- И еще я тебе говорил: не поклоняйся идолу рукотворному. Но ежели, скажем, полюблю я тебя больше жизни своей - да не волнуйся, это я к примеру, потому как скорее земля под нами надвое треснет, чем такая бредуха со мной наяву приключится, - так вот, если я, окончательно сбрендив, на ровной беленой стене нарисую тебя такою, как во снах своих буду видеть, и на лик твой ежеденно молиться начну, точно красноризник князев на солнышко ясное, думаю, бог мой на меня не осерчает.
      Она перестала разглаживать на колонках свою золотистую тряпочку и глядела теперь ему прямо в рот, как зачарованная:
      - А... разве бывает такое, господин мой?
      - Было, - вздохнул он. - Рассказывают про одного князя на нашей земле... Только нет его более, и никто не знает, с какой такой печали.
      - Значит, есть законы, которые нельзя преступать, - Тихо проговорила она.
      - Нет, - жестко оборвал Харр по-Харрада. - Нет правила, через которое нельзя было бы переступить, если надобно. Потому как над всеми законами есть закон законов, завет заветов: нет греха большего, чем поступать... несообразно.
      Она даже слегка удивилась: и всего-то? Как-то очень легковесно прозвучал этот закон законов. Харр и сам понимал, что слово он выбрал не совсем подходящее, должно быть точнее, жестче, но откуда ему было знать, что это емкое верное слово еще не придумано ни на Тихри, ни на Джаспере и уж никак не на этой первобытной планете, названия которой он еще так и не узнал.
      - Если нарушаешь закон, - повторил он, убеждая больше себя, чем ее, потому что поступал он так всегда, а высказывал вслух это правило впервые, то делай это сообразно...
      - Сообразно с чем?
      Он безнадежно помотал головой, потому что лгать не хотел, а словами выразить то, что бессознательно жило в его душе, не умел.
      - Ох, и тянешь ты из меня жилы, горе мое! Человек-то напридумывать да наболтать с три короба может, вот как я тебе. И в словах его правда-истина, как вот в моих... Но кроме слов людских еще есть и вечная правда, которая просто есть на свете, и весь сказ. И словами-то ее не выразишь... Вот, к примеру, лучи солнечные: тянутся они во все времена от светила красного к земле зеленой, и всегда они прямы, и нет такого урагана, чтобы согнул их или скрутил. Но возьми калеку, который слеп от рождения: он знает, что есть они, лучи солнечные, он их всем существом своим чувствует а описать не может. Вот и я сейчас перед тобой, как крот слепой: солнца не вижу, а нутром его чую.
      - И чутье это тебе подсказывает, - подхватила она, - что ты можешь нарушить заветы, мудрые и справедливые, и к тому же тобою самим высказанные, ради какой-то невидимой правды вечной?
      - Чаще всего мне чутье мое говорит, что я - брехун, бабник и петух драчливый, но я все равно вру, увожу чужих девок и бью чьи-то морды, просто потому, что я такой человек. И знаю, что нехорошо, но уж больно хочется. И все это вечной правды не касаемо. Она - как молния, что бьет в твою тропу возле самых ног. Не каждому это в жизни хоть раз выпадает. И не к счастью это. Но такая, видно, моя судьба: повстречал я тебя - и шарахнуло меня, как из тучи грозовой. Не любовь это, и не блуд шальной, и не жалость слюнявая. Просто должен я увидать, как глаза твои счастьем исполнятся.
      - Посмотри на меня, Гарпогар: разве я сейчас не счастливая?
      - Глупая ты, как утка нетоптаная, - сказал он в сердцах. - Вот ты какая. Да разве знаешь ты, какие лица у девок бывают, когда их в первый раз до восторга поднебесного доведешь? А ты без этого хочешь весь свой век прокуковать...
      - Значит, бог твой единый мне такую долю отмерил.
      - Тю, скаженные, а они опять о боге! - кожаная дверная занавеска липко шмякнула о приворотное деревце - кувшин у Махиды был полон до краев.
      Пряный запах терпкого вина поплыл впереди ее шелестящей юбки.
      - Махида... - тихо и просительно проговорила Мадинька.
