- И тебя, значит, выбрали, как миску расписную... - снова капнуло на левую чашку весов.
      - Да, господин, - сказала она простодушно, - амант наш лесовой по всем станам искал, вот и выбрал меня. А сколько лет мне было - это Иоффу без разницы. Он ведь на меня только глядит, прищурясь.
      Вот и Харр поглядел и невольно прищурился: стояла она как раз супротив солнца, и реденькая ее юбчонка, и накидочка наплечная - все это просвечивало насквозь, четко обозначив силуэт ее юного тела, пряменького, как щепочка. После роскошной Махиды такую обнять - что после доброго вина сухим кузнечиком закусить.
      Эстетические принципы разборчивого менестреля весомо легли на правую чашу весов, и она угрожающе потянулась книзу.
      - Все равно чужую жену совращать негоже, грех это! - не своим голосом возгласил отпетый бабник, сам ужасаясь той неслыханной ереси, которую выговаривал его язык, - надо было заглушить последний писк желторотой жалости.
      Она переступила с ноги на ногу, пошевелила пальцами, словно пересчитывая их, и прошептала:
      - Я заплачу тебе, господин мой...
      Его словно кипящим маслом ошпарило - он вскочил и, схватив ее за узенькие плечики, встряхнул так, словно хотел вытрясти из нее саму память о подобном паскудстве:
      - Никогда! Слышишь - никогда и ни единому мужику не смей предлагать такого! Да я сейчас...
      И запнулся, а в самом деле - что сейчас?
      Он глядел в ее запрокинутое, помертвелое от страха лицо, задыхаясь от бешенства, и в такт его дыханию хрустальный колокольчик на его ожерелье, одурело метавшийся между ее остренькими птичьими ключицами и курчавой звериной шерстью, покрывавшей его грудь, на каждом вдохе подпрыгивал и, звеня, царапал ее подбородок, а на каждом выдохе неизменно ложился в смуглую ямочку у основания шеи...
      - Господин мой, - прошептала она, на какой-то миг раньше него понимая, что обратного пути уже нет, - а это не очень больно?..
      И кобелиное его естество, всей мощью громыхнув по левой чашке весов, пригвоздило ее к земле.
      Шаги унеслись и затихли так стремительно, что он даже не уловил, в какую сторону. Потом сообразил: да к ручью, разумеется, юбчонку замывать. Охо-хо, ведь чуял же - ни ей радости, ни себе спасибо. А во рту точно земляничина неспелая - дух остался, а сладости никакой. Он поднялся и принялся соображать, в какой же стороне ручей - за тучными кронами деревьев, чьи листья уже начинали по-осеннему багроветь, Успенной горы видно не было. Он пошел наугад, забирая влево и надеясь напасть на тропу. Было ему как-то тягомотно, и недовольство собой толкало найти кого-то другого, виноватого в непоправимо приключившемся. Виноватый отыскался сам собой - ну конечно же, лесовой амант, запродавший девочку в вековечную кабалу и, естественно, не даром - с каждого рокотана, проданного на сторону, небось половину имел. Харр твердо решил, что рано или поздно повстречает его на узкой дорожке. А уж там - держись, хряк лесовой.
      И за мстительными такими помыслами он и не заметил, как попал и вовсе в незнакомое место: на гладкой, словно вытоптанной поляне росло несколько небывало высоких деревьев с громадными - на размах двух рук - резными листьями, над которыми недвижно замирали в дурмане собственного благоухания пирамидальные свечи запоздалых цветов. У подножия самого высокого дерева виднелась какая-то глыба, рыжевато-белесая, точно загаженный птицами камень. Странные звуки неслись вроде бы от этого камня: "Уу-фу-уу-фу-уу-фу..." точно заматерелый боров с Дороги Свиньи чесался о шершавый ствол. Любопытство чуть было не подтолкнуло дотошного странника вперед, но тут ленивый лесной ветерок донес до него острый запах хищного зверя; Харр замер, внимательно оглядывая одно дерево за другим - за которым же прячется плотоядная тварь? Меж тем звуки начали набирать высоту, сливаясь в одно непрерывное: "Ууууууууууу! - ...фу".
      И тут глыба шевельнулась, разворачиваясь, и двинулась прямо на Харра. Изумление его было столь велико, что ему не пришло даже в голову спрятаться за какое-нибудь соседнее дерево, и он, вытаращив глаза, разглядывал приближающееся к нему лесное чудо.
