Море, за неимением луны никогда не знавшее ни приливов, ни отливов, сонно всхрапнуло где-то под ногами. И в темноте, за парком возник упругий, стрекочущий звук прогреваемого мотора. Несомненно, в Пресептории существовало правило, категорически запрещающее одиночные выезды в ночное время; тем не менее Варвара отчетливо слышала, как маленький скоростной вездеход лихо взял с места, взревел на повороте и пошел на подъем. Строчечная стежка непрерывных выхлопов удалялась, словно ее стремительно уносила в клюве ночная птица. И пусть где-то здесь, на Майской поляне, строились грандиознейшие планы тотального перелопачивания тверди и хляби целой планеты — если только эти дебаты не ушли и дальше, в космос, — но такие перспективы могли и увлечь, и восхитить, и ошеломить… И только.

Но вот ночной кузнечик, уносимый ширококрылой невидимой птицей не куда-нибудь, а на космодром — это не ошеломляло.

Это ее попросту с ног сбило.

Далекий перфорированный звук вознесся на перевал и заглох в многократных отражениях ониксового каньона. И свирепые свары под Майским Дубом постепенно стихали, истекая прощальными эмоциями. «Проклятущая весна, — севшим голосом проговорил Сусанин, сдирая через голову заскорузлый фартук. — И ведь все беды начались с приезда этой… этой…» — «Я тебя утешу, — заверил командир Голубого отряда, — чем все началось, тем все и кончится: то есть ты поедешь в глубь материка, осваивать новую площадку для базы, а вот она, с которой беды начались, останется с нами, на побережье. Если, конечно, передумает и согласится». — «Ишь, какие вы прыткие! — возмутился Сусанин, и непонятно было, что звучит в его голосе: обида, начальственное собственничество или обыкновенная ревность. — Обрадовались, что нашли себе ведьму морскую со сверхчувственным восприятием, и думаете — отдадим даром? Не выйдет, она мне самому нужна». — «А эта задиристая действительно нэд'о? — искренне удивился Гюрг. — Вот бы не подумал… Нет, Женька, дело не в том. Сверхчувственное восприятие с общечеловеческой точки зрения — это у любой кошки, у каждой мышки, и ты это знаешь. А у этой юной особы своя собственная концепция. Чувствуешь? У тебя же, между прочим, только одна стошестидесятая от общепринятой…»

Экран погас, и все торопливо побрели по своим коттеджам — складываться; и только Варвара, в полном неведении сидевшая на берегу под глыбой уже остывшего камня, никуда не двинулась. Ноги не шли домой, потому что завтра ей на голову должно было свалиться непрошеное начальство вкупе с парой младших научных и — прощай, самостоятельность; да еще приказ уходить от моря, без которого она жить не могла, не говоря уже о Моржике, Вундеркинде и остальных; и небрежно-веселые интеллектуалы из стратегической разведки, выставившие ее на посмешище, как ей казалось, перед всей Пресепторией, как будто ей и без того сладко жилось; и, наконец, предательство Теймураза, о котором он и не подозревал, потому что ведь он ей никогда и ничего не обещал…

Впору было зареветь, но она с детства считала, что слезы на некрасивом лице — зрелище непотребное. Даже если на тебя глядит всего лишь неодушевленное создание — до смерти надоевший морской змей.

Пришлось сдержаться.

Так она и сидела возле растворившегося в ночной темноте камня, покрывавшего могилу человека, который, боясь быть разгаданным в такой поздней и такой незащищенной своей любви, запирался от всех на семь замков заклятых, на семь запоров заговоренных и все же оказался единственным, к которому ей захотелось прийти в тяжкий час. Почему так было, Варвара еще не знала, а это объяснялось просто: этот человек умел любить по-настоящему, а это во все времена — редкость; и хранил он свои чувства, как никто другой. Не знала она и того, что у нее самой все это совсем-совсем близко: от самой сумасшедшей, самой переполненной, самой невероятной поры жизни ее отделяла одна ночь.

Но сейчас она сидела, поджав озябшие ноги, и, как это бывает в сказочную пору — в девятнадцать лет, ей казалось, что для нее все на свете решительно кончено.