      - Что? Опять тебе кружала твои? Ох, не доведут они тебя до добра, помяни мое слово... - она поставила кувшин возле постели и полезла в потайной сундучок. - И каким местом думал тот, кто тебя обучать замыслил... На!
      Она протянула подружке зелененые обручи, и тут ее взгляд скользнул по окаменелому лицу сердечного своего друга, который лежал, стиснув голову руками.
      - Да что ты с ним сотворила, злая жисть? - крикнула она, с размаху швыряя кружала об пол; раздался хруст - это одно из колец попало точно по драгоценному камню, венчавшему эфес Харрова меча, и распалось надвое.
      - Ладно, хватит с меня заветов, - печально проговорила Мадинька и, не прощаясь, выскользнула вон.
      - Споила-одурманила она тебя словесами мудреными, - запричитала хозяйка дома. - Ишь, глаза-то побелели...
      - Уйди, а? - просительно промычал он. - Оставь меня на одну ночь, пока я с ума тут не стронулся...
      - Как же!
      Она плюхнулась рядом с ним на постель, положила его голову себе на колени и принялась гладить по белым его кудрям, не забывая другой рукой наливать одну чашу за другою, и так до тех пор, пока не забылся он тяжело и бездумно.
      Наутро, с трудом продрав глаза, первым делом увидел посапывающую рядом Махиду, понял: в ее доме ему хозяином не быть. Значит, надо зарабатывать свой.
      С луками да стрелами провозился он много долее, чем ожидал, - руки у него были хоть и искусные, да не про деревянное дело. И на двор к аманту ходить перестал, пока не сварганил три лука: для себя - здоровенный, а для амантовой ребятни - словно как игрушечные. Несколько раз ходил в рощу подалее, пристреливался тупой лучиной. Наконец выбрал три наконечника поплоше и увел на целый день наследников, к делу приспосабливать.
      А вот тут он и не ожидал, что они окажутся такими прыткими - может, помогло то, что на кряжистом столетнем стволе нарисовал угольком тупое свинячье рыло, в которое целить было одно удовольствие. Дни летели быстро, как оперенные лебедиными перьями стрелы, и вот наконец Харр заявился к Иддсу с плоским коробом за плечами.
      - Куда подаваться надумал? - равнодушно осведомился амант, словно виделись они не далее как вчера.
      - Да на ужин к тебе. Стеновой! Позовешь ли?
      - Считай, что напросился.
      - А ежели я двоих своих сподручных прихвачу?
      Иддс поднял бровь:
      - Что-то охамел ты, как бирку я на тебя навесил. Ну и кого?
      - А наследников твоих.
      Вот тут уже амант удивился по-настоящему:
      - Вы там что, вместо науки ратной шутки шутили в роще-то?
      - Шутки кончились, воин-слав. Зови детишек.
      Брат с сестрой вошли степенно, поклонились, точно званые на чужой пир. Сели. К блюдам почти не притрагивались, на Харра не косили - словом, вели себя так, что в который раз подумалось: от таких не ушел бы, ежели б свои такими удались. Наконец подали на блюде поросенка, зажаренного на вертеле; тут уж Завка не выдержала, стрельнула рысьим глазом на своего наставника. Тот нахмурился: а вот такого уговора не было. Отставить, значит. Завка, знавшая о предстоящем визите Харра и с вечера улещивавшая кухарей, чтоб побаловали свининкой, капризно надула было губки, но тут Харр поднялся, потянувшись за своим коробом:
      - А что, воины мои малые, не потешить ли нам аманта-батюшку, так сказать, на сладкое?
      Амант и тут бровью не повел - ждал сдержанно, несуетливо. Харр повел его на ратный двор, а стражей попросил на время убраться из дому. Иддс и тут промолчал. Завл нырнул куда-то в угол, достал припасенное на этот случай чучело. Отставил к супротивной стене. Когда гость начал вытаскивать из короба невиданные на всем Многоступенье луки, амант не выдержал - вытянул шею и подлез Харру под локоть. Тот усмехнулся:
      - Ну что, с тридцати шагов сможешь положить недруга?
      - Копьем.
