Глава третья

«СВИН И КОМПАНИЯ»

Фирма «ПОТС и Кo» вышла из затруднений кризисных годов просто великолепно. При помощи маленьких взяток фирма получила большие подряды на поставки топлива и других материалов нескольким общественно полезным учреждениям. В то самое время, когда коммерческие обороты конкурентов сокращались, «ПОТС и Кo» увеличивала сбыт и подводила блестящие итоги своей деятельности. Компания умело использовала общественные интересы ради собственной выгоды. Директора компании, сидя за рулем столь успешно движущегося предприятия, естественно, не успевали следить за светофорами честности, а потому пришлось взять на службу двух опытных юристов, которые отлично знали «правила игры» как в деловой жизни, так и в политике: у бедных берут голоса, а у богатых — деньги. Мне не за что особенно благодарить директоров компании, которые очень осторожно и скупо раздавали благодарности, но зато были расточительно щедры на взыскания. Многие жители Хельсинки до сих пор еще помнят генерального директора Сеппо Свина и его кузена Симо Сяхля (бывшего Свина), долгие годы занимавшего пост вице-директора компании. Но, поскольку оба Свина уже давно не подвизаются на закопченной арене угольной торговли, я, вероятно, все-таки должна попытаться хотя бы в нескольких словах рассказать о них.

Сеппо Свин (ныне Суккула) живет в настоящее время на Канарских островах, куда переселился после того, как отсидел несколько лет в тюрьме, и, вероятно, больше не вернется в Финляндию штопать свою потрепанную честь. Симо Сяхля тем более уже не удастся исправить свою подмоченную репутацию, поскольку он умер от свинцового отравления в какой-то частной клинике осенью 1947 года. Точнее говоря, он сгрыз слишком много карандашей. Чтобы читателям были понятны некоторые мои последующие шаги, я лишь коротко — так как описывать я не умею — попытаюсь охарактеризовать этих двоюродных братьев. Если определять биологически, они относятся к семейству двуруких млекопитающих и, следовательно, выполняют свои естественные функции на высшей ступеньке животного царства.

Сеппо Свин еще очень молодым взобрался на кресло генерального директора «ПОТС и Кo». Он был коротеньким, пикником, и познал горечь утраты волос уже в двадцатипятилетнем возрасте. Поэтому он бережно начесывал реденькие сохранившиеся пряди с затылка на крышку черепа, которая блестела, как ледяная дорожка перед началом конькобежных соревнований. Низкий широкий лоб и толстый курносый нос, два упрямых жестких пучка волос, которые, казалось, вырывались наружу из ноздрей, — все это придавало ему сходство с собакой-боксером. Я сначала думала, что он не сбривает эти усы просто потому, что ничего не видит у себя под носом. Но со временем для меня стало ясно назначение этой подносной растительности: она должна была маскировать и несколько скрадывать неестественную длину его верхней губы. Одевался директор щеголевато, носил цветные ботинки и яркие галстуки, тщательно полировал ногти и поливал духами свой носовой платок.

Самая характерная черта коротеньких мужчин — властолюбие. Поэтому я никогда не удивлялась тому, что Сеппо Свин постоянно говорил о «своей», «собственной» фирме, хотя собственно ему принадлежала лишь одна шестая часть акций компании. На заседаниях правления он всегда диктовал решения в протокол. Сеппо Свин не терпел возражений и особых мнений, однако это не мешало ему с удовольствием говорить о демократии. Слово «демократия», удачно сказанное в нужный момент, сделало его членом муниципалитета, а также членом Общества друзей служебных собак, членом Общества Финляндия — Никарагуа, членом Общества покровительства эскимосам и председателем Финско-берберского объединения. Кроме того, он занимал еще много ответственных и выборных постов. Он вечно спешил, как спешат люди, главным занятием которых является представительство, а главной задачей — представлять самих себя. Когда он около полудня приходил наконец в свой директорский кабинет, то чувствовал себя до того усталым, что не мог даже поднять ноги на стол. Все служащие боялись его, не исключая и вице-директора компании Симо Сяхля, которого господь наградил счастливым даром красноречия. Его речи успешно соперничали с пантомимой: он мог говорить много и ничего не сказать.

