Глава первая

Родителям нашего героя следовало бы хорошенько подумать, прежде чем дать имя своему ребенку. Ему досталось имя Иеремия Иоукахайнен, и вот при каких обстоятельствах. Накануне крестин молодой отец крепко гульнул с приятелями. Наутро ему пришлось безропотно выслушать от жены целый поток слов, низводивших неопытного супруга до уровня последнего ничтожества. Поэтому, когда родители несли крестить ясноглазого мальчика, они мрачно глядели в разные стороны. Над супружеской жизнью, начавшейся год назад, нависли первые тучи. Это заметил только священник — ребенок, по счастью, был еще как бы в стороне от жизни, мир для него ограничивался пеленкой да руками матери. Когда священник, готовый совершить обряд, осведомился у родителей о том, как они хотят назвать сына, губы матери напоминали плотно сжатые тиски, и отвечать пришлось ее супругу, хотя он был к тому не более расположен:

— Что, если назвать его по отцу? Иеремия Иоукахайнен… — произнес он через силу. — Впрочем, второе имя можно и опустить…

Поскольку иных предложений не поступило, первый сын коммерсанта Иеремии Иоукахайнена Суомалайнена получил имя своего отца. Это произошло «в городе Виипури, сентября четвертого дня, в лето господа нашего 1908-е».

Семь лет спустя крупнейшее в Виипури предприятие по переделке детей в отъявленных сорванцов — городская народная школа — перекрестило мальчугана в Йере Суомалайнена.

Мальчик много выстрадал из-за своего имени; вероятно, по этой причине он и вырос грамотным человеком. Он захотел стать педагогом и поступил в университет. В наказание за это его по окончании послали учительствовать чуть ли не в самую Лапландию на целых четыре года.

Являясь обыкновенным, заурядным человеком, он сумел это понять, что само по себе весьма большая редкость, так как обычно никто по собственной воле не желает признавать себя посредственностью. Йере признал. И продолжал учиться. Четыре года спустя он уже был обладателем трех дипломов. К этому времени его неотъемлемыми признаками стали выпуклые очки, тросточка и неодолимое желание говорить по-английски. Он занимался языками и литературой до тех пор, пока не обанкротился отец.

К этому времени Йере уже вступил в тот возраст, когда человек начинает терять волосы, зубы и иллюзии. Однако он сохранил все эти атрибуты молодости и сделался журналистом. После смерти матери отец его попал в дом призрения, а Йере все еще не помышлял о женитьбе: слишком часто ему случалось видеть, как пылкий молодой человек приходил просить нежной руки девушки, а встречал крепкое колено ее отца.

Йере Суомалайнен работал в иностранном отделе газеты «Новости дня». Хотя он питал склонность к наукам, а вовсе не стремился воевать, ему довелось принять участие в двух войнах. Честно, как и все ученые люди, исполнял он воинский долг в батальонной кухне, а потом на посту ротного писаря и за неделю до демобилизации получил звание капрала. После войны «Новости дня» послали его своим корреспондентом в Лондон. Через год его отозвали, потому что из Лондона он не писал ничего, кроме писем своим немногочисленным знакомым. Как журналист он долго оставался неизвестным, подобно тому как оставались неизвестными многие писатели, впоследствии ставшие знаменитыми. Но потом его «открыли». Некий профессор права, полагавший, что правдой можно заработать столько же, сколько и ложью, назначил Йере Суомалайнена главным редактором своей газеты «Правдивое слово». Отныне его жизненным кредо и единственной целью стало говорить правду. «Правдивое слово» упивалось разоблачениями и страдало от цензуры. Разоблачениями занимался Йере, а борьбой с цензурными запретами и штрафами владелец — издатель газеты. Обоих многие ненавидели и побаивались.

Популярность «Правдивого слова» была велика, ибо люди относились к правде с живым интересом. Девизом газеты была крылатая фраза Шопенгауэра: «Правда — не потаскушка, которая вешается на шею каждому, даже тому, кто не желает ее знать», а также собственное изречение профессора права Колунова: «Без правды я готов выть волком».

