – Ну… - смущенно кашлянул Павел, - я затрудняюсь ответить точно, что именно заставляло людей отравлять себя. Я слышал, что пили алкоголь для того, чтобы быть веселыми. Но в старой литературе часто можно встретить такие описания пьяных людей, которые опровергают эту гипотезу. По словам очевидцев, у пьяного тряслись руки и ноги, подгибались колени, мутился разум, слабело зрение. Пьяный шел по улицам, шатаясь. Он кричал, плакал, лез ко всем драться и успокаивался лишь после того, как у него начиналась рвота. Как видите, гипотеза о том, что алкоголь пили для веселья не выдерживают критики.
      – Я хочу войти в церковь! - заявил будущий ученый, который, по всем признакам, не очень доверял объяснениям Павла.
      Автомобили остановились. Небольшая экскурсия вошла в холодное и мрачное здание. Ребята подошли к иконам:
      – Это святые?
      – А это что?
      – Лампадки! В них наливали масло и зажигали.
      – Зачем?
      – Вероятно, для того, чтобы яснее видеть святого.
      – А что это за двери?
      – Вход в алтарь. Здесь сидел человек, одетый в позолоченный мешок с отверстием для головы, и читал книжку. Разные сказки. Потом он выходил вот сюда и пел что-нибудь. Вот и все.
      Под сводами церкви гулко разносились, шаги экскурсантов, и эхо подхватывало и катало голоса по углам.
      – Смотрите, птичка! Для чего она? Для украшенья?
      – Это голубь. Его считали богом-духом. И молились ему.
      – А что такое бог? - спросила одна из девочек.
      – Да мы ведь уже проходили это! - закричали ребята. - надо было слушать, Эра!
      – Знаете, значит?
      – Знаем!
      Выйдя из церкви, экскурсанты побывали в домах, где раньше жили люди. Во время осмотра жилых помещений, будущий ученый заявил:
      – Как будто они нарочно старались жить так плохо.
      Павел улыбнулся.
      – Вот, когда мы приедем в Музей быта, ты поймешь, почему люди того времени жили так плохо. А теперь поедемте дальше.
      Автомобили медленно покатились по узким улицам.
      – А это что?
      – Это отделение милиции. Люди, одетые в особую форму, занимались отправкой пьяных по домам, а иногда держали их до выздоровления в этих отделениях. Милиция наблюдала еще и за тем, чтобы был порядок, чтобы люди не отнимали ничего друг у друга, чтобы не дрались, не убивали друг друга.
      – Очень странное занятие! - вставил кто-то.
      – Все, что ты говоришь, совсем не похоже на то, что мы изучали. Если люди действительно были такими дикарями, как же они могли построить социализм?
      – Это верно, - поддержала девочка, - твои слова вызывают у меня отвращение к людям того времени. Значит, книги лгут, когда рассказывают: о величайшем напряжении, о героизме людей реконструктивного периода?
      – Нет, - ответил Павел, - в книгах написана одна правда. Но вы. изучали героическую историю рабочего класса, а я говорю сейчас о людях, которые никогда не имели своих историков. Это были ничтожнейшие людишки. Миллионы их населяли города. Миллионы их заполняли эти каменные коробки. Они жили только для того, чтобы набивать свои желудки пищей, чтобы пакостить и оплевывать жизнь. Их история может быть уложена в несколько слов. Если бы кому вздумалось писать о них, он мог бы сказать: «А кроме трудящихся в те годы жили в СССР люди, которые ничем не отличались от навоза. Они исчезали так же незаметно, как и появлялись». Вот вся история их. Впрочем, к этому вопросу мы еще вернемся после. Повернем вправо.
      – Ну, а теперь шляпы долой.
      Колонна автомобилей влетела на Красную площадь.
      – Стой!
      Павел вылез из авто и следом за ним вышли остальные.
      Угрюмые большие стены Кремля высились перед маленькими людьми. Справа глухо шумел сад. Слева дремала ветхая церковь Василия Блаженного.
      Под старинными курантами высился памятник Ленину. С высоко поднятой рукой, он стоял, окруженный верными учениками. Внизу на мраморном пьедестале яркими буквами было начертано:
 
      «Вожди не умирают, они живут в веках».
 
      – Вот здесь, - взволнованно сказал Павел, - начинается история. Та история, которую вы изучали по книгам. По этим камням ходили великие вожди великой партии. Здесь живой Ленин выступал перед рабочим классом на этой площади. В дни революционных праздников миллионы трудящихся проходили мимо этих стен, мимо мавзолея с прахом Ленина, который стоял тогда вот здесь.
      Павел с воодушевлением начал говорить о том, что уже знали ребята, но что теперь они слушали с напряженным вниманием. И суровое дыхание первых лет Революции, казалось, дышало им в лица. Взволнованные, стояли они перед кремлевскими древними стенами, не сводя взоров с бронзовой группы и в сотый раз перечитывая надпись: «Вожди не умирают, они живут в веках».
      – Да, - закончил Павел, - это было время титанов. Мы опоздали родиться, и нам теперь остается только преклоняться.
      Кинув прощальные взоры на бронзовую группу, притихшие экскурсанты молча сели в авто:
      – Прямо! - скомандовал Павел, - в ворота!
      Колонна въехала в Кремль.
      – Вон к тому зданию.
      Павел показал на восьмиэтажный дом.
      – Так… Теперь стоп! Вылезай!
      Ребята оставили авто и сгрудились у подъезда музея революции.

      Переходя из одного зала в другой, экскурсанты внимательно слушали объяснения Павла.
      – Взгляните сюда. Вот на эти фотографии. Это электростанции, заводы и фабрики, построенные в первую пятилетку. Их не так уж много, как видите вы. Около двух тысяч, не более. Но для того времени такое строительство было труднейшей задачей. Рабочий класс напрягал все усилия, чтобы выполнить пятилетний план, который положил начало строительству социализма. Тяжелое было время. Вредители старались сорвать строительство во всех отраслях промышленности. Капиталисты всех стран делали все для того, чтобы вернуть освободившийся класс в кабалу. Буржуазные газеты ежедневно лили помои на пятилетку, распространяя дикие и невероятные слухи о строительстве. Люди, которые состояли из штанов и утробы, требовали выдать им по мешку муки и по сотне яиц и согласны были на этом считать строительство социализма законченным. Даже в партии находились изменники. Слушая обывателя и вой ущемленной мелкой буржуазии, отдельные члены партии принимали эти вопли за голос народа. Читая в газетах о невыполнении производственной программы на граммофонной фабрике, они твердили о срыве пятилетнего плана. Трудности роста в их глазах превращались в катастрофу. Малодушные люди того времени суетились, проливали слезы о судьбах революции, мешали работать и бороться. А когда партия стала выбрасывать их из своих рядов, они стали клеветать на вождя партии, на Сталина, пытаясь смешать это имя с грязью… Тяжелое было время…
      Когда лучшие строили новую жизнь, миллионы гнусных людишек шипели по углам, выдумывали разные мерзости, предсказывали гибель социализма. Ничего не делая, они хотели получать больше тех, кто отдавал революции все. Они обвиняли партию и трудящихся во всем. Если не было дождя, они винили в этом большевиков. Если дожди шли не переставая, они опять и в этом обвиняли большевиков. Они глядели изо всех углов гноящимися глазами на тех, кто твердо вел человечество к прекрасной жизни. Они боялись выступать открыто. Но зато отводили душу в своих углах.
      Павел подвел ребят к большой картине.
      – Художник изобразил здесь обывателей, справляющих годовщину рождения одного из этих клопов. Вот он сидит, именинник этот, стараясь придать бесцветному лицу величественное выражение. Но из него так и выпирает тупость внутреннего мира. Он сыт. Сейчас он встанет, зажмурит глаза, начнет рассказывать отвратительные анекдоты.
      У окна группа обывателей. Они говорят о том, что в этом месяце им дадут меньше масла чем тем, кто работает в шахтах, литейных, в химических цехах, на фабриках и заводах. Они обозлены. Вот старик с фиолетовым носом алкоголика. Он, очевидно, убеждает, что советская власть погибнет, если они не получат по лишнему килограмму масла…
      Так, задыхаясь от злобы и собственного ничтожества, жили они в то великое время, старели и умирали, оставляя после себя лишь пожелтевшие фотографии.
      Павел кинул брезгливый взгляд на увековеченных обывателей и сказал:
      – Кроме этих полуживотных, Страна советов была наводнена в реконструктивный период еще другой породой обывателя. Слюнявыми мечтателями. Эти любили поговорить о будущем социалистическом обществе, хотя в то же время пальцем не пошевелили для того, чтобы помочь рабочему классу строить социализм. Они сидели ожидая, когда с неба посыплются машины, мануфактура, галоши, специалисты…
      Рабочий класс проводил план социалистического строительства, а болтуны стояли в стороне, глубокомысленно рассуждали:
      «Социализм ли это? Выйдет ли что-нибудь из этого?».
      Грязный от черной работы, закопченный дымом горнов, рабочий класс сооружал фундамент социализма, а болтуны спрашивали друг друга:
      «Разве это социализм?»
      «Грязь! Грубость!» - морщились они. - «Никакой гармонии, никакой красоты».
      Когда на рынках кое в чем ощущался недостаток, болтуны ходили с оскорбленным видом и шептали:
      «Гибнет революция! Гибнет прекрасная мечта человечества - социалистическое общество»…
      Нелегко было строить в то время. Но, как говорит старая пословица, нет худа без добра. В строительной горячке выковывались новые, мужественные люди, ряды их становились еще крепче. Все лучшее из человеческой среды становилось под боевые знамена рабочего класса. В Республике с каждым годом поднимались новые миллионы энтузиастов, беззаветных бойцов за социалистическое переустройство. Даже трудности экономического порядка и те оказались полезными в строительстве. Как это ни странно, но бедность того времени явилась для Страны советов попутным ветром. Благодетельная бедность двинула изобретательство, создала потребность в мудром режиме экономии, толкнула хозяйство на путь могучего расцвета рационализации. Если до момента осуществления пятилетнего плана в Республике валили дубы, чтобы сделать зубочистку, то в период развернутого строительства социализма с пользой для дела употребляли не только ствол дуба, но и листья его, корни, кору и соки. И даже бывшие в употреблении зубочистки находили себе применение, как соответствующее утильсырье.
      Первая пятилетка была осуществлена в четыре года. Республика советов превратилась в сильнейшее государство мира.
      – Интересно, - спросила девочка, - что же стали говорить обыватели?
      – Обыватель получил к тому времени все, что составляло цель его жизни. Они теперь били себя в грудь, называли себя старыми революционерами.
      – А я их выгнал бы из Республики! - заявил будущий ученый.
      – Ну, они могут благодарить судьбу за то, что ты опоздал родиться! - улыбаясь ответил Павел. - Их оставили в покое.
      Да и некогда было возиться с ними. В Стране советов поднималась и вставала в ряды рабочего класса революционная молодежь. Тысячи новых производств образовали новые миллионы пролетариев, новых борцов за социализм. Партия и класс приступили к осуществлению еще более грандиозного плана, к строительству второй пятилетки. Но это строительство уже не было сопряжено с трудностями прежнего порядка, как строительство первой пятилетки. Советы теперь имели мощную индустрию, не дурный по тем временам транспорт, огромный опыт и десятки миллионов людей, которые увязали свои личные интересы с социалистическим строительством.
      – А это что такое? - спросила девочка, показывая на ряд книжек сберегательных касс.
      – Это книжки… - задумчиво сказал Павел, - гм… гм… Видите ли… Люди получали раньше за работу цветные бумажки и металлические кружочки, которые назывались «деньги». В обмен на эти бумажки и кружочки можно было получать обед, платье, жилье, билет в театр. Однако носить с собою все деньги было неудобно. Деньги можно было потерять или же их могли отнять другие люди, которые сами не хотели работать. Бездельники, или, как их называли раньше, преступники, могли унести деньги и из дома. Могли погибнуть они и при пожаре. Словом, хранить при себе деньги было чрезвычайно неудобно. Люди придумали тогда сберегательные кассы. Каждый человек мог принести в кассу бумажки и кружочки и положить их на хранение. Взамен он получал вот такую книжку, в которой и была указана сумма денег, сданных вкладчиком на хранение. Когда вкладчику были нужны деньги, он шел в сберегательную кассу и брал себе столько, сколько ему было нужно. Кроме того, он получал еще так называемые проценты…
      – Знаем, знаем! - закричали ребята.
      – Ну, вот… Со временем эти сберкнижки начали превращаться в социалистические карточки.
      – Синие? Да?
      – Да, синие… Превращенье произошло таким образом. К концу первой пятилетки почти все население имело на руках сберегательные книжки и чеки сберкасс. Имея на руках такую книжку, вкладчик мог производить расплату с коммунальными предприятиями при помощи так называемого безналичного расчета. Не нужно было ходить с деньгами в жакт, на телефонную станцию, в предприятия электроснабжения. Вкладчик посылал распоряжение в сберкассу уплатить тому или иному предприятию такое-то количество денег, и сберкасса немедленно выполняла распоряжение. Впоследствии, когда всю заработную плату стали выдавать через сберкассы, вкладчики начали производить расчет через сберегательные кассы с кооперативами, с театрами, с железными дорогами, с книжными магазинами. Словом, к концу второй пятилетки деньги начали утрачивать свое значение. В 1940 году денежные знаки как старая форма денег были изъяты из обращения вовсе.
      Великая денежная реформа, представляя большое удобство для трудящихся, в то же время ударила по карманам тех, кто продолжал заниматься непроизводительным трудом, добывая деньги, как говорили раньше, из воздуха. Новой расчетной реформой такие люди были поставлены в исключительное положение. Не имея права на безналичный расчет, человек терял право на все жизненные блага. Безналичный расчет требовал сберегательной книжки. А сберегательную книжку мог получить только тот, кто занимался общественно-полезным трудом. Скрипя зубами, продавцы воздуха вынуждены были не бездельничать, а работать.
      К концу второй пятилетки были сокрушены новой экономикой последние тунеядцы. Рабочий класс поставил этих людей к машинам, заставил их производить ценности, заставил заниматься созидательным трудом. Были окончательно уничтожены остатки класса-паразита, который развивал тогда бешеное сопротивление строительству социализма. В ожесточенной классовой борьбе эти паразиты погибли. Презренье и отвращенье - вот что вызывают они, когда изучаешь историю социализма.
      – А социалистические карточки?
      – Они, - ответил Павел, - были введены в 1945 году, но почти тотчас же их отменили. (К тому времени в Стране советов в них уже не ощущалось надобности). В этих карточках отмечали количество проработанных часов обязательного труда… Между прочим, интересная подробность… Когда карточки отменили и ввели добровольный труд, - который в то же время является для нас обязательным, - некоторые старики говорили:
      «Все ли товарищи будут работать? Будут ли полностью удовлетворены требования на рабочую силу?».
      Эти опасения, как вы знаете, оказались несущественными. Ни одно требование не осталось неудовлетворенным. Никому не приходит мысль уклониться от общественно-полезной работы. Быт сделался другим, стали другими люди.
      – А почему раньше не любили работать? Это была болезнь? Да?
      – Нет. Причиной тому были тяжелые условия работы, скверная антисанитарная обстановка. Кроме того, самый рабочий день тогда равнялся семи и восьми часам.
      – В день?
      – Семь часов?
      – Да. И, между прочим, это был тогда самый короткий рабочий день во всем мире 18.
       18К концу второй пятилетки более половины предприятий перешли на 6-часовой рабочий день; третья пятилетка подготовила почву к переходу на 5-часовой рабочий день.

