Глава восемнадцатая

Придя в себя после ошеломляющих ударов, бродяги забрались в машину и начали массировать свои онемевшие подбородки. Долгое время они сидели, как государственная комиссия, не приходя ни к какому решению. Они строили воздушные замки и разыгрывали роли, которые совершенно не соответствовали обстоятельствам. Но вот они догадались — совсем как в пьесе — подумать о цели, к которой каждый из них стремился. Бобо держал путь в Чикаго, на коронацию короля «хобо»; место назначения и смысл путешествия Джерри все еще были скрыты густым туманом. Он отправился на Средний Запад искать какой-нибудь работы, хотя мог бы отлично жить с милой женой — в кредит и в рассрочку и без всякой работы. В такие минуты отчаяния и серой тоски Джерри скучал о жене, которая любила его прежде всего потому, что он — мужчина; о своей жене, которую нужно было не понимать, а любить, потому что она всего лишь женщина.

Джерри теперь обдумывал возвращение, но, по мнению Бобо, эта мысль была совершенно безумна. Он красноречиво изображал огромные пространства в Миннесоте и Мичигане, занятые шахтами, — шахтами, где Джерри мог создать себе блестящее будущее. При помощи хиропрактики.

— У каждого горняка имеются какие-нибудь повреждения спины, — говорил Бобо. — Они извлекают железо и медь из недр земли, а ты начни извлекать доллары из их спин.

— У меня нет официального разрешения заниматься хиропрактикой где-либо, кроме клиники Исаака Риверса, — ответил Джерри.

— Устройся тогда учителем и занимайся хиропрактикой побочно. Значительная часть американского народа живет на счет побочных заработков. Хочешь сухарей?

— Нет, спасибо. Не хочу.

— А сахару?

— Не хочется. От него только зубы портятся.

Бобо подкрепился дарами взятого с собой мешка и начал обстоятельно готовиться в путь. Он разулся, обсыпал ноги тальком, снова обулся и обещал пройти до вечера не менее двадцати миль.

Они не чувствовали никаких угрызений совести, бросив на дороге старую машину и протягивая руки с поднятыми большими пальцами. Их чувство ответственности было усыплено в ту самую минуту, когда обманутый добряк, оказавший бескорыстную помощь, заговорил с ними обычным американским языком жестов и кулаков. Они знали прекрасно, что захватить школьную машину, а затем бросить ее на произвол судьбы — оба эти действия относились к числу небольших зол. И, поскольку добро, по определению Аристотеля, находится как раз посередине между двух зол, они чувствовали себя добродетельными и невинными.

Бродяги знали по опыту, что подсесть на попутную машину легче при выезде из города, нежели при въезде в него. Тем не менее друзья решили попытать счастье, и наконец судьба им улыбнулась. Правда, немного кривой, однобокой улыбкой. Какая-то очень хорошо одетая женщина, которая ехала одна в машине кремового цвета, пожелала иметь попутчиков и остановила свой экипаж, мягко присевший на рессорах. Она опустила боковое стекло, поглядела на стоявших мужчин и спросила:

— Куда вы направляетесь?

— На запад, милая мисс, — ответил Джерри, подходя и наклоняясь к открытому окошку. — У нас отказал мотор, и пришлось оставить машину в ремонте.

Бобо тоже пытался заглянуть в открытое окно, но Джерри заслонил его, взяв на этот раз инициативу в свои руки. Следуя указаниям Бобо, он решил войти в новую роль, и, поскольку жизнь была в основном сплошной актерской игрой, он хотел в полной мере использовать возможности своей роли.

— Милая девушка, не можете ли вы нам помочь? Правда, мы бедные артисты и можем заплатить вам только благодарностью.

Женщина посмотрела Джерри в глаза и улыбнулась. Это была не просто наигранная улыбка. Женщина была еще сравнительно молода — кругленькая брюнетка лет двадцати пяти или пятидесяти, с броским гримом.

— Какой вы артист? — спросила она.

— Певец. Мое имя Тино Росси…

— Джерри! — воскликнул Бобо за спиной товарища.

— А моего товарища зовут Джерри, — продолжал Джерри, не смущаясь, — Джерри Ковак, контрабасист. Вы, вероятно, его тоже знаете?

— Нет, не знаю, — ответила женщина, пытаясь поймать в поле зрения лицо Бобо.

Но Джерри снова загородил собою товарища, так как сомневался в его артистических возможностях и способности к перевоплощению. Бобо, сознавал он это или нет, был актером только на одну-единственную роль: безработного профессора психологии, который однажды попытался выступить в роли высокооплачиваемого каменщика, но очень быстро попал в число зрителей.

— Одного из вас я могу взять, — сказал женщина.

— Одного?

— Совершенно верно. Может быть вас.