      - Сам говорил: копье мимо просвищет - и нет его, безоружен ты.
      Амант не дурак был, уже понял, что к чему. Сопел на весь двор.
      - Ну, теперь гляди! - сказал Харр.
      И было аманту на что поглядеть. Три стрелы вошли в травяной мешок, на котором была нарисована усатая рожа; три - где положено быть сердцу, желчи и вздоху. Отступил. На место его встал отрок, старательно прицелился, и из трех стрел две-таки вмазал прямо под намалеванные усы. Уступил боевой рубеж сестренке. Она, правда, на пяток шагов подошла, но, почти не целясь, угодила в глаз - и в бою, и в поединке честном такая рана вывела бы противника из строя, а ежели стрела заговореная или ядом опоеная, то и совсем из жизни. И это ручонкой дитячьей-то!
      Харр, усмехаясь, глянул в лицо аманту - слюнки-то не потекли? Пока нет, но были готовы.
      - Так, - сказал амант. - Оружье тут оставьте и подите пока прочь.
      Наследники, поклонившись, вышли.
      - Похвалил бы...
      - Успею. Сколь многие знают про это?
      Харр молча поднял руку, показав четыре пальца.
      - А девка твоя?
      - Виноват. Как ладил - видала, а вот для чего, вряд ли догадалась.
      - Да коваль, что наконечники мастерил... Понятно теперь, почто они за тобой охотились. Поняли, что дело это оружное, новое. Все тонкости хотели из тебя вытянуть. Вместе с жилами, разумеется.
      Рыцарь поежился, вспомнив несчастную мудродейку. От того, что в Серостанье тамошний зверь не синье производил, а серь-серебрень, ему было бы не легче...
      Иддс принялся чесать грудь, на которой от носимой почти постоянно дырчатой кольчужки отпечаталась красная сетка.
      - Выберешь десяток воинов, у кого рука потверже, а язык покороче, заключил он. - Натаскивать будешь тут же, а за стенами моими - ни-ни. Мастерить будешь так, чтоб я видел, горницу тебе отведут.
      - Кстати, о покоях, - обрадовался по-Харрада. - Несподручно мне будет за каждой шалостью из околья сюда бегать.
      - Присмотри дом, что без хозяина, - по всему стану с десяток таких.
      - А платить кому следует?
      - Все хоромы, что промеж стен, - мой доход. Так что, считай, мы в расчете. Казначея только с собой прихвати.
      Харр взялся за свой лук, намереваясь спрятать его в плоский короб, но Иддс и тут остановил его:
      - Себе другой смастеришь.
      Харр понял, что воин-слав при нем не хотел позориться, неумехой себя выставлять. Ну да дело его, воин он бывалый, быстро освоится. Харр поклонился и вышел, кликнув казначейного телеса. Хотя было ему чуточку обидно - ни тебе спасибо, ни какого другого слова приветного.
      Но зато - дом.
      И тогда он впервые за все эти дни позволил себе вспомнить о том, о чем запретил даже думать...
      На самом верхнем уровне благоприобретенной башенной хоромины, в просторной и совершенно пустой светлице он шумно вздохнул, даже не веря, что все так просто обошлось, и ринулся к окну.
      Зелогривье, если не считать амантовых домов, все лежало под ним, подставляя его жадному взгляду свои крыши, огражденные кадками с зеленью, уставленные лежанками да скамеечками, устланные коврами и полосатыми циновками, - все напоказ солнышку, равнодушному и не то чтоб слишком ясному. Диковинное Харрово жилище, нависающее над окрестными домами и улочками, точно шляпка исполинской поганки, могло бы служить отменным сторожевым постом, но в этой земле, как видно, за своими не следили - впрочем, за чужаками тоже, полагаясь на зоркость разноцветных пирлей. Так же мало волновала эта чужая, отворенная прямо в зеленоватое небо несуетливая жизнь и амантова лучника, для которого совсем нечувствительно и уж тем более против его воли весь белый свет сошелся клином на одном-единственном доме - вот этом, что ближе остальных, с круглой, не зелененой крышей, посредине которой высилась закрытая беседка. Крыша была пуста, и только ветер лениво шевелил какой-то золотисто-желтый лоскут, упавший, как видно, из-за узкой резной створки, заслоняющей окошечко беседки. Ох и горазд же был рокотанщик хорониться от чужого взгляда!