      Переходя из зала в зал, Павел рисовал картины прошлого, знакомил ребят с нравами и обычаями старины, рассказывал о старых городах и людях, отвечая на бесчисленные вопросы.
      – Перед вами 1933 год. Год начала грандиознейших работ. К этому времени в индустриальный строй встало свыше двух тысячи новых, оборудованных по последнему слову техники, фабрик и заводов. Сотни старых производств были реконструированы. Десятки мощных электростанций и гидростанций вступили в работу. Сельское хозяйство в основе уже являло социалистический сектор.
      Опираясь на социалистическую промышленность и сельское хозяйство, рабочий класс, ведомый коммунистической партией, развернул строительство, равного которому не видел мир.
      – Такие стройки, как Магнитогорск, Днепрострой и Турксиб по сравнению с Волго-Доном, Ангаростроем, Волгостроем, с Великим Северным Путем и другими строительствами казались детской забавой.
      – Взгляните, сюда! - подвел ребят Павел к большому макету, - перед вами Средне-Волжская область к концу первой пятилетки. Вы можете видеть редкие заводы, редкие города и села, бесплодные пространства выжженой земли и редкие здесь оазисы колхозов и совхозов.
      Теперь посмотрите, что стало с этой областью к концу второй пятилетки. Как видите сами, трудно здесь даже говорить о каких бы то ни было сравнениях… Что же произошло?
      – Волжская гидростанция? - догадался кто-то.
      – Да… Пожалуй, отчасти ты прав, но равным образом повлияли на развитие этого края и горючие сланцы… Несколько слов о Волжской гидростанции… Самой мощный в то время гидростанцией, по праву, считалась самая большая в Европе Днепровская гидростанция в 800 тысяч лошадиных сил. Построенная же Волжская гидростанция имела мощность в два с половиной миллиона лошадиных сил, иначе говоря превосходила Днепровскую более чем в три раза. Причем строительство ее отняло значительно меньше времени, чем строительство Днепростроя. К тому времени строители уже приобрели крупный опыт в этом деле, вокруг строительства выросли кадры, крепко вставшая на ноги индустрия также способствовала ускорению темпов.
      Волжская гидростанция вызвала к жизни разработка нефти в Луках, разработки кварцевых песков, алебастра и горючих сланцев.
      Вокруг станции поднялась цепь заводов химических удобрений. Каналы оросительной системы потянулись в заволжские засушливые степи, превращая их в плодороднейшие поля зерновых злаков.
      Начатая в первую пятилетку, добыча горючего сланца развернулась необычайно быстро.
      Общий Сырт, Кашпиро-Сызрань и Ундора-Ульяновск - эти районы с богатейшими в СССР залежами горючего сланца, закипели, точно вода в котле.
      Сказочно быстро возникали рудники и с такой же быстротой росли заводы, которые, пользуясь дешевой электрической энергией, превращали сланцы в различные продукты. Из сланца заводы вырабатывали многочисленные сорта масел, нафт, ихтиол, искусственный асфальт, краски, серную кислоту, лаки, удобрения, газ для отопления и десятки других продуктов.
      Волжские горючие сланцы и Волжская гидростанция превратили Среднее Поволжье в самый крупный в СССР район химической и строительной промышленности.
      Однако, то что мы рассматриваем сейчас, является лишь небольшим куском строительства второй пятилетки.
      Более интересные и значительные работы развертываются в то время на севере СССР. И я не ошибусь если скажу, что характерной чертой второго пятилетия является перенесение строительных работ в новые районы, а именно: Сибирь.
      Перед вашими глазами железнодорожная магистраль трех океанов. Вы видите железнодорожный путь, соединяющий Северный Ледовитый Океан с Атлантическим через Ленинградский порт, и с Тихим океаном через порт Эйкан. Этот путь связан с сибирским водным путем Обь-Енисей-Байкал-Селанга и с трансибирским воздушным путем.
      Работы по разрешению транспортной проблемы Севера были начаты еще в первую пятилетку, но особенно развернулись они во второе пятилетие. Железнодорожное полотно, видные пути и воздушные линии опутали крепкой транспортной сетью новые мощные сырьевые базы, новые энергетические источники.
      Сибирь вступила в полосу бурного роста. В короткий срок она догнала европейскую часть СССР, а к концу третьей пятилетки начала уже оспаривать первое место и вскоре превратилась в центр социалистической индустрии.
      Взгляните вот на эту карту. Здесь вы можете увидеть, к каким могучим сырьевым базам были подведены объекты новых промышленных строительств и это же вам даст ответ на вопрос: каким образом, в сравнительно короткий срок Сибирь догнала и оставила за собой европейскую часть Союза ССР.
      Взгляните на сибирские базы каменного угля. Перед вами Канский угольный бассейн, расположенный всего в 2-километрах от железной дороги между Красноярском и Нижнеудинском. Запасы канского угля превосходят запасы Донбасса. Здесь вот находится Кузбасс, запасы которого в несколько раз превышают запасы угля Англии и Ирландии, вместе взятых. Что же касается Донбасса, так по сравнению с Кузнецким угольным бассейном он выглядит так же, как цыпленок перед коровой.
      Но что Кузбасс? Расположенный вот здесь Тунгузский каменноугольный бассейн может, как говорили раньше, заткнуть за пояс 38 Кузбассов.
      Вместе же с открытым угольным бассейном в Якутии, запасы сибирских каменных углей являются равными всем угольным запасам мира. Стоит ли говорить о том, что уже на одной только этой сырьевой базе Сибирь могла бы развить мощную промышленность, тем более, что уголь, как топливо, с течением времени перестает играть большую роль, превращаясь постепенно в уголь, как сырье для всевозможнейших, разнообразнейших продуктов, доходящих до 400 названий.
      Но кроме угля Сибирь богата золотом, различными минералами, перечислить которые также весьма трудно в виду их обилия. Особенно же богата Сибирь лесом. Из 913 миллионов га лесной площади всего СССР, здесь находится 800 миллионов га. Поэтому вас не должно удивить, что Сибирь за короткий срок стала гегемоном писчебумажной и лесохимической промышленности.
      Являясь первым в мире плацдармом источников белого угля, Сибирь естественно заняла также первое место и в энергетическом хозяйстве.
      Вот перед вами электрическая сверхмагистраль и электрофицированные сети подъездных путей, перед вами - гигантские промышленные кольца, обслуживающиеся белым углем, перед вами идеально электрофицированная Сибирь. Все это, понятно, явилось результатом рационального использования водной энергии, мощность которой определяется в 70 миллионов лошадиных сил, то есть равна более чем 80 Днепростроям.
      А если вы помните, что Днепровская гидростанция выполняет работу 18 миллионов человек, то вам легко высчитать, что сибирские гидростанции заменяют труд одного миллиарда 440 миллионов людей, при работе ежедневно по 8 часов.
      Понятно, все эти гидростанции строились не сразу. Не все они были одинаковой мощности. Для того, чтобы вы имели представление о строительстве и значении сибирских гидростанций, я должен остановить ваше внимание на электропервенце Сибири, на Ангарострое.
      Павел подвел ребят к большому макету.
      – Вот гидростанция, начатая строительством во вторую пятилетку.
      – Ангарострой?
      – Да, Ангарострой! Этот гигант, оставшийся даже среди наших гигантов далеко не последним, был в свое время чудом строительной техники мира. По своей величине Ангарострой является больше Днепростроя в 12 раз и больше Волгостроя в 4 раза.
      Таких гигантских сооружений не было еще в истории человечества. Естественно, что и результаты работы Ангарской гидростанции соответствовали гигантским масштабам.
      Вокруг Ангаростроя поднялись тысячи новых заводов. Нетронутые до того времени леса Приангарья создали базу лесохимической промышленности, железные руды бассейна реки Онот, реки Китой, группа курбинских месторождений руд Селенгинского бассейна, ермаковские, долоновские, красноярские и кежемские месторождения магнитного железняка, Ольхонский край, железные кряжи Нерчинска и месторождения редких металлов - марганца, молибдена, вольфрама, хрома и никеля создали базу металлической промышленности.
      Алюминиевое производство на Приангарском алуните и каолине начало отвоевывать себе первое место в СССР.
      Выросли цинково-свинцовые заводы на нерчинском сырье. Появились медеплавильные заводы. Возникли фабрики искусственного шелка.
      Заводы Ангарограда перерабатывали гипс тыретско-балаганского района, кварцы Ольхона, графит Ботугольска, ильчирский асбест, апатиты, хахарейские богхеды.
      Угли Черемховского бассейна, благодаря их особенностям, создали мощные производства битума, горючих, осветительных и смазочных масел, парафина, жирных кислот и кетоновых соединений, позволивших организовать лакокрасочную и жировую промышленность.
      Вокруг Ангаростроя поднялись химические заводы, машиностроительные, заводы и фабрики по переработке продуктов животноводческого сырья и зерновых культур.
      По сибирской магистрали потекли, груженные в Ангарограде, вагоны с минеральными удобрениями, с фанерой, с цирком и свинцом, продуктами бумажного, вискозного, скипидарно-канифольного и спиртового производства, с машинами, с мессонитом и древесной шерстью, с алюминием, никелем, крахмалом, натровой селитрой, с готовой одеждой и обувью, с сотнями и тысячами всевозможных продуктов потребления.
      Промышленность заводов, работающих вокруг Ангарской гидростанции на дешевом белом угле, уже на втором году своего существования сделалась в своем объеме равной всей промышленности Германии тридцатых годов.
      Так было положено начало великой Сибири, так, под руководством партии, рабочий класс превратил глухую, таежную Сибирь в центр социалистической индустрии.
      – А это что? - спрашивали ребята.
      Павел спешил объяснить:
      – Здесь расположены экспонаты человеческих болезней. Вот он стоит, человек прошлого, окруженный бесчисленными болезнями, которые подтачивают его организм со всех сторон. Туберкулез, рак, язвы, неврастения, тиф, холера, чума, скарлатина, дифтерит и тысячи других болезней вырывали каждый год из рядов трудящихся сотни тысяч человек. Здоровые люди в то время были таким же редким явлением, как теперь больные. Человек рождался с болезнями, с ними жил и вскоре был убиваем ими. Медицина стояла на чрезвычайно низком уровне; возбудители многих болезней были неизвестны ей, паллиативный характер носила и борьба со многими заболеваниями.
      Средний возраст человека того времени равнялся 50 годам. Тот же, кто сохранял бодрость до 70 - 80 лет был предметом всеобщего удивления.
      Ну, а сейчас - вы это сами знаете прекрасно - 80-летний возраст считается возрастом наступающей старости. Люди теперь живут 100 и до 200 лет. Но и это еще не предел человеческой жизни. Среди нас нередко можно встретить и 150-летних стариков, то есть таких людей, которые родились во времена крепостного права. Несколько эпох пережили они благодаря тому, что разрушение их организмов приостановлено современной медициной.
      Болезни побеждены. Сотни всевозможных способов омоложения, как хирургического, так и терапевтического характера, возвращают человеку юность несколько раз в его жизни.
      Условия работы и быта теперь не ускоряют изнашивания организма, но всячески укрепляют его. Новые поколения, растущие в особо благоприятных условиях, очевидно, будут жить еще дольше.
      – До 200 лет?
      – Не знаю… Но судя по тому, что раньше встречались люди в возрасте 150 и даже 170 лет, можно предполагать, что вы достигнете предельного возраста. 200 или 300 лет проживете вы - не знаю. Со временем, вы сами увидите…
      Ребята рассмеялись.
      – А кто поборол все эти болезни?
      – Трудно назвать отдельные имена, - ответил Павел, - трудно сказать, кто именно и что именно сделал в этом направлении для человека. Может быть будет правильно, если я назову двигателем всего Октябрьскую революцию, которая уничтожила буржуазию.
      – Разве буржуазия не двигала науку?
      – Иначе говоря, вы хотите спросить: разве не развивалась наука при господстве буржуазии? Да! Конечно! Но развивались, главным образом, те отрасли науки, которые помогали капиталистам научно эксплуатировать трудящихся, которые создавали для буржуазии тысячи различных удобств. Наука была лакеем и развивалась только в дозволенном направлении.
      После Октября наука стала достоянием масс и эти массы, превратив науку в своего друга и товарища, круто повернули течение научной жизни, переведя ее в новое, широкое русло.
      – Это правда, что раньше были люди, которые назывались научными работниками?
      – Да это правда… Но вы напрасно смеетесь. Ученость в то время считалась такой же обычной профессией, как напр. профессия плотника.
      – Что такое профессия?
      – Профессия… гм… ну, как бы это объяснить… Профессия - это умение что-нибудь делать…
      Ребята расхохотались.
      – Ну, и забавники!…
      – Как же можно не уметь делать всего?
      – Для вас это. конечно, странно, но в то время считалось большим искусством производить хотя бы предметы широкого потребления. Сейчас, в наш век автоматов, когда на долю человека остались лишь функции весьма упрощенного управления машинами, когда все даже самые сложные предметы изготовляются машиной, конечно, забавно слышать это, но в те годы на фабриках и заводах не было столь развитой техники.
      Все необходимое для жизни тогда изготовлялось не машиной, а лишь при некоторой помощи машин. А эти машины были настолько сложны по своим конструкциям, что для управления ими необходимо было учиться долгие годы, но чаще всего кроме знания машины от работника требовалась также известная тренировка и ловкость. Так, например, токарь уже не мог работать на ткацком станке, а ткач не имел представления о работе на токарном станке. Агроном не знал, с какой стороны подойти к линотипу, а наборщик не сумел бы отличить репу от ячменя.
      Сейчас профессий нет.
      С детства вы привыкаете управлять всеми автоматами всех производств. Но это не отрывает вас и от теоретической подготовки. К двадцати годам вы будете знать больше, чем знали когда-то люди, окончившие пять факультетов. У нас теперь нет рабочих, - в том смысле, как это понималось когда-то, - нет ученых у нас, ибо все мы и рабочие и в то же время ученые.
      Правда, в нашем обществе есть особо выдающиеся астрономы, математики, врачи, композиторы, поэты, инженеры. Но это уже не профессия. Это скорее всего увлечение, страсть.
      – А профессора и академики Москвы?
      – Но разве они не работают вместе со всеми другими в производстве? Разве они не отдают свои пять часов в неделю общественно-полезному труду? Они, правда, живут в Москве по пять, шесть лет и больше, но живут они здесь лишь потому, что именно в Москве сосредоточено все, что крайне необходимо для совершенствования в той или иной области науки.
      – А журналисты?
      – Журналисты? Увы! У нас нет кадров журналистов. И вы, кажется, уже должны знать, что каждый считающий необходимым напечатать свою статью или фельетон прилагает к тому такое же усилие, которое менее напряжено, чем, предположим, получение обеда. Правда, большинство статей и фельетонов принадлежит постоянно сотрудничающим в газетах, но это вовсе не значит, что газету делают эти люди. Они являются лишь самыми ревностными сотрудниками, которые из любви к газетному делу пишут чаще других.
      – А если они уедут в другой город?
      – Тогда газеты этого города в первое время уменьшат количество своих полос, но за то в другом городе, если, конечно, переехавшие не перестанут увлекаться журналистикой, количество газетных полос увеличится.
      – А редактирование?
      – Что касается редактирования, вернее технической части выпуска, так этим делом ведают представители клубов и добровольно и в порядке клубной нагрузки.
      – Павел, скажи, что значат эти яркие костюмы?
      Стельмах улыбнулся.
      – Это графики моды и человеческого каприза. Но для того, чтобы понять сущность выставки экспонатов, вам следует перенестись в ту эпоху, которая хотя и не отстоит от нас на сотни лет, но которая во многом также непонятна для нас, как времена средневековья… В начале второй пятилетки, когда Страна советов начала задыхаться от избытка товаров, значительная часть населения придумала себе тысячи бесполезных занятий, в том числе и вот это, - повел рукою Павел. - Люди с какой-то болезненной страстью одевались в костюмы фантастической расцветки и самых невероятных фасонов. Вначале они копировали костюмы буржуазии, но затем СССР стал законодателем мод во всем мире. Лучшие художники убивали свое время, придумывая новые фасоны. Моды сменялись чуть ли не через час. Люди искали какой-то особенной одежды, которая могла бы соответствовать эпохе и отражать ее. Но со временем почти все поняли одно, что одежда должна быть прежде всего гигиеничной, удобной, не стесняющей движений. Такая одежда осталась по сие время.
      – И такой она останется еще сотни лет!
      – Ну… этого бы я не сказал, - улыбнулся Павел, - во всяком случае, сейчас уже появляются иные взгляды на одежду! Недавно меня посетил один товарищ, который энергично работает именно в области приспособления одежды к новым требованиям.
      – Разве этого кто-нибудь требует?
      – Ну, странно, - пожал плечами Павел, - ведь не выдумал же этих требований один человек?!
      – А почему бы и нет?
      – Да хотя бы потому, что ничего ненужного и неоправданного не может родиться в голове человека, и еще потому, что каждый человек может выражать только смутные мечты других людей. Эту истину вам следовало бы знать.
      Экскурсанты перешли в другой зал и на Павла со всех сторон посыпались новые вопросы:
      – А это что?
      – А тут что такое?
      – Ну-ка, посмотри, Павел. Вот так город…
      Павел спешил объяснить.
      – Вы видите перед собой макет города, который считали самым подходящим для нас, для людей социалистического общества.
      Ребята захохотали.
      – Не смейтесь! Этот социалистический город люди того времени хотели строить с самыми благими намерениями.
      – Но это же карикатура!
      – И кроме того, почему такой широкий размах? Смотрите, сколько земли занято под город.
      Павел улыбнулся.
      – Макет представляет собою город будущего…
      – У нас таких уродов нет…
      – …типа союза городов. Между прочим, это было самое сильное течение в архитектуре того времени. Наблюдая за жизнью крупных капиталистических городов, советские архитектора полагали, что большое скопление людей в одном пункте противоестественно. Но ничего оригинального ими не было внесено. Они предлагали остановить бешеный рост городов по вертикали, начав стройку по горизонтали.
      Перед вами макет такого города. Вот центр. Группа улиц и площадей, застроенная небольшими четырех-пятиэтажными домами. Это уже город. Он соединен с такими же городами трамвайными линиями. Пространство между городами - сады и парки.
      – Ай-яй.яй, сколько земли отнимает этот город!?
      – Ну, - усмехнулся Павел, - если бы все города были построены так, то нам негде было бы сеять зерно, держать скот, выращивать фрукты. Рост населения как раз и упустили из виду эти антиурбанисты. Впрочем, раньше, когда средний возраст человека равнялся 50 годам, когда умирали от туберкулеза, от рака, от тысячи различных заболеваний, тогда, конечно, мало кто понимал значение слов «рост населения». Отсюда - такие легкомысленные предложения… Пугает ли нас урбанизм?
      – Нет! - сказал будущий ученый.
      – Чем хороши наши города? - спросил его Павел. - Ты это знаешь?
      – Знаю… Только я хочу по порядку… Города строились вокруг сырьевых баз, - начал будущий ученый, - так «как в старое время люди не имели такого транспорта, какой мы имеем сейчас. Скорость переброски грузов тогда не доходила даже до 300 километров в час.
      – Стой, стой! - остановил его Павел, - ты что-то путаешь… 300 километров - это была скорость аэропланов, а железнодорожные составы делали 40 - 50 километров в час.
      – Ну и черепахи!
      – Продолжай, товарищ!
      Будущий ученый кашлянул.
      – Теперь же новые города строятся, главным образом, в местах здоровых по климату, красивых, имеющих к тому же твердые грунты. Кроме того, участки земли, на которых строятся новые города, не должны иметь в своих недрах ни угля, ни нефти, ни других ископаемых.
      Павел одобрительно кивнул головой.
      – Если в районе нового города находятся промышленные производства, то они отгораживаются полосой зеленых насаждений, если же…
      – Позволь, - перебил Павел, - ты говоришь о новых городах, а я просил тебя сказать, чем хороши наши города.
      – Ага! - поправился будущий ученый, - наши города?… Это, по-моему, ясно… Посмотрите на старую Москву… Дома угрюмые. Темные. Окна маленькие. Улицы узкие. Кривые. Краски мрачные. Стоят они один около другого, образуя сплошную грязную стену… Наши дома поднимаются к солнцу. Крыши наших домов. и верхние веранды удобны для утренней гимнастики. У нас нет такого количества камней, как в этих домах. Дома наши, по сравнению с этими, стеклянные фонари. Наши улицы широки. Дом от дома стоит на расстоянии, и никогда тень соседних домов не падает в окна. В городах живут по три, по четыре и даже по десять миллионов человек,. Как например в самом крупном городе СССР, в Ангарограде, а…
      – Стоп! - остановил Павел. - Слово принадлежит мне… То, о чем ты сейчас говоришь, как о достижении, раньше считалось смертным грехом, хотя мы прекрасно знаем, какие удобства представляет собою скопление большого количества людей в благоустроенном городе, рассчитанном на людские массы. Тогда же проектировали расселить людей небольшими семьями по всей стране, при чем особенно старались, чтобы агрогорода были отнюдь не меньше индустриального города. Мы же, наоборот, стараемся уменьшать агрогорода. В чем ошибка старых проектов?… Ошибка заключается в том, что люди упустили из виду развитие транспорта, увеличение скоростей и техническое совершенствование средств передвижения. Сейчас каждый из нас может обедать в Одессе, ужинать в Мурманске, спать во Владивостоке, а работать где-нибудь в Магнитогорске. Вполне понятно, что при таких средствах передвижения нет надобности постоянно жить в агрогородах. Достаточно того, что города снабжают сельское хозяйство сменной рабочей силой.

      Экскурсанты вошли в огромное, светлое помещение, над входом в которое цветным перламутром горели буквы:
 
      «Сектор поэзии»
 
      По стенам помещения в мраморных нишах стояли бронзовые бюсты поэтов величайшей на Земле эпохи, смыкаясь в глубине зала около огромного бюста Маяковского. Сияли удивительные строки его стихов:
 
      Радость прет.
      Не для вас.
      Уделить ли нам?
      Жизнь прекрасна
      и удивительна.
      Лет до ста
      расти
      Нам без старости.
      Год от года расти
      Нашей бодрости.
      Славьте, молот и стих,
      Землю молодости.
 
      Сухое лицо бронзового Асеева висело над стихами:
 
      Если день смерк,
      Если смех смолк,
      Слушайте ход вверх
      Жизнью гонимых смол.
 
      Кудрявый Джек Алтаузен застыл с приподнятым подбородком над своей неповторимою строфой:
 
      Друзья, Мы спаяны и - баста.
      Мы дышим песнею одной,
      Безусые энтузиасты
      Республики своей родной.
 