— Но мы оба едем на запад. Мы вместе…

— Все равно. Я хочу только одного попутчика.

Джерри отступил от окна и вопросительно поглядел на Бобо.

— Ну, кто из вас поедет? — спросила женщина, и в ее голосе послышался холодок.

— Ни тот, ни другой, — ответил Джерри. — Мы хотим ехать вместе.

— О'кэй, — сухо возразила женщина и, уже поднимая стекло, добавила: — Как я сказала, я хочу только одного мужчину.

— Поезжай ты, — сказал Бобо другу. — Одному мне будет легче устроиться. Встретимся в Чикаго.

— Где именно.

Бобо достал из кармана замусоленный конверт, быстро пробежал его глазами, а затем показал Джерри.

— Зайди справиться обо мне в бюро розыска Армии спасения. Вот адрес. Я буду в Чикаго самое позднее через две недели.

Глаза Джерри сделались грустными. Тяжело было расставаться с попутчиком, хоть он и был обузой в дороге. Женщина стала проявлять нетерпение.

— Ну, так кто же из вас поедет? — спросила она резко.

— Я, — ответил Джерри. Он попрощался с товарищем и сел в машину рядом с женщиной.

Машина тронулась, и психолог печально помахал рукой. Затем он усердно зашагал вперед, с мешком сухарей под мышкой и с тальковой присыпкой в башмаках. Уже совсем зимнее солнце светило прямо в лицо, выпавший ночью снег ослепительно блестел. Бобо стал жевать черствый сухарь и, опираясь на свой тонкий дорожный посох психологии, мерно шагал, бормоча про себя:

— Женщины удивительны, прямо-таки удивительны. Одни женщины стараются и добиваются, другие — плачут и добиваются, но всегда добиваются своего…

Как мы уже говорили, профессор Минвеген был психологом, и, очевидно, благодаря этому — плохим знатоком людей. Джерри Финн тоже был плохим знатоком людей, хотя и не был психологом; но в нем было что-то, чем женщины восхищались. Особенно женщины средних лет и немного постарше, которые хотели завоевывать, после того как сами были уже столько раз завоеваны.

— Меня зовут Ирен Болдин, — сказала женщина, когда они миновали Пэйнсвилль и выехали на дорогу, ведущую в Кливленд.

— А меня — Джерри… То есть простите, я хотел сказать, что моего товарища зовут Джерри. Я…

— Тино Росси, — помогла женщина. — Я как-то слышала ваше имя.

— Наверно, по радио.

— Возможно.

Джерри вглядывался в ее лицо. Оно было совсем кукольным и обыкновенно красивым.

— У вас элегантная машина, — проговорил Джерри, которого начинало тяготить молчание.

— Немного старовата. Прошлогодняя модель.

— И вы хорошо ведете.

Женщина улыбнулась и бросила быстрый взгляд на собеседника.

— Мистер Росси, не хотите ли вы мне спеть что-нибудь?

Джерри вздрогнул. Он уже забыл свою роль.

— Я сегодня не в голосе, — пробормотал он.

— Напойте вполголоса! Я люблю, когда напевают.

— Мой врач запретил мне напевать.

Женщина убавила скорость и, свернув на обочину, остановила машину.

— Тогда что же вы хотите делать? — спросила она нежно. У Джерри начало темнеть в глазах. Это произошло не в результате ношения слабых очков и не от употребления слишком крепких напитков, а от духов Ирен Болдин и оттого, что рука ее как бы невзначай схватила огрубевшую и обветренную руку хиропрактика. Женщина предложила своему попутчику сигарету и сказала:

— Отсюда еще двадцать минут езды до Кливленда. Хотите, чтобы я вас отвезла туда?

— С удовольствием, мисс Болдин, если только это вас не затруднит.

— Мне сегодня некуда торопиться.

— Вы живете в Кливленде?

— Нет, в Пэйнсвилле.

— В Пэйнсвилле? Так мы же его давно проехали!

На лице Ирен Болдин заиграла таинственная улыбка Моны Лизы.

— Я располагаю временем. Мой муж уехал в Нью-Йорк по торговым делам. Мистер Росси, ну, пожалуйста, спойте или, напойте чуть-чуть!

Джерри кашлянул, почесал кадык и покачал головой.

— Право же, горло у меня сегодня…

Солнце светило через лобовое стекло и грело их лица. Настроение было несколько неопределенное. Джерри чувствовал себя так, словно украдкой заглянул сквозь замочную скважину в чужую комнату, в которой ничего не происходило. Он положил сигарету в пепельницу и проговорил:

— Я очень сожалею, миссис Болдин, что мне пришлось утруждать вас. Вы прекрасная женщина, достойная всяческого уважения и любви.

