Тем временем египетское судно высадило войска в прибрежном городе Мичдал, в нескольких милях севернее Яд-Мордехая. Солдаты двинулись вглубь страны, чтобы занять форт Теггарта, отданный англичанами Мусульманскому Братству. Поблизости находился кибуц Негба. Египтяне собирались окружить его, не дожидаясь конца битвы под Яд-Мордехаем.
      Такова была ситуация, с которой новое государство столкнулось лицом к лицу к тому времени, когда Яд-Мордехай стал настойчиво требовать подкрепления и оружия: мощное наступление на Иерусалим, бои в Верхней Галилее, вторжение в Иорданскую долину, вторжение по трем направлениям в Негев и военная угроза во многих других местах. На площади, не превышающей штат Нью-Джерси, было слишком мало места для маневрирования. Прорыв на любом фронте мог стать роковым, он мог дать возможность арабским государствам выполнить свою угрозу - "сбросить евреев в море". Каждое сражение было решающим, и не хватало оружия и людей для боев.
      Начался третий день осады Яд-Мордехая; после короткого сна Тувия поднялся с первым лучом солнца и отправился проверять посты. Люди Пальмаха, прибывшие в 2 часа ночи, весь остаток этой ночи восстанавливали траншеи, строили новые бункеры и дополнительные соединяющие траншеи. Тувия назначил другую смену, а их отправил перекусить и отдохнуть. Напоследок он посетил посты 9 и 10, расположенные по обе стороны главных ворот. Эти посты располагались ближе других к скотному двору; именно здесь была погублена основная часть скотины. Грудами лежали вспухшие, разлагающиеся трупы коров и телят. Сотнями валялись дохлые цыплята и утки. Теленок, избежавший пули Нахмана, подошел к нему сзади и потерся носом об его руку. Казалось, это бедное создание просит у него защиты. И в первый раз за все дни сражения выдержка Тувии сдала. До сих пор он находился в состоянии крайнего возбуждения, не допуская даже мысли о возможности поражения. Теперь он вдруг осознал весь ужас катастрофы. Это молодое беспомощное существо, единственно уцелевшее из всей скотины, тоже умрет. Он не мог сдержать слез, они покатились по его черным от грязи и загара щекам. Он прыгнул в траншею, надеясь, что не встретит никого, пока не доберется до штаба. Дойдя до убежища, он помедлил немного, чтобы взять себя в руки. Алекс и радисты, женщины и раненые, находящиеся в убежище, не должны были узнать о его минутной слабости.
      Через несколько минут оба командира обсуждали вопрос о том, как в дальнейшем использовать прибывшее подкрепление. Они сделали все, чтобы заменить уставших бойцов. Люди с постов 1 и 2, принявшие на себя главный удар двухдневного боя, были отозваны на более спокойные позиции на северной стороне или отправлены на отдых до срочной необходимости; беда только в том, что негде было отдыхать. В домах опасно: туда в любой момент мог угодить случайный снаряд. Убежища переполнены ранеными и женщинами; лишние люди не могли быть туда допущены, так как и присутствующим уже нечем было дышать. Усталые бойцы разбрелись по траншеям и, прикорнув где-нибудь в уголке, изнывая от нестерпимой жары, впали в тревожный, беспокойный сон.
      С приближением стрелки к одиннадцати - к тому роковому часу, когда пехотные атаки вот уже два дня подряд обрушивались на кибуц - Тувия послал часть бойцов обратно на посты 1 и 2. Все ждали новой атаки. Однако час прошел, а обстрел не усилился. Заметно было оживление в банановой роще - египтяне выстраивались в ряды и опять рассыпались. Это повторилось несколько раз. Алекс отправил телеграмму в Пальмах, умоляя "ударить с тыла".
      11.45. Похоже, что враг ждет подкрепления. Его боевой дух упал. Они готовятся к атаке и тут же рассыпаются. Сейчас самое время ударить по ним.
      Однако Пальмах не располагал ни людьми, ни оружием для дневной атаки. Ни один командир не произнес: "Яд-Мордехай обречен", хотя это было почти свершившимся фактом. Важнее было укреплять позиции, препятствовавшие наступлению египтян на Тель-Авив, чем распылять мизерные ресурсы молодого государства, защищая изолированный пункт. От пограничных поселений требовалось, чтобы они сами выстояли, независимо от того, какие силы брошены на них.
      После полудня в южном небе появились три самолета. Сделав несколько кругов над поселением, пилоты начали бомбардировку. Это был первый из трех налетов, последовавших один за другим. Хотя самолеты окончательно разбили разрушенные здания и повредили крышу одного убежища, жертв все-таки не было. Люди, прильнувшие к стенкам окопов, были уверены, что эти налеты предшествуют новым пехотным атакам, однако день прошел, а пехота так и не появилась.
      С наступлением сумерек броневики продвинулись ближе к восточным постам и посту 7, находящемуся в северо-восточном углу поселения. Они открыли сильный огонь. Все были наготове. Не решили ли, наконец, египтяне атаковать слабые восточные позиции? Алекс немедленно перебросил оставшийся пулемет и несколько мужчин на пункт, оказавшийся под угрозой. Но у египетского командования было что-то другое на уме. Под прикрытием артиллерии длинная колонна грузовиков и броневых машин двинулась по полевой дороге, находящейся в нескольких сотнях метров от поста 7. Они проследовали очень быстро и, видимо, вышли на дорогу к Хирбии и арабскому городу Мичдал. Тувия, следивший за этим озадачивающим маневром, приказал не тратить зря боеприпасов; при скудном запасе минометных снарядов они не могли надеяться на то, что им удастся остановить колонну. Позже, когда командиры узнали, что Каир объявил о "победе" в Мичдале, они поняли значение этого броска. Египтяне перебросили часть войск - возможно, те отряды, которые были разбиты - для соединения с войсками, пришедшими с моря. Вместе они должны были завоевать "победы" для каирских газет, чтобы прикрыть ими провал под Яд-Мордехаем.
      К вечеру поднялся густой туман. Египтяне стали нервничать. Они продолжали стрельбу, опасаясь, по-видимому, десантной атаки. Люди в кибуце ждали и надеялись, что Пальмах найдет возможным ударить египтян с тыла. Ночью слышны были взрывы в тылу египетских позиций, и некоторые даже думали, что это канонада воздушного налета на Газу. Был ли такой налет или не было его - в бортовом журнале израильских военно-воздушных сил сказано, что был - кибуц не почувствовал облегчения. Давление на Яд-Мордехай не уменьшилось.
      Штаб в Нир-Аме обещал в эту ночь эвакуировать женщин и раненых. Командиры дали всем знать, что с колонной можно будет отправить письма. Прежде, чем сесть писать своим женам, может быть в последний раз, многие пошли в свои комнаты за фотографиями из семейных альбомов. Большинство бойцов не были дома с начала боя. Залман нашел свою комнату нетронутой. Только ситцевые покрывала были засыпаны тонким слоем песка, да некоторые картины висели криво; все остальное выглядело точно так, как они с Хаськой оставили ночью перед боем. Мирный порядок, царивший в комнате, привел его в бешенство. Ему казалось, что такой благополучной комнате не место в разрушенном поселении. Он не взял ничего и убежал, хлопнув дверью. Другие нашли свои дома разрушенными, и все попытки отыскать альбомы не увенчались успехом. Лишь некоторым удалось найти фотографии, которые должны были напомнить детям об отцах.
      Хотя письма и не были отправлены этой ночью - колонна не прибыла - все они сохранились. Некоторые были переданы вдовам; их мужья, писавшие эти письма, пали в последний день сражения. Другие были отданы в архив - кибуц приступил к его созданию сразу же после битвы.
      "То, что я вижу вокруг, уже ничем не напоминает мне наш дом и кибуц, писал Моше Калман своей жене Яэль. - Я надеюсь, что некоторые наши товарищи останутся в живых, увидят победу и восстановят руины". Очевидно, вспомнив их спор с Яэль, когда она готовилась уезжать вместе с детьми, он писал: "Ты, конечно, помнишь мое мнение о том, что нас ждет. До сих пор мне просто посчастливилось, и я надеюсь, что мы еще увидимся, а если нет-как я говорил тебе при прощании-я знаю, что ты сумеешь нести это бремя. Если нам удастся отбить врага и не дать ему захватить это место, мы сможем считать, что отдали свои жизни не даром... Скажи Ави, что здесь валяются тысячи гильз от патронов. Целую тебя, Ави, Сару и всех остальных".
      Жена Габриеля Рамати лежала в больнице, ожидая рождения их первого ребенка. Она была та самая девушка из Польши, которую он нашел почти умирающей в концентрационном лагере Берзен-Бельзен. После описания бомбардировок, разрушений, потерь он продолжал: "Если прибудет подкрепление, может быть, нам удастся выстоять . . . Может быть, это мое последнее письмо, дорогая. Когда родится ребенок, позаботься о том, чтобы он вырос настоящим евреем и честным человеком. Не горюй, любимая моя, это наша судьба. Не мы хотели этой войны, и не мы ее начали. Миллионы поцелуев. Разрушенный Яд-Морддехай, 22-ое мая 1948 г."
      Тувия писал своей жене Рае в другом духе. Они знали друг друга давно, еще с трудового лагеря в Польше; она дала ему деньги для эмиграции, отложив свой выезд, хотя они были тогда только друзьями. "Мне очень трудно сосредоточиться, но все-таки я хочу послать тебе привет с нашей фронтовой линии, - писал он. Когда я тебя увижу, я тебе многое расскажу о храбрости наших товарищей, но сейчас, в этот момент, ни время, ни мои нервы не позволяют сделать это . . . Думаю, что переношу все довольно хорошо, присутствие духа и силы не покидают меня. Меня очень угнетает гибель друзей, но все-таки я в состоянии давать приказы, оберегать жизнь людей и убивать врага". Он просил свою жену оставить школу, где она училась, и поехать к детям; к этому письму он добавил записку своему старшему сыну.
      "Дорогой Шая! Когда ты уехал, я очень скучал. Я обещал заботиться о твоих игрушках, но тебе придется простить меня: вряд ли ты их найдешь, когда вернешься. Египтяне могут взорвать их. До сих пор они в сохранности, и осталось много комнат, где игрушки еще целы. Я верю, что мы сумеем избавиться от египтян и убить их за все плохие дела, которые они натворили здесь. Присматривай за Эйалом, ведь он твой брат. Шлю тебе много поцелуев, а ты их передай Эйалу".
      Вечером многие бойцы пришли в штаб, чтобы отдать свои письма или, разувшись, немного отдохнуть. Женщины подавали им кофе с печеньем. "Это было ужасное кофе, -рассказывала мне одна женщина.-Часами приходилось ждать, пока вода закипит на нашем разбитом примусе. Кофе было черным, молока уже не было, и вместо сливок на поверхности плавала зелень стоялой воды. Но ничего другого у нас не было, и мужчины пили с удовольствием".
      Кто-то вспомнил, что в кухне для детей должны были остаться бананы. Их вытащили оттуда и стали раздавать раненым. Дов, шестнадцатилетний пальмахник, раненный в голову, получил целых два банана. "Ешь, ешь, тебе еще надо расти", - шутили женщины.
      Женщины ушли на посты с бутербродами, кислым молоком и консервами. Даже после такого "спокойного" дня некоторые мужчины были так измучены и апатичны, что приходилось уговаривать их поесть; иных пришлось кормить с ложечки, как маленьких детей. Но еще важнее еды был тот факт, что женщины пришли в окопы. Они подействовали успокаивающе на усталых мужчин.
      За один этот "тихий" день люди заметно упали духом. Они были удручены тем, что египетские войска зашли с севера - это означало еще большую оторванность, чем прежде. Кроме того, они не могли скрыть разочарования: обещанная колонна не прибыла. На следующий день - четвертый день осады - это чувство возросло. Проходили часы, и не видно было приближения египетской пехоты. Напряжение стало почти невыносимым. Чего дожидаются египтяне? Не собираются ли они предпринять массированную атаку, захватить кибуц и уничтожить всех до единого? Стало очевидным, что помощи ждать неоткуда. А скоро исчезнет и возможность просить о ней, ибо аккумуляторы передатчика сели. Генератор, который мог бы их зарядить, был разбит при обстреле. Алекс продиктовал отчаянный призыв о помощи:
      Боевой дух защитников падает. Их силы иссякли. Они опасаются, что здесь повторится то же, что произошло в Кфар Этционе. Нет воды, нет помещения для раненых. Разрешите покинуть это место или пришлите помощь; эвакуируйте женщин и раненых.
      И в траншеях, и в убежищах люди беспрерывно обсуждали создавшееся положение. Большую часть своей сознательной жизни они провели в духе полной демократии, когда мнение каждого мужчины и каждой женщины по любому вопросу подлежало обсуждению. Люди не хотели согласиться с тем, что теперь, на военном положении, все жизненно важные вопросы должны решать военные. Они обязали Комитет обороны прислушиваться к их мнению.
      Никто теперь не предлагал сдаваться; однако другой план получил много сторонников в кибуце. Почему бы им не попытаться прорваться из окружения, пока у них еще остались кое-какие силы, оружие и боеприпасы? Они могли бы взять раненых с собой. Правда, пришлось бы отдать весь участок врагу, но не лучше ли спасти людей, чем оставить их на верную гибель? Ведь совершенно ясно, что Яд-Мордехай будет захвачен врагом в любом случае! Комитет обороны обсудил это предложение и единодушно проголосовал против него. Кибуц должен выполнить свои обязательства перед Хаганой и перед всей страной.
      Была предложена и другая идея. Не сознавая полностью, что кибуц окружен со всех сторон, некоторые были уверены, что стоит только авторитетным лицам узнать о безнадежном положении Яд-Мордехая, и тут же будет прислана помощь.
      Предлагалось послать комитет, который объяснил бы их положение и потребовал бы помощи. Людям Яд-Мордехая были известны многие высокопоставленные офицеры Пальмаха. Комитету дали бы инструкции, как их разыскать, и посланцы кибуца заставили бы признать стратегическую важность Яд-Мордехая и получили бы оружие и людей для защиты осажденного поселения. Тувия отверг это предложение. Он указал, что такой комитет должен состоять из сильных людей - сильных физически и духовно. Он не соглашался выделить таких людей из числа оставшихся бойцов.
      Когда Комитет обороны разошелся, не придя к единому решению, один из присутствовавших, Ариэль Меллер, вдруг разразился взрывом отчаяния. Зная репутацию этого человека в кибуце и то, что он совершил в ближайшие дни, этот взрыв можно определить как яркую иллюстрацию сложности человеческой натуры. В этот день, после полудня, Ариэль был ранен шрапнелью. С виду щупленький, как и многие, вышедшие из гетто и еврейских местечек Польши, он был полон энергии и решимости. Во время войны он настойчиво пытался попасть в Еврейскую Бригаду, несмотря на то, что его забраковали из-за плоскостопия. Его ничуть не смущал тот факт, что в армии еврейских солдат было в десять раз больше, чем могла принять вся Еврейская Бригада. Каждому казалось, что именно его соединению суждено торчать в тылу, в Африке, стеречь пленных и охранять полевые склады оружия, а Бригада тем временем выйдет на линию фронта. Ариэль решил попасть в Бригаду любым способом. Узнав, что требуются шоферы, он подал заявление как шофер, хотя никогда до этого не сидел за рулем. Он нашел знакомого солдата, который научил его водить машину, и потребовал повторной медицинской комиссии. В конце концов его взяли.
      Когда Комитет обороны разошелся, Ариэль прилег на свою койку; потом он вдруг вскочил и схватил винтовку. "Я не останусь здесь, чтобы зря погибать, взорвался он.
      - Вся эта болтовня о выдержке - бессмыслица. Мы обречены, мы просто ждем своей смерти. Я прорвусь сам, если никто не пойдет вместе со мной. Я пойду один. Я пробью себе дорогу". Он бросился к двери. Одна из женщин взяла его за руку и уложила обратно на койку; с чувством беспомощности он подчинился. Все в убежище понимали, что эта вспышка явилась результатом нервного потрясения. Они прекрасно знали, что среди всех мужчин кибуца Ариэль был наименее расположен к анархическим индивидуальным действиям.
      Четыре дня прошло с начала сражения. И уже второй день - без пехотной атаки. С приходом ночи опять поднялся туман, и египтяне усилили артиллерийский огонь. Однако Тувия настоял на том, чтобы были вырыты новые посты и соединяющие траншеи на северной стороне. На помощь были высланы женщины. Они работали с детскими лопатками и пустыми жестянками, так как большая часть нужного инструмента была поломана или разбита.
      Это была жуткая ночь. Люди были истощены физически и духовно. Они засыпали с лопатами в руках. Через несколько часов Тувия вернул женщин в убежище; было грубой ошибкой посылать их, изможденных предшествовавшими беспокойными, жаркими днями, на такую тяжелую работу. Он обошел все посты. Там распространялись упорные слухи об атаке египтян, но, как правило, каждый раз предполагалась атака на другой пост, а не на свой собственный. Тувия понял, что эти слухи являются признаком деморализации и истерии. Слухи дошли до штаба. Мирьям, которая все еще находилась здесь после того, как ее засыпало песком два дня тому назад, встала с койки и ушла на свой пост. "Я не допущу, чтобы египтяне схватили меня в убежище, - сказала она перед уходом. - Я хочу быть на передней линии". Она не послушалась доктора Геллера, который еще не разрешил ей встать с кровати.
      "Я пойду за ней", - сказала Дора, медсестра.
      "Ни в коем случае! - заорал доктор. - Как ты ее теперь найдешь? В траншеях нет никаких знаков - а должны быть! Твои командиры просто тупицы, они забыли обозначить траншеи! Я запрещаю тебе выходить".
      "Хорошо, хорошо, я никуда не пойду, - ответила Дора, - а вы ложитесь и отдохните немного. И снимите ботинки".
      "Я не снимал обувь уже несколько дней, - сказал доктор устало. - Уйди, я сам разуюсь. Мои ноги, должно быть, уже пахнут".
      "У всех у нас ноги пахнут, - успокоила его Дора. - Я их оботру спиртом. Ложитесь!"
      "Нет, нет, никакого спирта! - опять раскричался доктор хриплым, раздраженным голосом. - Ты думаешь, мы плаваем в спирту, женщина? Ни стерильной воды, ни медикаментов, ни плазмы! Ни оружия, ни питьевой воды, ни места для отдыха! Зачем я здесь вообще нахожусь, в таком случае?"
      "Ложитесь, ложитесь", - успокаивала она его, и, несмотря на его протесты, сняла с него ботинки и носки и обтерла его ноги спиртом. Она не обращала внимание на его внезапную злость. Ведь, возможно, в следующую минуту она тоже раскричится из-за какой-нибудь мелочи.
      Перед самым рассветом ветер, пришедший с моря, развеял туман. Шамай разбудил Алекса, прилегшего ненадолго, и предложил послать женщин, знающих азбуку Морзе, просигнализировать в Нир-Ам. Передатчик совсем ослаб, и Шамай был уверен, что его сообщения не доходят. Несколько месяцев Фаня и Рая, которая теперь была связной, практиковались подавать сигналы с холма, где стояла водонапорная башня. Так как сейчас было слишком опасно подниматься туда, они могли попытаться просигнализировать с какого-нибудь другого холма, пониже. Женщины уже хотели отправиться, но оказалось, что нет фонаря. Его потеряли во время бомбардировки первого штаба.
      Когда об этом услышал Ариэль Меллер, он тут же нашел выход. "Я привез дочке маленький фонарик из Италии,
      - сказал он. - В фонарике есть кнопка, которой очень легко управлять; увидите, это будет то, что надо. Обождите немного - он где-нибудь среди детских игрушек. Я попробую найти его".
      Он вышел из убежища. Через несколько минут он вернулся с игрушечным фонариком.
      "Я пойду с вами, - заявил он. - Вы, женщины, будете сигнализировать, а я помогу вам разобраться в ответах".
      И этот человек, который всего лишь несколько часов тому назад объявил, что он покидает кибуц, пошел с женщинами на маленькое возвышение, которое находилось за штабным убежищем. Как только они начали мигать своим фонариком, египетские снайперы открыли по ним огонь. Они падали на землю, вскакивали, посылали сигналы и опять бросались на землю. "S.O.S. S.O. S. Вывезите раненых. S.O.S. S.O.S."
      Наконец, Ариэль поймал ответный сигнал. "Пошло дело!
      - воскликнул он. - Но их, видимо, тоже обстреливают. Наверно, они сигнализируют из джипа. Не могу прочитать. Попытайтесь еще раз".
      Еще и еще раз посылали женщины тот же сигнал. "Вывезите раненых. S. O. S." Хотя они видели ответные вспышки с движущегося автомобиля, но разобрать ответ они не смогли.
      Тем временем старшие дети Яд-Мордехая еще не были эвакуированы из Рухамы. Младших вывезли на север в первую ночь сражения вместе с малышами Рухамы. Теперь Пальмах занимался операцией "Дети" - следовало эвакуировать всех детей из этой части Негева; дети Яд-Мордехая должны были ждать своей очереди. Уже три дня они находились в "кибуце сирен", спали на полу фабрики, слушали грохот канонады и бежали в окопы при первых же звуках сирены. Хотя кибуц и не подвергся бомбардировке, дети стали нервными и пугливыми от частых тревог.
      "Чего египтяне хотят добиться этим шумом и стрельбой?" - спрашивали дети. "Наверно, мой дом сожгли". "Наверно, все наши игрушки пропали" - пробовал угадать то один, то другой. Няни, преодолевая собственное беспокойство, пытались переубедить их. Но дети были беспокойными, ссорились по любому поводу, они не хотели сидеть на месте и слушать сказки и вскоре потеряли интерес к играм. Лишь игра в мяч их еще как-то отвлекала. И вместе с ними женщины часами кидали и ловили мяч, а мозг сверлил один и тот же вопрос: "Что происходит в Яд-Модехае? Что происходит в Яд-Мордехае?"
      К концу первого дня, когда дети уже заснули, несколько женщин зашли в убежище, где у радиопередатчика сидела молодая девушка, солдатка Пальмаха. Она поддерживала связь со штабом Пальмаха в Нир-Аме. Сначала девушка их просто слушать не хотела, когда они обратились к ней за новостями. "Военная тайна", отвечала она резко. Но наконец, тронутая их трагедией, она дала краткую сводку. "Есть убитые и раненые. Бой был ожесточенным. Дот захвачен".
      Каждая женщина старалась оттолкнуть мысль, что в числе убитых находится и ее муж. Но среди них была одна, уверенная, что она знает правду. Это была Хаська, жена Залмана. Если дот - эта маленькая крепость - пал, значит Залман погиб.
      Если уж когда-либо какая-нибудь пара и заслужила тихую, спокойную совместную жизнь, так это были Хаська и Залман; почти десять лет они были оторваны друг от друга. Они полюбили друг друга еще в Польше, в трудовом лагере. В 1938 году у Залмана появилась возможность эмигрировать, и ему пришлось оставить Хаську. Затем война ее полностью отрезала от Залмана. Но не в ее характере было покорно ждать прихода нацистов. Вместе с Мирьям и еще несколькими друзьями из Гашомер Гацаир она подалась в Литву.
      В те дни советские оккупационные власти еще не имели определенной политики по отношению к тысячам беженцев. Некоторых они арестовали, а другим разрешили пройти. Хаська и Мирьям были среди тех счастливцев, которым разрешили отправиться дальше. В стране царила суматоха. Они шли по ночам; полузамерзшие, время от времени ютились в деревенских хатах; наконец, добрались до Вильны, где нашли других членов Движения. Девять месяцев они жили здесь, поддерживаемые "Джойнтом" (Американский Объединенный Комитет по оказанию помощи еврейским беженцам по всей Европе.).
      В Вильне находились тысячи евреев, желавших уехать в Палестину, но советские власти проводили анти-сионистскую политику и лишь в редких случаях выдавали визы на отъезд. Несмотря на это, Хаська настойчиво обивала пороги соответствующих государственных учреждений. Каждый день, в четыре часа утра она становилась в очередь, чтобы к полудню уйти ни с чем. Но однажды, в такое же серенькое утро, как и вчера, по совершенно непонятным причинам, ей и Мирьям выдали эти драгоценные визы. Они пересекли Черное море, всю Турцию и, наконец, прибыли в Иерусалим. Здесь, в доме своей сестры, Хаська узнала, что Залман служит в британской армии. После двух с лишним лет разлуки, после пути в двенадцать тысяч миль ей суждено было разлучиться с ним еще на шесть лет, не считая коротких солдатских отпусков. Только в 1946 году вернулся он в кибуц. Только тогда началась их настоящая семейная жизнь.
      Сейчас, занимаясь детьми, Хаська заставила себя не выдавать своих чувств, запрятав их в глубине души. Внешне она была спокойной, но изнутри ее разрывало горе. Весь долгий день она держала себя в руках, но когда наступила ночь, почувствовала, что должна выплакать, должна выкричать свое отчаяние и гнев. Она пыталась найти какое-нибудь укромное место, где можно дать себе волю, но такого места не было в переполненном кибуце. Наконец, она прокралась в темноте за фабрику, где спали дети, и тихо заплакала. Она представила себе лицо Залмана, его узкое лицо с веселыми глазами, которые, казалось, все время подмигивают. Она вспоминала тот день, когда они, наконец, встретились в Иерусалиме. Узнав, что она прибыла и не имея никакой возможности получить отпуск, он соврал, что у него разболелись зубы. В его лагере, в Иерихоне, не было зубного врача; он знал, что его пошлют в армейскую клинику в Иерусалим. Оказавшись там и имея в своем распоряжении всего лишь два часа, он страшно нервничал, ожидая очереди в приемной врача. Когда его посадили в кресло дантиста, у него оставалось сорок минут.
      "Какой зуб болит?" - спросил врач. "Этот", - ответил Залман, показывая наугад. Не утруждая себя долгим обследованием, врач выдернул зуб. Когда Залман добрался к Хаське, прижимая ко рту окровавленный носовой платок, у него осталось только десять минут.
      Другие женщины вели себя так же, как и Хаська. Постоянно прислушиваясь к грохоту орудий, они предавались своим интимным воспоминаниям, со страхом думали о своих мужьях, боясь их потерять, и старались не утратить самообладание здесь, среди детей. Они уединялись, чтобы выплакать свое горе, затем, чувствуя необходимость разделить со всеми общее беспокойство и печаль, опять собирались вместе. Они привыкли и горе, и радость делить вместе.
      Несмотря на все меры предосторожности, дети все-таки узнали о жертвах. "И откуда только эти дети узнают все? Из воздуха, что ли?" Одна четырехлетняя девочка высказала свое беспокойство матери, няне другой группы. "Папа очень болен, - сказала она матери. - У него очень высокая температура. Завтра я пойду навестить его. Нет, я не буду будить его, я только взгляну в щелочку. Но если он не будет спать, я подойду и поцелую его". И на глазах у матери она прошлась на цыпочках вперед и назад, изображая, как она осуществит эту утешительную выдумку.
      Маленький мальчик вспоминал подготовку к обороне. "Пулемет всегда стоял в нашей комнате, и я его накрыл одеялом, чтобы он не запылился. Амран приходил в нашу комнату заряжать и разряжать, и все дети хотели помочь ему чистить патроны. Увидите, этот пулемет прогонит всех противных египтян. Они испугаются и убегут. А мой папа будет героем".
      Радио принесло сообщение о втором дне сражения. Шестнадцать убитых и много раненых, поселение разрушено, защитники просят подкрепления и боеприпасов. Но никаких имен. "Если ты узнаешь что-нибудь, пожалуйста, скажи мне", - просили друг друга женщины.
      На третий день пребывания в Рухаме женщинам было велено собираться в дорогу. Они ехали всю ночь, а в Тель-Авиве их встретил Нафтали Гросс, казначей кибуца, посланный вместе с детьми, чтобы позаботиться о них и устроить их в других поселениях. Женщины обступили его в ожидании новостей, но он знал не больше их. Казалось странным находиться в почти нормальном городе. Усталые и подавленные, женщины не в состоянии были ответить прохожим, откуда они прибыли со своими подопечными. Они не могли произнести слова "Яд-Мордехай", боясь потерять самообладание в присутствии детей. Отвечали водители: "Это дети из Негева, их пришлось эвакуировать". Как будто оказавшись перед лицом смерти, люди понижали голос и тихо удалялись.
      Младших детей поселили в кибуце около Хайфы, а старших отправили в тот самый бетонный дом в Натании, где они жили, когда были еще малышами. В этих двух местах они и их няни ждали до конца сражения.
      Через несколько лет после сражения, когда Яд-Мордехай опять расцвел, офицер американской армии посетил кибуц. Алекс и Тувия показали ему поле битвы и рассказали историю сопротивления. "Я не могу понять этого, - сказал офицер. - Я бы взял это место за час".
      Героизм защитников нисколько не умаляется от желания выяснить, почему египтяне, располагая превосходящими силами и мощными средствами огня, за два дня ожесточенных боев не сумели захватить Яд-Мордехай. Насколько я могу судить, для этого имелись три причины, и все они были результатом определенных условий египетского общества. Первой была неподготовленность армии к войне; второй - плохое физическое состояние войск; третьей - низкий боевой дух.
      Не кто иной, как египетский министр обороны предупредил свое правительство, что армия не готова к войне. Когда на границах были сконцентрированы войска для вторжения, солдатам дали понять, что они должны войти в Палестину, чтобы помешать королю Трансиордании Абдале захватить больше, чем ему полагается. Они не ожидали серьезного сопротивления. Те офицеры, которые яснее представляли себе обстановку, ужаснулись, когда им было приказано наступать на Иерусалим и Тель-Авив. Некоторые из них стали протестовать; среди них был и полковник Мохаммед Негиб, командовавший силами, наступавшими на Яд-Мордехай, и возглавивший позже восстание против короля Фарука.
      Совершенно очевидно, что неопытность офицеров явилась важным фактором в поражении. В своей офицерской школе они изучали стратегию по классическим британским учебникам, но никогда до этого не оказывались в реальной боевой обстановке. Они допускали ошибки. Солдаты, находившиеся среди защитников Яд-Мордехая, знали, что кибуц может быть побежден в том случае, если враг будет наступать с нескольких сторон одновременно. Египтяне не сделали этого; наоборот, офицеры направили восемь пехотных атак против одного и того же поста 1, который был хорошо защищен заграждением из колючей проволоки и имел преимущество в том, что располагался на тридцатифутовой высоте. На второй день они изменили свою тактику в том, что стянули к этому месту еще больше артиллерии; они не искали другого подступа для пехоты. У них были танки, однако в первые два дня они пользовались ими лишь как платформами для орудий.
      В дневнике египетского офицера, который был позже захвачен в плен в той же войне, есть целый ряд объяснений поражениям при Яд-Мордехае, отражающих замешательство и неуверенность командования.
      1) Офицер на передовой линии получал приказы из тыла, и это мешало ему выполнять свои функции.
      2) Офицер, командующий пехотой, вмешивался в выборе целей для артиллерии, хотя этим должен заниматься только офицер артиллерии.
      3) Запаздывание пехотной атаки в первый день было обусловлено специальными причинами. Артиллерия была вынуждена продолжать стрельбу и зря потратила неисчислимое количество боеприпасов.