      Широко открытыми, застывшими в бронзе глазами глядел перед собой Владимир Луговской, опираясь на мужественные ритмы:
 
      До утренних звезд вырастаю я, до утренних звезд нашего свода:
      Доброго утра всем друзьям, доброго утра всем народам.
      Перекликаются радиостанции через эфир, волнами проторенный,
      Солнце взлетает, медью волос звеня, цокает ритм танца - это идет история бронзовым шагом коня.
 
      Из ниш глядели Михаил Светлов, Э. Багрицкий, Тихонов, Семен Кирсанов, Михаил Голодный, И. Сельвинский, Безыменский, А. Жаров, Демьян Бедный, Виссарион Саянов и десятки других поэтов.
      – Вот пламенные певцы той изумительной эпохи! - сказал Павел. - Их произведения сейчас почти забыты, но имена их будут жить вместе с нами. Они боролись плечо в плечо с рабочим классом за утверждение социализма, и этим они велики. Они дороги нам… Пусть поэты наших дней искуснее их. Пусть наша поэзия выше старой поэзии. Мы не забудем ни одного из поэтов той эпохи.
      – Какое было потрясающее время! - взволнованно продолжал Павел, - какие были изумительные люди! Они, эти веселые, неунывающие поэты, жили одними радостями и одними печалями с партией, с рабочим классом. Когда стране угрожала опасность, они бросали перья и брались за оружье. Когда Советы напрягали все силы, чтобы сдвинуть с рабских темпов производительность страны, они опускались с песнями в шахты, шли в цехи, в колхозы, в рудники, на стройку, и бодрые песни начинали звенеть по стране. Да, этим они были велики.
      Экскурсанты вошли в Зал литераторов.
      Максим Горький, Леонид Леонов, Юрий Олеша, Виктор Шкловский, Бруно Ясенский, Константин Федин, А. Фадеев, М. Шолохов, Михаил Карпов, Горбунов, А. Бабель и сотни других писателей реконструктивного периода стояли здесь, беседуя с веками.
      Осмотр музея затянулся. Чувствуя голод, Павел спросил:
      – Ну, как, ребята? Может быть, мы сделаем перерыв?… Я предложил бы съездить в новую Москву пообедать. Кто против?
      – Но мы еще вернемся сюда?
      – Конечно. Так как же?
      – Обедать!
      – Перерыв!
      Через полчаса экскурсия влетела в светлые и радостные кварталы новой Москвы.

      Вечером Павел и Кира провожали ребят, которые направлялись в Ленинград. Когда самолет опустился на площадку аэровокзала, будущий ученый встал и сказал:
      – От имени группы киевлян выражаю вам, товарищи, благодарность за ваши объяснения. Если мы можем быть для вас полезными, не забудьте наш адрес: Киев, 14 городок. Группа Б-37.
      – Прекрасно! - улыбнулась Кира, потом, взглянув на Павла, повернулась к ребятам.
      – Меня зовут Кира Молибден. Мой адрес: СССР, Клуб энергетиков. Если я могу быть для вас полезной, к вашим услугам.
      Пятьдесят карандашей забегали по пятидесяти блокнотам школьников.
      – Мой адрес, - сказал Павел, - СССР, Звездный клуб. Меня зовут Павел Стельмах.
      Пятьдесят карандашей дрогнули в руках ребят, пятьдесят пар изумленных глаз остановились на лице Павла с восхищением, и пятьдесят глоток огласили площадку аэровокзала нестройным криком.
      – Ты?… Тот самый? - спросил будущий ученый.
      – Тот самый! - рассмеялся Павел.
      Точно сговорившись, ребята бросились к Павлу и стали кружить его.
      – Павел, ур-р-ра!
      – Ур-ра-ра.
      – Пощадите! - взмолился Павел.
      Они долго бы еще тормошили Павла, если бы самолет в это время не подал сигнал к отправке.
      Ребята кинулись в кабины. Заняв места, они кричали что-то через иллюминаторы, размахивая шляпами и шарфами.
      Самолет сорвался с места и ринулся в вечернее, осыпанное звездами небо.
      – Я, кажется, буду забыта! - полушутя сказала Кира.
      – Но, уж я-то не забуду ребят! - проговорил Павел.
      – Знаменитость обязана страдать, - рассмеялась Кира.
      – Это биология или социология?
      – Традиции, Павел, традиции!
      – Я уважаю из старых традиций - одну: склонность людей ужинать в это время…
      – И я не вижу причины к тому, чтобы мы поступили сегодня вопреки старым традициям…

      Спустя некоторое время, они мчались в авто по тихим проспектам Москвы.
      Ветер свистел в ушах. Звезды заливали небо. В облаках плясала луна. Сады бросались под колеса машины.
      Кира смеялась счастливым смехом. Ветер, хлещущий в лицо, шум мотора, звездное, опрокинутое небо и теплое плечо Павла вызывали в ней приступы смеха.
      – Павел, Павел! - сквозь смех проговорила Кира.
      Он по-мальчишески сдернул шляпу с головы и, размахивая ею, запел, управляя авто одной рукой.
      – Павел! Павел!
      Ветер гнался сзади, бросался с боков, летел рядом, насвистывал:
      – Павел, Павел!
      Навстречу грянула музыка репродуктора. Пламя огней залило светом машину.
      – Стоп! - вскричали одновременно Кира и Павел.
      Смеясь, они выскочили из автомобиля, укрепили над карбюратором дощечку с надписью «Занято» и по широкой лестнице вбежали в вестибюль.
      Сквозь стеклянные двери были видны столы, покрытые белоснежными скатертями. Зеленые айланты протягивали к прозрачному куполу пышные ветви. Неуклюжие телевоксы бродили меж столов, за которыми сидели люди. Казалось, весь зал, все обеденные столики были заняты.
      – Не подняться ли нам этажом выше? - предложил Павел.
      – Нет, нет! - запротестовала Кира, - один столик найдется.
      Они толкнули дверь, и шум голосов, музыка, смех и крики вырвались в вестибюль…
      – Видишь, как здесь весело!
      – Да… Но столов свободных как будто нет!
      Они остановились, оглядываясь по сторонам.
      Свободных мест не было.
      – Ну, все… Я говорил! - заворчал Павел.
      Они направились к выходу, но в это время с разных концов зала закричали:
      – Алло, Алло! Здесь освобождается столик.
      Несколько человек поднялись из-за столов, предлагая место.
      – Ну, вот… Я ведь говорила.
      Они направились к свободному столу. Павел взял меню, но, взглянув на него, поморщился и положил обратно:
      – Сплошная химия! Таблетки, капсюли, какие-то порошки и мази. Что за издевательство над человеческим желудком 19.
       19Любитель хорошо и вкусно покушать вполне разделит негодование Павла. В его руках находилось меню новой кухни, которая изготовляла таблетки и капсюли, содержащие строго необходимое для организма количество белков, жиров, углеводов и витаминов.
      Говоря о питательности кушаний кухни будущего, необходимо упомянуть о вкусовых ее особенностях. Кулинария будущего - это целая гамма тончайших вкусовых ощущений, о которых мы, люди спартанской эпохи, не можем даже подозревать. То, что современный гастроном и гурман считает лакомством, могло бы вызвать даже у самого нетребовательного члена социалистического общества гримасу недоумения.
      – Может быть, ты? - обратился он к Кире.
      – Нет, нет! - закричала Кира, - я еще не так стара.
      Сидевший спиною к ним человек повернулся и улыбаясь сказал:
      – Напрасное предубеждение! Я с десяти лет пользуюсь новой кухней, но кто скажет, что я стар или же плохо выгляжу?
      – Ого! - дурачась ответила Кира, - если бы новая кухня вздумала рекламировать свои мази, тебя следовало поместить на плакат… Знаешь, такие плакаты были раньше… Один из них я видела сегодня в старой Москве. Апоплексический дядя держит кружку с алкоголем и говорит: «Я пью пиво «Новой Баварии», я всегда здоров».
      Павел позвонил.
      – А тебя, - засмеялась Кира, - следовало бы изобразить с надписью: «Посыпайте порошком языки, смазывайте десна питательной мазью. Я нахожу в этом удовольствие».
      – В таком случае, - рассмеялся сосед, - я предложил бы…
      – Не хочу! Не хочу слушать… Я есть хочу… Звонил?
      – Уже!
      К столу развинченной походкой подошел телевокс. Павел достал из его кармана меню и громко прочитал:
      – 1. Суфле. А какое суфле, неизвестно. Очень подозрительно.
      – Пропустить суфле! - сказала Кира.
      – 2. Шницель телячий?
      – Не хочу! Мимо!
      – 3. Филе?
      – Мимо!
      – 4. Аморетки?
      – Стуфат? Телячьи ножки под белым соусом на вальванте? Шашлык? Поросенок с соусом из шампиньонов? Утка, фаршированная груздями? Тетерки с красным вином? Марешаль из рябчиков? Щука с шафраном? Карп с белым вином? Форель с раковым маслом? Лососина в папильотах? Судак по капуцински с ромом? Сиг печеный со сморчками? Караси вареные в сливках?
      – Стоп! - закричала Кира, - беру карасей! Какой номер?
      – 17! дальше! Стерлядь с трюфелями? Буженина с вишней? Индейка, фаршированная каштанами? Спаржа с сабайоном?
      – Беру! Номер?
      – 21! Грибы тушеные? Артишоки в малаге. Оливки фаршированные? Мозги фри?
      – Беру!
      – 25! Грудинка с изюмом? Артишоки с голландским сыром? Пил…
      – Довольно! Хватит!
      – На сладкое?
      – Ну, что-нибудь!
      – Я возьму рагу! - сказал Павел, - ну, и пожалуй, говядину, шпикованную трюфелями…
      – Ну, ну… - кивнула головой Кира.
      Опустив руку в урну, он достал пригоршню жетонов и, выбрав из них несколько штук, отложил их в сторону.
      Затем собрав жетоны, опустил их в алюминиевый кармашек телевокса и нажал перламутровую кнопку на руке телевокса.
      Телевокс качнулся, сделал поворот и, звеня металлическими частями, побрел в сторону кухни. На белой спине его чернела цифра 137.
      – А это наш телевокс? - всполошилась Кира.
      – Я думаю, - сказал Павел, сдвигая оставшиеся жетоны со скатерти, на которой голубела цифра 137.
      – Надо всегда проверять, - поучительно говорила Кира, - а иначе два часа можно просидеть за столом в ожидании ужина.
      – Как так?
      – А так… Ты не знаешь, что со мной случилось в Калуге?
      – С тобой и с телевоксом?
      – Ну, да… Села я однажды обедать. Заказала уйму прекрасных вещей и жду. Сижу час. Нет обеда. Начинаю беспокоиться. Оглядываюсь. Слышу смех. Смотрю туда. И что же? Через несколько столов от меня стоит мой телевокс и держит в руках поднос, а кампания, обедающая за этим столом, хохочет. «Ты, - говорят, - голубчик, сам пообедай. Мы, - говорят, - привыкли только раз в день обедать». Подсмотрела я на номер своего столика. 28. Взглянула на спину телевокса. Тоже - 28. Оказывается, что этот телевокс был переведен с круговой линии на угольную, а механизм-то у него не потрудились переставить. Вот он и запутался меж столов.
      За соседними столиками засмеялись. Высокая девушка повернулась к Павлу и Кире и, блестя веселыми глазами, сказала:
      – А я была свидетельницей другого случая с телевоксом. Не помню где, но кажется, в Минске, мы заказали вот так же ужин. И тоже ждали. А телевокс точно под землю провалился Некоторые не выдержали. Пошли искать.
      Кто-то не ожидая развязки захохотал.
      – Да вы подождите. Слушайте, что было дальше. Ищут его на кухне. Нет. Ищут в буфетной. Нет. Собралась толпа добровольцев. Так где вы, думаете, он шатался?
      – Наверное тут же. В зале.
      – Совершенно верно. Начали присматриваться к обслуживающим зал и замечаем: ходит один телевокс с подносом и нигде остановиться не может. Ну, пришлось, конечно, ловить его.
      Веселый разговор был прерван появлением телевокса 137. С вытянутыми вперед металлическими руками, в которых висел поднос, он подошел к столику Павла и Киры и качаясь остановился.
      Павел начал снимать с подноса заказанные кушанья.
      – Я еще хочу взять молока! - сказала Кира.
      – Заказывай!
      Кира взяла жетон. Потянувшись к телевоксу, она опустила жетон в алюминиевый кармашек, затем перевернула минутную стрелку на цифру 15 20.
       20Это значит, что телевокс должен принести заказанное через 15 мин.
      – Ты думаешь, - взглянул Павел на циферблат, - что мы управимся со всем этим в 15 минут?
      – Вполне! - нажала кнопку Кира.
      Телевокс отошел.
      Кира и Павел приступили к ужину.

      Обычный шум вечернего ресторана гремел вокруг, сплетаясь с музыкой репродукторов. Стучали ножи и вилки. Люди перекликались через столы. Шутили. Смеялись.
      Прислушиваясь к музыке, Кира подняла вилку вверх:
      – Слышишь, Павел?…
      – Что-то знакомое! По-моему - это музыкальный антураж к рагу.
      – Это «Весна в горах». Помнишь, я играла в Солнцеграде.
      – Ах, да… - смущенно пробормотал Павел.
      Ему стало почему-то неприятно, что он забыл эту мелодию. В замешательстве он поспешил переменить разговор. Чувствуя досаду, он неожиданно проговорил:
      – Удивительное безобразие!…
      – Что такое?
      – Меня хотят оставить без витаминов. Подливка к рагу сделана из одних вареных овощей!
      Он понимал комичности положения, но упрямство толкало его дальше. Он встал из-за стола.
      Кира смеясь глядела на него исподлобья.
      – Можешь смеяться, а я пойду за витаминами.
      Пробираясь между столиками и уступая дорогу телевоксам, Павел прошел через зал на кухню.