Симо Сяхля был лет на двадцать старше своего двоюродного брата. Он тоже всегда спешил, но его спешка напоминала исторический роман: это было опирающееся на реальность произведение фантазии. Худощавый, высокого роста, с благородной сединой и преждевременно состарившейся душой иезуита, он великолепно умел пресмыкаться перед вышестоящими, но с подчиненными был жесток и груб. Я чувствовала к нему какую-то жалость, ибо слабые и больные люди всегда располагали мое сердце к милосердию. Его слабость состояла в бесхарактерности. Он имел смелость быть самим собой лишь на фотографии для паспорта, в бане и в ватерклозете. У него была неизлечимая болезнь: он все время грыз карандаши, сгрызая начисто, без остатка по полдюжины в день, отчего страдал вечными головными болями. Сторонний наблюдатель, пожалуй, мог подумать, что головная боль — это единственное, что удерживается в голове вице-директора. Он пытался изгнать боль при помощи аспирина, который секретарша приносила ему из аптеки в пакетах по полкило. Лицо этой медленно чахнущей жертвы карандашей напоминало безжизненную восковую маску, маску цвета грязной замши, за которой скрывался одинокий человек. Его единственным другом было собственное отражение в зеркале, ибо никто не доверял ему, даже его жена, почему-то уверенная, что муж способен ей изменить.

Таковы были боссы компании, под начальством которых я работала около четырех лет. Правда, они довольно долго оставляли меня в покое и как сотрудницу, и как женщину. Вечно страдавший головными болями вице-директор уже давным-давно распрощался с эротикой и мелким воровством любовных наслаждений. То, чему он научился в молодости, он в старости забыл. Генеральный директор, напротив, первое время пытался немножко волочиться за мной, но, заметив безнадежность своих покушений, перестал меня замечать. Он был самолюбив. Я поверила, что он уважает мою невинность, тем более что его личная секретарша — очень хорошенькая и очаровательно наивная женщина — шпионила не за страх, а за совесть, следила за каждым шагом своего патрона, куда бы он ни направлялся. Однако моей уверенности было суждено поколебаться. Когда секретарша Свина летом уехала в отпуск (компания оплатила ей заграничную поездку), ее шеф буквально на следующий день стал «изнывать от тоски». Общеизвестно, что тоска толкает мужчину на поиски развлечений, а «развлекаться» для них — значит делать такое, что вообще делать не следует. По этой причине любовь собственной жены развлекает их, как правило, очень редко, поскольку она дозволенная. Эта любовь не веселила и моего почтенного начальника, который стал теперь обращать особенное внимание на мои наряды, а мы, женщины, знаем, как решительно женская одежда влияет на нравственность мужчин.

Сеппо Свин был один из тех представителей мужской грубости и хамства, которые начинают супружеские отношения насилием, а затем жалуются на холодность жены. И вот он надумал пополнить свежим табачком опустошенный кисет своей эротики, найдя новый объект среди персонала служащих компании! Он плохо знал женщин, но был о них совершенно твердого мнения. Я испытала это на себе вскоре после Иванова дня, когда он пригласил меня на так называемый деловой завтрак. Было забавно наблюдать, как важность самовластного директора растворялась в алкоголе и возникал сюжет для сатиры. Он пытался быть воодушевленным, но его вдохновение плохо держалось на ногах. И я услышала — в который раз! — обычную иеремиаду захмелевшего женатого мужчины: жена его не понимает, дети распущенны, а теща совершенно невыносима. Он завидовал Адаму, у которого не было тещи, и одному своему другу, у которого, говорят, идеальная жена (до замужества она была натурщицей у художника). Слушая директора, я подумала о том, что для него брак либо порт-убежище на случай бури, либо просто бытовое удобство. Я начала немножко лучше понимать его. Его жажда обладать властью вне дома была ненасытна, потому что дома у него не было никакой власти. Он был женат на крупной, энергичной женщине, которая была на целый фут выше мужа и весила на тридцать кило больше его.