Имя Йере Суомалайнена окружил светлый ореол славы. Какой-то проповедник из Куусамо назвал его «самым правдивым газетчиком на свете», хотя в городском суде склонялись к тому мнению, что магистра Суомалайнена следует безотлагательно лишить свободы, как «величайшего на свете лжеца».

«Правдивое слово» высказывалось то за, то против — по большей части за Финляндию и против некоторых других стран. При этом газета так обнажала собственную спину, как ни одна из дам на балу в Адлоне. Редакция забыла, что газета не может состязаться с нынешними дамами в самообнажении, не рискуя попасть под суд. Правдолюбие Йере Суомалайнена постепенно превратилось в петлю, затягивающуюся вокруг его шеи: его заклеймили как антипатриота, как опасного фантазера, для которого самым разумным было бы помалкивать, а еще лучше — расстаться с родиной.

Но Йере хотелось сказать еще многое. У него было больше невысказанных мыслей, чем у трудолюбивого крестьянина — зерна, а у лодыря — сора.

И он говорил неутомимо. Говорил до тех пор, пока его не заставили отдохнуть в Катаянокской тюрьме. Восемь месяцев Йере молчал. Когда он снова получил возможность пользоваться гражданскими правами, его «открыли» вторично.

На сей раз «открывателем» был некий гостящий в Финляндии американский финн, с которым Йере случайно встретился за одним столиком в ресторане «Алко». Это был господин по имени Исаак Риверс, по профессии массажист, по званию «врач-физиотерапевт», по внешности сангвиник, а по природной склонности большой любитель пива, привыкший заботиться о том, чтобы горло его всегда было смочено, так же как волосы напомажены. Знакомство состоялось после третьей кружки пива, и они сразу же перешли на «ты».

— Ты живешь вовсе не в той стране, в какой следует, мистер Суомалайнен, — сказал физиотерапевт, бегло ознакомившись с биографией Йере. — Я бы с твоими способностями давно переехал в Америку, где сосредоточено все, что есть величайшего в мире.

— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, — отвечал Йере. — Я ведь по профессии преподаватель иностранных языков и журналист, а в Америке, кажется, нет недостатка ни в тех, ни в других.

— О, конечно, недостатка нет. Это верно. Но я же сказал, что Америка держит во всем мировое первенство, и поскольку ты, как я узнаю, величайший на свете правдолюбец, дядюшка Сэм наверняка примет тебя с распростертыми объятиями.

Йере на минуту отдался размышлениям, а затем задумчиво произнес:

— Я душой и телом финн — об этом говорит даже мое имя.[1] Не могу я бросить родину.

Мистер Риверс снисходительно улыбнулся:

— Родина для человека там, где он может свободно говорить правду. Из тебя быстро получится гражданин вселенной, только тебе надо переменить имя на… Джерри Финн! Да, но говоришь ли ты по-английски?

— Почти так же хорошо, как англичане, и лучше, чем американские финны, — отвечал Йере с некоторой гордостью, потому что в его крови накапливались градусы и он достиг той степени опьянения, когда у человека на кончике языка скачет маленький хвастунишка.

— Ну вот, о'кэй! — воскликнул мистер Риверс, который сорок два года назад мальчишкой батрачил в здешних краях и которого в водной деревне Илмойла звали когда-то Ийсакки Иокинен.

И случилось так, что судьба поплевала на палец и перевернула страницу, — как сказал бы наш писатель Хенрикки Юутилайнен. Мистер Исаак Риверс и журналист Йере Суомалайнен стали хорошими друзьями. Йере всерьез решил сделаться гражданином вселенной, и мистер Риверс сам предложил быть его поручителем.

На другой день они отправились в консульство Соединенных Штатов. Мистер Риверс излагал консулу суть дела, а Йере служил им переводчиком. Йере сделал решительный шаг: подал в консульство заявление со всеми нужными бумагами и предупредил профессора Колунова о своем уходе с поста редактора газеты, — как только будет получено иммиграционное разрешение.

Профессор права, толстяк, обладавший званием почетного доктора одиннадцати иностранных университетов и маленькими живыми глазками, пронзил Йере взглядом и с удивлением спросил:

— Зачем это?

— Мне нужно переменить климат, — отвечал Йере.