      Залитое светом помещение было похоже на цех завода. Сияющие автоклавы, точно бокалы гигантов, стояли выстроившись вдоль стен. Духовые шкалы, блестя никелем, выступали из ниш. Под гигантскими прозрачными колпаками лежали куски сырого мяса и фарша. В стороне - под стеклом краснели помидоры, морковь, желтела репа, блестели оранжевые плоды и овощи гибридов, розовела редиска, белела капуста. Горы фруктов и овощей горели аппетитной радугой под тонким слоем хрусталя. В мраморных водоемах двигались темные, жирные спины щук, карпов, лещей, налимов. Паутина пневматических труб опутывала кухню, нависая над автоклавами, духовками и продуктовыми шкалами.
      Телевоксы выходили в кухню один за другим. Не останавливаясь, они снимали подносы и поднимались на небольшие площадки, над которыми медленно плыл конвейер. Остановившись здесь, телевокс опускал жетон в особую металлическую трубку и, вытянув руки с подносом к конвейеру, застывал в такой позе. Через несколько минут на движущейся ленте конвейера появлялись тарелки. Они подплывали к телевоксу и на мгновение задерживались. Лента конвейера молниеносно опускалась вниз; одновременно руки с подносом делали еле уловимое движение вперед, тарелки располагались на подносе. Телевокс повертывался и выходил.
      Павел осмотрелся.
      На противоположной стороне он заметил белые халаты дежурных, которые возились среди суетливо снующих телевоксов-поваров.
      Павел подошел ближе.
      Один из дежурных подошел к нему и спросил:
      – Ты хочешь заказать что-нибудь особенное?… Сейчас только что получены цыплята. Зафаршировать тебе? А? Или ты любишь в сухарях?
      Павел отрицательно покачал головой.
      – Может быть, я соблазню тебя омарами?
      – Нет! Здесь застряли мои витамины!
      Дежурные тревожно переглянулись.
      – Ты что взял?
      – Рагу. Но мне его подали с варенными овощами…
      – Без витаминов! - подхватил один из дежурных.
      – Совершенно верно.
      – Какой стол?
      – 137!
      Два белых халата кинулись в паутину пневматических труб.
      – Ну, так и есть.
      – Не работает. Линия закупорена.
      Павел подошел ближе.
      – Поварская бастует?
      – Нет. Это на подающей линии. Придется, кажется, повозиться.
      – Возьми лимон, морковный сок и тыквенное пюре 21, - предложил стоящий рядом с Павлом дежурный, - впрочем есть еще немного пюре из помидоров.
       21В наше время на пищу не обращается почти никакого внимания. Мы едим мясо, которое жарится на сковородах по часу и больше и которое теряет половину своей питательности. Мы едим овощи, которые варятся полдня, теряя столь необходимые для организма витамины. Мы держим готовые мясные и рыбные блюда на плите и в духовом шкалу, убивая три четверти питательности этих блюд. Мы пользуемся вредными для организма разогретыми кушаньями.
      В кухне будущего поступающее в поварское отделение мясо (в фарше или кусках) лежит в сосудах, из которых выкачан воздух, до того момента, пока не получен заказ. Перед тем как подавать мясо на стол, его опускают на несколько секунд в электрошкапы или же в духовые шкалы, где оно обрабатывается паром. (Все зависит от того, какое именно мясо и в каком виде желают получить обедающие или ужинающие). Быстрота превращения сырого мяса в годное для употребления сохраняет питательность мяса и почти все находящиеся в нем витамины. Однако при этом пропадает витамин «С», который начинает разлагаться при температуре в 50 град. Помимо того, мясо всех витаминов, нужных для человека, не имеет. С целью пополнения пищи необходимыми витаминами кухня будущего пользуется так называемым способом оживления пищи. Для этого в готовые мясные и рыбные блюда вводят сырые соки овощей, зелени и фруктов.
      Пудинги, суфле и др. блюда из овощей, которые не могут быть оживлены непосредственно, как подвергавшиеся действию весьма высокой температуры, оживляются посредством введения сырого сока в отдельно приготовленный соус, преимущественно на пассеровке, т. е. на муке, декстриниэированной в кипящем масле и разведенной бульоном, сливками или молоком.
      С судком в руках Павел вернулся к столу.
      – Нашел свои витамины? - встретила его Кира.
      Павлу стало неловко.
      – Знаешь что, - ответил он запинаясь, - мне показалось… нетактичным забыть эту мелодию, которая произвела на меня тогда впечатление… Ну, вот, - стараясь быть развязным, закончил он, - я и решил прогуляться немного.
      Кира пытливо посмотрела на него, однако ничего не сказала.
      – А где же музыка? - взялся за нож и вилку Павел, - где тот марш, который будет сопровождать мои витамины… Перерыв?
      – Нет! - ответила Кира, - пришло сообщение о какой-то катастрофе на юге.
      – Где?
      – Ничего еще не известно. Подождем - узнаем.
      Павел пытался поддержать разговор, но его усилия оставались тщетными. Едва начав говорить, они умолкали. Так же вяло разговаривали и за соседними столиками. Все чего-то ждали.
      Громкие голоса и смех стихли. Сдержанное гуденье и тихий звон приборов о тарелки нарушали тишину.
      Наконец в томительное, напряженное ожиданье ворвался гулкий вздох репродукторов.
      – Товарищи! - громко сказал звенящий металлом голос, - случилось большое несчастье. Упавшим метеором разрушено промышленное кольцо Харькова. К счастью, работы были прекращены за несколько минут до катастрофы. Человеческих жертв нет. Для восстановления предприятий с таким расчетом, чтобы они через «пятидневку» могли вступить в строй, нужна рабочая сила в количестве 75 миллионов человек. Но это только предварительный подсчет. Через два часа будут переданы более точные цифры необходимой рабсилы. Совет ста постановил произвести следующую разверстку:
      Харьков выделяет половину всего населения, то есть 3 миллиона.
      Киев - 2 миллиона.
      Одесса - 4 миллиона.
      Минск - 3 миллиона.
      Сталинград - 3 миллиона.
      Москва - мобилизуется полностью, кроме работников статотделов и десяти дежурных членов Совета ста.
      Ростов-на-Дону - 2 миллиона.
      Ленинград - 4 миллиона.
      Познакомив город с нарядом, тот же голос сказал:
      – Сибирь рабсилы не посылает, но в случае надобности должна будет доставить все остальное недостающее количество рабочих. На пять дней запрещается переезд из одного города в другой. Мобилизованные образуют трудармию, руководить которой будет Совет ста. Направляющиеся на работу должны взять с собой из местных распределителей рабочие комбинезоны, запас продовольствия на пять дней и походные палатки с постельной принадлежностью. Подписано Советом ста. В дорогу, товарищи! Бросай свои дела! Харьков ждет.
      В дорогу, товарищи!
      В зале началось движение.
      – Значит, едем? - вскочил Павел.
      Кира собрала посуду и быстро позвонила. Нагрузив вместе с Павлом телевокса посудой, она нажала кнопку.
      – Отдыхай пять дней, ленивец!
      – Надо бы его смазать! - озабоченно сказал Павел.
      – Да ведь остаются же здесь люди. Неужели они не догадаются это сделать… Бежим, бежим.
      Вместе с озабоченной, встревоженной толпой они выбежали на улицу. Люди прыгали в автомобили. Сердитый рев сирен будоражил тишину. Шум и крики оглашали тихие и темные кварталы.
      – Садись! - крикнул Павел.
      Кира села рядом.
      – Кто без авто? - снова закричал Павел. - Садись!
      Несколько человек вскочили в автомобиль.
      Вместе с этими случайными спутниками они отыскали распределитель, нагрузили авто палатками и продовольствием, взяли рабочие комбинезоны и тут же, около распределителя, организовали летучее совещание.
      Высокий мужнина с длинными руками и широкой спиной взял себе слово:
      – Товарищи! - сказал он, - ехать на аэровокзал бесцельно. Туда сейчас бросились все. Я предлагаю подумать о том, как нам попасть в Харьков с помощью других средств.
      – Может быть нам следует добраться до Гжатска, а там взять самолет? - предложила Кира. - Если я не ошибаюсь, Гжатск не попал в разверстку?
      – Нет! Это отнимет два часа.
      – А почему бы нам не воспользоваться воздушной дорогой? - спросил Павел.
      – Товарной?
      – Ну, да!
      – Это идея! - крикнул кто-то в темноте.
      – В таком случае - вперед!
      Авто помчался к товарному вокзалу.
      Но не одному только Павлу пришла мысль воспользоваться этой дорогой. Когда авто подъехал к товарной станции, здесь уже стояли сотни пустых машин.
      – Мы не первые! - вскричала Кира.
      – Тем лучше. Веселее будет.
      Нагруженные вещами, они вбежали под стеклянный навес, где уже толпились сотни других людей.
      – В чем дело?
      – Почему стоят?
      Кто-то крикнул из толпы:
      – Поезд прибывает через пять минут.
      – Откуда?
      – Из Мурманска.
      – Туда уже сообщено?
      – Да, да. Товарищи уже передали в Мурманск, что дальше поезд пойдет с пассажирами и под управлением живых людей 22.
       22Поезда, рефрижераторы, пароходы и другие средства передвижения, занятые перевозкой грузов, не имеют обслуживающей команды. В описываемое нами время управление товарными поездами, пароходами и рефрижераторами осуществляется по радио.
      Прошло несколько минут.
      – Отойдите от дороги!
      Павел и Кира отошли от бетонной отполированной дороги в сторону. И тотчас же, точно из-под земли, вылетел и замер около перрона длинный, похожий на вытянутый, приплюснутый дирижабль - воздушный поезд 23. Несколько вагонов автоматически выключились из состава. Подъемные краны схватили их сверху стальными руками, подняли на уровень крыши и поднесли к верхнему бассейну. Глухо щелкнули затворы, зашумела вода, шумно заплескалась в бассейне рыба.
       23Вместо неудобных, уничтоженных в 1950 г. железных дорог, Советы ввели спроектированную еще в 20-х годах нашего столетия К. Э. Циолковским дорогу с поездами, приводимыми в движение воздушными турбинами. Такой поезд «передвигается» по прямой, как стрела, бронированной, гладкой дороге. Перед отправлением бесколесный поезд ложится на бетонное полотно своим полом, затем между полом вагона и полотном дороги накачивается воздух, который держит на себе весь поезд. Иными словами, поезд висит на тонком, в несколько миллиметров, слое воздуха. Избыток давления накачиваемого воздуха над окружающим составляет только одну десятую долю атмосферы. Таким образом, подъемная сила воздушной прослойки достигает тонны на 1 кв. метр, т. е. впятеро больше, чем требуется для вагона. Уничтожая трение, эта прослойка в то же время, вырываясь сзади вагона; оказывает на него продольное давление, иначе говоря, создает тягу поезда. Воздушные поезда, развивая скорость до 1.000 км в час, перелетают с разбега, без мостов, через самые широкие реки и озера. В этих пунктах дороги поезд автоматически выбрасывает поддерживающие плоскости. Останавливают такой поезд, ослабляя под ним воздушное давление.
      – Собственно говоря, - сказала стоящая рядом с Павлом женщина, - рыбу эту можно было бы захватить в Харьков. Там она больше пригодилась бы.
      – Да, здесь рыба пропадет! - согласился Павел, - но попробуй - сговорись с машиной. Она приведена в движение и будет выполнять свою работу, пока не сломается.
      – Товарищи! - крикнул мужчина с длинными руками, - при посадке надо выбрать уже разгруженные вагоны, иначе мы рискуем где-нибудь в Туле или в Орле попасть в бассейн с водой. Машина, как видите, заряжена.
      – Ничего! Сегодня Тула и Орел останутся без рыбы. Садись, товарищи! Наша первая остановка - Харьков.
      Кран опустил опорожненные вагоны на места. Щелкнула автоматическая сцепка. Поезд был готов для отправки.
      – Са-ди-и-и-сь!…
      – Не забудьте закрыть герметически щиты.
      – Держитесь у задней стены вагона.
      Павел, Кира и еще несколько человек бросили вещи в вагон и вошли сами.
      Щиты опустились. Черная мгла наполнила вагон.
      – Прижмитесь спиной к задней стене.
      – Павел, дай твою руку.
      В темноте они отыскали руки.
      – Ты не боишься?
      – Нет. А ты?
      – Я еще не пробовала передвигаться с такой скоростью. Какое, интересно, испытываешь при этом ощущение?
      – По-моему, никакого.
      Вагон, качнувшись, приподнялся вверх.
      – Ого!
      В тот же момент стена вагона вдавилась в плечи.
      – Едем!
      – Упирайтесь ногами в пол!
      – Давит!
      – Ничего! Это сейчас пройдет.
      Не прошло и минуты, как ощущение тяжести пропало.
      – Только и всего? - разочарованно спросила Кира.
      – А ты чего ожидала? Впрочем, через полчаса здесь будет немного жарко и очень душно.
      – Ерунда! - крикнул чей-то голос, - к тому времени мы будем уже под самым Харьковом.
      …Через сорок минут воздушный поезд остановился в Харькове.

      С Холодной горы, где помещалась товарная станция воздушной дороги, прибывшие увидели плавающий в свете бесчисленных прожекторов, взволнованный Харьков.
      По улицам, белым от усиленного освещения, нескончаемым черным потоком катились колонны автомобилей. Ползли, приподняв вверх длинные руки, подъемные краны, вытянув чудовищные шеи, бежали экскаваторы. Металлические балки, вычерчивая в белом и нежном свете неверные треугольники, двигались по Екатеринославской улице, точно живой лес. Горы бочек с цементом ползли на грузовиках, следом за гигантскими бетономешалками. Щупая прожекторами темную воду, по Неточи, Лопани и Харькову, по трем рекам-каналам города, бежали пароходы. Тысячи дирижаблей и самолетов гудели над головами в белом от света небе.
      Каждые две минуты на товарную станцию прибывали воздушные поезда с людьми, с машинами и строительными материалами.
      Репродукторы кричали не переставая:
      – Прибывающие на южный аэровокзал должны отправиться немедленно на место катастрофы и приступить к расчистке.
      – Товарная южная станция забита машинами, прибывшими из Донбасса. Населению кварталов, расположенных в этом районе, предлагается доставить машины к месту катастрофы.
      – Центральным районам разгружать прибывающий на городские пристани строительный материал.
      – Всем районам немедленно связаться с главным штабом.
      – Тем, кто не имеет работы, отправиться в промышленное кольцо.
      – Ждите через десять минут новых распоряжений.
      – Ну? - спросила Кира.
      – Я думаю, - сказал Павел, - что нам следует помочь разгружать прибывающие на эту станцию поезда и организовать доставку строительных материалов к месту катастрофы.
      Сложив вещи на перроне и накинув рабочие комбинезоны, они вместе с другими товарищами принялись за работу.
      По бесконечному перрону тянулись длинные, густые вереницы людей, которые набрасывались на поезда, опорожняли их и отбегали в сторону. Бесчисленные подъемные руки кранов сновали в воздухе, заслоняя свет. Лязгали и ворчали дерики и тельферы. Грузовики тремя рядами плыли около пакгаузов, принимая на ходу бочки цемента, железные конструкции, арматурное железо, песок камень, рельсы, бетономешалки, бревна, доски и, нагруженные до верха, мчались полным ходом вниз.
      К полночи поезда перестали прибывать.
      – Все, что ли? - спросили с грузовиков, прибывших за материалами.
      – Подача прекращена. Очевидно, больше не требуется.
      Погрузив вещи на грузовики, Кира и Павел, вместе с остальными товарищами, помчались через город к промышленному кольцу.
      Пробираясь сквозь бесконечные потоки автомобилей, они наблюдали необычайные картины. Они видели бесчисленные палатки, выросшие на площадях, у пристаней и вдоль тротуаров улиц. Но еще более удивительное зрелище представляло место катастрофы. На несколько километров вокруг разрушенного промышленного кольца белели, сливаясь с темным горизонтом, палатки мобилизованных, образуя огромный город с широкими проспектами и улицами, по которым двигались машины и грузовики с материалами.
      Мощные прожекторы, обступив со всех сторон полосу промышленного кольца, освещали развалины фабрик и заводов. Из черных стен вытягивались в небо изогнутые железные балки. Крыши лежали на исковерканных машинах. Все это было залито черной толпой людей, копошащихся, точно муравьи, среди этих развалин. Молча, без криков, люди придвигали машины, устанавливали подъемные краны и с помощью этих верных своих помощников расчищали площадки.
      – Стены до утра не трогать! - кричал репродуктор. - Крыши выбирать и направлять в южный сектор кольца. К зеленым огням. Туда же направлять и машины. Мусор вывозить в северную часть сектора. К бетономешалкам. В сторону двух фиолетовых прожекторов.
      Выбрав место для палатки, Павел и Кира растянули полотно.
      – Теперь давай я помогу тебе установить палатку! - сказал Павел.
      – Как? - возмутилась Кира, - но это же моя палатка.
      – Извини, но мне кажется, ты ее даже и не подумала захватить с собой.
      – Позволь, но ты же две взял на складе.
      – И не подумал даже. Впрочем, я могу ее уступить тебе.
      – Нет, уж, пожалуйста. Без самопожертвования. Мы будем спать в одной палатке. Давай другую кровать.
      – А ты ее взяла?
      – Ну, да?!
      – Прекрасно!
      Быстро установив в палатке походные кровати, они привязали кверху широкий цветной шарф Киры.
      – Теперь наш адрес, - засмеялась Кира, - Харьков, катастрофа, Оранжевый шарф… Пошли.
      Они смешались с толпой работающих.
      В три часа, когда край неба лопнул и сквозь щель вошла темная предрассветная заря, репродукторы выбросили распоряжение:
      – Бросай работу! Сейчас прибывает из Сибири смена… Завтра встать в 10 часов. Спокойной ночи. Спокойной ночи.
      Утомленные работой, Павел и Кира добрались до полотняного города, отыскали свою палатку и, не раздеваясь, бросились на кровати.
      – Ты есть не хочешь?
      – Нет! - ответила Кира. - А ты?…
      – Я заснул бы с куском во рту.
      Помолчав немного, Кира сказала:
      – У меня такое ощущение, как будто я побывала под прессом.
      Павел молчал.
      – Ты уже спишь?
      В ответ раздался могучий храп.

      Они проснулись одновременно.
      Открыв глаза, Павел с недоумением увидел против себя смеющееся лицо Киры.
      – В чем дело? - пробормотал он, оглядываясь по сторонам, но, вспомнив события вчерашней ночи, засмеялся.
      – Ах, ванну бы сейчас… Горячую.
      – А еще что? - деловито осведомилась Кира.
      – И хороший бифштекс!
      – С кровью или без крови?
      – Лучше, конечно, с кровью!
      – Так… Больше ничего?
      – Этого было бы вполне достаточно.
      – В таком случае вставай! Будем завтракать… Если конечно ты не забыл продукты.
      – Нет! - вскочил Павел, - но я не знаю, куда я их вчера положил.
      Сумку с продуктами нашли под кроватью.
      – Посмотрим теперь, что ты взял!
      Запустив руку в сумку, Кира достала зеленую банку.
      – Горошек! - прочитала она надпись на этикетке. - Прекрасно. Ну, а теперь?
      На свет появилась вторая банка.
      – Еще горошек. Ну, эта банка, пожалуй, лишняя. Посмотрим дальше.
      С этими словами она вытащила третью банку.
      – Опять горошек… Не думаешь ли ты, что я горохоманка какая-нибудь.
      Появилась пятая банка с зеленой этикеткой.
      – Ну, конечно, горошек…
      – Видишь ли, - забормотал смущенный Павел, - я так торопился…
      – Это ясно. Однако, будем терпеливы…
      Она достала из сумки шестую банку с зеленой этикеткой. Укоризненно качая головой, Кира взглянула на Павла и ядовито сказала:
      – Как ты думаешь, - она протянула банку к самому носу Павла, - это зеленое может быть чем-нибудь другим, кроме горошка?
      – А что, - попробовал защищаться Павел, - горошек не так плох, если относиться к нему с некоторым снисхождением.
      – Он не заслуживает снисхождения! - нахмурила брови Кира.
      – Но я охотно закусил бы горошком.
      Кира пожала плечами.
      – Посмотрим дальше… Нет ли в сумке чего-нибудь более съедобного.
      С этими словами она высыпала из сумки целую груду зеленых банок.
      – Я думаю, - взглянула на Павла Кира, - твое желание закусить горошком можно удовлетворять в течение пяти дней.
      – Да он не так ведь уж и плох! - защищался Павел.
      Кира захохотала. Глядя на нее, засмеялся и Павел.
      – Воображаю, как он надоест нам за эти три дня.
      – Хотя бы хлеба взял, - покачала головой Кира. - Впрочем, ладно, горошек, так горошек, - примиряюще сказала она. - Пойдем, посмотрим, что делается на стройке.
      Они вышли из палатки.

      – Ого! - вскричала Кира, восхищенная развернувшейся картиной. - Пока мы спали, тут целый город выстроили…
      Перед глазами встала грандиозная панорама строительства. Высоко в небо поднимались, вырастая на глазах, бетонные стены. Десятки тысяч машин размахивали железными щупальцами. Огромные маховики бешено крутились во всех углах стройки. Толстые провода свисали всюду гирляндами изоляторов. Несколько десятков дирижаблей качались над стройкой, опустив вниз, стальные тросы. Подъемные краны закрывали небо движущей, густой паутиной.
      Кое-где уже устанавливали машины.
      Дирижабли опускали тросами на площадки, окруженные стенами, турбины, генераторы, цилиндры, котлы, дизеля и другое громоздкое оборудование, затем, выбрав тросы, отплывали в сторону. Другая группа дирижаблей подносила готовые конструкции крыш и опускала их на стены. Тысячи людей тогда облепляли черной живой массой верх здания, волоча за собой кишки пневматических молотков.
      – Сколько сейчас времени? - спросила Кира.
      Павел приложил мембрану к уху.
      – 9 часов и 40 минут.
      – Значит, - вздохнула грустно Кира, - пора познакомиться с питательными свойствами зеленого горошка и отправляться на стройку.

      Работы предполагалось закончить в пятидневный срок, но прибывшие со всех концов Республики товарищи работали на стройке по 16 часов, и на второй день к вечеру основные сооружения были почти закончены.
      Приказом Совета ста трудовая армия распускалась. Оставшиеся работы было поручено закончить населению Харькова самостоятельно. Но после того, как около ста миллионов человек, вооруженных самыми совершенными машинами, проработали на месте катастрофы два дня, оставалось только одно - застеклить кварталы Харькова, который от сотрясения воздуха, в момент падения метеора, растерял все стекла в рамах домов.
      – А машины? - недоумевала Кира.
      – Машины повезут обратно те, кто их привез!
      – Словом, мы свободны.
      – Да. Руководитель сотни, в которой мы работали, сказал, что обратно можно ехать даже без вещей. Наши палатки и кровати будут взяты воздушными поездами.
      – Я хотела бы сдать в багаж в первую очередь зеленый горошек.
      У Павла что-то попало в глаз, и он усиленно начал протирать его.
      – Ты меня слышишь, Павел?
      – Да, слышу, слышу.
      – Ну, и что же?
      – Ах, ты все о том же…
      – Может быть, мы его возьмем с собой?
      – О-о! - застонал Павел.
      Он видел, как за эти два дня осунулась и побледнела Кира, и чувствовал себя виноватым перед ней. Он прилагал все усилия к тому, чтобы загладить свою вину.
      После того, как трудовая армия была демобилизована, он предложил Кире вернуться обратно в Москву не самолетом, а дирижаблем конечных рейсов, так как на этих дирижаблях, он знал, была прекрасная кухня.
      – Но тогда нам придется тащиться до Москвы не менее, как два-три часа.
      – Неважно! - настаивал Павел.
      – Ты имеешь в виду кухню? - догадалась Кира.
      – Именно…
      – Пожалуй, это идея! - согласилась Кира.
      Некоторое облегчение Павел почувствовал лишь в тот момент, когда они вошли в ресторан воздушного корабля и сели за свободный столик. Стараясь исправить ошибку, Павел сам старательно составил меню обеда, проявив при этом все свои способности.
      – Я не знала, что ты такой привередливый! - удивлялась Кира. - Я считала твою любовь к зеленому горошку неизменной.
      – Ну, ну! - заворчал Павел, - забудем о постигшем нас несчастии.
      Они принялись завтракать, чувствуя, может быть в первый раз, удовольствие процесса насыщения.
 