Я с опаской взглянула на часы. Время завтрака уже окончилось, а в конторе меня ждала груда писем, требующих перевода на английский язык. Было просто досадно сидеть в обществе начальника за трапезой в рабочее время и слушать сказки, которые гораздо старше самого рассказчика. Я знала, что в конторе вокруг моего пустующего стола поднимается волна возбужденного шепота. Одиннадцать одиноких или ожидающих женщин горячо обсуждали отношения, возникшие между генеральным директором и сотрудницей отдела иностранной корреспонденции. Низкая зависть вербовала к себе на службу низменные страсти, из предположений создавались факты. Я знала моих сослуживиц, которые ни в коем случае не стали бы противостоять искушению, боясь, что оно может не повториться. Они были готовы обоими глазами заглянуть в замочную скважину, лишь бы увидеть нечто такое, что им уже издавна известно. Зависть сплотила их всех против меня. Я была в их глазах счастливейшей женщиной на свете, поскольку я добилась благосклонности директора. Они были в некотором роде правы, так как шеф обрадовал меня следующим сообщением:

— Нейти Баранаускас, вы леди, вы настоящая американская леди. Поэтому я решил повысить вам месячный оклад.

Я выразила обычную благодарность и снова взглянула на часы. Тогда мой кавалер раскрыл прейскурант вин, в котором были все настроения и все жанры — от элегии до оды, — и сказал, милостиво улыбаясь:

— Вам сегодня больше не надо идти в контору. И у меня тоже случайно оказалось свободное время. Вечером, правда, заседание Тигриного общества, но я смогу руководить им по телефону.

Он принялся изучать прейскурант вин, считая опечатками все слова, которых не понимал. Алкоголь имеет обыкновение пользоваться огромным количеством псевдонимов. В ресторанах социальное положение людей определяют на основании марок заказываемых вин. Мой шеф, однако, не зная марок, выбирал, руководствуясь ценами, так как он привык всегда мыслить экономически. Я же чувствовала себя в большом затруднении, поскольку все алкогольные напитки были мне одинаково противны. Я питала отвращение к опьяняющим веществам и к пьяным людям.

Мой сотрапезник был уже в том состоянии духа, когда человек может устоять против чего угодно, но только не против соблазна. Он пересел поближе ко мне и начал говорить слова, за которые следовало бы штрафовать смехом. Он знал по опыту, что ухаживание за женщиной надо начинать с лести, поэтому он стал превозносить мою красоту и отличное знание языков. «Все это только предисловие к объяснению в любви», — подумала я. И не ошиблась: не прошло и минуты, как он сказал, что нуждается в нежности. Он прикинулся поэтичным — боже упаси нас от поэтичных мужчин! — и перешел на «ты».

— Минна, я могу сделать тебя очень счастливой, — прошептал он липким и тягучим голосом. — Ты ни в чем не будешь нуждаться.

Я отстранила его противную мягкую руку, обладавшую, видимо, природной склонностью к ощупыванию женских коленей, и пригрозила, что встану из-за стола. Он уставился на меня безжизненными рыбьими глазами, скрипнул своими искусственными зубами, пригнул жирную шею, на которой ясно обозначились горизонтальные и вертикальные складки зажиточности, сжал кулаки и громко воскликнул:

— Нейти Баранаускас! Я не терплю, когда мне противятся!

— Рабочий день уже окончен, — ответила я сухо, — а в свое свободное время я имею право делать, что хочу.

Я оскорбила его чувство собственного достоинства — бог знает, откуда оно у него завелось! — и теперь он хотел мужественным жестом поправить дело. Он начал пить коньяк — рюмка за рюмкой, — все более пьянея. Наверно, в тот вечер у него не было заседания церковного совета, а то вряд ли он стал бы так запасаться ощущением силы и смелости.

