Мистер Минвеген снова начал листать книгу.
      — Простите, мистер Минвеген, — сказал Джерри немного погодя. — Мне любопытно было бы узнать вашу настоящую профессию.
      Мистер Минвеген поднял глаза и сказал чистосердечно:
      — Я профессор университета.
      — А что у вас за специальность? — спросил Джерри в некотором замешательстве.
      — Психология. Но, несмотря на это, я оказался плохим знатоком людей. Меня сразу же уволили со службы за аморальность.
      Снова возникла длительная пауза. Наконец Джерри нарушил молчание:
      — Я тоже не хочу обвинять мою жену. Я тоже плохо знал людей. Часто я думал, что жена моя лишь какое-то редкое исключение, но теперь мне кажется, что и ваша жена точно такая же… Странно.
      — Ничего странного в этом нет, — добродушно рассмеялся мистер Минвеген.
      — Таких исключений на свете имеется не один миллион. Разумнее всего, конечно, остерегаться их. Или же пойти в каменщики.
      — Неужели вы не могли бы устроиться преподавателем в другой университет? — спросил Джерри.
      — Не думаю. Университеты существуют главным образом не средства частных пожертвователей, и если нет связей с этими меценатами — значит, пути закрыты. А тем более, когда на тебе такое несмываемое пятно: грубый обман. Однако я не огорчаюсь, так как пять месяцев назад я сделался «хобо» и с тех пор веду жизнь, полную разнообразия…
      Мистер Минвеген прервал свой рассказ и повернул голову в сторону улицы, где в это время как раз против сквера остановился радиоавтобус. Через несколько мгновений Гарлем узнал, что Гарри Трумэн был единодушно избран Первым улыбающимся Соединенных Штатов и что все сорок восемь штатов послали многочисленные представительства на выборы Национальной королевы улыбки. Диктор радиоавтобуса закончил это сообщение торжественным воззванием:

      «Каждый гражданин помнит о своем великом долге — улыбаться во время Национальной недели смеха. Улыбка ничего не стоит, но она оплачивается. Взгляните на портреты наших общественных деятелей: все они улыбаются или смеются. Почему? Потому что они не боятся обнажить свои зубы, сверкающая белизна которых достигнута благодаря зубной пасте „Хлорофилл“. Улыбайтесь и смейтесь! Улыбайтесь всемирно известной „Хлорофилловой“ улыбкой!..»

      Мистер Минвеген сдержанно рассмеялся, но Джерри был не в силах даже улыбнуться.
      — В этой стране всегда что-нибудь проводится, — проговорил мистер Минвеген задумчиво. — Порою кажется, что люди живут исключительно ради проведения чего-то. Что проводить — это уж не так важно. Лишь бы проводить. Проведение различных месяцев, недель, дней теперь уже глубоко укоренилось в нашей национальной жизни. Проводятся месяцы безопасности и самообороны; недели шелка, хлопка или шерсти; дни консервов, автопокрышек, нефтепродуктов, помощи Пакистану, стиральных машин и даже дни «ешь больше мороженого и сыра». Короче говоря, все месяцы, недели и дни отведены для прославления различных событий, товаров и выдающихся личностей. Поэтому люди вечно так спешат. И за всей этой суетой — хитроумный механизм коммерции: продать как можно больше и увеличить долговое бремя на плечах людей, потому что все покупают в долг. К тому же во время всех этих кампаний от двери к двери ходят сборщики пожертвований — каждый из них собирает на какое-нибудь доброе дело.
      Тут, легкая на помине, появилась негритянская девочка с подписным листом. Сначала она протянула листок Джерри (вероятно, потому, что его костюм выглядел лучше и внушал больше почтения, чем изрядно потертый костюм мистера Минвегена) и с улыбкой произнесла:
      — Сбор средств по случаю Национальной недели смеха, сэр.
      — В пользу кого? — спросил Джерри.
      — В пользу бездомных негритянских детей.
      — Ничем не могу помочь, милая барышня…
      Тогда маленькая мисс предъявила свой листок на другом конце скамейки. Но мистер Минвеген сказал тоном выговора:
      — Разве в вашем комитете тебе не говорили, что ты не должна просить у белых?
      — Конечно, конечно, говорили. Но я подумала, что вы тоже жители Гарлема. Простите, сэр. Пожалуйста, не говорите никому об этом, сэр.
      Девочка оставила в покое сидевших на скамейке и подошла к скале, на которой собралась большая группа чернокожих мужчин и женщин, наслаждавшихся ласковым солнечным днем, возможно, последним в этом году. Джерри проводил девочку взглядом, в мозгу его стали рисоваться сюрреалистические образы.