      До сессии оставался один день.
      Со всех сторон Страны советов уже прибывали делегаты. Москва за несколько дней превратилась в шумный, оживленный город.
      Широкие проспекты гудели от сигнальных сирен. Толпы народа двигались по тротуарам плотными рядами. В ресторанах с утра до поздней ночи толкались люди. Десятки новых, запасных столовых, буфетов, закусочных и ресторанов открывались через каждые два часа. Начали работать театры. На площадях появились полотна телекинорадиоприемников. По широким лестницам музеев и библиотек вверх и вниз тянулись бесконечными потоками посетители. По вечерам с крыш домов неслись песни. Пели улицы и площади. Пели дома и мостовые.
      Павел бродил среди этих шумных, веселых делегатов, рассеянный и озабоченный. Волнуясь, он ловил на лету отдельные фразы о предстоящих работах сессии, стараясь угадать по настроениям, по еле уловимым интонациям голосов решение о своей работе.
      Обедая, он вмешивался в разговор соседей, ловко направляя беседу в нужном ему направлении, и с биением в сердце прислушивался к тому, что говорят о Звездном клубе.
      Но все его попытки угадать настроение отдельных делегатов неизменно сталкивались с одной и той же фразой:
      – Подождем доклада… Сейчас говорить об этом - преждевременно… Послушаем, что скажет Иванов.
      Он похудел, потерял аппетит, сон его стал беспокойным.
      В последний вечер перед сессией он не мог найти места в этом большом городе. Какая-то неведомая сила гнала его из одного конца Москвы в другой, из театра в сады, из садов в рестораны.
      Не имея возможности убежать от самого себя, от внутренней тревоги, охватившей все его существо, он отыскал Киру и несвязными словами рассказал ей о своем настроении.
      – Измучился за эти дни… Места нигде не могу найти…
      – Попробуй представить худшее… Представь себе, что работать тебе не придется в этом году.
      – Я не могу представить этого. Не могу уже потому, что это было бы неслыханным насилием над личностью. Укажи в нашей истории, в истории социалистического общества, хотя бы один случай, когда бы коллектив вмешался в личную жизнь члена общества… Мы гордимся тем, что способности каждого особенно пышно расцветают в наше время. Мы знаем, что к индивидуальным наклонностям каждого из нас коллектив относится бережно и любовно, и вдруг…
      – Ты забываешь одно, - перебила его Кира, - коллектив не может культивировать того, что может быть для него вредным.
      – Да черт возьми! - не выдержал Павел, - а я-то для кого стараюсь? Я для кого из кожи лезу? Для себя?
      – Тем больше причин для коллектива распоряжаться твоей работой.
      – А я сам?
      Кира с досадой пожала плечами:
      – Ты хочешь противопоставить себя коллективу. Ты считаешь себя самым лучшим и самым умным.
      Павел покраснел.
      – Я не имел таких мыслей. Но я хотел сказать, что при таком порядке вещей мы можем потерять свою индивидуальность!
      – Ты сам не веришь тому, что говоришь. Ты отлично знаешь, что наша система воспитания и отношение коллектива к отдельным членам общества направлены к тому, чтобы помочь каждому выявить себя во всем объеме своих способностей… Вспомни капиталистический мир, где величайшие таланты гибли от голода, и взгляни на наше общество. Будь ты даже самым бездарным маляром, обладав в этой области способностями телевокса, - и тогда, даже в этом случае, если ты почему-либо решишь, что у тебя в груди шевелится талант художника, коллектив сделает все, - чтобы помочь тебе в твоей работе. Лучшие художники возьмут над тобой шефство. Лучшие профессора искусства займутся твоей теоретической подготовкой. Прекрасное ателье будет предоставлено в твое полное распоряжение. Проявляй себя. Работай. Совершенствуйся. А если из тебя ничего не выйдет и если ты всуе возомнишь себя поэтом, - то коллектив не сделает тебе ни одного упрека. Так же бережно и любовно он поставит тебя в иные условия для роста твоего поэтического призвания.
      Индивидуальность? - усмехнулась Кира. - Его угнетают? Ты напоминаешь старого мещанина, который боялся социалистического общества только потому, что его бесцветная личность могла раствориться в коллективе. Он представлял наш коллектив, как стадо животных, как коллектив потертых, стандартных личностей, таких же как сам. Да это было бы страшно. Но разве наш коллектив таков? Точно в бесконечной гамме каждый из нас звучит особенно и неповторимо, но все мы вместе под опытными виртуозными пальцами Экономики соединяемся в гармоническое целое, в прекрасную человеческую симфонию…
      – Ты, кажется, принимаешь меня за выходца из старого Я сам все это знаю.
      – Я не считаю тебя хуже того, что ты есть.
      – Да ведь живой я человек?
      – Волнуйся! Но говорить при этом глупости вовсе не обязательно. Ты даже не знаешь, что решит завтра сессия, а уже авансом сыплешь гром и молнии.
      – Побыла бы ты в моем положении хотя бы две декады…
      – Но, Павел… Ведь это же исключительное положение. Сейчас, когда остро встал вопрос об энергетике, нечего даже и обижаться на коллектив, если он не сочувственно отнесется к твоей работе. И, наконец, решающее-то слово принадлежит тебе. Ты можешь работать, вопреки воле коллектива. В материалах тебе не откажут. Этого бояться нечего.
      – Хорошо. Я буду работать, а на меня станут смотреть, как на волка? Спасибо.
      – Так ты хочешь получить общественную поддержку, игнорируя интересы общества? Я так тебя поняла?
      – Ох, оставь пожалуйста. Я сам не знаю, чего хочу. У меня голова идет кругом.
      – Тогда - прекратим этот разговор.
      – Хорошо! - покорно сказал Павел.
      Они замолчали.

      На другой день все шестьдесят подъездов дома Совета ста принимали делегатов всех клубов Республики. Гигантские стены розового мрамора поднимались в небо. В огромных стеклах, точно в тихих заливах плескалось солнце. Толпа людей перед домом-гигантом была похожа на полчища муравьев.
      Пневматические лифты-экспрессы безостановочно курсировали между этажами. В стеклянных, залитых солнцем галереях катилась толпа, не останавливаясь ни на одно мгновенье.
      Павел вошел вместе с делегатами в подъезд и поднялся на второй этаж, где находился амфитеатр для гостей, а также для тех, кто был лично заинтересован в решениях сессии по тому или иному вопросу.
      До открытия оставалось десять минут, но зал был почти заполнен.
      Заняв свободное место, Павел поднял голову вверх, к прозрачному куполу дома Совета ста, уходящему в голубую синеву, в которой растворилось стекло крыши, создавая впечатление пустоты. Плывущие над куполом белые облака усиливали это впечатление еще больше.
      Павел посмотрел по сторонам.
      Сверху, почти от самого купола, уступами спускались кольца амфитеатров, заставленные пюпитрами.
      Пюпитры бежали с головокружительной высоты вниз, наступая широкими потоками на середину. И только у самой середины, где на глыбе мрамора стоял изогнутый в подкову огромный стол с массивными креслами сзади, они смыкали свои ряды, охватив глыбу мрамора строгим полукругом.
      Шумная, густая толпа делегатов катилась в проходах, заполняя свободные места перед пюпитрами. Бесчисленное множество усилителей, точно рассыпанные пуговицы, чернели всюду, где только останавливался глаз.
      Прямо перед собой, над глыбой мрамора, Павел увидел спокойного и сильного Владимира Ленина.
      Суровое, с гранитным чертами, лицо Иосифа Сталина бесстрастно поднималось над шумными амфитеатрами.
      Знакомые с детства лица всех борцов за социализм стояли плечо в плечо с вождями партии. Вся задняя стена представляла собою изумительное произведение скульптуры, на этой стене тысячи художников воспроизвели барельефные портреты громадной ленинской партии, положившей начало социалистическому строительству.
      …До открытия сессии оставалась одна минута. Члены Совета ста, один за другим, появлялись на возвышении, обходили стол и усаживались на свои места.
      Вот вынырнул суетливый Коган. Наклонив голову вниз, он тыкался то в одно, то в другое кресло, потом, присев с краю, быстро вскочил и побежал в другой конец стола.
      Вот появился Молибден. Сохраняя свой обычный вид, - высокий и большой, - он, как всегда, прямо держал крупную голову, как всегда, размеренно и бесстрастно прошел мимо стола и опустился в кресло.
      За Молибденом шел Владлен Осипов. Это был маленький, необыкновенно подвижный человек, с глубоким взглядом блестящих странно-голубых, словно прозрачных глаз. За его спиной появился Неон Берг, казавшийся совсем молодым человеком. Под шапкой серебристых седых волос светились глаза, в которых метался лихорадочный огонь. С грустным, сосредоточенным видом просеменил Феликс Родэ.
      Прошел к своему месту высокий, с величественной осанкой, Ларион Федин.
      Подняв перед собой тяжелую могучую руку с тонкими холеными пальцами, медленно двигался старый Андрей Ермаков. И, точно медведь, лохматый и взъерошенный, прокатился перед столом шумный Гамов. Он упал в кресло, сжался в комок и, запустив одну пятерню в голову, другую в бороду, принялся рассматривать делегатов маленькими, колючими глазами.
      Один за другим занимали места члены Совета ста, старые знакомые всей Республики.
      Самое лучшее, самое талантливое, лучшие из лучших, цвет и гордость Страны советов - было представлено здесь, за столом.
      Убеленные сединами, имеющие за плечами крупные заслуги, выдающиеся научные работы, они готовились отчитаться перед Республикой в работе и поделиться мнениями по различного рода экономическим вопросам, по вопросам быта, по вопросам культуры.
      Наступила гулкая тишина.
      Из-за стола поднялся и подошел к микрофону Максим Горев. Его магнетические, словно завораживающие зрачки блеснули под высоким, чистым лбом, затем пропали, утонув под тяжелыми и длинными ресницами.
      Полтора миллиона человек встали и, точно ранее сговорившись, грянули «Интернационал».
      Сессия открылась.
      – Товарищи! - негромко обратился к присутствующим Горев, - сегодня, вопреки традициям, Совет ста решил открыть сессию докладом по энергетическому вопросу.
      Одобрительный гул взлетел под купол.
      – Предоставляю слово Василию Иванову.
      Из-за стола порывисто поднялся юноша лет 19. Этот самый молодой член Совета ста, несмотря на свой возраст, был известен Республике, как гениальнейший теоретик-энергетик. Его имя означало школу. Его работы с почтительностью встречались ученым миром СССР. К его мнению прислушивались. С ним считался весь коллектив. Его гениальность опрокинула традиции. Не имея даже 18 лет, он, вопреки установленному правилу, был выбран членом Совета ста.
      Самым молодым, каких только видел Совет ста в своей среде, был до него Мюнценберг, попавший в Совет, имея за спиной 30 лет и 150 научных работ.
      Юноша занял место Максима Горева.
      Наступила немая тишина. Все глаза устремились на него. Вот тот, который должен был сообщить нечто необыкновенное.
      Василий Иванов окинул зал спокойным взором и, не теряя понапрасну времени, приступил к докладу.
      Он не умел говорить и впервые выступал с такой ответственной речью перед таким собранием. Тем не менее, голос его был чист и звучен, и в нем не было заметно ни малейшей дрожи, когда он заговорил.
      – Товарищи! Я выступаю здесь по поручению Совета ста. Я хочу познакомить вас с той работой, которую мы выполнили коллективно в области планирования дальнейшего развития нашего энергетического хозяйства. Мой доклад таким образом представляет собой суммированные данные коллективной работы Совета ста.
      Он кашлянул, положил на пюпитр листки с цифровыми материалами и продолжал:
      – Я отниму у вас пять минут для небольшой экскурсии в прошлое. После того, как мы воспроизведем в памяти некоторые, весьма интересные цифры, мы с должной внимательностью познакомимся с нашим настоящим. Попробуйте представить себе конец девятнадцатого века с его нарождающимся энергетическим хозяйством…
      В одной из хозяйственных график 1875 года вы легко можете обнаружить, что количество потребляемого каменного угля равнялось в тот год 260 млн. тонн… На этой цифре я попрошу вас задержать свое внимание.
      260 миллионов тонн. Что может вызвать эта цифра, кроме иронической улыбки? Но крошечные 260 миллионов уже в то время вызывали среди ученых страх. Ученые той эпохи с карандашами в руках и с тревогой в сердце подсчитывали… Смешно, товарищи, но они подсчитывали, насколько хватит запасов каменного угля, если промышленность будет «пожирать» такие чудовищные, по тем масштабам, порции. После некоторых подсчетов ученые успокоились. Математические вычисления говорили о том, что запасов угля вполне достаточно на 10 тысяч лет, при чем тут уж принималось во внимание также и постепенное увеличение потребления.
      Теперь перешагнем через 20 лет и познакомимся с системой «постепенного» увеличения. Перед нами 1895 год. В графике расхода угля стоит уже более почтенная цифра. В этом году мировая промышленность потребовала 526 миллионов тонн. Обратите внимание на научность прогнозов в этой области.
      В 1870 году правительственная комиссия, после предостерегающих статей профессора Стенли Джевонса о необходимости экономии в расходовании угля, исчисляла угольные запасы Англии в 147.000 миллионов тонн, что при годовой добыче в 110 миллионов тонн должно было хватить на 1.300 лет. Но уже в 1900 году добыча возросла до 220 миллионов тонн, а срок длительности его запаса упал до 650 лет. В 1913 году добыча возросла до 287 миллионов тонн, а время истощения запасов сократилось до 500 лет.
      Можно ли говорить о тысячелетиях, когда уже в 1920 году мировое потребление угля равнялось одному миллиарду 300 миллионам тонн, возрастая с того времени чуть ли не с геометрической прогрессией.
      Оставив на совести старых ученых серьезность прогнозов о сроках истощения угольных запасов, обратимся к статистике наших дней. Вот цифры, товарищи. За истекший год одной только промышленностью Страны советов потреблено около полутора миллиардов тонн. 24
       24Мировые запасы каменного угля были равны в 1920 г. 5.800.000 миллионов тонн.
      Цифра эта, товарищи, призывает нас к сугубой серьезности. Мы не можем, по примеру ученых девятнадцатого века, надеяться на тысячелетия. И даже на столетия уже не вправе рассчитывать мы. Опустошенный Донбасс, полуопустошенный Кузбасс сигнализируют опасность. Еще более серьезной становится эта проблема, если вы примете во внимание катастрофическое положение с нефтью. Ее запасы - исчерпаны. Нефти уже теперь не хватает. Сейчас мы вынуждены извлекать нефтепродукты из сапропелитов. Что это значит? Это значит, что через год, самое большее через два, нам придется перевести всю промышленность и весь транспорт на уголь и на его продукты. Но так как уголь служит в нашем хозяйстве не только в качестве топлива, то опасность становится совершенно реальной.
      В этом году мощность механических двигателей, потребляющих твердое и жидкое топливо, равняется 700 миллионам лошадиных сил. Иначе говоря, в Стране советов работает на угле и нефти почти в два раза большее число двигателей, работавших в 1930 году во всем мире.
      В ближайшее десятилетие количество механических двигателей, по предварительным подсчетам, должно увеличиться ровно в два раза. Если к нашим запасам топлива придвинется новый рот, обладающий такими же крепкими челюстями, то опустошение угольных бассейнов ускорится ровно в два раза.
      Только на тридцать лет хватит наших топливных запасов и то последнее десятилетие будет питать свои двигатели остатками когда-то мощного Норильского угольного бассейна.
      Только тридцать лет, товарищи, отделяют нас от катастрофы. И мы, присутствующие здесь, в большинстве своем будем свидетелями разорения и промышленного паралича страны.
      Жизнь замрет. От социализма мы в несколько месяцев перейдем к временам каннибализма…
      Сегодняшняя сессия - историческая. Сегодняшний день должен создать мощное движение коллектива против надвигающейся опасности. Эта сессия должна положить конец дальнейшему росту силовых установок, работающих на твердом и жидком топливе. Эта сессия должна положить начало внедрению в промышленность и транспорт новых двигателей, пользующихся солнцем, водой, ветром.
      Страна, весь коллектив обязаны направить все силы к отысканию новых источников энергии. Работы в этой области следует окружить особым вниманием, особой атмосферой. Все излишки ценностей надлежит перебросить на лабораторные изыскания. Каждая новая идея в вопросах энергетики должна обрастать армией исследователей-лаборантов.
      Чего мы можем ожидать и на что мы можем надеяться в этой области? Обратили свои взоры, прежде всего, на могучий источник энергии, на Солнце.
      По подсчетам старого ученого Сванте Аррениуса излучение солнца на земную поверхность составляет 530·10 18больших калорий, что эквивалентно 76.000 миллиардов тонн условного 7.000-калорийного топлива. Если бы мы могли использовать эту солнечную энергию, она обеспечила бы непрерывную работу (в течение круглого года) паровым двигателям суммарной мощности 10.000 миллиардов лошадиных сил. Иначе говоря, это было бы в 15.000 раз больше того количества лошадиных сил, которые выполняют сейчас почти 7/ 8работы нашей Республики, пожирая в виде благодарности твердое и жидкое топливо. Если бы нам удалось запрячь в работу хотя бы тысячную долю излучаемой энергии, - мы могли бы надолго прекратить обсуждение вопросов энергетики. Да и нашим правнукам, пожалуй, не пришлось бы ломать головы по этому поводу. Но вся беда заключается в том, что серьезно заняться превращением солнечной энергии в механическую мы можем только в Туркестане.
      Печально?
      Конечно, товарищи. Но ничего не поделаешь. Приходится считаться с данными. Но более всего печально, наше недостаточное строительство солнечных двигателей в Туркестане. По статистическим данным количество таких двигателей в этой части Республики достигает лишь 1.500 штук, при чем из них 1.300 заняты в сельском хозяйстве. Эти в большинстве своем 100-сильные двигатели приводят в движение паровые машины, которые за 10 часов работы орошают около 400 т. га хлопковых плантаций. И только 200 солнечно-эфирных двигателей, т. е. таких двигателей, в которых вода заменена эфиром, закипающим при более низкой температуре, только, повторяю, 1200 двигателей обслуживают промышленность. А между тем, по моим подсчетам, солнечная энергия, излучаемая на поверхность Туркестана, могла бы (будучи превращена в механическую энергию) приводить в движение всю промышленность СССР. И вот этот самый Туркестан без всякого стыда и совести питается углем и нефтью. Сессия должна сказать:
      – За эти три года Туркестан обязан перевести всю свою промышленность на питание от солнечно-эфирных двигателей. (Бурные аплодисменты).
      Докладчик подошел к другому микрофону и громко сказал:
      – Алло! Алло! Говорит сессия. Туркестану вменяется в обязанность начать перевод промышленности на питание от солнечно-эфирных двигателей.
      Возражения по этому вопросу присылать не позже, как через час. В пятнадцать часов, если не последует нового распоряжения сессии, приступить к организации подготовительных работ.
      Заняв прежнее место, Василий Иванов продолжал:
      – Что касается использования водных сил СССР, так здесь вопрос можно считать исчерпанным. Все, что можно было сделать в этой области, сделано. Какие бы то ни было дальнейшие работы я считаю бесполезными. Другое дело - сила воздушных течений. Сейчас по всему СССР насчитывается не более 5 тысяч ветросиловых двигателей. Много это или мало? До обидного мало, товарищи. Когда бы мы поставили ветер на службу промышленности, он смог бы дать энергию, получаемую от сгорания 69 миллиардов тонн угля. Но здесь предстоит огромная работа. Существующая система ветросиловых установок не может удовлетворить нас. Мощность цилиндрических двигателей типа Флеттнера в лучшем случае достигает 500 лошадиных сил, но в большинстве своем они не развивают даже и этой мощности. Помимо того, обращает на себя внимание и область применения ветросиловых установок. Мы не должны ограничиваться работой этих установок в одном только сельском хозяйстве. От обслуживания в сельскохозяйственной индустрии нам следует перейти также к обслуживанию основной индустрии. Ветер - на службу индустрии. Вот что должно стать лозунгом ближайших дней. Не меньшее значение следует уделить температуростанциям. (Бурные аплодисменты).
      Иванов поклонился:
      – Я рад, что работа в этой области встречает ваше одобрение, но, право, сам я только ввел некоторые частичные усовершенствования и имел счастье руководить постройкой пяти температуростанций 25. Что же касается самой идеи, она стара, как мир. Так вот. Я говорю, что не меньшее значение следует уделить температуростанциям.
       25Идея использования нового вида энергии заключается в том, что охлажденная до 0 град. вода из-под ледяного покрова морей, озер и рек выпускается по трубам в кипятильник, в котором находится жидкий бутан (температура кипения которого минус 17 градусов). Вода при 0 или 1 градусе является сильно разогретым телом по отношению к изобутану. При соприкосновении с ним вода замерзает, отдавая свою скрытую теплоту плавления. Эта теплота составляет на 1 куб. метр воды такое же количество тепла, какое дает при сгорании 10 кило угля. Пары бутана попадают в турбину и после этого конденсируются в конденсаторе, охлаждаемом или смесью льда и соли прямо из океана, или искусственной смесью льда рек, озер и соли. При установке станции на 10 тыс. лошадиных сил. каждая сила стоит около 85 руб., в то время, как гидроэлектрическая установка обходится в 300 руб. на силу. 20 тонн бутана (весьма дешевый продукт нефти) могут обеспечить работу температуростанций при мощности в 30.000 лошадиных сил, при чем снабжение станция бутаном производится только один раз, так как процесс его перегонки идет непрерывно: отработанные пары бутана охлаждаются в жидкость, опять поступают в котел и т. д.
      60 процентов Арктики является достоянием СССР, 60 процентов арктической энергии находится в нашем энергетическом хозяйстве. Но, к сожалению, использование этой энергии начато только недавно и применяется, главным образом, в добывающей промышленности. Тут нам необходимо добиться полного и безоговорочного перевода всего Полярного края с его промышленностью и хозяйством на исключительное питание от температуростанций.
      Докладчик перевел дыхание, окинул зал спокойным взором.
      – Здесь я хочу сделать небольшое отступление… Я должен напомнить вам, товарищи, что у нас в Республике вот уже несколько лет как начаты изыскательные работы в области передачи энергии по радио. В лабораториях Союза бьются над этой проблемой тысячи ученых. Но их работы мы еще не окружили должным вниманием и той любовной атмосферой, которая способствовала бы плодотворной деятельности этих ученых.
      Мы заботимся о поддержке товарищей, занимающихся литературой, живописью, музыкой, скульптурой и халатно относимся к проблемным, научным работам. Я, конечно, не враг искусства. Но, товарищи, сейчас необходимо позаботиться о том, что дает жизнь этому искусству, без чего искусство существовать не может.
      Арпеджио? Сонаты? Колорит? Линия? Все это прекрасно. Все хорошо. Но… нельзя заниматься этим до бесчувствия.
      Если ты композитор, - тебя чуть ли на руках не носят, а человеку, занимающемуся научной работой, предоставляют все, что ему нужно, кроме духовной поддержки. И для того, чтобы такой человек заслужил внимание коллектива, ему нужно обязательно, довести свою работу до блестящих результатов, до конечных целей. Тогда его подхватывают на руки, осыпают похвалами, разрывают на части…
      Так не годится делать. Такая нечуткость может кое у кого отбить охоту к работе… С какой стати я буду гнуть спину в лаборатории, если моя работа не привлекает к себе внимания коллектива? Значит, я работаю впустую? Значит, я какой-то маньяк? Значит, мне следует лечиться?
      Головотяпство, товарищи! Безобразие! (Бурные аплодисменты).
      Совет ста конечно не может заставить людей делать то, что им не нравится. Он обращается к здравому смыслу коллектива. Он призывает вас уделить внимание, равное тому, какое вы уделяете искусству, нашим ученым и особенно тем из них, кто сейчас работает в области энергетики. (Бурные аплодисменты).
      – Лицом к лаборатории! - вот лозунг дня.
      Докладчик кашлянул.
      – Я сказал, что тысячи ученых заняты сейчас разрешением проблемы передачи энергии на расстояние. Если мы добьемся удачи, мы покроем густой сетью температуростанций Арктику и солнечно-эфирными двигателями Туркестан. Эта энергия могла бы обеспечить работу промышленности и транспорта, превосходящих нашу промышленность и транспорт в сотни раз 26.
       26Передача энергии по радио фактически существует и сейчас, но передается она в крайне ничтожных количествах, достаточных только для беспроволочного телеграфирования и телефонирования. Происходит это вследствие того, что радиопередатчик передает свою энергию по всем радиусам шара, так что в один какой-нибудь пункт попадает ничтожное количество энергии.
      Не меньшее значение имеют также работы по извлечению электрической энергии из света. Эта идея основана на том, что солнечный свет производит так называемые фотохимические процессы, из которых некоторые обратимы, т. е. могут идти в темноте в обратном порядке. Такими свойствами обладают, например, хлористое железо и сулема. Если после действия на них света их поместить в темноту, то получившиеся из них при действии солнца каломель и хлорное железо снова превращаются в хлористое железо и сулему и затраченная на превращения при свете солнечная энергия освобождается в виде электрического тока.
      Заслуживают внимания работы по извлечению энергии из воздуха. Интересны опыты использования ультрарентгеновских лучей, несущихся из мирового пространства. Значительна практическая попытка Павла Стельмаха получить для движения энергию из солнечных аккумуляторов.
      Докладчик упомянул о начатых на севере работах по сооружению электростанций, получающих энергию от движения громадных масс воды в виде приливов и отливов, развернул перед сессией план реконструкции энергетического хозяйства и затем закончил свою двухчасовую речь словами:
      – Мы должны форсировать реорганизацию силовых установок. Мы должны свертывать производство машин, обслуживающихся твердым и жидким топливом, и одновременно с этим нам следует подготовить промышленную базу для снабжения Арктики и Туркестана новыми видами силовых установок. Работам лабораторного характера следует придать более широкий размах. Ученых, работающих над проблемами энергетического хозяйства, поставить в самые благоприятные условия.
      Совет ста призывает страну встать лицом к энергетике, к ученым и лаборантам.
      А теперь разрешите, товарищи, объявить перерыв.