Вскоре официанты и посетители ресторана смогли услышать, что мой достойный кавалер дважды здоровался за руку с президентом, что раз он даже был приглашен во дворец президента на празднование Дня независимости, что ему было обещано почетное звание экономического директора, что он основал Общество Финляндия — Коста-Рика, Хельсинкское джентльменское объединение, Союз друзей вина и противников геморроя; что его двоюродный брат свободно владеет тремя иностранными языками и что его крестная мать была дальней родственницей поэта Эйно Лейно.

Я почувствовала на лице горячую краску стыда. Тут же я услышала, что за соседним столиком довольно громко говорили о моем уважаемом директоре и обо мне. Я обернулась в ту сторону и встретила наглый бычий взгляд. Мой бывший ученик, агроном, посвятивший жизнь скотоводству, выразительно двигая густыми бровями, беседовал с двумя господами того же склада. Я могла себе представить, что рисовала им их бычья фантазия, — они то и дело разражались громким, дружным хохотом. Мой бывший бравый ученик смеялся особенно хорошо, ибо он каждый раз смеялся последним: его смех громыхал еще долго после того, как другие умолкали.

Я решительно встала и попрощалась с моим маленьким свином. Он даже не расслышал моих слов, что было вполне обычным явлением после деловых завтраков. Протискавшись между столиками, я пересекла вестибюль и поспешила в дамскую комнату, чтобы чистой водой смыть омерзение, охватившее меня. Выйдя снова в вестибюль, я прямо наткнулась на генерального директора Сеппо Свина, которого метрдотель и швейцар тут же предложили мне в попутчики. Мой «грозный и горячо любимый» начальник едва держался на ногах. Он плелся за мной и бормотал:

— Минна… Теперь пошли в гостиницу… Ты со мной…

Выйдя на тротуар, он схватил меня под руку. Я оттолкнула его, и он шлепнулся на четвереньки. Я ускорила шаги и, отойдя на некоторое расстояние, пустилась бежать, словно за мной гнались. Между прочим, мне удалось заметить, что в большой сутолоке и давке пьяному легче сидеть, чем разгуливать.

Домой я пришла подавленная. Я была уверена, что на следующий день бухгалтер спишет значительную сумму по статье «расходы на представительство». Дело для него привычное, но теперь он будет проводить этот расход с особенной завистью. Поскольку у меня не было мужа, на котором я могла бы сорвать зло и выместить всю свою досаду, я стала перелистывать дневник и сделала в нем новую запись: «Откровенно говоря, все мужчины — животные, но некоторые становятся свиньями исключительно в женском обществе».

Я готовилась принять от генерального директора ледяной душ порицаний: ведь я бросила его на улице! Но он даже не появился утром в конторе. Ему пришлось платить за удовольствие такой высокий налог, что было не до смеху. Проведя ночь в полицейском участке — ради него, говорят, были постелены чистые простыни, — он пришел домой, страдая обычными болями в печени, которые автоматически следовали за трудными обязанностями представительства. Низкооплачиваемые служащие компании составили на этот счет очень злую гипотезу, подрывающую авторитет генерального директора, но она была основана на простой неосведомленности. Они не понимали, что деловые совещания невозможно проводить без нотного ключа Алкогольного треста, так же как и любовные дела не устраивают на собраниях трезвости, где, как вино, струится вода.

В конце дня вице-директор Сяхля пригласил меня к себе в кабинет. Когда я вошла, он, сидя за столом, грыз карандаш. Вице-директор тут же нервно заговорил, забыв золотое правило: не говори длинно, ибо жизнь коротка! Но, поскольку ему легче было произносить слова, чем думать, он, естественно, их произносил.