      — Вы очень серьезны, мистер Финн, — сказал его сосед. — Национальная неделя смеха — это вообще неплохая выдумка, если бы сюда не примешивалось так много зубной пасты, искусственных зубов и спиртных напитков. Кстати, темой моей докторской диссертации был смех и его причины. По этому вопросу я опубликовал полдюжины трудов.
      — Это должно быть интересно, — заметил Джерри.
      Правда, он сказал это лишь из вежливости, но мистер Минвеген, который, по собственному признанию, делал время от времени психологические ошибки, принял восклицание Джерри за чистую монету. Джерри был наказан за свою вежливость, так как профессор психологии отложил теперь своего карманного Шопенгауэра на скамейку, рядом с собою, скрестил руки на груди, устремил взгляд на верхушку ближайшего вяза и начал неторопливо читать лекцию:
      — Дорогой мой друг! Вы, несомненно, знаете, что наш смех — как ваш, так и мой, как смех мэра города Нью-Йорка, так и смех изображаемых на мыле и сигаретах кинозвезд, — всегда является отражением определенной душевной деятельности. Смех имеет важное биологическое значение. В силу этого человек может смеяться в каком угодно состоянии духа: ненависть, ревность, голод, возбуждение, огорчение, беспомощность, любовь и даже глубокое отчаяние могут порождать смех. Наиболее сердечный и подлинный смех — это, разумеется, смех злорадный. Легко убедиться в этом можно в цирке, когда воздушный гимнаст срывается с трапеции и ломает себе шею. Люди при этом смеются. Отсюда и происходит, между прочим, известная поговорка, что цирк — первый соперник нашего конгресса.
      Итак, биологически значение смеха состоит в освобождении психики от внутренней напряженности, от состояния торможения. Каждый нормальный человек смеется и в смехе обнажает свое внутреннее «я», а также, конечно, и свои зубы. Особенно в тех случаях, когда последние ровны, без дефектов и во всех отношениях приличны. Людей по их смеху можно разделить на несколько категорий. Встречаются некоторые типы, как Мона Лиза, которые смеются одними губами. Другие же смеются глазами, щеками, мышцами носа и плечами. Некоторые смеются во все горло, так, что мускулы груди и живота приходят в движение и ноги стучат об пол. Психология смеха может обнажить человека, раскрыть его хорошие и дурные стороны. Смейся, говорят психологи, и я скажу тебе, кто ты.
      Над чем же мы смеемся? Поводом для смеха может служить все. Но именно этим самым — где и над чем человек смеется — он и обнажает себя. И пессимисты тоже смеются, ибо, по их мнению, жизнь — это лишь смешная лотерея. К современному стилю жизни относится привычка смеяться при любых обстоятельствах. Когда священник, отпевая покойника, говорит разные небылицы, слушатели, конечно, смеются. Если родственники или друзья покойного — люди среднего достатка, они смеются весело, или scherzo, но если они хоть немного выше обычного среднего уровня, их смех превращается в чувствительное улыбчатое мурлыканье, или adagio con sentimento.
      Мелкие несчастья бывают отличным поводом для смеха. Если преступного негритянского парня вешают общими силами на фонарный столб или если у какой-нибудь переходящей улицу женщины отстегнутся резинки и чулок съедет, закрутившись вокруг ноги, тогда можно наблюдать, как смешливые люди — между прочим, моя жена тоже относилась к их числу — смеются: «хи-хи-хи-хи». Такую манеру смеха современная наука называет беглым хроматическим смехом, или passagio chromatico. Шумливый тип — как, например, сенатор Маккарти и миллионы американских школьников — смеется так, что при этом его голос звучит очень широко: «Хах-хах-хах-хах!» Это так называемые громкие хохотуны, смех которых мы, ученые, называем fortissimo vivacissimo. Злорадный человек — иначе говоря, большинство людей — смеется злобно «хе-хе-хе», явно испытывая удовольствие от того, что жертва, или объект несчастья, получает то, что ей положено: суд Линча или что-нибудь в этом роде.
      Мистер Минвеген сделал короткую паузу, достал из кармана курительную бумагу и щепотку рассыпного табаку, мастерски свернул самокрутку и закурил.
      — Простите мою бесцеремонность, — робко сказал Джерри, — но не можете ли вы сделать сигаретку и мне?
      — С удовольствием, дорогой друг, — ответил пионер современной науки о смехе.
      Он наскреб со дна кармана еще щепоть табаку, в котором были хлебные крошки, шерстяные ворсинки и обрывки ниток, и, уложив эту смесь на бумажку, одним ловким движением свернул аккуратную сигаретку.