      Прошло пять минут.
      Страна советов была погружена в молчание.
      Люди на радиобашнях бесстрастно направляли по радио в далекие порты караваны судов с грузами.
      Молниеносно мчались из одного конца Страны советов в другой воздушные поезда.
      Сверлили воздух сотня тысяч дирижаблей и самолетов. На горных вершинах бесшумно двигались тысячи телевоксов - регистраторов метеорологических станций.
      В промышленных кольцах размеренным ритмом дышали турбины, генераторы, дремали динамометры, термоэлектрические пирометры, поляризационные аппараты, маномикрометры, газоанализаторы, реостаты, сдержанно шумели миллионы машин, сновали приводные ремни, судорожно дергаясь, тянулись ленты конвейеров, мелькали маховики, сияли никель, медь и сталь.
      Мощные буры вгрызались в теплые недра земли.
      Сады клонились под тяжестью плодов.
      В полях гудели машины.
      Прошло еще десять минут и вдруг репродукторы взорвали тишину ревом:
      – Алло! Алло! Говорит сессия. Разрешите считать доклад по энергетическому хозяйству одобренным. Основные положения доклада и план реконструкции энергетики получают значение общественно-полезной работы.
      Василий Иванов отошел от микрофона.
      Из-за стола поднялся Христофор Лямин, но в это время зашумел огромный двусторонний репродуктор, укрепленный на задней стене.
      – Алло! Алло! Говорит метеорологическая станция Северного полярного полюса. У микрофона - Натан Африк. Серьезные причины помешали мне выступить своевременно. Приношу извинения. Алло! Алло! Я хочу, товарищи, сделать серьезное предупреждение. Я хочу предостеречь товарищей от увлечения строительством солнечно-эфирных двигателей. Помимо этого, я предлагаю изыскательные работы в области получения новых источников энергии, по возможности, не связывать с солнцем. К этому выступлению меня толкают мои тридцатилетние работы астрономического характера.
      Я убедился в том, что каждая звезда, проходя главную последовательность своего развития, уменьшается в массе в несколько десятков раз: это таяние материи внутри звезды и служит главным источником ее тепла. Солнце, как и все остальные звезды, также теряет свою массу. Медленно, но неуклонно оно сокращается в объеме, ослабляя при этом силу притяжения.
      При таком положении вещей наша Земля и все планеты солнечной системы вот уже тридцать лет как постепенно удаляются от солнца. В один прекрасный день мы можем уйти от него в мировое пространство.
      Встретим ли мы там новые солнца? Говорить об этом я воздержался бы. Но уже во всяком случае солнечно-эфирные двигатели были бы для нас бесполезными, как и машины, приспособленные к питанию солнечной энергией и светом. Опасность эта весьма отдаленная, но лучше будет, если мы толкнем исследовательскую мысль в противоположном направлении.
      Иванов пожал плечами. Быстро встав из-за стола, он подошел к микрофону.
      – Алло, товарищ! Вопрос идет о трехлетнем плане строительства.
      – Я слышал! И по существу не возражаю.
      – Твое пожелание Республика слышит.
      – Алло! Больше я ничего не хочу сказать.

      Три дня сессия прорабатывала с представителями клубов остальные вопросы жизни Страны советов. Один за другим появлялись на трибуне делегаты сессии, зачитывая наказы клубов.
      – От имени Клуба химиков прошу перенести писчебумажные фабрики из Карелии в Сибирь, лесные же массивы Карелии закрепить для лабораторий лесохимии. (Аплодисменты).
      – Клуб химиков благодарит за внимание.
      На трибуне появился новый делегат:
      – От имени Клуба ихтиологов передаю в распоряжение Республики озера северо-западной части Мурманской области. Опытные работы по обследованию этих озер закончены. Можно приступить к их эксплуатации. Клуб. ихтиологов просит на три месяца прекратить какое бы то ни было передвижение и рыбную ловлю в Кандалакшской губе. (Аплодисменты).
      Делегаты сменяют один другого.
      – От имени Клуба физиков…
      – Клуб математиков просит…
      – От Литературного клуба…
      – Клуб медиков…
      – Клуб геологов…
      – Биологов…
      – Философов…
      – Астрономов…
      – Инженеров…
      – Художников…
      – Композиторов…
      Три дня шли представители клубов Страны советов. Три дня с трибуны зачитывались наказы. Наконец перед микрофоном появился круглый, толстый человек с сияющей лысиной, с розовыми щеками. При виде его Молибден подскочил в своем кресле и превратился в вопросительный знак. Круглый, толстый человек крикнул в микрофон:
      – От имени Звездного клуба я прошу настоящую сессию включить в план общественно-полезных работ постройку нового звездоплана С2. (Бурные аплодисменты).
      Молибден сорвался с места. Подбежав к микрофону он закричал:
      – Что это? В бирюльки мы играем? Республика стоит перед энергетической катастрофой, а мы будем бросать коллектив в лихорадку из-за нелепых бредней. Вспомните, что делалось перед полетом С1. Люди бросали работу, говорят, было даже несколько случаев, когда в распределителях рабсилы счетчики работали вхолостую. Я спрашиваю вас, вы понимаете, чем является ваше согласие в данном случае?
      Потеряв обычное хладнокровие, Молибден метался перед микрофоном, точно спущенный с цепей ураган. Размахивал руками, задыхаясь от негодования, приводил тысячи доводов против работы Павла, но получасовая, гневная речь его не вывела делегатов из равновесия. Он окончил свою речь при гробовом молчании.
      К микрофону подбежал Коган:
      – Товарищи… Я присоединяюсь к голосу благоразумия… Довольно, товарищи… Пусть Стельмах сначала подработает проект звездоплана… Рисковать своими товарищами мы не можем. Хватит и одной катастрофы…
      Сессия молча проводила и Когана.
      – Мы будем апеллировать! - проговорил Молибден.
      – Пожалуйста! - заулыбался толстяк.
      Он подошел к столу, повернул эмалированную рукоятку. Со стен поползли вниз репродукторы.
      – Товарищи! - повернулся он к микрофону. - Два члена Совета ста, как вы слышали, протестуют. Они апеллируют к вам. Присоединяетесь ли вы к просьбе Звездного клуба?
      Репродукторы затрещали аплодисментами.
      – Нет ли товарищей, разделяющих мнение Молибдена и Когана?
      Несколько секунд длилось молчание, затем из репродукторов послышались крики:
      – Долой!
      – С2!
      – С2!
      – Да здравствует звездоплан!
      Тогда в наступившей тишине прозвучал голос:
      – Ты стареешь, Молибден! Ты отстаешь от эпохи!
      Это был голос Павла.
 

      – Ты рад?
      – Разве этим словом можно выразить мои чувства?
      Кира промолчала.
      – Я готов обнять весь коллектив, - сказал Павел, размахивая руками. - В тот момент, когда репродукторы городов кричали «да здравствует звездоплан», я чуть не расплакался.
      – Коллектив проявил величайшую чуткость! - усмехнулась Кира.
      – Да, да… Но как же могло быть иначе?
      – Ты в этом не сомневался? - снова усмехнулась Кира.
      – Никогда! - с жаром воскликнул Павел, но тотчас же спал с тона, почувствовав некоторую неловкость.
      – Конечно, вообще… я и сам не верил тому, что говорил. Знаешь, Кира… Едем, вместе?! А?
      – Ты полагаешь, что я могу быть полезной?
      – Ты? - вскричал Павел. - Конечно, да!
      – Я сама хотела тебя попросить об этом.
      – Чудесно! Ты увидишь, какая это изумительная работа. Ты будешь бредить так же, как и я. Разве не обидно видеть человека прикованным к земле, как был прикован Прометей к скале!
      Вокруг лежат миллионы миров, а ты живешь, точно на косточке от апельсина, и не смеешь двинуться ни на один сантиметр. Одна только мысль о том, что мы сидим в клетке, сводит меня с ума. Не зная, что там, я все же почему-то верю в прекрасное тех миров. Мы разрушим цепи. Освободим человечество, привязанное к Земле. Человек станет владельцем всей вселенной!
      – Если я буду полезной…
      – Будешь, будешь…
      Вспомнив что-то, Павел кинул на Киру подозрительный взгляд:
      – А твоя просьба - не часть программы действия… того письма?
      – Ты не забыл его? - покраснела Кира.
      – Я шучу. Я сам предложил тебе сотрудничество.
      – А я согласилась при условии, если я буду полезной.
      – Ты будешь полезной! - уверенно сказал Павел.

      Стельмах оказался прав.
      С первых же дней работы в Ленинграде Павел мог убедиться, каким действительно полезным сотрудником стала в его работе Кира.
      Правда, она занималась главным образом теоретической подготовкой и временно как будто не принимала участия в общих работах, но ее присутствие непонятным образом влияло на темпы строительства, на бешеную работоспособность Павла, который носился метеором из лаборатории в эллинг, из эллинга на заводы, успевая забежать к Кире и хоть минуту поговорить с ней.
      Через несколько дней после начала работ прибыл Шторм.
      Передав ему организационную сторону дела, Павел теперь не выходил из эллинга по целым дням, но для руководства подготовкой Киры у него все же всегда находилось время.
      Вечерами они иногда бросали работу, и после ужина отправлялись колесить по Ленинграду, вдыхая гул этого огромного города, безудержно болтая о предстоящем полете или ни с того ни с сего распевая песни. Уставая от осторожности в потоках авто, наполненных поющими, кричащими людьми, они выбирались из машинного месива на широкое шоссе и мчались в пригороды.
      Однажды Павел предложил совершить прогулку по береговому шоссе.
      Был тихий ленинградский вечер. Взморье горело тысячами корабельных огней. Далекие прожектора шевелились на горизонте. Земля была в тени, небо светилось; в нем зацветали звезды.
      За Стрельной Павел остановил авто. По шуршащему гравию они пошли к воде. Кира села на камень.
      На взморье гремели песни. Вдали в зыбком тумане поднимались огненные террасы Кронштадта. Тихие волны плескались о берег.
      Кира запела старую песню о кораблях, уплывающих в далекие гавани.
      Печальная и простая мелодия полетела над темной гладью залива, теряясь в ночи. Она пришла издалека, из старого мира, опять уходила неведомо куда. Ее печаль волновала; под видимым ее спокойствием чувствовалась приглушенная тревога.
      Затаив дыханье, Павел не шевелился, похолодев от волнения. И в этот миг внезапно он понял все, что так тщательно скрывал от холодного, анализирующего разума. Он понял: пришла любовь, и эта девушка на камне имеет такое высокое имя.