— Неправда! Вы величайший на свете лжец! Вы обманываете даже тогда, когда говорите правду.

— Главное — быть хоть в каком-нибудь отношении величайшим в мире, — не без скромности заметил Йере.

— Вы вечно чем-то недовольны, — продолжал одиннадцатикратный почетный доктор. — Вам нужен райский климат и избранное общество преисподней, иначе вам все не по душе. Так, стало быть, перемена климата?

— Вот именно. Особенно не по душе мне пришелся климат тюрьмы.

— А как же идеалы? Год назад вы обещали посвятить всю свою жизнь правде и только правде. Эмиль Золя говорил: «Правда отправилась в далекий путь…»

— Я тоже отправляюсь, — перебил Йере.

Правдолюбивый юрист двинулся на Йере, словно танк, глядя ему прямо в глаза и подавляя всякую попытку захватить инициативу в разговоре.

— Господин магистр, — проговорил он не без иронии, — у французов была поговорка: «Лучшее лекарство от перхоти — гильотина». А я вам скажу: лучшее отрешение от правды — покинуть редакцию «Правдивого слова» немедленно, не дожидаясь иммиграционного разрешения.

В жизни Йере это был шестнадцатый случай, когда ему давали полный расчет. Он поспешил в гостиницу «Хельсинки», чтобы повидать мистера Риверса, но тот испарился, точно эфир. Лишь в книге записи приезжающих появилась лаконичная отметка: «Уехал обратно в США». Йере снова оказался носителем свободы мысли и частной инициативы. Поскольку в результате правдолюбивой газетной деятельности у него не оставалось ни малейших шансов вернуться к учительству, он стал давать частные уроки тупоголовым второгодникам и едущим за границу коммерсантам; знание языков у тех и других было примерно равноценное. Некоторым приходилось придерживать пальцами челюсть, чтобы с грехом пополам выговорить два-три английских слова. А иные оптимисты надеялись овладеть иностранным языком, таская учебник в кармане. Йере не пытался поколебать в них этой уверенности, поскольку ему надо было как-то жить.

Через полгода Йере получил от мистера Риверса следующее письмо:

Йере ответил doctor'y Риверсу, что ждет своей очереди. С этого момента он сделался грустным, ушел в себя и начал читать Шопенгауэра. Ему доставило бы удовольствие написать doctor'y Риверсу несколько правдивых слов, но он испытывал невольное почтение к человеку, который прожил на свете шестьдесят четыре года. Впрочем, он теперь отлично понимал тех, кто уважает только возраст вин да коньяков.

Чтобы не замедлять течения нашей повести, опустим целый ряд важных подробностей, перешагнем через психологические обоснования и перенесемся из января прямо в июнь. Незадолго до Иванова дня Йере Суомалайнен свято поклялся, что не собирается свергать правительство Соединенных Штатов силой оружия, что на его репутации нет политических пятен и что им движет искреннее желание стать гражданином вселенной, обе ноги которого твердо стоят на земле, а обе руки воздеты к небу.

После долгих перекрестных допросов чиновники подвергли исследованию его воинский билет, отпечатки пальцев, легкие, сердце, мочу, кровяное давление и семейное положение. Установили, что Йере Суомалайнен не находился под опекой, что у него не было внебрачных детей и алиментных обязательств, что в его роду никогда не замечалось умопомешательства, алкоголизма, многоженства, шестопалости, клептомании, боязни темноты.

Для читателя, может быть, важно сразу же узнать и приметы Йере Суомалайнена. Рост — шесть футов и два дюйма; вес — сто восемьдесят три американских фунта; раса — белая; цвет глаз — при электрическом освещении серо-стальной, при дневном — голубой; цвет волос — довольно светлый шатен, в напомаженном состоянии беличье-рыжеватый; форма лица — довольно продолговатая; нос — прямой и обыкновенный; зубы — собственные. Прочие приметы: бороды не носит, фон ногтей относительно светлый; на голенях и предплечьях обыкновенный волосяной покров; говорит по-фински, по-шведски и по-английски; носит очки и не видит в темноте; по натуре неагрессивен, несколько застенчив, а иногда склонен к широким жестам: дал без пререканий отпечатки пальцев, дюжину фотографий и назвал размер ботинок; без сопротивления согласился на прививку оспы и сыпного тифа и поклялся честью и совестью, что все данные им сведения верны.