      Харр презрительно хмыкнул и, отступив от окна, решил завтра же взять казначея за бока, чтобы дом по-людски всякой утварью снабдил-обрядил, тогда и заночевать можно будет.
      Так что хоронись - не хоронись, а никуда ты от меня не денешься, скромница ты моя, капризница!
      В отменном расположении он, насвистывая, спустился по крутой лесенке, вьющейся вдоль холодной каменной стены. Время от времени высвечивалось узкое окно, и тогда ступенька расширялась, превращаясь в небольшую площадочку можно было даже поставить уютную лежанку для отдыха, ежели удастся сюда Мадиньку заманить. А что это получится, он и не сомневался. А в недобрый час здесь можно было и с луком приладиться, жаль только, улочки больно кривы, далеко не пристреляешься. Нет, со всех сторон дом был хорош, а в особенности тем, что дверь в него была по другую сторону от рокотановой хоромины и напротив нее высилась глухая стена купецкого амбара. Так что входить и выходить он мог никем не замеченный.
      А вот Махиде о приобретении своем он решил до поры до времени не рассказывать. Неизвестно, как еще судьба сложится. Хотя девка она пронырливая, рано или поздно все равно прознает...
      Свою репутацию Махида подтвердила еще на пороге - она так и металась по дворику, всплескивая руками. Ну ни дать, ни взять - наседка, недосчитавшаяся цыпленка!
      - Ой, что скажу, что скажу... - запричитала она. - Ты сядь, где стоишь, не то повалишься!
      - Ну, говори, да не ври, а я уж как-нибудь устою, - благодушно проворчал он.
      - Вижу я, что смурной ты стал, вечерами молчишь все - приучила тебя Мадинька лясы-то точить, вот и решила я перед нею повиниться, что кружала ее разбила, на вечерний уголек к нам зазвать. Подстерегла в проулочке. А она... Она говорит, берегусь теперь далеко ходить, в тягости я! Слыхал - это она-то!
      - А что она - не девка, что ли?
      - Девка, да замужняя! За стар-старым! Да за таким старым, что ежели он на снег-леденец малую нужду справит, то и снег не потает! Так что Шелуда пестуна своего шибко уважил, даром что глазами своими масляными все Мадиньку оглаживал...
      - Ты что, дура, мелешь?!
      - А чего такого? Или, скажешь, дух ветряной с озера прилетел? Или птенчик ее пуховый не в то место клюнул? Или Солнечный Страж на нее меч свой нацелил?..
      - Кончай языком трепать! Устал я от трескотни твоей бабьей, лучше уж у аманта в дому ночевать.
      - Уи-и-и...
      Сейчас прямо уйти, что ли? А хоть бы и так.
      Сдернул плащ с сучка, выскочил вон. В наступившей уже темноте кого-то сшиб с ног, и с истошным клекотом понеслась вдоль по проулочку ополоумевшая со страху и, несомненно, ворованная курица. В другое время Харр поржал бы над мазуриком незадачливым, а птичку догнал и, шею свернув, Махиде презентовал - не пропадать же добру. Но сейчас ему было не до смеху и тем более не до птички, на вертеле жаренной, хотя и допустил он оплошку - в сердцах покинул теплый дом, не повечеряв. Но уж очень круто его забрало; никогда такого сраму не бывало, чтоб девка малая его провела, а тут здрасьте! Отцом объявила. А с какого такого перепугу при первой встрече шарахнулась, твердила все "не знаю, ничего не знаю..." И теперь к себе не подпускает, хотя и куре этой полоумной ясно: где уж раз, там и другой, и третий...
      Миновал ворота, гаркнув на стражей, которые было его не признали, потопал по улочкам к дому своему башенному. Чуть было в темноте не заплутался, но объявилась голубенькая пирлюшка, полетела впереди, и он ей поверил. Не зря, естественно; мигом привела к незапертой двери (тоже непорядок, завтра наказать телесу, чтоб запоры снаружи и изнутри были самые крепчайшие) и даже внутрь влетела, уж чересчур по-хозяйски. Раскрыл рот, чтобы и ее облаять, но подумалось: вдвоем будет не так тоскливо. Забрался наверх, бросил плащ на пыльный пол и растянулся. Поди, не караванник трехстоялый, и не в таких условиях ночевать приходилось.