— Нейти Баранаускас, — сказал он нарочито подчеркнутым тоном, в котором смешались угодничество, порицание, робость, коварство и хрипота, — нейти Баранаускас! Вы разумная, образованная, добросовестная, рассудительная и тонкая женщина. С вами можно говорить доверительно. Я говорю вообще всегда только доверительно. Я хочу быть каждому другом, добрым другом, товарищем, человеком, которого любят и которому доверяют. Я уже старый человек, но у меня по-прежнему есть идеалы и принципы, прежде всего идейные принципы. Никакой труд не может быть исполнен без идейного воодушевления. Вероятно, и вы это понимаете, не правда ли?

Я отрицательно покачала головой:

— Я веду иностранную корреспонденцию. Перевожу на иностранные языки деловые и личные письма генерального директора без всякой идеи, если только не считать идеей знание языков.

— И это тоже идея в своем роде, нейти Баранаускас, но я сейчас имею в виду нечто другое: готовность пожертвовать собой ради общей идеи. Жизнь преисполнена красоты и богатства. Мы должны быть оптимистами и добрыми людьми, которые стараются подбодрить друг друга, забывая о себе. Наша компания продает антрацит, кокс, нефть, асфальт и горный воск. Но пытались ли вы, нейти Баранаускас, задуматься над вопросом: ради чего мы продаем все это? Возможно, вам подобная мысль и не приходила в голову, а поэтому я скажу вам: мы стремимся помогать человечеству. Жители Хельсинки умерли бы от холода, не будь в их распоряжении кокса для отопления домов, крыши протекали бы, не будь асфальта, а газеты перестали бы выходить, если бы мы не доставляли сырье для заводов, производящих типографскую краску. Итак, вы теперь видите, что наша благородная деятельность помогает человечеству добиваться лучших условий жизни, делает людей здоровыми и счастливыми. И вот именно это-то я и называю идеей, великой идеей, непреходящей идеей будущего. Нейти Баранаускас, мы — люди идеи, мы — патриоты, насквозь пропитанные благородной идеей гуманности, и мы строим государство всеобщего благосостояния, движимые исключительно альтруистической любовью к людям.

Вице-директор Сяхля принялся за новый чернильный карандаш и проглотил порошок аспирина. Он пытался говорить из глубин, как чревовещатель, но вдруг позабыл свою глубокомысленную роль и выплыл на поверхность с легкомысленным вопросом:

— У вас исключительно красивое платье, нейти Баранаускас. Вы привезли его из Нью-Йорка?

— Нет, я сшила его сама.

— Да неужели! В таком случае я все больше и больше восхищаюсь вами. Но, возвращаясь к предмету нашего разговора, я хотел бы услышать ваше мнение.

— Мое мнение! О чем?

Губы вице-директора задрожали. Он бросился наводить порядок на своем захламленном письменном столе, где за многие годы накопились десятки кило различных бумажек, огрызков карандашей, пуговиц, образцов товаров, обесцененных орденов, пробок от пивных бутылок, сапожных стелек, носовых платков, торговых справочников, вексельных бланков, почтовых марок, засохших цветов, визитных карточек и реклам, над всем этим господствовали три огромные папки: «Идейные лозунги для оживления покупательной активности», — а дальше еще груда всевозможного бумажного и металлического добра, которое могло бы заполнить карманы по крайней мере трехсот мальчишек. Я заметила, что вице-директор волнуется. Он что-то искал, то и дело принимаясь расчесывать свои жирные волосы и опять возобновляя поиски. Бедняга был похож на тряпичника, который роется на свалке, упорно веря, что там можно найти что-нибудь полезное. Он говорил сам с собою и сам отвечал на свои же вопросы. Он был талантливым бездельником. В лихорадочной суете и безделье проводил он все дни своей жизни. Но это как раз и был его способ добывать себе пропитание. Недаром его имя означает суетливый. Как говорили древние римляне, nomen est omen — имя знаменательно!

— Куда же могла запропаститься эта бумажка? — простонал он, воздев к небу искаженное мукой лицо.

— Какое-нибудь письмо? — спросила я осторожно.