      — Могу я побеспокоить вас, мистер Финн? Извольте слегка лизнуть краешек. Вот так.
 
 
      Джерри лизнул и получил сигаретку. Она имела странный сладковатый привкус и пахла бедностью. Это была сигарета бедняка, скромная самоделка, за которую не надо было платить ни налога на готовые изделия, ни рекламных издержек.
      — Как вам нравится? — осведомился психолог.
      — Отличная сигарета…
      — А аромат?
      — Чудесный…
      Джерри снова сказал это из вежливости. Сигарета сильно отдавала трущобной сыростью, но тем не менее он делал вид, что курит с наслаждением.
      — Если желаете, я сделаю вам и вторую, — сердечно сказал мистер Минвеген, доставая из кармана пачку грязной курительной бумаги.
      — Спасибо, одной вполне достаточно, — отказался Джерри, не желая окончательно разорять ближнего своего.
      — Вас, очевидно, интересует психология? — заметил мистер Минвеген немного погодя.
      — Конечно, и особенно область ваших исследований, — ответил Джерри.
      — Стало быть, психология смеха?
      — Вот именно, сэр.
      — Превосходно! В таком случае я могу продолжить. Современная психология сосредоточила внимание на изучении внешних, поверхностных проявлений жизни. Это и естественно — вся наша жизнь так поверхностна! Что же касается моей специальной области, то она может иногда невзначай вторгаться гораздо глубже, Истоки смеха, видите ли, зачастую находятся очень глубоко, иногда даже в желудке. Психология смеха научно классифицирует смеющихся людей. Основную группу составляют форте— и пиано-смеющиеся со всеми их промежуточными градациями. Кроме того, мы выделяем престо-, граве-, легато-, стаккато-, маэстозо— и каприччиозо-смеющихся. Я называю лишь некоторые основные категории. И каждая из них образует свою самостоятельную группу в громадном смехо-хоре нашей великой демократии. То, что у одного человека вызывает слезы, другого может смешить. Как я уже сказал, причина смеха обнаруживает уровень развития человека. Одни смеются тогда, когда у них щекочут под мышками, другие же — когда видят кровь и убийство. Американцы очень легко, от души смеются над немецкой воинственностью, когда немцы сидят в лагере военнопленных. Но если они снова окажутся на фронте противниками немцев — тогда они будут смеяться над самими собой, чтобы в смехе почерпнуть силу и храбрость.
      Итак, стало быть, у каждого человека имеется свой характерный смех. Это заметно лучше всего тогда, когда этот смех вовсе не соответствует обстоятельствам.
      Общительный открытый тип смеется естественно, свободно и честно, тогда как замкнутый посмеивается про себя и как бы внутрь себя. Особую группу составляют люди, которые умеют и осмеливаются также смеяться над самими собой. К этой категории относятся многие большие писатели, философы и художники. Их смех раскрывает очень многое — вечный комизм всемирного цирка. Мне думается, мистер Финн, что и вы принадлежите к этой, последней категории.
      Джерри вздрогнул от неожиданности.
      — Кто знает, — сказал он уклончиво. — Хотя в настоящий момент у меня нет ни малейшего желания смеяться. Я еще не рассказал вам, что у. меня сегодня ночью украли чемодан и все деньги?
      Мистер Минвеген рассмеялся от всего сердца.
      — Вы счастливчик! У меня вот уже десять месяцев абсолютно нечего красть. Кстати, кто вы по специальности?
      — Учитель, — ответил Джерри стыдливо. — И журналист. И еще помощник хиропрактика…
      Теперь психолог сделался серьезным, ибо он втайне надеялся, что Джерри может оказаться каменщиком или по крайней мере плотником. Мистер Минвеген подумал о будущем, которое ждет его собеседника.
      — Мистер Финн, а нет ли у вое еще каких-нибудь других специальностей?
      — К сожалению, нет, — ответил Джерри печально.
      — Может быть, вы играете на каком-нибудь инструменте?
      — Нет.
      — Может быть, умеете танцевать модные танцы, свистеть, боксировать или играть в футбол?
      — Нет…
      — А петь, ходить на руках, делать фальшивые деньги, чревовещать или плясать на проволоке?
      — Нет, нет…
      Мистер Минвеген грустно покачал головой.
      — Тогда у вас нет иного выхода, как спуститься в шахту или сделаться «хобо». Если вы пойдете на шахту — всегда будут только две возможности: или снова стать безработным, или погибнуть при несчастном случае. Если же вы сделаетесь «хобо» — перед вами откроются десятки возможностей.