      Не сказав друг другу ни слова, они вошли в тревожный и радостный мир. Они наблюдали друг за другом, желая и боясь один другого. Они прятали чувства, но в каждом движении, в рукопожатии, в пустых и незначительных словах сквозил особый смысл, понятный только им.
      Павел не прикасался к земле. Розовый океан качал его. Густая кровь с шумом переливалась в нем.
      Он носился теперь по эллингу и орал песни, путая мелодии, вставляя вместо забытых слов свои, придуманные тут же. Отделенный от нее стенами эллинга, он чувствовал ее присутствие, ощущал ее дыханье, слышал, как бьется ее сердце.
      Да, это была любовь.
      Это была любовь, единственная в жизни людей прекрасной эпохи, вливающая в человека радость и силы. 27
       27О любви. Во-первых, это не то, что принято называть любовью у нас. Это не стыдливый блуд людей, отравленных алкоголем, никотином, придавленных мелочными заботами. Любовь будущего - могучее человеческое чувство, соединяющее равных. Сейчас хихикая рисуют отвратительные картины повального блуда в будущем обществе. Занимаются этим делом преимущественно люди с жалкими чувствишками, чья любовь похожа на омерзительный плевок. Подлинная, высокая любовь есть радостный удел мужчины и женщины социалистического общества.
      Они молчали, но встречаясь друг с другом, они понимали все, что говорили им глаза. Настоящая любовь не знает слов. Пустые человечьи слова бессильны передать то, что хочется говорить, когда любишь.
      – Я хочу, - как-то сказала Кира, - начать работу. Я считаю, что теорий для меня достаточно.
      Она стояла перед планшетом, исчерченным расчетом давления встречного потока. Темные волосы облаком качались перед доскою, и слева всплывала сложная формула:

 
 
      Следующее движение головы открывало в правой стороне решение:

 
 
      – Я хочу работать с тобой!
      Но деловые слова кричали Павлу другое:
      – Ты видишь все. И я знаю: ты любишь меня. Скажи что-нибудь…
      – Кира! - с пересохшим горлом сказал Павел.
      Она схватила его за руку.
      – Помнишь письмо?… Прочти его!
      Она достала из кармана памятный конверт. Перед глазами Павла мелькнул белый листок и неровная единственная строка.
      Мир зазвенел, качнулся, буквы запрыгали, сплетаясь в слова, которые было странно видеть.
      «Податель - твой будущий муж, Павел Стельмах.
       Молибден».
      – Кира?
      – Не надо, Павел…

      Работы подходили к концу. Тысячи добровольцев считали за счастье работать в эллинге под руководством Павла. Шторм не посылал требований на рабсилу в статотдел. Он вынужден был в последнее время обороняться от напирающей армии добровольцев, которые требовали допустить их к работам на том основании, что одни из них были физики, другие члены Аэродинамического клуба, третьи оказывались астрономами, и наконец находились такие, которые ни с кем не говоря пытались проникнуть в эллинг.
      Как и предсказывал Молибден, Страна советов «сходила с ума». Миллионы людей справлялись по нескольку раз в день: «в каком состоянии С2»? Когда же Шторм выключил все приемники, то Петроградская сторона, где помещался эллинг, превратилась во всесоюзный центр автомобильных аварий. В необычайной машинной свалке трещали крылья, гнулись карбюраторы, ломались шасси.
      Павла ловили на каждом шагу, останавливали сотни умоляющих глаз, просящие голоса гудели в ухо:
      – Могу я рассчитывать?… Хотя бы только туда… Там бы я мог подождать…
      – Я мастер на все руки. Ты бы не раскаялся, если бы взял меня…
      – Я отниму самый крохотный уголок в звездоплане…
      Со всех концов Страны советов стали прибывать школьники, которые «ничего не хотели».
      – Только взглянем разок на С2 и на Павла и - до свидания. Вы нас больше и не увидите.
      Павел вынужден был обратиться к Советам с просьбой.
      – Товарищи! - взмолился Павел по радио, - дайте работать. Я очень благодарен за оказываемое внимание, но, простите, ведь так нельзя. Вы же мешаете мне!
      Просьба подействовала. Павла перестали осаждать на месте работы, но стоило ему появиться на улице, как шепот возникал сзади и тянулся за ним, как пышный шлейф.
      – Право, ты мог бы меня взять…
      – Так как же, а?
      – Придти мне, что ли? Павел?

      Вечером в конце последнего дня первой декады работы были закончены.
      Звездоплан С2, точная копия печального предшественника, только значительно больших размеров, тускло сиял под крышею эллинга. Это был огромный, похожий на поставленный вертикально дирижабль, металлический корпус, усеянный блиндированными створками окон. Широкие раструбы дюз охватывали звездоплан снизу могучими объятиями.
      Последний вечер работы в эллинге Павел и Кира провели на крыше отеля.
      Крепко сжимая друг другу руки, они молча смотрели на город, как бы прощаясь с ним.
      Что ждет их в ближайшие дни? Быть может гибель?
      Куда? В какой неожиданный мир забросит их сила разума?
      Боясь проронить слово, они сидели, вдыхая влажный воздух Земли, прислушиваясь к яростному гулу Страны советов.
      Люди мчались по земле и по воздуху, стояли у машин, шумели в театрах, пели, любили, смеялись. Знакомый, простой и понятный, любимый мир клокотал вокруг, точно вспененный ураганом океан.
      А там?
      – Павел!…
      – Полет назначен на первый день четвертой декады. Ты это хотела спросить? Ты счастлива?
      – Павел, какая все-таки смелость! Как велик человек!
      Она вздохнула и безмолвно прижалась щекой к его горячему лбу.
      – Кира!…
      – Мне пришла сейчас мысль… Если бы мы жили во времена инквизиции, святые отцы непременно сожгли бы нас. За дерзость, за вторжение в непонятное. Сожгли бы во имя святого страшного христианского бога.
      – «Милостивого и всеблагого»!…
      – «Имя которому - любовь»!…
      Они замолчали.
      С Балтики летели ветры. Внизу шумел город. Полыхающее зарево огней поднимало ночь высоко над кварталами.
      – Пройдет несколько дней, и мы ворвемся в историю Вселенной, - засмеялась Кира.
      – А когда мы вернемся, - подхватил Павел, - всемирная история превратится в скромную историю Земли.
      – История миров только начинается… И это мы, Павел, такие простые и несложные, откроем первую страницу…
      Она потянулась к мерцающим звездам.
      – Когда миры будут населены, Вселенную прорежут сигналы разумных созданий. Планеты станут перекликаться между особой, и в этом пространственном мире мы будем жить… Мы никогда не умрем, Павел.
      – Это - бессмертие, к которому так тщетно стремилось человечество.

      До полета оставалось несколько дней.
      Павел производил поверочные испытания. Шторм нагружал междупланетный корабль продуктами, теплой одеждой, приборами, снарядами.
      Однажды во время работы в эллинге за стенами послышался шум.
      – Опять гости!? - недовольно поморщился Павел.
      Шторм, засучив рукава, пошел к воротам.
      – Я тихий и кроткий, - зарычал Шторм, - но сейчас вы видите нечто необычайное для социалистического общества…
      С грозным видом он подошел к блиндированным створкам, откинул в сторону засов и пропал в темноте.
      – Без глупостей, Шторм! - закричал Павел.
      Он кинулся к выходу.
      – Шторм!
      – Ну, что тебе? - сконфуженно пробормотал Шторм, появляясь в эллинге.
      За спиной Шторма, всплыли знакомые лица.
      – Представители Совета ста! - угрюмо сказал Шторм.
      К Павлу подошел Василий Иванов и протянул руку.
      – Здравствуй, товарищ!
      – Здравствуй, Василий!
      Потянулись руки Максима Горева, Бомзе, Прохорова, Андрея Ермакова, Фиры Скопиной. Павел насторожился.
      По смущенному виду членов Совета ста он заметил, что они пришли с плохими вестями.
      Волнение охватило Павла широкими лихорадочными руками.
      – Полет?… - рванулся Павел.
      – Завтра ровно в 12 часов!
      – Ну, так что же!… Да не тяните?! Говорите, что еще придумал Молибден!
      – Мы, - сказал Максим Горев, - хотим познакомить тебя с некоторыми пожеланиями Совета ста. После долгих размышлений…
      – …и настойчивых просьб Молибдена…
      – …мы решили, - пропустил Максим мимо ушей реплику Павла, - просить тебя остаться.
      – Вы не имеете права! - закричал Павел. - Моя работа одобрена всем коллективом.
      – Не горячись! Выслушай сначала… Как я сказал, полет состоится завтра, ровно в 12 часов. Но…
      – Но?
      – Но прежде, чем ты оставишь Землю, ответь на несколько вопросов.
      – Охотно!
      – Ты уверен в том, что твоя работа завершится успехом?
      – Через несколько дней С2 достигнет Луны. За это я могу отвечать. В это я верю твердо.
      – Мы хотим верить тебе.
      – Еще что?
      – Веришь ли ты в то, что тебе удастся оторваться от Луны и вернуться на Землю?
      Павел смутился.
      – Я… надеюсь.
      – Но…
      – Честно говоря, я не могу ничего сказать по этому вопросу.
      – Прекрасно! Теперь представь себе, что ты и твои спутники - Шторм и Кира - попадаете на Луну, но, увы, не можете вернуться на Землю.
      – Мы погибнем ради человечества.
      – И только-то?
      – На смену нам придут другие люди.
      – И тоже погибнут?…
      – Это необязательно. Они могут достичь успеха.
      – Тебе конечно хотелось бы именно этого?
      – Да, хотел бы успеха.
      – В таком случае, ради чего ты должен погибать?
      – Я не собираюсь…
      – Но допустим… Ты же сам сказал, что обратный полет с Луны на Землю - проблема скорее теоретического характера, чем практического.
      – Что вы хотите?
      – Мы хотим, чтобы ты остался на Земле. Первый полет совершат Шторм и Кира. Если же им не придется вернуться, ты должен быть здесь, среди нас, и оказать им помощь.
      – Но если я, Кира и Шторм попадем в безвыходное положение, разве вы не окажете нам помощи? Построить второй звездоплан не представит ведь никакой хитрости. Чертежи остаются на Земле.
      – Если звездоплан, сконструированный по первым чертежам, потерпит неудачу, так почему должен добиться успеха второй? Не чертежи ты должен оставить здесь, а свою творческую мысль, которая могла бы внести изменения в новые конструкции, которая добилась бы полного разрешения выдвинутого техникой вопроса. Ты хочешь погибнуть? Погибай! Мы не в праве насиловать твою волю. Но вспомни: ты вырос в коллективе, коллектив дал тебе все, что ты сейчас имеешь. Коллектив надеется, что ты, один из лучших среди нас, разрушишь наконец это проклятое пространство. И вот в тот момент, когда мы все стоим на пороге величайших открытий, какие только знало человечество, ты… ты…
      – Можешь не выбирать слова.
      – Выбирай из них те, которые самому тебе кажутся подходящими.
      – Да. В тот момент, когда мы стоим на пороге Вселенной, я говорю коллективу: товарищи, путь открыт. Через месяц я вручу вам ключи от мироздания.
      – Или погибну?
      – Ну, и что же?
      – Начнем снова. Ты и твои друзья - наши лучшие товарищи - погибнете. А коллектив?
      – Начнет все снова.
      – Значит новые десятилетия будут убиты на изыскательные работы, значит новые ошибки создадут новые катастрофы?…
      Павел прикусил губу.
      – Ты молчишь?
      – Павел! - сказал Андрей, - ты нужен нам для того, чтобы мы могли довести начатое дело до конца.
      – Я не знаю, - нерешительно сказал Павел, - не знаю, чего добивается Молибден… Но я отдаю ему справедливость, он заставляет меня действовать против самого себя.
      – Подумай, Павел, - сказала Фира Скопина, - с твоей гибелью - допустим худшее - мы не только потеряем ценного сотрудника коллектива, но потеряем мы также десятилетия из нашего скупого времени.
      – Но, почему меня не удерживали, когда мы летели с Феликсом?
      – Именно эта катастрофа и заставляет нас удерживать тебя теперь. В то время мы верили в тебя больше. Но… ты сам мог убедиться, что кроме точности расчетов существуют непредвиденности, которые не входят в расчет.
      Павел опустил голову. Все, что говорили ему, было логично, но, чувствуя за разумными доводами руку Молибдена, он начинал беситься.
      – А если я откажусь?
      – Тогда ты должен вернуться победителем.
      – Верит ли он в это? - сказала Фира.
      Павел молчал.
      Он с тоскою взглянул на детище своей жизни, на сияющий металлом С2, который дремал по середине эллинга. Взор его скользнул по отполированной поверхности и остановился, споткнувшись на белой фигуре.
      Это была Кира.
      Опираясь на сияющий бок звездоплана, она стояла, прижав руки к груди. Лицо ее было бледно. Открытые глаза смотрели на Павла.
      – Кира?
      – Ты должен остаться, - сказала она, - они правы.
      Павел повернулся в сторону членов Совета:
      – Значит, вы правы, товарищи. Я остаюсь. Но передайте Молибдену: историю делает история, и отдельным лицам еще никогда не удавалось повернуть ее. Скажите ему - этому человеку, оставленному у нас старой эпохой - скажите ему: мы другие. Он плохо знает нас. То, что могло удержать человека когда-то, - сейчас уже не удержит. Он знает, о чем я говорю… Скажите ему, что он напрасно…
      Не имея сил говорить, Павел закусил губу.
 

      И вот как будто все это было тысячи лет назад. Рев толпы, мелькнувшее бледное лицо Нефелина, крики, музыка, горячие, торопливые губы Киры, крепкое до боли рукопожатие Шторма, взрыв и… нечеловеческая усталость.
      Точно туман, поднимались из глубины сознания события вчерашнего дня, обволакивая липкой и вязкой массой волю, мозги, сердце.
      Бледный и осунувшийся, Павел провел всю ночь на крыше отеля, бесцельно шаря глазами по звездам.
      Взволнованное человеческое море плескалось у его ног. Репродукторы передавали через каждые пять минут депеши обсерваторий, наблюдавших за полетом С2. Но ко всему этому он оставался безучастным.
      Рассвет застал его, одинокого, погруженного в сон… на ковре аэрария.

      Прошло несколько дней.
      Опустошенный и разбитый Павел бродил по крыше отеля, как тень, ни о чем не думая, ничем не интересуясь. Наконец голод пробудил его к жизни. Он вспомнил, что с того дня, как С2 отправился в межпланетное пространство, он ничего не ел.
      Надвинув шляпу, он спустился вниз. Прижимаясь к стенам домов, он шел, точно глухой, машинально передвигая ноги.
      Началась его новая жизнь, которая была похожа на медленное пробуждение от глубокого сна. Он ел, спал, слушал музыку, читал и наконец как будто приобрел некоторое равновесие.
      Завернув однажды во время бесцельной прогулки по городу в распределитель и увидев требование на рабсилу в Статотдел, он вспомнил о своем давно забытом желании поработать в качестве статистика.
      «Я говорил ей об этом!» - мелькнуло в голове Павла.
      Он переставил номер и вышел.
      Не снимая шляпы, он вошел в Статистическое управление в единый для всей Страны советов час смены и, остановившись перед первым столом, сказал глухо:
      – Сменяю!
      – Ты уже работал по статистике?
      – Нет. Объясни мне.
      – Смотри сюда. И постарайся быть внимательным. Этот стол самый ответственный. Если ты напутаешь, получатся большие неприятности в стране. Те ряды столов, которые находятся впереди тебя, принимают заявки на машины, на продовольствие, на одежду, на предметы искусства, на обувь, на мебель, на сырье, на полуфабрикаты.
      Заявки эти группируются, из них выводят графики потребления и итоги отсылаются в Центральное статистическое управление. Затем уже в сгруппированном виде заявки поступают к тебе на стол.
      Видишь эти карточки? Читай.
      Павел безучастно взглянул на белые куски картона.
      «Лен. область. Островки. Агрогород. Фрезмашин - 17. Пересадочных машин - 3. Микроскопов - 1».
      «Лен. область. Чудово. Роялей - 150. Телевоксов - 200. Клюквы - 1 вагон».
      «Лен. область. Псков. Промышленное кольцо. Нефти - 5.000 тонн. Угля - 5.000 тонн. Обуви мужской - 450.000 пар, женской - 450.000 пар».
      Твоя работа заключается в следующем:
      Ты берешь карточку. Возьмем вот эту. Из Островков. Им нужны фрезмашины и пересадочные машины. Ты пишешь на куске картона требование: «Островки. Фрезмашин - 17, пересадочных машин - 3». Теперь взгляни сюда.
      Павел повернул голову вправо. Перед его глазами всплыл большой металлический ящик с тонкими, как у копилки, отверстиями, над которыми сверкали медные дощечки с надписями.
      – С этой стороны - приемник заказов на готовые промышленные изделия. С другой - на сырье, полуфабрикаты и продовольствие. Как видишь, здесь в алфавитном порядке расположены наименования всех производств. Тебе нужно передать заказ на сельскохозяйственные орудия. Ты берешь заполненный кусок картона и опускаешь его сюда.
      Объяснивший опустил требование в узкую щель, над которой была привинчена таблица: «Сельскохозяйственные машины».
      – А дальше?
      – А там уже забота не твоя. Требование это будет доставлено пневматической почтой по адресу.
      – Но если оно попадет на завод, не вырабатывающий этих машин?
      – Видишь ли… Сельскохозяйственные орудия не так многочисленны. Их у нас всего-навсего пять типов, и изготовляются они обычно на одном заводе. Но может конечно случиться так, что этот завод загружен полностью или же, по причине аварий, он не может выполнить заказа. Тогда дежурный директор или направляет заказ на другой завод сельскохозяйственных машин (Ленинградской области, понятно), или же, в случае загрузки всех заводов, пересылает заказ в Центральное статистическое управление. Впрочем, в практике таких явлений не наблюдается… Однако продолжим. Кроме сельскохозяйственных орудий, Островкам нужен также 1 микроскоп. Ты пишешь: «Островки. Агрогород. 1 микроскоп» и опускаешь вот сюда.
      Объясняющий опустил требование в щель, над которой стояла надпись: «Оптика, точные приборы».
      – Понятно?
      – Мне не надо подсчитывать, какое количество и чего именно требовалось?
      – Нет. Я уже сказал, что этим делом занимаются на тех столах. Сгруппированные сведения они сообщают в Москву, в Центрстатотдел. Ну, а там, уже ориентируясь по этим сведениям и принимая во внимание движение заявок за предыдущие месяцы, вырабатывают контрольные цифры для всех видов промышленности, увеличивая производство в одном секторе, свертывая в другом, оставляя стабильным в третьем.
      – Ты можешь идти! - сказал Павел.

      Работа подействовала на Павла благотворно.
      Он чувствовал, как возвращается к нему ясность мышления, как медленно растекается туман, который наполнял его эти несколько дней. Но все же он не походил на прежнего Павла, который жил и работал в Ленинграде три декады назад.
      Дни проходили в томительном ожидании. Сам того не сознавая, он жил одной упорной всепоглощающей мыслью. Он не надеялся, не волновался, он прислушивался к беспокойному шуму коллектива, который дежурил на вышках обсерваторий и с трепетом встречал каждый новый рассвет. Он стоял в стороне и ждал.
      Зачем волноваться? К чему считать дни и часы?
      Все это лишнее. Расчет сделан правильно. Предусмотрены все мелочи. За судьбу звездоплана можно не беспокоиться. Будут день и час, когда откроется дверь и радостная, взволнованная Кира войдет и молча прижмется к нему щекой.
      Он хотел быть спокойным и спокойно дождаться конца. Ему казалось: он стоит и время проходит мимо. Но, приученный с детства к работе, мозг его неутомимо отсчитывал и дни, и часы, и минуты. И наступил день, когда Павел уже не мог обманывать себя.

      В газетах появилось письмо Павла, в котором было всего несколько строк:
        Товарищи! С2 не вернется на Землю. Что произошло, неизвестно. Шторм и Кира Молибден, очевидно, живы, но они не могут вернутся обратно. Я приступаю к строительству С3. Мне нужны астрономы, физики и математики для непосредственной работы над звездопланом и помощь клубов в теоретической проработке вопросов звездоплавания. Призываю клубы астрономов, физиков и математиков, всех интересующихся вопросами звездоплавания, познакомиться с конструкцией С2, с принципами полета. В чем-то я ошибся. Жду вашей помощи. Павел Стельмах.
 