Итак, Йере Суомалайнен превратился в гражданина вселенной. До отъезда из Финляндии он сменил имя и фамилию на Джерри Финн, о чем в «Официальном вестнике» и в «Новостях дня» были даны соответствующие объявления. В силу этого читателю придется отныне распроститься с господином Иеремией Суомалайненом. И мы ничего не добавим к его доброй и славной родословной. Ибо мы ведь отлично знаем, что большая часть каждой родословной всегда находиться под землей, тогда как мистер Джерри Финн поныне ходит по земле.

Глава вторая

В жизни человека, впервые пересекающего океан, наиболее запоминающимся моментом является прибытие корабля в нью-йоркскую гавань. Но поскольку на эту тему до нас уже написано более шестидесяти тысяч книг воспоминаний и столько же рекламных проспектов туристских бюро, мы ограничимся тем, что покажем мистера Джерри Финна уже в тот момент, когда он, выдержав строгий четырехчасовой перекрестный допрос и обыск, сошел наконец с корабля на берег. Ко всем мелким формальностям он отнесся по возможности добродушно, понимая, что в подобных случаях известная подозрительность властей естественна и уместна. Вначале его подозревали в том, что он злостный контрабандист, тайно перевозящий драгоценные камни и наркотики; затем его принимали за политического эмигранта, шпиона, распространителя порнографической литературы, физика-атомщика, за повсеместно разыскиваемого убийцу… пока наконец не поняли, что он всего лишь один из множества невинных искателей счастья, которые, возможно, и не попадут в рай, но по крайней мере вполне могут заседать в церковном совете.

Подозрение вызвала его фамилия, потому что в картотеках тайной полиции Соединенных Штатов числилось более двух тысяч мужчин, носящих имя Финн. Но если бы Йере сохранил свою прежнюю фамилию, его сразу же отсеяли бы, так как подобные имена, по мнению иммиграционных властей, никто, кроме финнов, не может произнести.

И все-таки на душе у Джерри было удивительно легко, когда он в одном нижнем белье расхаживал по следственной комнате, где полицейские и таможенные чиновники вели свои дознания и из окон которой открывалась внушительная панорама нью-йоркских небоскребов. Следователи тоже были в веселом настроении. Их, вероятно, развлекал вид этого нового переселенца в кальсонах, сильно потертых ниже спины, что ясно свидетельствовало о принадлежности нашего героя к классу сидячих тружеников.

Окончив милые формальности, чиновники поздравили Джерри со вступлением на американскую землю и, пожелав удачи, сдали его с рук на руки ожидавшему на берегу Исааку Риверсу.

Мистер Риверс был рожден оптимистом: он всегда видел в человеческих невзгодах светлые стороны.

— Радуйся, ты очень легко отделался. Многие попадают на остров Эллис-Айленд и там ожидают решения своей судьбы. Но где же твой багаж?

— Со мной, — ответил Джерри с безмятежной улыбкой, помахивая небольшим портфелем.

— Это все?

— Все.

— Понятно, почему ты навлек на себя подозрения полиции. Переселенцы обычно везут с собой горы всякого барахла. Конечно, дорогие воспоминания…

— Мои воспоминания — в сердце, — сказал Джерри, продираясь вслед за приятелем сквозь человеческие джунгли.

— Сегодня мы не будем осматривать город, а поедем прямо в Бруклин, — сказал Исаак Риверс, когда они, усиленно работая локтями, выбрались с территории порта и достигли автомобильной стоянки.

Джерри, без сил, вполз в машину и уселся на переднем сиденье рядом со своим будущим компаньоном. Через минуту они уже лопали в самую сутолоку нью-йоркского движения. Манхэттен — деловая часть Нью-Йорка, а Бруклин — его спальня. Они направились в эту спальню гигантского города, где четыре миллиона человек спали и шумели круглые сутки и где финн по рождению доктор Риверс вот уже почти три десятка лет занимался частной практикой.