      Мистер Минвеген ждал ответа Джерри, но наш герой устремил свой отсутствующий взгляд в беспредельную даль.
      — Я уже ни во что теперь не верю, — наконец ответил он мрачно.
      — Ну вот еще! — воскликнул психолог. — Вы только стали критичны. А верят все. Каждый человек верит. Даже скептики. Миллионы людей верят» что земля круглая, потому что им когда-то случилось увидать глобус. Американские «хобо» верят в преимущество вечного странствования, потому что дорога всегда куда-нибудь да выведет. Каждый американец верит, что умрет миллионером, и поэтому живет улыбаясь, участвует в общественных мероприятиях и выполняет свои гражданские обязанности. Каждый имеет право принимать участие в чем-нибудь. Правда, в общей массе есть очень много людей, у которых осталось лишь право участвовать в собственных похоронах, но и это вовсе не снимает моего утверждения, что мы живем силой веры.
      Джерри вздохнул. Ему недостаточно было веры. Ему нужна была уверенность, хоть немного уверенности. Он всегда старался быть верным своим мечтам, но они все же обманывали его. Мистер Минвеген рисовал перед ним увлекательную перспективу бродяжничества и говорил о мечте, воплощенной в действительность.
      — Америка во многих отношениях является страной идущих впереди, — говорил психолог. — Нигде в мире вы не найдете так хорошо организованных бродяг, как у нас. Американские «хобо» никогда не бывают бездомными, потому что они всегда находятся в пути. Это не пустая теория, мистер Финн, у меня десятимесячный опыт.
      Солнце протягивало к сидящим на скамейке свои лучи. Ночная роса, тончайшим паром поднялась в воздух. Немного погодя жара стала гнетущей. Мистер Минвеген длинными тонкими пальцами психолога пробороздил пышную ниву своих волос и сказал:
      — Теперь самое разумное перейти в тень. Кстати, что вы собираетесь делать сегодня?
      Джерри беспомощно пожал плечами.
      — Ничего не приходит в голову. Вероятно, надо искать какую-нибудь работу.
      — В Гарлеме возможности чрезвычайно ограничены. А есть у вас постоянное жилище — я имею в виду ночлег, место, где можно спать, протянув ноги?
      — Нет… пока что нет…
      — В таком случае я могу вам помочь.
      — Вы очень добры, мистер Минвеген.
      — Ну, что вы! Хотите, я сверну вам еще сигарету?
      — Спасибо, с удовольствием.
      — Это неплохой табак. Мне дал его вчера Писатель. Он курит только этот сорт. Извольте лизнуть! Получайте! А вот вам огоньку.
      — Премного благодарен. Кто такой Писатель?
      — Один мой друг. Вы сегодня же с ним познакомитесь. Пошли?
      — Я буду очень рад.
      — Кстати, меня зовут Бобо.
      — А меня — Джерри.
      — О'кэй, Джерри. Ты что-нибудь ел сегодня?
      — О да! По дороге сюда я побывал в «Кафе Джо».
      — А я еще росинки в рот не брал. Если у тебя нет возражений, заглянем по пути в «Оазис»?
      — Отлично, меня это устраивает.
      Неторопливыми шагами они пошли вдоль Пятой авеню. У Сто шестнадцатой улицы Бобо повел товарища в какой-то лабиринт черных дворов, из глубины которых доносилось зловоние.
      — Это место называют «Оазисом», — заметил Бобо. — Сюда пускают только белых. Владелец дома ненавидит цветных.
 
 
      В «Оазисе» стояло с десяток железных бочек, в метр высоты каждая, куда жильцы дома сваливали объедки. Бобо и Джерри явились слишком поздно, потому что ранние пташки — бродяги — уже унесли лучшие куски. Какой-то шустрый старичок накладывал в свою большую матерчатую котомку калории, оставленные другими клиентами «Оазиса».
      — Хэлло, доброе утро, Дипси! — воскликнул Бобо. — Ты когда приехал в Нью-Йорк?
      Оторвавшись от своего занятия, старичок ответил:
      — Вчера. Из Бостона ехал бесплатно на машине.
      — Этого братишку зовут Джерри, — радостно сказал Бобо. — Он только что прибыл из Европы.
      Седобородый Дипси поглядел на Джерри и проговорил:
      — Прямо из Европы!.. Ну, скажи пожалуйста! Я родился в Европе. В Милане.
      Джерри кивнул головой, бросив беглый взгляд на чрезвычайно потертую одежонку старика, первоначальный цвет которой угадать было невозможно.