      Но сон не шел на обиду неутоленную. Все путем, как говаривал Дяхон. Шелуда хоть и кругл, да мордой смазлив и всегда под рукой. А сам он? Говорил же Иддс по-дружески: урод ты.
      Со всех сторон урод.
      И что его на всех дорогах тихрианских бабы привечали?
      Как в смурной тоске заснул, так и проснулся. Встряхнул плащ, потопал по негнущимся зелененым ступенькам вниз. Надо завернуть в амантов дом, распорядиться насчет рухлядишки... Сама собой рука стукнула в рокотанов Ставень. Шелуда открыл степенно, неторопливо и, как показалось, нагло. Ни слова не сказав, повел в жилокрутную горницу, ступал как гусак, выворачивая ступни наружу. Харр едва сдерживался, чтобы не влепить ему белым нездешним сапогом в жирный зад, но сдержался - побрезговал.
      Мади встретила его тихо и нетрепетно, точеную руку воздела, указывая на протянутые, точно струны рокотана, двойной оплетки жилы, - мол, которые срезать велишь?
      - Еще два десятка заказываю, но покрепче, - бросил он через плечо Шелуде. - Принеси сырье, выберу.
      Шелуда, недовольно надувшись - хотя куда же круглее? - зашлепал прочь. Сейчас дедка кликнет. Харр даже не шагнул ближе, только криво усмехнулся (и сразу понял - ухмылочка-то вышла прежалкая), коротко бросил, сберегая каждый миг, отведенный им на этот разговор, как он сам себе положил, последний.
      - Что, Шелуду приветила? А лгала зачем?
      Она и отвечать не стала - глядела спокойно, как облачко в озерную воду, и все.
      - От кого?.. - прохрипел он и оборвал себя, потому как почудилось хриплый его полушепот разносится по всему дому. - Скажи: Шелудин кутенок повернусь и уйду, не увидишь и не услышишь...
      - Уйди, господин мой, и позабудь меня. И я забуду. Одно только и буду помнить: сына мне бог твой послал.
      И она поклонилась - гибко, все еще по-девичьи.
      - Выкрутилась, - зло процедил по-Харрада. - Не обессудь, родишь все-таки приду поглядеть, в чью масть сынок пойдет. Не укроешь.
      - Золотым он будет, как солнышко земли твоей, о котором ты столько сказывал. Для того гляжу я на платок золотой с утра до вечера, и ночью со мной он, - она разжала кулачок, и с ладошки заструилась полупрозрачная янтарная ткань - ну чисто луч солнечный. - Золотым он будет, и имя ему золотое: Эзерис, что значит...
      Шлеп-шлеп - вкатился Шелуда.
      Харр потыкал во что-то пальцем, назвал цену какую-то совсем несуразную, круто развернулся на каблуке и вылетел вон.
      Эзерис, значит.
      А что значит?
      К аманту пришел - все из рук валилось.
      - Не выспался? - полюбопытствовал Иддс. - Я за тобой посылал - девка твоя открестилась: не ночевал, мол.
      - А я ей не подотчетный, - буркнул Харр. - Девок мало, что ли...
      - Верно, - хлопнул себя по колену амант. - Тем более что нам с тобой сейчас не до них будет.
      Харр постараются изобразить на лице своем готовность к подвигам - как ратным, так и трудовым.
      - Луков нагнуть - дело нехитрое, сучьев в лесу вдосталь, - продолжал амант. - А вот с наконечниками для стрел придется туго. Кузня у нас одна, да и та плохонькая, все больше бабью утварь ломаную правит. Для стражей железа покупаем, сам за тем ходил, знаешь. Чтоб новое ковать, надо откуда-то караваи железные получить. В Серый стан больше нельзя, а кроме него, только в Огневой Пади железо из руды вытапливают.