— Нет, такая маленькая брошюра-листовка: «Десять заповедей идейного человека». Я хотел бы дать ее вам. В ней заключена глубочайшая мудрость жизни, в которой мы все нуждаемся. Ибо сущность всего есть идея. Я бы хотел услышать ваше мнение. Но, поскольку брошюры нигде нет, я сам продолжу то, о чем уже говорил. Итак, без идеи мы не можем жить. Те, кто добывает каменный уголь в недрах земных, делают это в силу великой идеи, а вовсе не ради заработка. Точно так же и те, кто продает этот уголь потребителям, делают это, вдохновляемые идеей, а не погоней за прибылью. Как служители великой идеи, мы все равны и все в равной степени достойны уважения.

Он устремил на меня вопрошающий взгляд. Я не могла ничего ответить, ибо действительно не знала, что фирма «Поставщики отличного топлива, Свин и Кo» была «идейной организацией», действующей без помощи сбора пожертвований с населения.

— Вы ничего не отвечаете, нейти Баранаускас, — заметил Симо Сяхля.

— Нет… К сожалению, я до сих пор не могу понять, о чем речь.

— Речь идет о сотрудничестве, о совместной деятельности, о работе, так сказать. Мы должны быть верными идее как в большом, так и в малом. Идейно пробудившийся человек никогда не опоздает на работу. Вот я каждое утро являюсь в контору к семи часам, а ухожу домой на час позже других. Я стараюсь быть хорошим примером для всех служащих нашей компании. Теперь вы, вероятно, понимаете, к чему я все это говорю?

— Я очень сожалею, но…

У моего начальника опять задрожали губы. Он был похож на предисловие книги, небрежно пропущенное читателем, но, оказывается, написанное для чтения.

— Нейти Баранаускас, — проговорил он сиплым и несколько брюзгливым голосом. — Мне приходится говорить с вами совершенно прямо. Я являюсь начальником всего личного состава служащих компании и обязан воспитывать ответственность в подчиненных. Я спрашиваю вас: почему вчера во второй половине дня вы вовсе не явились на работу?

Я бросила веселый взгляд на начальника, благородное идейное воодушевление которого столь внезапно перешло в суровое обвинение. В душе я поздравила его с тем, что он наконец-то заговорил нормальным, будничным языком, и ответила без обиняков:

— Я была на деловом завтраке с генеральным директором, и завтрак несколько затянулся.

— С генеральным директором?

— Да, с генеральным директором Сеппо Свином. Мы с ним позавтракали, а потом и пообедали.

— Вы поступили совершенно правильно…

Чтобы как-то скрыть изумление, он начал вместо карандаша грызть свои ногти. Постепенно он снова стал любезным, слова его нарядились в парадную форму — и пошло прославление всевышней и всемогущей идейности. Оказывается, я поступила совершенно правильно. Вице-директор потратил два часа служебного времени на дело, которое можно было решить за две минуты с помощью телефонного звонка. При этом он израсходовал пять порошков аспирина, три карандаша и бесчисленное количество слов. Я вышла из его кабинета с легким сердцем. Он мог быть спокоен за свой характер, ибо невозможно отнять у человека то, что не дано ему господом богом.

Незадолго до окончания рабочего дня он снова позвал меня к себе, и тут я увидела, что его душевная погода совершенно переменилась. Лицо его приняло сухое, безжизненное выражение. Именно такое выражение лица должны, по-моему, иметь осужденные на смерть, когда они сидят на электрическом стуле или всходят на эшафот. Если бы дать ему посмотреться в зеркало — он бы умер от одного своего вида. Он говорил отрывисто, словно читал модернистские стихи.

— Нейти Баранаускас. Я ошибся. Я думал, ваши убеждения глубже и заслуживают доверия, полагал, что вы будете верны идее и в малом. Я ошибся. Генеральный директор звонил мне только что и рассказал о вашей совершенно потрясающей ненадежности. Компания больше не сможет доверять вам задачи представительства. Генеральный директор прибудет сюда через час, он желает поговорить с вами. Ясно?