      — Я слышал, в Европе теперь страшная нищета, — сказал Дипси.
      — Да, может быть… После войны все время чего-нибудь не хватает…
      — Рассказывают, что там миллионы людей до сих пор умирают от голода.
      — Возможно. Мне не приходилось слышать…
      — Мрут, мрут — это точно. Я слежу за газетами. Тебе повезло, что ты оттуда выбрался. Хотя и у нас теперь тоже не очень хорошо стало. Вот — из десятки бочек не наберешь порядочного завтрака. Это все оттого, видишь ли, что мы помогаем так много другим странам.
      Джерри отвечал с улыбкой:
      — Да, конечно. Именно поэтому. Совершенно верно…
      Дипси вытащил из бочки пожелтевший листок сельдерея, сунул его в котомку и вздохнул:
      — Бедная Европа…
      Затем, поглядев на Бобо, сказал:
      — В понедельник беру курс на Чикаго.
      — Ты думаешь, там лучше, чем здесь? — спросил Бобо.
      — Наверняка. Там-то, конечно, есть возможности.
      Дипси завязал свою котомку и уступил Бобо место у бочки.
      — Может, еще встретимся, — весело сказал старик и пошел со двора.
      Джерри инстинктивно отшатнулся, пытаясь укрыться от целой тучи агрессивно настроенных мух. Когда профессор психологии закончил свой завтрак, они покинули «Оазис» и зашагали в направлении Радио Сити. Постепенно улицы становились чище, а движение — оживленнее. Вдали виднелись вершины величайших в мире небоскребов. У Джерри в ушах еще отдавался черный смех Гарлема. Внезапно грудь его стеснило, и он почувствовал, что скучает о жене. Как-то Джоан теперь сумеет обойтись без него? Кто приготовит ей завтрак и позаботится о ее четвертом позвонке? Кто поцелует ее красивые губки и будет слушать ее милое щебетание? Так или иначе, Джоан была очаровательна. Она могла целыми днями жить без пищи и целыми годами — без мыслей. Если бы она говорила только то, что думает, она почти всегда молчала бы.
      Бобо показывал товарищу достопримечательности Пятой авеню. Чем ближе становился деловой центр, тем выше поднималась стоимость жизни. Даже по ярлычкам цен на витринах прохожие видели, что жизнь стоила того, чтобы жить. Национальная неделя смеха подняла цены до уровня небоскребов. Единственное, что еще опускалось, — это плотная пыль.
      Джерри казалось, что он поднимается в гору, и у него даже появились симптомы горной болезни. Бобо то и дело хватал его под руку, не давая ему попасть под машину или потеряться в человеческой сутолоке. Артерия большого города пульсировала беспокойно и лихорадочно. Все спешили убежать от спешки. Доллар работал неустанно. А газетчики раскуривали каждый скандал с обоих концов.
      Пятая авеню — скользкая дорога осуществленных и разбитых мечтаний, небесная тропа торговли и рекламы, спускающаяся в черный Гарлем.
      Автомобили, автомобили, автомобили.
      — Куда мы идем? — спросил Джерри товарища, который уже заразился вирусом спешки. — У меня болят ноги. Они, как глаза Греты Гарбо: такие же усталые и влажные.
      — Зайдем в какой-нибудь кинотеатр, отдохнем, — предложил Бобо.
      — У меня нет денег.
      — И у меня тоже.
 
 
      Они продолжали свой кросс. Огромная шевелюра Бобо развевалась, а заплата на его штанах, трепещущая, точно клапан кузнечного меха, подмигивала Джерри, как веселый огонь маяка.
      — Я не выдержу такой скорости, — воскликнул наконец Джерри.
      Бобо замедлил шаги и посмотрел на запыхавшегося товарища.
      — Скоро мы будем на месте, — спокойно сказал он. — Тут близко: еще каких-нибудь два блошиных скачка.
      Бобо остановился у шикарного кинотеатра и вежливым жестом пригласил:
      — Входите, пожалуйста.
      Дверь автоматически отворилась, и друзья вошли в просторное фойе, где у стен стояли удобные мягкие диваны.
      — Отдохнем минуточку здесь и пойдем дальше, — беспечно сказал Бобо, бросаясь на диван.
      Джерри последовал его примеру и закрыл на мгновение глаза. Ему показалось, что он куда-то проваливается, но тут Бобо толкнул его легонько в бок и весело сказал:
      — Ну-ка, лизни!
      По лицу Джерри расползлась блаженная улыбка. Он лизнул склейку самокрутки и радостно воскликнул:
      — Какой аромат!
 

Глава четырнадцатая