      - Опять с караваном пошлешь? - без малейшего энтузиазма предположил Харр.
      - Не получится. Караванщики поиздержались, до конца лета отдыхать будут. Дорога в Огневище нелегкая. Да и снаряжать караван решают все три аманта, скопом. Что я Лесовому наплету? Он же знает, что железа у меня накуплены. Нет. Пойдешь ты один, вроде как странник или еще того похлеще - подкоряжник, решивший до стана теплого податься. Дом купецкого старейшины я тебе опишу, знак у тебя уже имеется. Поговоришь с ним тайно, подобьешь караван к нам снарядить - аманты ведь с купецкой подначки решение принимают. А в поклажу пусть хлебы железные возьмут, да никому иному, только мне, и без огласки. Понял?
      - Что не понять! А чем дорога-то опасна?
      - До самых дымов ничего не бойся, а как дымы увидишь - ступай по самому ручью, неглубокий он в верховье-то. Ноги замочишь, зато в ловушку не попадешь. Их вкруг стана нарыто видимо-невидимо, угодишь - сгниешь заживо.
      - Ну, обрадовал.
      - А ты думал! За дом отслужил, теперь обставу в нем зарабатывай.
      IX. К истокам
      Ручей не менялся. Харр шел вдоль него уже третий день, а он все так же ворчал, прижимаясь к серой трещиноватой стене, и кое-где принимал в себя едва уловимые глазом струйки, сочащиеся из-под бархатистого, глубокой зелени мха. Иддс что-то говорил о верховье, но пока на него было что-то не похоже вот так, то расширяясь на золотистых песчаных отмелях, то сужаясь на звончатых пестрокаменных перекатах, он струился с какой-то бессмертной неизменностью, подобно тихрианской дороге, которая замыкалась сама на себя, так что встречались старцы крепконогие, на самом закате своей жизни вновь ступающие по тому отрезку пути, где впервые довелось им сделать свой первый шаг.
      Шел он неторопливо. Амант его поспешать не просил, да ежели и наказал бы, Харр больше не расположен был действовать по чужой указке. Тем более задаром. Дом его и так обставят к его возвращению, а больше ему ведь ничего не нужно.
      Тем более, если он вообще вернется...
      Шальная мысль двинуть из Огневой Пади не назад, а дальше, куда глаз глянет, все чаще приходила на ум. Стрелецкая служба у аманта, почитай, уже налажена; насчет караваев железных он купецкого старейшину улестит, тут уж сомневаться нечего. Вроде бы и все. И снова шагать по едва уловимым тропкам, стремительно прячущим чужие следы под тенетами мокреть-травы, снова ночевать у ручья и слышать его плеск, а не гнусавый храп караульных стражников, и жарить в углях взятого на острие меча головастого рыбьего князя или жирную сударушку-тетерку, потянувшуюся за рассыпанными ягодами - да прямо в силок... Шелковистая сетка всегда была при нем, он углядел в кустах хлопотливую фазанью курочку в скромном пестровато-сереньком оперенье; взмах руки - и сеть полетела на глупую птицу, которая даже не шарахнулась в сторону, а наоборот, ринулась навстречу летящей паутинной тени, раскидывая крылья. Харр схватил добычу, приятно ощутив ладонью тугое оперенье, но рука почему-то помедлила с привычным движением, за которым головка жертвы бессильно свешивалась набок, - дернула нелегкая поглядеть на птичьи глаза, на которые со страдальческой покорностью медленно опускалась дымчатая пленка... И все. Не по воле, не по разуму накатило, жаром бешенства обдало: не должно было быть ТАК. И пока не исправит он по дури мужицкой содеянного, вставать будет из памяти помертвелое лицо, замершее в покорной готовности перенесть муку смертную...