Кто бы поверил, что Симо Сяхля способен говорить так кратко, определенно и без «идейного воодушевления». Я сразу догадалась, что он передавал мысли Сеппо Свина. Я оскорбила внешний авторитет генерального директора (о внутреннем его авторитете лучше не говорить), и это оскорбление больно задело также его двоюродного брата. Наконец-то я услышала правду, чистую правду, которая, как говорится, и в огне не горит (точно так же, как ложь). Однако чистая и простая правда очень редко бывает абсолютно чиста, а еще реже — проста. Когда я через час робко вошла в кабинет генерального директора, я услышала уже совершенно противоположные истины; я, оказывается, самая милая и самая умная в мире женщина, чье знание языков просто феноменально; я одеваюсь элегантно, к работе отношусь с величайшей добросовестностью, я остроумный собеседник, и, что самое важное, во мне есть изюминка.

Итак, мой начальник был снова под хмельком. Лицо его имело цвет, характерный для алкоголиков: оно отливало черничной синевой. Прищуренные глазки, казалось, плавали в коньячной подливке, а липкий язык то и дело облизывал толстые губы. Рабочий день был окончен, контора закрыта, и никто уже не мог нарушить наш великолепный tete-a-tete.

Жаркий летний день еще продолжал сгонять пот, словно решил не оставлять недоимок на завтра. Генеральный директор снял пиджак и включил вентилятор. Он посмотрел на меня ласковым взглядом, ну, по меньшей мере так, как человек, желающий любить ближнего своего.

— Минна, — проговорил он, слегка запинаясь, — я вчера забылся, но все-таки не окончательно. Я помню еще вполне ясно, что обещал тебе повышение оклада. Это мы устроим при первом же удобном случае. А сейчас у меня имеется к тебе другое дело. Через неделю я еду в Лондон и хотел предложить, чтобы ты поехала со мной. Мне нужен переводчик… Ты ведь понимаешь, мое знание языков… Не стоит говорить об этом. Компания оплатит тебе проезд в первом классе, и, кроме того, ты будешь получать еще суточные. Но прежде…

Он встал и начал пожирать меня глазами. В это время распахнулась дверь и в кабинет вошел возбужденный Симо Сяхля. Он не решался признаться, что сказать ему самому нечего, и принялся излагать заимствованные у кого-то мысли.

— Я уже говорил нейти Баранаускас, что компания никогда больше не доверит ей представительства, — выпалил он, задыхаясь и глядя на меня с осуждением, а на своего двоюродного брата — с восхищением. — Мой долг — требовать, чтобы каждый сотрудник, каждый служащий нашей компании исполнял свои обязанности безупречно, так, чтобы на него можно было вполне положиться, чтобы каждый, так сказать, излучал несомненную надежность, идейное воодушевление, жертвенность и социальное мышление и чтобы…

— Да перестань ты! — раздраженно воскликнул генеральный директор. — Какого дьявола ты тут толчешься? Ведь контора закрыта, чего не идешь домой?

Симо Сяхля, жизнь которого состояла из одних лишь намерений, растерялся. Во избежание неприятной обязанности думать он обычно мгновенно усваивал мнения своего двоюродного брата, но тут уж никак не мог ожидать, что генеральный директор изменит свое мнение вдруг за какую-нибудь минуту.

— Я только думал… — попытался было оправдаться вице-директор, бросая на своего двоюродного брата умоляющие взгляды.

— Думал, думал! На одном думанье далеко не уедешь. Надо действовать. Понятно?

— Конечно, конечно… Я, кажется, ошибся. Когда ты говорил о вчерашнем поведении нейти Баранаускас…

У Сеппо Свина резко опустились уголки рта. Он не терпел, чтобы ему напоминали его собственные слова. Он воскликнул:

— Речь идет совсем не об этом, а о повышении оклада нейти Баранаускас. Я потому и позвонил тебе, чтобы ты попросил нейти Баранаускас остаться после конца рабочего дня.

Искренне признаюсь, мне было жаль Симо Сяхля, человека, который читал только газетные заголовки да лозунги.