У Джерри была склонность к пессимизму. В самом деле, сколько раз он из двух зол выбирал оба, сколько раз ему доставалась от бублика одна дырка, а от ореха — пустая скорлупа! И теперь, сидя рядом с доктором-самоучкой и слушая его лекцию относительно хиропрактики, Джерри начал скатываться к самому мрачному пессимизму. Он не знал даже азов этой самой хиропрактики, а нынче вдруг оказался компаньоном и ассистентом «доктора»!

Они счастливо проскочили на Бруклинскую сторону и уже приближались к Сорок первой улице. Но тут внезапно движение остановилось. Началась перекличка автомобильных гудков, переходящая в сплошной болезненный вопль. Аккомпанементом к нарастающему трубному реву служили свистки и крики. Джерри бросил встревоженный взгляд на товарища и спросил:

— Случилось несчастье?

Мистер Риверс покачал головой:

— Не думаю. Готов держать пари, что это просто какое-то шествие, которому мы должны дать дорогу. Закурим.

Он угостил Джерри сигаретой и спокойно продолжал:

— К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет.

Среди общего шума послышались приближающиеся звуки фанфар и барабанная дробь. Вот показалась и голова шествия. Впереди двигался торжественным маршем отряд из полусотни красавиц в купальных костюмах. Поднося к губам длинные медные трубы, они покачивали в такт марша своими красивыми бедрами. Мистер Риверс многозначительно откашлялся:

— Когда женщина одевается таким манером, она особенно нравится мужчинам и комарам. Я подозреваю, что это шествие связано с забастовкой портовых рабочих.

Но когда показались первые плакаты, мистер Риверс поспешил рассеять недоразумение:

— Я, кажется, ошибся. Это всего лишь обыкновенная реклама.

Джерри сидел согнувшись, как в церкви, и пытался сквозь окошко автомобиля разглядеть девиц в купальных костюмах и плакаты над их головами. Мистер Риверс рассмеялся:

— Теперь мне становится ясной вся затея. Это просто сионская музыка, возня смиренных грешников, понимаешь ли, новое религиозное направление, которое вот уже недели две бьет во все барабаны.

— Значит, церковная реклама? — удивился Джерри.

— Да, что-то в этом роде. Ерунда, не стоит смотреть.

Но Джерри смотрел. Прекрасная блондинка, на обнаженной спине которой не было видно ни единого позвонка, держала над головой громадный плакат со следующим многозначительным текстом:

На другом плакате красовалась еще более сильная фраза:

Мистер Риверс достал из кармана пилочку и занялся своими ногтями, а Джерри продолжал читать призывы дня:

Джерри тер глаза и тряс головой. Ему казалось, будто он когда-то видел нечто подобное во сне. Он попытался говорить, но не смог. Мистер Риверс усмехнулся:

— К этому надо привыкать…

Шествие красивых девушек в купальных костюмах продолжалось. Мало-помалу Джерри сделал интересное открытие: все девицы были как две капли воды похожи друг на друга. Мистер Риверс мудро пояснил, что единообразие определяется всеобщим стандартом, отступать от которого не может никто.

Процессия текла и текла, и вот с ними уже поравнялся второй оркестр. Он играл в бодром темпе какую-то грустную мелодию Шопена. Следом за оркестром двигался обитый черным сатином грузовик, на платформе которого помещалась колоссальных размеров библия. По борту машины была выведена серебряными буквами надпись:

«Сатана приходит в ярость, узнав, что мы теперь за полцены продаем новый перевод библии».

Джерри закрыл глаза. Ему пришли на память слова матери: «Множество людей верит в бога, но немного находится таких, которым верит бог».

Видимо, процессия заканчивалась, потому что стали громче слышны аплодисменты и свистки сопровождавшей ее публики. Замыкала шествие шеренга из десяти сестер, как одна крашеных блондинок, несших над головами плакат:

Следовал длинный перечень имен, названий, фирменных знаков, и наконец все завершалось красивым финалом:

Автомобильный хвост длиной в добрых две мили медленно двинулся и стал набирать скорость. Мистер Риверс повторил уже в девятый раз:

— К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет. А? Ты что-то неразговорчив.