      Он осторожно распутал сеть и выпустил фазаночку. Она, припадая на будто бы раненое крыло, неловко заскакала в сторону, приманивая за собой страшного врага, но Харр, уже не обращая на нее внимания, развел ветви раскидистого куста. Так и есть. Гнездо лежало прямо на земле, окруженное еще влажными скорлупками, а страшненькие до тошнотворности птенцы, даже еще не в пуху, а в редкой щетинистой поросли, слипшейся на бесплотном тельце, уже разевали невероятно громадные клювы, исходясь жадным истошным писком. Он, поддернув штаны, присел на корточки и начал их разглядывать с брезгливым любопытством, как в глубоком детстве рассматривал впервые в жизни что-нибудь срамное. В своих бесконечных странствиях гнезд с птенцами он не трогал никогда - другое дело яйцами полакомиться; к человеческим детенышам (а особенно - к своим собственным) с их слюнями, писком и розовыми попками он был снисходительно равнодушен, как и подобает настоящему мужчине, не сующемуся в бабьи дела. И вот теперь, с каким-то недоуменным злорадством глядя в желтковые, прямо-таки выворачивающиеся наизнанку клювы, он не мог поверить: и ради ВОТ ЭТОГО она отказывалась от присужденного ей юностью и красотой женского счастья? Ну, вот и получила. По горлышко. Чего хотелось, на то и налетелось. Рожай. Хоть двойню. Хоть тройню...
      Он поднялся, испытывая почти непреодолимое желание поддать по гнезду сапогом. Но сдержался, конечно. Самому наглому желторотику, трясущему от натуги щуплой шейкой под тяжелым клювом, посоветовал;
      - Не очень-то выворачивайся - кишки через глотку полезут! - и, плюнув, двинулся прочь, шагая угрюмо и размашисто, совсем не глядя на уже четко обозначившуюся под ногами тропу. Так он и пер напролом, пыхтя, точно одичавший рогат, пока навстречу ему не выметнулась из-под куста здоровенная пирлипель и не врезала ему с лету прямо в лоб.
      Он остановился, недоуменно глядя на свалившуюся к его ногам летучую тварь. Не кусила? Да вроде бы нет. Пирль зашебуршала крылышками, встряхиваясь, и полетела над самой землей, очерчивая правильный круг. Харр почесал в затылке - неспроста! - и пригляделся повнимательнее.
      А это, между прочим, была ловушка. Ишь, землей присыпано поверх травы, да и трава-то вялая. Предупреждали ведь. Хотя - а где дымы?
      Дымы были справа, едва видные меж древесных стволов, и поднимались точно из-под земли. Харр вернулся на несколько шагов назад, выбрал дерево пораскидистее, влез и начал мастерить в самой гуще листвы хоронушку - с нездешними сапогами да мечом диковинным за бродягу-шатуна не очень-то сойдешь. Приладив на развилке ветвей тугой сверток, выбрал кряжистый сук и уселся, свесив ноги. Надо было навести порядок в собственной душе, а то ведь так и беды не, миновать. Ловушка была первой, но, если верить Иддсу, не последней. Удивительно было только то, что устроители западни позабыли о нравах тутошних мотылей, так и спешащих предостеречь невнимательного путника. Хорош капкан, о котором каждого встречного-поперечного загодя предупреждают!
      А может - не каждого?
      Он поболтал еще босыми ногами, потом достал из сумы припасенные сандалии, обулся и, раскачавшись на руках, спрыгнул на землю. Отяжелел, однако, подумал он с медленно остывающей злостью. Памятуя амантов наказ, забрался в воду по колено и только тут остыл окончательно. Потому как понял: вся его лютая, неизвестно откуда нахлынувшая одурь от того, что никуда он из Огневой Пади не двинется.
      Пойдет обратно.
      Так, по каменистому дну ручья, и дошлепал он до первой поры.
      Выбита она была прямо в каменной стене над ручьем, и пролезть в нее можно было разве что согнувшись. Дальше виднелись еще и еще чернеющие пятачки, уже повыше - похоже, ходы к ним были прорублены в самой толще камня; но ни одной живой души здесь пока не наблюдалось. Сами норы Харра не удивили, у Свиньи тоже жили где попало, кто в норах, кто в пещерах. А чаще просто под возами, ставленными в кружок.