Женщине показалось, точно гостеприимный Амур играл словами и голосом певца. Она научилась различать фразы со скрытым смыслом и теперь как будто угадывала, о какой любви говорил ей бедный певец: о любви надежной и легкой, как незаметная дырочка.

— Мистер Росс…

— Росси, — поправил Джерри.

— Совершенно верно. Скажите по буквам.

— Эр-о-эс-эс-и. Росси.

— Да, мистер Росси, если вы хотите, я отвезу вас в Кливленд.

— Не стоит, это слишком большой крюк для вас…

— Вовсе нет. У меня есть время. Я не состою ни в каком женском обществе.

Миссис Болдин включила передачу, и они поехали. Долгое время не было произнесено ни слова. Тихий рокот мотора навевал приятное настроение, а из пепельницы шел еле заметный дымок, точно из кадила. Вдруг Джерри заметил, что они свернули на узкую боковую дорогу, на которой не было ни рекламных щитов, ни пустых пивных бутылок, ни жилья поблизости. Миссис Болдин остановила машину возле голой дубовой рощи.

— Теперь можно и поболтать немного, — сказала она, точно добрая знакомая. — Эта дорога в зимнее время очень спокойна. Видите, после снегоочистителя здесь еще никто не проезжал.

Джерри ответил какой-то незначительной, но, впрочем, очень смелой фразой и стал с некоторым беспокойством ожидать продолжения разговора.

— Вы, наверное, обиделись, что я оставила вашего товарища на дороге? — проговорила женщина так, точно просила извинения.

— Нет, нисколько, миссис Болдин.

— Можете называть меня Ирен. Я вынуждена была оставить его. Дело в том, видите ли, что нам предстояло ехать через Пэйнсвилль, где у меня много знакомых. Все поймут, что со мною в машине сидит кто-нибудь из моих друзей, но если бы меня увидели в обществе двоих мужчин, это сочли бы уже за неумеренность.

Джерри не понимал, в чем тут неумеренность, и женщине пришлось расшевелить его застывшее воображение. Она схватила певца за руку выше локтя, посмотрела ему в глаза и сказала просто, без обиняков:

— Я люблю артистов. Почему вы не поцелуете меня?

Джерри подумал о жене, вспомнил ее болтовню, ее рассказы, в которых никогда не было конца, и пробормотал:

— Миссис Болдин…

— Говори — Ирен!

— Миссис Ирен… Я женат…

— Я тоже замужем. Четвертый раз. И если только муж согласится платить мне достаточные алименты, я разведусь немедленно. Но он скряга, отвратительный скряга. Ну, давай поцелуемся!

По каким-то непонятным причинам поцелуй Джерри был лишен страстности. Такая мужская непредприимчивость, которую обычные нравственные понятия и церковь почитают великой, достойной подражания добродетелью, глубоко оскорбила чувства миссис Болдин.

— Ты всегда так застенчив с женщинами? — спросила она ласковым голосом, и лицо ее приняло комично противоречивое выражение: она была одновременно похожа и на семнадцатилетнюю невинную школьницу и на шестидесятилетнюю сводню.

— Нет… — ответил Джерри медленно, словно и язык у него готов был отняться. — Не всегда…

— Ну, конечно, ты, наверно, имеешь дело с женщинами так часто, что…

Миссис Болдин ждала, что певец докончит за нее фразу, но он медленно раскачивался и был по-человечески немного туповат. Такая честная нерасторопность являлась отчасти следствием того, что его жена Джоан была так бесчестно активна, Джерри и теперь тащил за собой наследие своего короткого брачного союза: медлительность и пассивность. Поскольку и второй его поцелуй оказался довольно вялым и безжизненным, миссис Болдин закурила сигарету и сказала холодно и спокойно:

— Лобовое стекло заиндевело. Вам не трудно пойти протереть его?

Она дала певцу кусок замши и включила зажигание. Когда Джерри вышел из машины, женщина заперла дверь и сказала в открытое окно:

— До Кливленда примерно шесть миль.

Машина тронулась, а гражданин вселенной Джерри Финн остался стоять на дороге.

Солнце уже давно убрало свою лампу, и беспомощная краюшка месяца была не в состоянии осветить мир.

В Кливленде понятия не имели о трудностях. В центре города пылали неоновые огни, а в трущобных кварталах догорали, обугливаясь, мечты. В ресторанах и барах люди убивали время, а в ночлежках — били насекомых.

Против железнодорожного вокзала Нью-Йорк Сентрал Систем находился «Бар Тони», в который отъезжающие заходили выпить на дорогу стакан вина или бутылку пива. Владела баром француженка Мадам, блестящая коммерсантов, которая оставила свое прошлое в Чикаго восемь лет назад. За короткий срок она показала, что когда женщина берется за публичную деятельность, то деятельность внезапно становится публичной. Ее маленький кабачок то и дело попадал на страницы газет. Мадам не всегда успевала спросить возраст своих клиентов и по этой причине ей постоянно приходилось платить штрафы за продажу алкогольных напитков несовершеннолетним. Бар получил свое имя в честь возлюбленного хозяйкиной молодости. Мадам посвятила свой кабачок памяти Тони, продемонстрировала этой практической мерой долготерпение любви, красоту обожания и определенный коммерческий талант.