— Да, это точно… Совсем наоборот… Я подумал об этой небесной ярмарке… — выжал из себя Джерри.

— Туда многие торопятся, да вот беда — оттуда никто не возвращается, — сказал мистер Риверс. — Да что об этом толковать.

— Во всяком случае, немного странно… — вздохнул Джерри.

— Ничего странного тут нет. Пора бы тебе знать, что христианин — это человек, сердечно любящий всех тех, к кому не испытывает ненависти.

Наконец мистер Риверс остановил свой купленный в рассрочку «понтиак» у пятиэтажного дома и сказал:

— Вот и прибыли. Это наш Бруклин.

Мистер Риверс занимал квартиру на втором этаже. На дверях красовалась металлическая дощечка: «Доктор Исаак Риверс, хиропрактик. Прием ежедневно». Рядом была приколота бумажка: «Сегодня приема нет». Мистер Риверс снял бумажку и сказал мистеру Финну:

— Из-за тебя сегодня прогулял. Несколько долларов, конечно, пропали, ну да ничего: попытаемся вернуть их общими силами.

Джерри почувствовал глубокую симпатию к человеку, который ради него пожертвовал целым днем, да еще и долларами. Джерри знал, что деньги работают и наращивают проценты как в будни, так и в праздники. Люди не зарабатывают деньги, а «делают» их.

Докторское жилище мистера Риверса явилось приятным сюрпризом для мистера Финна. В пятикомнатной квартире, обставленной по хорошему стандарту, было просторно и очень чисто. Кухня выглядела, как маленькая лаборатория, а приемная была точь-в-точь как приемная настоящего врача.

Мистер Риверс уступил Джерри собственную спальню с обычной деловой оговоркой:

— До тех пор, пока ты не станешь на ноги и не обзаведешься своей квартирой.

После этого конструктивного замечания, наметившего определенную перспективу, компаньоны уселись в уютном холле и, потягивая пиво из больших кружек, начали составлять соглашение о совместной работе и взаимной помощи. Будущие функции гражданина вселенной Джерри Финна строились вне всякой связи с его прошлой деятельностью. Джерри раньше всегда относился скептически к избитой фразе современных романов: «…отныне он начал жизнь сначала». Но вот он сам попал в такую ситуацию, когда все, решительно все надо было начинать с самого начала. Какими удивительными провидцами, оказывается, бывают писатели!

Мужчины особенно интересны, когда у них есть будущее, женщины же — наоборот, когда у них имеется прошлое. Джерри опасался, что для него теперь нет ни прошлого, ни будущего. Его прошлое оборвалось в тот момент, когда у него сняли отпечатки пальцев, а будущее упиралось в хиропрактику. Мистер Риверс выработал для него новый житейский устав. Отныне на Джерри Финна ложились заботы о кухне и приготовлении пищи, уборке комнат и респектабельности приемной, а главное — о рекламе совместного предприятия.

— Я буду платить тебе тридцать долларов в неделю — это оклад, плюс по доллару за каждого нового пациента, — закончил мистер Риверс получасовое наставление, в продолжение которого Джерри чувствовал себя так, словно его приперли к стене скамейкой. Он соглашался на любые работы по хозяйству, но, когда мистер Риверс заговорил о рекламе, тут небо показалось ему с овчинку.

— Я, пожалуй, не гожусь для рекламы, — пролепетал он почти в отчаянии, расстегивая ворот рубашки.

Для мистера Риверса это было прямо-таки сюрпризом.

— Не годишься? Но ведь только на этом и основано расширение нашего бизнеса. Ты добываешь больных — я их лечу. В этом все дело! А попутно я обучу тебя профессии. За два года сделаю тебя доктором.

— Доктором?

— Ну да! Современным доктором, физиотерапевтом.

Джерри зажмурил глаза, как девушка, рука которой нечаянно коснулась руки юноши. Но мистер Риверс не забывался ни на миг. Он достал из холодильника еще пару бутылок пива, пожевал соленых земляных орешков и повторил уже в пятнадцатый раз:

— К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет.

Джерри покачал головой.

— Как же я сумею рекламировать хиропрактику?