      Справа уже четко означился обрыв; из-за его кромки и подымались столбчатые дымы, порой окрашенные в желтоватый или бурый цвет. Внезапно стена вместе с ручьем круто свернула влево, открыв перед Харром обширную полукруглую площадь, на которой и располагалась Огневая Падь. Даже по здешних меркам стан был прямо-таки крошечным: всего с десяток домов, теснившихся у стены и огражденных невысоким валом с единственными воротами, у которых не наблюдалось даже стражника. Вал нестерпимо блестел на солнце, точно сласть-леденец алого цвета, и было ясно, что забраться по его отполированной поверхности не сможет даже ящерица. В пределах огороженного стана каменная стена, уходящая ввысь еще круче, чем над Зелогривьем, была тоже совершенно гладкой, но крыта рябенькой черно-малиновой глазурью примерно на два человеческих роста; справа и слева от ворот в стене виднелось множество нор, к самым нижним из которых через неширокий тут ручей были перекинуты деревянные мостки. Из нор то и дело выныривали людишки, кто с поклажей, кто без; все одинаково торопливо семенили к обрыву и исчезали по невидимым Харру лестницам. Он постоял еще немного, оглядываясь, вздохнул нового, доселе небывалого здесь было на один погляд. Камень разве что, колера отнюдь не огненного, а скорее ягоды лесной, и прожилки в нем черно-пепельные - такого на Тихри не водилось. Дома в три-четыре уровня из квадратных кирпичей, тем же огневищем мазанных, и крыши остренькие четырехскатные - вот это понятно: сверху ведь и осыпь случиться может. А в остальном - теснотища, убожество; справа от обрыва гарь и вонь, не то что в кустах у ручья. А идти надобно.
      Дальше все получилось просто и складно: и старейшину нашел, и комнатенку в доме его получил хоть и махонькую, но с собственным выходом, и еду ему носили постоянно, без приправ и пряностей, но сытную донельзя - С главным менялой договорился враз - мужик был цепкий, но неувертливый: допросил досконально, что аманту зелогривскому надобно, хлопнул ладонью по столешнице черно-малиновой и пошел по другим менялам купецким, подбирать требуемый товар. Было видно, что и за согласием тутошних амантов дело не станет. Можно было и возвращаться в тот же день. Но такая тоска навалилась...
      Загулял, одним словом. Ох и загулял! Пока кругляшки зелененые не кончились, девок по полудюжине враз к себе зазывал, мог бы и больше комнатенка не позволяла, и так сидели на полу, коленки к подбородку. Деньги кончились - нашел поплоше, что соглашались за сытный кусок. Старейшина принимал это как должное, временами забегал; глядя поверх голых спин, кидал: "На четырех горбаней поклажи набрано", "на шесть"... Среди голых спинок, на удивление Харра, встретились три совсем тощенькие, под стать ему самому. И не попадалось телесок ошейных, что было еще приятнее.
      Кончилось все враз: старейшина вошел, девок шуганул и коротко, как подневольному телесу, бросил:
      - Собирайся. Выходим.
      Харр протер осовелые глазки, не осерчал - как-никак, мужик дал ему отвести душу. Поднялся. Проговорил степенно, как равный равному:
      - Вели мне в мешок доброй снеди покласть. Следом пойду. Тайно
      Сказано это было с такой многозначительностью, что старейшина никаких дополнительных вопросов не возымел - амантову бирку он углядел еще с первого раза.
      Проводив взглядом хозяина дома, Харр почесал в затылке: все ли сделано? ан нет, не все. Он взялся за свой кафтан, Иддсом даренный, и принялся его исследовать. По давнему своему заведению он никогда особенно не следил за целостностью карманов, но зато пуще всего заботился о сохранении подкладки. Так и случилось: какой-то кругляш завесился в дырку и теперь дожидался своей череды. Синенький, как выяснилось. Харр, несказанно обрадованный, кликнул телеса и велел привести купецкого менялу с уборами женскими.
      Меняла оказался не чета старейшине - сквалыга, пройдошливый до свербения в носу. Менестрель со знанием дела пересмотрел не слишком изысканный товар, остановил взгляд на головном обруче нежного розоватого тона с редкими угольными узорами; повертев его в руках, вдруг понял, что никакой это не бабий убор, а самые настоящие кружала - и сердце екнуло, точно была у него в руках живая и желанная плоть, а не камень теплый.