Посетители приходили и уходили, и только немногие успевали напиться допьяна. Но сегодня произошло отклонение от правила. Уважаемый постоянный посетитель бара, мистер Мартин Лурье, который по крайней мере два раза в неделю заходил выпить стаканчик сухого шерри перед отъездом, на этот раз не думал никуда торопиться. Он долгое время клевал носом у стойки, а затем перешел за маленький столик в дальнем углу кабачка. Это был человек средних лет, по должности — инспектор автомобильного страхового общества, а по характеру — чувствительный. У него было типичное лицо страхового агента, тонкая шея, похожая на торчащий пест маслобойки, и рот, напоминающий пуговичную петлю. Он хорошо одевался, а пил при случае еще лучше. Теперь он был мрачен, но Мадам еще не успела справиться о причинах его мрачности, а только подносила страховому агенту стакан за стаканом, улыбаясь одними губами.

Мистер Мартин Лурье понемножку разбавлял вино слезами и поднимал глаза каждый раз, когда открывалась дверь или менялась пластинка на автоматическом проигрывателе. Теперь взгляд его следил за незнакомцем, который выпрашивал у Мадам глоток вина. По внешнему виду незнакомца довольно трудно было судить о его общественном положении: он был похож отчасти на американского босяка, а отчасти на школьного учителя, у которого большая семья и маленькие доходы. Незнакомец изъяснялся на хорошем языке, в изысканных выражениях. Временами акцент его доносил прохладное дуновение Британских островов. Когда Мадам не согласилась угостить незнакомца бесплатно, мистер Лурье пожелал быть благодетелем. Такой сострадательный поступок как будто укрепил его колени, подкошенные горем. Он пригласил незнакомца к столу, назвал ему по буквам свое имя, представил краткие биографические сведения о себе и о своей семье, после чего стал удерживать горькие рыдания внутри своего жесткого воротника.

Незнакомец принял эти сведения с благодарностью и откровенно сообщил важнейшие данные о себе — правда, чуточку подкрашивая и принаряжая факты, ибо он заметил, что голая правда всегда подолгу зябнет на холоде, прежде чем хорошо защищенные человеческие сердца пустят ее погреться.

Ложь — маленькая шустрая озорница — быстро бежит босиком улаживать свои дела, пока медлительная правда еще только натягивает сапоги на ноги.

— Мое имя Финн, — сказал незнакомец. — Эфи-эн-эн — Финн. Джерри Финн. Профессор медицины. Вас удивляет, конечно, что я без денег?

Мистер Лурье действительно был удивлен, и потому он сразу же получил подробный и драматический отчет о причинах случайного безденежья профессора. Профессор Финн выехал из Нью-Йорка на собственной машине. Он направлялся в Чикаго на очередной съезд врачей. И все ведь пустые хлопоты, потому что на этих конгрессах никогда ничего решить не могут. Установили только, что червеобразный отросток слепой кишки является атавистическим напоминанием о тех временах, когда человек ел сырое мясо и жил на деревьях. Ну вот, уважаемый сэр! Значит, надо было ехать в Чикаго. Но в пути случилась ужасающая метель — страшнейшая во всемирной истории. Шикарный профессорский кадиллак, прошедший всего каких-нибудь несколько миль, врезался в телеграфный столб. Где? Ах, сэр! Очень трудно теперь припомнить это место. Только было это где-то между Пэйнсвиллем и Кливлендом. Автомобиль отправили в ремонт, а профессор пешочком пошел искать какую-нибудь гостиницу, постоялый двор или ресторан. И тогда его ограбили. В общем, самый обыкновенный случай. Вы ведь знаете, что в Америке за истекший год было два миллиона шестьсот тысяч случаев ограбления. Но это не все, главное впереди! Грабители избили свою жертву и бросили посреди дороги. Однако профессор — физически сильный человек, бывший спортсмен, призер по ходьбе на дальние дистанции, и вот он бросил вызов суровым законам природы и шел — заметьте, сэр, шел! — более пятнадцати миль пешком, чтобы к ночи добраться до Кливленда.

— И вот я здесь, — закончил Джерри свой рассказ, в котором почти совершенно не было рекламы, и стал ожидать отклика.

И отклик последовал. Мистер Лурье позабыл на мгновение о собственном горе и быстро спросил:

— В какой компании застрахована ваша машина?

Профессору Финну некогда было почесать в затылке. Он тотчас ответил: