Он припомнил, что тогда, шесть лег назад, Дан улетел с Мерилайнда, не дождавшись его возвращения. Просмотрев историю болезни, Сидней почувствовал профессиональные угрызения совести. После катастрофы с сотрясением мозга не следовало разрешать Дану впечатывать какие-то там инструкции по Марсу. Тут Они оба поторопились. Правда, до сих пор ни у кого в подобной ситуации не возникало осложнений, но вот Дан, судя по записям, провалялся в санаторном отделении еще месяца полтора. И улетел вместе с этой рыбоподобной Сааринен почему-то как раз накануне того дня, когда доктор Узда возвращался с материка.

Вторая фонограмма была более определенного содержания. Дежурный врач Новозеландского космопорта с предельной точностью, но и с явно проступающей растерянностью сообщал, что сегодня в одиннадцать ноль три старший механик парка вспомогательного транспорта космопорта Дан Арсиньегас запросил разрешение на вылет в сторону Мерилайнда на машине собственной конструкции с биоуправлением. На борту имелся пассажир. На взлете гидромобиль потерял управление. Машина разбилась, пилот и пассажир погибли.

Если бы на этом была поставлена точка!

Жена Арсиньегаса, сестра космодромного медпункта Сааринен применила глубокую гипотермию, и в настоящий момент тела пострадавших на скоростном санитарном мобиле направляются в Мерилайндскую клинику.

Санитарный мобиль опустился на крышу операционной, и последовало несколько минут стремительной, но строго упорядоченной суеты, предшествующей каждой операции повышенной сложности, когда люди, киберы и датчики компьютеров занимают свои четко распределенные места, а он, царь и бог этого снежно-блистательного Олимпа, все не мог поверить, что эти два тела, распростертые перед ним, это два Дана Арсиньегаса, из которых один шесть лет назад был донором другого. Невозможно!

Но когда он наконец был вынужден признаться себе, что невозможное все-таки совершилось, он не испытал ничего, кроме бескрайнего изумления, — еще бы, неподдельное чудо! И к этому еще чуточку досады — ведь кто-то додумался. И не он, Сидней Дж. Уэда. И даже не кто-то, а эта фанатичка Сааринен…

Эти мысли мелькали на втором плате, потому что главное, чем он был занят, это попытка найти хоть какой-нибудь шанс на спасение одного из двоих. Если бы у этих пациентов были доноры! Это давало бы не гарантию, но искомый один шанс. Однако в сложившейся ситуации единственный выход заключался в том, чтобы один из этих Арсиньегасов стал донором для второго. И это давно уже поняли все, кто был в операционной. Теперь надо было решать — кто? И решать быстро. Промедление — гибель обоих.

Уэда покосился на табло кибердиагностера. Хорош помощник — выкинул белый флаг: “Оба варианта равно возможны” — и отключился. Но это сейчас последней санитарке понятно. Нужно же выбрать! Предположим, донором будет этот — атрофия некоторых мышц, вероятно, следствие нескольких десятилетий, проведенных в контейнере, где никакие тренажи полностью не воссоздают мышечную нагрузку… Но пребывание на Марсе, где сила тяжести меньше земной, тоже ведь дает аналогичную картину. Вот, пожалуйста, тот тоже с недоразвитыми мышцами… Космический загар? А поди отличи его от антарктического! И этот, и тот могут похвастать загаром, не характерным для обычных людей… А вот: у настоящего Арсиньегаса должен сохраниться шрам шестилетней давности — след аварии, приведшей его на Мерилайнд… М-да. Это можно было предвидеть. Оба они по праву называются Арсиньегасами — на каждом не меньше полудюжины шрамов. Одинаковые характеры с одинаковыми последствиями. Сопоставить с имеющейся в архиве историей болезни? Можно. Но — время! Время… Неужели нет способа мгновенно и безошибочно отличить настоящего Арсиньегаса от ненастоящего?

Настоящего — от ненастоящего…

Вот когда пришел ужас. Когда он, Сидней Дж. Уэда, главный хирург и заведующий Мерилайндской донорской клиникой, гуманнейший человек гуманнейшего из обществ, поймал себя на безотчетном, но категорическом разделении этих двоих на две категории — высших и низших, подлинных и поддельных, достойных жить и обреченных умереть. И тогда он выбрался в коридор и прислонился к стене. И еще одна мысль, одолевающая всех слабых людей в такие решительные минуты, не давала ему покоя: почему это свалилось именно на него? Почему решать за всех должен именно он?

Когда автоматические каталки, унося два безжизненных тела, скользнули в операционную и створки двери за ними глухо сомкнулись, Сарри осталась совсем одна в огромном приемном покое, словно специально предназначенном для того, чтобы в ожидании исхода долгой и тяжелой операции бесконечно кружить по его чуть поскрипывающему полу, отмеряя из одного угла в другой шестьдесят шагов. Сарри знала это совершенно точно: шестьдесят шагов. Доктор Уэда любил повторять: “Ожидающий исхода операции находится почти в таком же тяжелом состоянии, что и оперируемый”. Поэтому к ожидающим всегда выходил кто-нибудь из младшего персонала, чтобы вместе кружить по этому овальному, затененному широколиственной зеленью, покою.

К Сарри не вышел никто, и она была благодарна за это. Ей не нужны были никакие объяснения — она с точностью до секунды знала, когда тела будут перенесены с каталок на столы, сколько еще времени потребуется для дезинфекции кожи, выдачи рекомендаций кибердиагностером и прочих предварительных процедур. А люди уже давно наготове. И вот сейчас, в этот самый миг, приступают к операции…

Еще несколько секунд. Приступили.

Значит, выбор сделан, выбор безжалостный и беспристрастный, потому что никто из тех, кто причастен к этому выбору, не мог быть пристрастным хотя бы в силу своего неведения — для всех их оба Арсиньегаса были совершенно одинаковы. Она одна могла бы мгновенно и безошибочно найти своего Дана. Но выбор уже сделан. Теперь ей остается только ждать — бесконечные часы смертной муки за другого. А потом на стенном экране появится утомленное, но обязательно благодушное личико старшей сестры с ее традиционным: “Ну, а теперь отдыхайте — все обошлось. Операция была на редкость удачной, и сам доктор Уэда…” На измученных ожидающих этот небесный голосок действовал безотказно: они мигом “выздоравливали от сопереживаний”.

Операция будет удачной. В доктора Уэду она верила, как в бога, — уж если есть один-единственный шанс, то операция будет “на редкость удачной”, не меньше. И только для нее, Сарри Сааринен, эта традиционная мажорная формулировка будет пустым звуком — она не будет знать главного: выжил ли ее Дан? Ей хватило бы одного взгляда, не шепота — лишь звука его дыхания. Но Мерилайндская клиника навсегда закрыта для нее, потому что именно здесь она совершила свое… преступление? Или открытие?

Судя по тому, что никто к ней сейчас не вышел, — первое. Сарри зябко повела плечами — оказывается, на ней все еще была нерпичья шубка, в которой она бежала от дома до посадочной площадки космодрома, когда рухнул мобиль; она бежала, зная только одно: разбился ее Дан, — все остальное было недоступно ее слуху и сознанию.

Разбился ее Дан. Человек, который был для нее тем, чем не мог быть ни один мужчина всего света ни для одной из женщин Вселенной. Ее Дан — бездушное тело, лишенное сознания существо, одно из миллионов тех, кто, подобно напророченному макбетовской ведьмой, “не был женщиной рожден”; неодушевленная оболочка, в которую она сумела вложить бесплотный отпечаток души настоящего Арсиньегаса. Это оказалось так просто, так просто! Нужно было только прождать всю жизнь этой случайной встречи с человеком, промелькнувшим в один из дождливых августовских вечеров ее юношеских каникул; нужно было терпеливо, год за годом, десятилетие за десятилетием, ждать повторения этой встречи и, дождавшись, понять, что это все, — третьей случайности уже не будет, и сейчас, не узнав, не припомнив, не угадав ее неистовой и затаенной любви, он пройдет мимо и исчезнет в широколиственном шорохе августовского школьного парка…

Она пережила все это, и этого оказалось достаточно, чтобы в ее мозгу четко и ясно определилось решение проблемы, на которую ни одному мировому светилу не хватило ни таланта, ни эрудиции — нет, просто озарения.

Решение сформулировалось, когда она подслушала слова доктора Уэды: “Мозг донора не хочет просыпаться…” И она поняла.

ДЛЯ УСПЕШНОГО НАЛОЖЕНИЯ СНИМКА ПСИ-СТРУКТУРЫ НА ДОНОРА НЕОБХОДИМО В ПАРАЛЛЕЛЬ ДОНОРСКОМУ МОЗГУ ПОДКЛЮЧИТЬ ДОПОЛНИТЕЛЬБО МОЗГ ЧЕЛОВЕКА, СПОСОБНОГО СОЗДАТЬ ДОСТАТОЧНО МОЩНОЕ ЭМОЦИОНАЛЬНОЕ ПОЛЕ ЖЕЛАНИЯ ВОСПРИНЯТЬ ПЕРЕНОСИМУЮ ИНФОРМАЦИЮ.

Шесть лет назад эта формулировка сана собой возникла в ее сознании. Гениальное открытие? Может быть. Не важно.

Мало того. Она не просто перенесла на донора мысли и чувства настоящего Арсиньегаса — иначе она получила бы второго Дана, который ушел бы так же безоглядно и бесповоротно, как и первый. Она сделала небольшой, совсем небольшой мнемовкладыш: заставила его припомнить тот августовский вечер — и ее, девочку из второго ряда полутемного зала, с которой он теперь и до самой смерти не должен был расстаться ни на день, ни на час, ни на минуту, потому что не было ни дня, ни часа, ни минуты, которые эта девочка прожила бы без любви к нему.

И вот теперь здесь, в атом зале, таком огромном и пустом, словно его нарочно возвели для того, чтобы в нем человек начинал привыкать к свалившемуся на него одиночеству, — и здесь она не смогла удержаться от крика, когда прямо перед ней полыхнул вдруг голубым пламенем внезапно оживший экран и она увидела на нем самого доктора Уэду.

Все.

С начала операции прошло каких-нибудь десять минут, и на экране не старшая сестра, непременный добрый вестник… Кого бы они ни пытались там спасти — это не удалось.

Сарри знала, что надо повернуться и уйти, не дожидаясь, пока доктор Уэда заговорит. Но для того чтобы пошевелиться, нужны были не силы, не воля — нужно было быть просто живой.

А жизнь уже кончилась — секунду назад.

Потому она и не может идти прочь и стоит, окаменев, и в том, что она слышит голос доктора Уэды, нет чуда — ведь еще древние догадались, что несколько мгновений после смерти человек воспринимает звуки, и возле мертвых всегда говорят шепотом…

— Сестра Сааринен! — Голос доктора Уэды звучит властно и бесстрастно, как приказ по космодрому. — Сестра, вы сейчас пройдете в операционную. Вы знаете, кто там находится. Нет, помощи от вас не потребуется. Вас даже не спросят, кто из этих двух Арсиньегасов насто… шесть лет назад был настоящим. Сейчас они равноправны. Но в данной ситуации из двух совершенно одинаковых вариантов нужно выбрать того, кто станет донором. Тогда второй будет спасен. И этот выбор сделаете вы. Вы, Сарри Сааринен.

Он смотрел на нее с экрана, ожидая ответа. Он приготовился к тому, что этот ответ будет неожиданным — от рыданья до хохота. Но того, что произошло, он не мог ожидать, — Сарри бросилась к не успевшей еще раскрыться двери и ударилась в нее всем телом, словно ослепшая птица, и когда створки наконец раздвинулись, она помчалась по коридору, по ступеням, мимо ординаторской — до самого порога операционной. Только бы не позволить себе передумать.

Осторожно, по-больничному, звякнул сигнал вызова. Дан усмехнулся, хрустнул суставами, подымаясь, и выжал на никелированной спинке своей кровати вполне приличную стойку. Потом оторвал левую руку от блестящей металлической дуги и едва успел ткнуть пальцем в кнопку приема, как правое плечо свело от нестерпимой боли.

— Костоправ деревенский, — прошипел он появившемуся на экране Сиднею. — Видишь, как у тебя клиента прихватывает? Не мог склеить по-людски… Ноги моей больше здесь не будет!

— Тела, голубчик, тела. И безгласного притом.

— Ах, извини. Рассыпаюсь в благодарностях!

Сидней искренне рассмеялся:

— Как же, от тебя дождешься! Такие, как ты, только и думают, как бы побыстрее улизнуть — даже не сказав спасибо.

— Давай без инсинуаций — в прошлый раз тебя и в клинике-то не было, когда я улетал. Так что — не виновен!

— Я не о том, — торопливо перебил его Сидней. Он всегда переводил разговор, когда речь заходила о прошлом. Он не хотел услышать ничего такого, что могло бы решить вопрос: кто же из двух Арсиньегасов остался в живых? Дан тоже старался избегать этой темы, но иногда получалось вот так, как сейчас, — нечаянно… и безопасно. По-настоящему опасным разговор стал только однажды, когда Дан в упор спросил о том, втором.

Сидней, не моргнув, ответил, что от второго осталось только мокрое место — реанимировать было нечего. Ответ был отрепетирован заранее и прозвучал вполне правдоподобно. Дан помрачнел еще больше, замкнулся и с тех пор никаких вопросов не задавал.

— Я, собственно, о том, — продолжал доктор Уэда, — что если тебе здесь совсем невмоготу — можешь катиться на все четыре стороны. За выпиской дело не станет.

И отключил свой экран.

Он медленно шел по увитой плющом галерее, где обычно гуляли выздоравливающие. Но сейчас наступило время послеобеденного отдыха, и галерея опустела. Что бы там ни было, а нужно попрощаться. Он отключился слишком поспешно, это отдавало элементарной трусостью. Надо попрощаться. Сейчас Дан переодевается, минут через десять он уже будет на маленьком деревянном крыльце, ступени которого выходят прямо к зеленоватой воде теплой Мерилайндской бухты. Отсюда, от этой некрашеной легкой дверцы, которая так упруго и охотно захлопывается за бывшими пациентами клиники, опрометью убегают все те, кому до смерти не терпится поскорее вырваться обратно, в шумный и опасный мир, чуть было не утраченный ими; и здесь, на резных перильцах, как правило, поджидают своих бывших подопечных сестры и врачи, и чем тяжелее было это возвращение от полумертвого тела к живому человеку, тем многолюднее бывали проводы.

Те, что были ближе к крыльцу, сохраняли бодрый и непринужденный вид — вот-де какие мы, с того света вытащили! теперь не грех и руку потрясти на прощание.

Чтобы не встретиться ни с кем глазами, Сидней с деланным равнодушием принялся рассматривать хрупкую скорлупку больничного мобиля, дожидавшегося своего седока у деревянного причала.

И тут он увидел Сарри. Она стояла поодаль, у самой воды, не то просто прислонясь, не то прячась за стволом дерева. Откуда она-то узнала? Зачем пришла? На что надеялась?

Он ненавидел эту женщину. Он не завидовал тому, что она раскрыла как будто бы нераскрываемую тайну, — нет; он не простил и никогда не простит ей того, что первого в истории Земли не рожденного, а рукотворного человека она с первого же мига его существования сделала ненастоящим. Ведь был же у нее настоящий Дан, сидел в кресле, — тут бы и влить ему неземную свою страсть. Так нет — рука не поднялась на того, подлинного.

А бездушный донор — этот сгодился. С этим было не страшно. Он еще не сделал первого вздоха, у него еще не толкнулось в груди сердце, а она уже раз и навсегда обрекла его быть оживленной куклой. Потому что вложила в него любовь, как впаивают в схему транзистор. И теперь стоит здесь с самым невинным, с самым непроницаемым и спокойным лицом.

Гулко хлопнула деревянная дверь — Дан выбежал на крыльцо. Он увидел десятки людей и ринулся было к ним, чтобы сказать слова традиционной благодарности, а если найдутся другие, более теплые и человечные, то и их тоже; ко странная строгость окружавших его лиц остановила его.

Доктор Уэда ошибся — здесь не было места холодному любопытству. Это было совсем другое — какая-то высшая требовательность, которую невозможно обмануть… “Господи, — ужаснулся вдруг Сидней, — да я же зверь, ведь в этом прощании ей, Сарри, достанется меньше, чем последней сиделке… И это навсегда!”

Он уже хотел двинуться к Сарри, собирая всю свою доброту и жалость, но Дан его опередил.

Вдали, под старым платаном, стояла женщина с чудным родным лицом, забыть которое он не мог ни на день, ни на час, ни на миг. И, смеясь от счастья, как мальчишка, он подбежал к ней, одним движением поднял ее и на руках понес по скрипучим сходням. И так тихо стало у него за спиной, что он не выдержал и удивленно обернулся.

И увидел, как молча и торопливо расходятся люди в белых халатах, как, опустив головы, исчезают они в затененных аллеях больничного сада.