      Страна советов забурлила. На помощь товарищам, застрявшим в чужом мире, поспешили миллионы умов.
      Как и предполагал Молибден, коллектив теперь почти не обращал никакого внимания на другие проблемы. Все умы и вся энергия были направлены к небу.
      Не ожидая коррективов, Павел приступил к постройке С3, не отступая от старых чертежей и лишь увеличив только размеры звездоплана.

      С3 был готов через 1? месяца, несмотря на то, что в процессе работы приходилось делать различные поправки.
      По новой конструкции звездоплан мог развивать гораздо большую мощь при подъеме с Луны, а также получил возможность пользоваться при спуске приборами, замедляющими падение.
      От желающих лететь трудно было избавиться. Они ходили по пятам, преследуя Павла с такой настойчивостью, что он нередко терял самообладание. Он положил конец всему этому объявлением в газете, предложив Аэродинамическому клубу, клубу астрономов и клубу инженеров выделить для полета по одному представителю.
      Наконец все было готово.
      С3, закрытый блиндированными окнами, стоял, ожидай сигнала.
      Три счастливца - Кроль, Бовин и Звезда - уже сидели за плотными стенами звездоплана.

      – Пускай!
      Это слово утонуло в ужасном грохоте.

      Павел теперь не покидал Пулковской обсерватории.
      Взоры его были прикованы к небольшой светящейся точке, которая мчалась в сторону Луны, удаляясь от Земли с потрясающей быстротой. Наконец она пропала из поля зрения. Но Павел не оставлял своего места. В тот час, когда по его расчетам С3 должен был прибыть на Луну, Павел сидел перед телескопом, дрожа от волнения.
      Перед отлетом Бовину пришла в голову счастливая мысль - захватить с собою магний, с помощью которого он надеялся сигнализировать Земле.
      – Одна вспышка, - прошелестело в сознании Павла, - благополучное прибытие. Две последующие вспышки - С2 разбит. Три последующие вспышки - не можем оторваться от Луны. Четыре вспышки - нет воздуха.
      Для сигнализации было захвачено 150 килограммов магния.
      Приближался час спуска.
      Душевное волнение Павла достигло крайнего предела.
      Он потерял сознание.

      – Ур-р-ра!
      – Ур-р-ра!
      Павел открыл глаза.
      Перед ним стоял седой Панферов и, широко распахнув руки, кричал:
      – Ур-р-ра! Победа!
      Схватив Павла в объятия, он тискал его, колол жестким подбородком.
      – Дождались… Ты видел? Но что с тобой?
      – Я потерял сознание… Вспышка была?
      – Ну, да… И так ясно. Ах, черт возьми… Павел! Дорогой мой!
      И снова седой астроном кинулся на Павла, тиская его в крепких объятиях.
      – Постой! - освободился от возбужденного старика Павел, - через пятнадцать минут должно появиться следующее сообщение.
      Он устремился к телескопу.
      Прошло пятнадцать минут напряженного внимания. Но, увы, мертвая поверхность Луны оставалась неподвижной. Дикие и суровые скалы, хаотически нагроможденные, поднимались в телескопе, как страшный сон. Исполинские валы кольцевых гор сочилась мертвенной белизной. Пятна дна Эратосфена плясали на ретине воспаленного глаза.
      Луна оставалась мертвой.
      Так прошла ночь и наступил рассвет.

      Подготовка к отправке С4 отличалась особой тщательностью.
      Было предусмотрено все до мелочей. Точно была разработана система сигнализации, увеличена вдвое подъемная сила звездоплана, запасы магния достигали 500 килограммов.
      Клуб астрономов в ударном порядке закончил начатые пять лет назад работы по оборудованию обсерватории мощными телескопами, при помощи которых надеялись проследить полет от начала до конца.
      Миллионы людей рвались на Луну. Клубы тянули жребий. Счастливцев провожали завистливыми глазами.
      Так в эти дни на Землю вернулось давно утраченное чувство зависти.

      С4, превосходящий по размерам предшественников, оторвался от Земли, унося сынов своих в. неведомое. Миллионы людей с невероятным напряжением следили за полетом. Обсерватории осаждались бесчисленными толпами. Клуб астрономов превратился в самый могучий клуб страны, насчитывая в своих рядах около 15 миллионов членов.
      Павел сидел перед новым телескопом, не вставая с места. Он не хотел есть и страшным напряжением воли гнал от себя сон. Молчаливый, осунувшийся и поседевший, он не отрываясь следил за светящейся точкой, и никакие уговоры не могли снять его с наблюдательного поста.
      Глядя на него, старый Панферов ругался, пытался оттащить его от телескопа силой, затем начал приносить ему из столовой питательные бульоны, фрукты, молоко.
      Наконец наступил час, когда вся Страна советов застыла в напряженном внимании.
      С4 достиг поверхности Луны.
      В мощные телескопы можно было видеть, как еле заметная точка передвигается взад и вперед.
      На мертвой поверхности вспыхнуло крошечное пламя. И тотчас же репродукторы грянули по Республике:
      – С4 на Луне! Все благополучно!
      От напряженного внимания и от бессонницы у Павла рябило в глазах, но все же он мог заметить, как звездоплан, сделав несколько рейсов, поплыл и скоро исчез в неосвещенной солнцем части Луны. 28Павел хотел встать, но какое-то внутреннее чувство заставляло продолжать наблюдения.
       28С Земли видна только половина Луны. Что представляет собою вторая половина ее полусферы, мы не имеем никакого представления, так как Луна обращена к Земле только одной своей стороной.
      Стиснув зубы, он остался на месте.
      Прошло два часа.
      И вдруг (Павел подскочил, не будучи в силах удержаться на месте) из темной, неосвещенной стороны Луны выплыли одна за другой три светящиеся точки.
      Мозг пронзила молния:
      – С2!
      – С3!
      – С4!
      Лязгая от волнения зубами, Павел увидел, как три точки эти, сделав несколько передвижений взад и вперед, уплыли быстро в неосвещенную полусферу.

      Открытие обсерваторий привело Республику в неистовое волнение. Оно охватило коллектив. Везде только и было разговора о странном поведении звездопланов.
      У всех вертелся один вопрос:
      – Почему звездопланы не могут остаться в освещенной части Луны?
      Люди на улицах останавливали друг друга и спрашивали:
      – Как ты думаешь, почему они не пытаются сигнализировать?
      – Дорогой мой, у меня более простой вопрос, и то я не могу найти на него ответа. Я хотел бы знать, почему они вообще не могут долго оставаться в освещенной полусфере.
      Миллионы людей ломали себе голову над загадкой, но ничего никто из них не мог придумать, никто не мог дать даже гипотезы по поводу странных явлений.
      По ночам возбужденные массы часами глядели на Луну, как бы пытаясь проникнуть в тайну мирового пространства, которую уже видимо знали улетевшие туда члены человеческого коллектива.
 

* * *

 
      Постройка С5 протекала уже в совершенно исключительной обстановке. В дело строительства была вложена энергия всей многомиллионной массы. Над системой сигнализации работали миллионы умов, пока наконец не напали на простую, как и все гениальное, мысль.
      После долгих поисков член Совета ста Василий Иванов предложил воспользоваться азбукой Морзе. Звездоплан должен был появляться на короткое и продолжительное время, при чем полуминутное появление должно было обозначать точку, минутное - тире и двухминутное - интервал.
      В третий день второй декады С5 ринулся в мировое пространство.
      Луна была взята под непрерывное наблюдение.
      Страну советов била лихорадка.
 

* * *

 
      И вот наступил час, когда в мертвой тишине перед репродукторами, боясь шевельнуться, застыли миллионы людей.
      В обсерваториях можно было слышать, как бьются сердца, как растут на головах людей волосы.
      Павел прилип к телескопу и, сдерживая руками готовое вырваться сердце, следил за каждым движением С5.
      Вот вспыхнуло крошечное пламя.
      – Прибыли! - гаркнули репродукторы.
      Вот так же, как и все звездопланы, С5 скрылся в неосвещенной части Луны.
      В томительном ожидании прошел час, и в этом часе каждая минута была веком.
      Наконец, крошечная точка вынырнула в освещенную полусферу и начала подавать сигналы.
      – Точка…
      – Точка…
      – Точка…
      – Три точки. С… Интервал.
      – Тире.
      – Точка.
      – Точка.
      – Точка.
      – Тире, три точки. Ж…
      – Сж…
      Но тут С5 начал сбиваться. Очевидно, что-то мешало ему. Он скрылся из поля зрения и полчаса не появлялся. Затем он приступил снова к сигнализации.
      – Точка.
      – Тире.
      – Тире.
      – Точка, два тире. В…
      – Тире.
      – Тире.
      – Тире.
      – Три тире. О…
      – Тире.
      – Тире.
      – Точка…
      – Точка…
      – Два тире, две точки. З…
      С5 скрылся и больше уже не появлялся.
 

* * *

 
      На следующий день волнение коллектива достигло своего предела.
      Все бились над расшифровкой СЖВОЗ и в то же время пытаясь проникнуть в тайну поведения звездопланов.
      – Почему он не мог сигнализировать? Что значит СЖВОЗ?
      Это слово пытались расшифровать всяческим способами, но никто не мог дать удовлетворительного решения таинственных букв.
      Наблюдения обсерваторий оставались тщетными. Три декады не появлялись звездопланы из затененной части.
      – Что это значит?
      – Почему они не сигнализируют?
      – Что такое СЖВОЗ?
      Спустя три декады один из звездопланов появился на освещенной стороне, как бы желая что-то сказать Земле, и так же быстро исчез из поля зрения.
      Эти дни Павел сидел, размышляя над значением слов СЖВОЗ, пытаясь расшифровать смысл, читая каждую букву за слово, перестанавливая буквы, допуская, что одна из этих букв случайно сигнализирована неправильно, пока наконец не расхохотался над своими попытками.
      Через час репродукторы разнесли по Стране советов:
      – СЖВОЗ означает сжатый воздух. Они нуждаются в сжатом воздухе. Что значит это странное требование, - неизвестно.
      И еще через час стало известным снаряжение целой экспедиции в составе 12 звездопланов, которая направится на Луну с запасами продовольствия, сжатым воздухом и различными материалами. Двенадцать человек должны были составить экипаж межпланетной экспедиции.
      Двести пятьдесят миллионов тянули жребий, пытая счастье На следующий день репродукторы сообщили:
      – Во главе экспедиции встает Павел Стельмах.
 

* * *

 
      Как странна все-таки жизнь. Ведь, кажется, совсем недавно, всего лишь двадцать пять лет назад, он был смешным, белоголовым мальчуганом, который только начинал учится жить.
      А это была сложная наука.
      Павел закрыл глаза и, точно сон, перед ним поплыло его детство. Вот он, совсем еще крошечный, стоит перед матерью и слушает ласковый голос. В памяти Павла прошелестели полузабытые слова матери:
      – Сыночек мой, ты будешь скоро большой, как папа. Ты хочешь быть большим?
      – Хочу! - говорит маленький Павел.
      – И у тебя, как у папы, будет много, много веселых товарищей.
      – Хочу веселых! - говорит Павел.
      Потом туман закрывает все. Из тумана всплывают отдельные, неясные детали.
      Густой сад… Горы песку… Большие колеса… Белая, Густая толпа детей… Мать появляется в самый разгар интересных игр, и Павел с плачем оставляет своих товарищей.
      И опять туман.
      Павел улыбается… В памяти встает другой маленький Павел. Ему уже семь лет. Он живет у большой реки, по которой ходят пароходы. Эта река папина. Он с бородатыми товарищами перегораживает ее большой перегородкой. Мама говорит, что река будет работать. Мама все знает. Ее слушают очень большие люди и записывают слова. Только маме очень некогда. Она весь день проводит в большом доме, который называется по-птичьи - ВУЗ. Павел также занят целыми днями. Утром мать едет с ним в автомобиле и оставляет его в детском городке.
      Правда, здесь совсем не так уж плохо. У Павла сотни приятелей. Вообще-то здесь не скучно.
      Потом какие занятные вещи можно узнать от взрослых, играющих тут же. Например, песок. Ну, песок и все. Его можно насыпать за воротник товарищу, а можно из него сделать крепостной вал. Только когда сухой песок, - высокий вал не получается.
      – А почему? - спрашивает девушка, похожая на маму.
      – Ну, странно. Почему не получается? Не получается и только.
      – А ты подумай!
      Вот занятие. И думать даже не буду о таких пустяках.
      – Может быть кто-нибудь догадается?
      Догадаться, конечно, можно. А только стоит ли? Но тут подходят товарищи и начинают обдумывать этот вопрос. Да пожалуй, дело с песком серьезное. Подумаем-ка!
      А девушка и не смотрит. Какой ей интерес? В конце концов тайна открывается, но оказывается она не такой уж простой, как кажется с первого взгляда. Или взять листик. Вот он упал и лежит. А почему упал? А какой это листик? А почему лежит? А что это за ниточки на листике? Нет, право, здесь не так уж скучно. А главное, все как-то по-новому получается. Тот же мир, а если знать «почему», - он выглядит совсем другим. Даже за столом, во время завтраков и обедов, открываются совершенно удивительные вещи.
      Вечером приезжает мать и он едет домой.
      Бегут дни.
      Павел почти взрослый. Ему 8 лет.
      – Павлик, - говорит мать, - ты очень скучал бы, если бы мы встречались с тобой не каждый день?
      – Ты уезжаешь?
      – Нет! Но я хочу, чтобы ты начал учиться. Ты будешь жить с товарищами и учиться.
      – А ты?
      – А я буду приезжать к тебе, и ты мне станешь рассказывать о своих успехах.
      – Нет, - говорит Павел, - я буду с тобой.
      – Милый, ты должен очень многое знать… Жизнь наша сложна, и мама тебя не научит всему. Надо учиться, Павел.
      Впрочем, Павел не слишком был огорчен новой жизнью.
      В маленьком городе, куда привезла мама Павла, перед ним открылся такой чудесный мир, что просто некогда было думать о маме.
      Бородатый человек собрал всех привезенных Павлов и сказал им:
      – Ребята! Этот город, в котором вы будете жить, находится в вашем полном распоряжении. И он неплохой, ребята, город. Он только меньше других городов, но зато ничем не отличается от больших. Вы можете здесь делать все, что хотите.
      Девушка ходила с ребятами по отелям, показывала им, как надо убирать комнату, как пользоваться ванной, как приводятся в движение телевоксы. Затем они уже сами узнали, где находится кольцо ресторанов и столовых и когда нужно работать, завтракать, обедать и ужинать.
      Всем ребятам выдали часы, после чего оставили их в покое.
      Несколько дней они жили скучая. Они сами подбирали себе компании, бродили по городу. Тогда к каждой компании как-то незаметно присоединились взрослые и ходили с ребятами вместе. Но вскоре взрослым надоело это занятие. Они предложили ребятам воспользоваться автомобилем.
      – Но мы не умеем!
      – Подумаешь, большая хитрость, - удивились взрослые, - да этому делу пара пустяков научиться.
      И вот Павел видит себя, перемазанного, собирающего с замиранием сердца мотор машины.
      Да. Они были правы. Авто уж не так сложны. И вскоре улицы детского города ревели оглушительными сиренами.
      А взрослые подбивали ребят на разные забавные штучки. Вот, например, кино. Со смеху можно умереть. Жаль только, что очень много надписей. Не понять половины. Но надписи читать оказалось совсем нетрудным делом.
      Прямо само небо послало ребятам этих взрослых. Ну, уж и выдумщики же они были. Ну, взять хотя бы «Меккано». Разве есть что-нибудь интереснее этой вещи. Из разных пустяковых железных частичек можно было собрать автомобиль, который бегал не хуже настоящего, можно было сделать подъемный кран и он поднимал здоровые бревна. Целую фабрику можно было собрать из частей «Меккано». И не какую-нибудь, а с генераторами, с конвейером. Не хуже настоящей.
      – Но это чепуха, - вскоре начали морщиться взрослые, - что это. Для маленьких детей - забава.
      И - вот счастье! - они предложили ребятам настоящую фабрику.
      – Собрать или разобрать?
      – А все что угодно!
      Фабрики, правда, не разобрали, но возились там по целым дням. И подумать только: сами, управляя своими руками, ребята сделали сапоги. Думаете - одну пару? Ничего подобного. Целых двадцать тысяч пар.
      Началась игра в настоящий город. Но тут оказалось, к сожалению, что многого ребята не знают.
      Пришлось учиться.
      Летом Павел уезжал домой, а когда наступила осень, - возвращался в городок, где его встречали приятели.
      С каждым годом жизнь становилась более интересной. Работа в обсерваториях, в музеях, в библиотеках, в музыкальных и художественных студиях: свой театр, свои лаборатории, свой собственный город.
      Он уже юноша. Ему уже 16 лет.
      Вместе с другими шестнадцатилетними он мчится по Стране советов, изучая географию и экономику страны.
      – Смотрите, - гудит голос над ухом, - все это ваше. Видите, какой порядок во всем. Вы становитесь всему этому хозяева. Следите же хозяйским глазом за своим добром.
      В памяти проплыли год: искания, работа с Феликсом, Кира…
      Павел вздохнул.
      Я ли это? Тот ли это смешливый и белоголовый? Что изменилось собственно? Может быть. с Луною не так уж хитро, как кажется? Может быть, это проблема сухого песка, не желающего оформляться в высокие валы крепости?
 

* * *

 
      Экспедиция покинула Землю на третий день первой декады.
      Двенадцать чередующихся один за другим могучих взрывов сотрясли воздух. Разгневанная Земля штурмовала далекие миры. Огненные хвосты прочертили небо из края в край. Обсерватории приступили к работе.
 

* * *

 
      Четыре декады прошли в напряженном ожидании.
      И был час, когда Страна советов обезумела от восторга.
      – Они возвращаются! Они покинули Луну!
      Репродукторы кричали не уставая.
      Вечером в города хлынули световые океаны иллюминации. Вспышка огней, взрывы фейерверков, золотые хвосты ракет расцветили кварталы мириадами веселых огней.
      – Они возвращаются!
      Ночь, подожженная со всех концов, побледнела. В молочно-синем небе пронеслись, скрещиваясь, гигантские мечи голубых и фиолетовых прожекторов.
      – Они возвращаются!
      Несутся расцвеченные авто, утопающие в гирляндах цветов. Высоко вверху над головами вспыхивают красные точки. Они кружатся, сталкиваются и вдруг с оглушительным треском разрываются на миллионы золотых звезд и падают на крыши дрожащим пологом, на котором искрятся голубые гигантские буквы:
      – Вселенная побеждена!
      Города шумят. В небо взлетают фонтаны золотых дождей. Музыка гремит не переставая.
      – Они возвращаются!
      Над зеленой Республикой проносятся веселые прожекторы, гремят оркестры, праздничные толпы народа с шутками, песнями и смехом переливаются в сверкающих огнями улицах. Над Республикой катится мощная песня:
 
Нам подвластны моря и реки, Земля и звезды подвластны нам.