— Как угодно. Ты ведь учился чему-то там, в Старом свете.

— Да, но у нас хиропрактика не преподавалась.

— Я думаю. Там ведь во всем ужасная отсталость. Удивительно, как они еще раздобыли хоть несколько подержанных автомобилей.

Джерри хотел было обидеться, но потом вспомнил, что он ведь гражданин вселенной и не к лицу ему национальные предрассудки. Он встал и подошел к окну, за которым открывался бруклинский пейзаж. Непрерывным студенистым потоком двигались автомобили, на тротуарах кишела толпа. Казалось, все куда-то спешат. Люди дорожили временем, полагая, что время — деньги. Тем не менее у большинства времени было гораздо больше, чем денег.

— Если хочешь, можешь прогуляться на свежем воздухе, — предложил мистер Риверс после минутного молчания. — Только не ходи далеко, а то заблудишься.

Мистер Риверс говорил отеческим тоном, подобно старым холостякам, которые с удовольствием дают молодежи благие советы, если уж не могут более служить ей дурным примером.

Джерри одобрил предложение мистера Риверса и начал собираться. Хиропрактик проводил его до порога, продолжая свои добрые наставления:

— Через час наступит темнота, и тогда надо быть осторожным. Видишь ли, тут тебе не старое тихое захолустье. Тут вечно что-нибудь случается. Я никогда не хожу без оружия.

— Оружие? — повторил в изумлении Джерри.

— Конечно! У меня всегда пистолет в кармане. На случай нападения грабителей. Не мешало бы и тебе завести оружие.

Джерри усмехнулся с чувством определенного превосходства.

— У меня пока нет врагов… в этой стране.

— У тебя, но не у твоих денег. Лучше обзавестись оружием заблаговременно.

Джерри сообщил своему компаньону, что в карманах у него лишь три долларовых билета да несколько монеток мелочи, и храбро устремился на улицу, где все старались обогнать друг друга.

Душный августовский вечер был пропитан запахом асфальта. Люди торопливо возвращались с работы домой, чтобы заняться воспитанием детей. Джерри остановился было у витрины, но тотчас получил тумака и справа и слева. В спальне Нью-Йорка было людно и тесно.

Он свернул в тихий переулок, где на тротуарах сидели негры, занятые болтовней. Цвет их кожи сливался с чернотой окружающего пейзажа. Бродячие собаки, роясь в кучах набросанного повсюду бумажного сора, искали чего-нибудь съедобного и поочередно подбегали к маленькому киоску, чтобы поднять около него ту или другую заднюю лапу. В киоске продавались фрукты и газеты, духи и открытки. Джерри продолжал путь, полагаясь на свою память и способность ориентироваться. В какой-то подворотне заливался горькими слезами мальчик лет двух. Джерри нагнулся и дал ребенку цент. Когда мальчишка увидел, что монета медная, он швырнул ее с презрением на мостовую и заревел пуще прежнего.

Джерри был в глубине души чувствительным человеком. Он любил птиц и детей. Голуби означают мир, а дети приносят своим родителям снижение налогов. Джерри погладил плачущего ребенка по плечу и спросил о причинах его горя. Мальчик оказался откровенным. Он прекратил на минутку плач и ответил:

— Отец обманул меня. Он сволочь.

— Ну, деточка, не надо так говорить об отце.

— Конечно, он обманул меня… — продолжал мальчик упрямо.

— Что же он сделал? — допытывался Джерри.

— Купил мне воздушный шар и сказал, что это самый большой в мире.

— И ты не рад?

— Нет, у Томми шар еще больше.

Джерри одобрительно улыбнулся и пошел дальше.

Мальчишка повалился на спину и заорал еще громче. Казалось, у него были величайшие в мире детские легкие.

Обитатель какого-то подъезда вышел и загородил дорогу Джерри, требуя сигарету. Джерри полез в карман и невольно вспомнил мудрый совет мистера Риверса: заведи себе оружие, ибо тут ежедневно что-нибудь случается. Джерри не любил оружия и даже как-то побаивался его. Он умудрился и действительную военную службу пройти невооруженным. Но ведь то было в Старом свете, где прогресс идет такими медленными шагами…