      Это, несомненно, был человек, но что за мурло! Выше Харра чуть ли не на голову (хотя в Зелогривье он уже привык глядеть на всех свысока), этот страшила в ширину был точно таков же, как и в высоту. Ощущение законченного квадрата создавала еще и соломенная щетка, подымавшаяся дыбом с его плеч и ворота и доходившая точно до макушки, так что голова казалась приклеенной к этому ощетиненному заслону. На его фоне трудно было как следует разглядеть бесцветное лицо, поросшее седовато-сивым волосом, и только уже совсем вблизи Харр понял, что волос этот стоит дыбом, как иголки у ежа, традиционно обрамляя немигающие стылые глазки и верхушки ярко-розовых щек, меж которых страшно алели две дыры вывороченных ноздрей.
      Коробчатое блекло-желтое одеяние скрывало ноги этого чудовища, и его квадратная туша перла вперед с неуклонностью гигантской черепахи. Харр сделал шаг в сторону, чтобы сойти с небезопасной прямой, по которой продолжал двигаться этот мордоворот, по свиные глазки по-прежнему глядели только перед собой, теперь уже мимо Харра, и ему уже начало казаться, что это взгляд слепца; он уже начал поворачиваться, пропуская мимо себя этого безразличного ко всему лесового хряка, как вдруг тот стремительным движением выпростал из складок одежды бугрящуюся мускулами руку, и свинцовый кулак влепился точно в скулу не успевшего отшатнуться менестреля.
      И для того наступила ночь.
      Ночь была и тогда, когда он разлепил наконец веки. Что-то мелькало над ним, заслоняя звездное небо, и едва уловимо касалось левой половины лица, сведенной болью, десятком крошечных влажных крыльев, от которых боль вроде бы утихала. Пирли.
      - Брысь, - сказал он, едва двигая челюстью. - Раньше предупреждать надо было...
      Они все продолжали роиться над ним - да что он им сдался, за мертвяка принимают, трупоеды? Он мотнул головой и поднялся, постанывая. Кругом была непроглядная темень.
      - Дорогу показали бы, что ли... - пробурчал он, и несколько самых крупных мотылей тут же послушно засветились каждый на свой лад и послушной цепочкой огоньков поплыли на уровне глаз. Еще счастье, что уцелевших. Харр припомнил апатичную харю лесового хряка, и ему уже не хотелось встречаться с ним на узенькой дорожке. И даже с мечом в руке. Он двинулся вслед за уплывающими огоньками, беззвучно понося все и всех в этом скудоумном мире. И мясистых потаскух. И костлявых юниц. И расплодившихся амантов. И их шуструю ребятню. И вороватых стражей порядка. И вонючих бесштанных подкоряжников. И вообще весь этот тупой, скудоумный народец, и живущий-то непонятно зачем...
      Он вдруг впервые с острой, щемящей тоской подумал о Тихри, где у каждого есть цель жизни - следовать за Незакатным солнцем. И только смерть может остановить того, кто родился под его благословенными лучами. А тут... Родился, нагадил тридцать три ведра и помер на том же самом месте. Тьфу! Нет, завтра же надо будет взять аманта за жабры, чтобы караван снаряжал. А начнет увиливать да оттягивать - так недолго ведь плюнуть и податься в соседний стан, а там в другой, третий...
      Лежа рядом с Махидой, по счастью не заметившей в темноте распухшей щеки, он тщетно старался заснуть, но в голове роились неотступные мстительные мысли, а над головой - такие же прилипчивые букорахи, упорно овевающие его ноющую скулу. В конце концов он не выдержал и вылез на двор, присев на теплый еще камень очага. Предутренний ветерок приятно холодил лицо, но неотвязные пирли уже были тут как тут. Харр хрюкнул от злости - и тут же свиная харя лесового аманта воссияла в его памяти во всем своем сквернообразии. Расквитаться с ним было ну просто позарез необходимо, чтобы на душе не осталось впечатления позорного бегства, но как?..
      И тут шальная мысль посетила менестреля.
      - Эй, кто-нибудь из рыженьких! - негромко позвал он, подставляя тут же засветившейся пирлипели свою четырехпалую ладонь.
      Светляк тут же опустился на нее, продолжая солнечно мерцать.
      - А на нее - еще две таких же!
      Лучащийся треугольничек невесомо завис над рукой.
      - На них - три рядком!
      Исполнили.
      - Четыре сверху!
      Ох, только бы Махида не проснулась...
      - Еще пять золотых! - Вроде и опираются на руку, а веса даже не почуять.
      - Эй, рыжая, что посередке, уберись пока, а на ее место стань голубая!
      Волшебство, да и только, вот бы бабы так мужиков слушались...
      - Вот в таком порядке и стройтесь вверх, рядов двадцать!
      Он уже почти без изумления следил, как вырастает над его невидимой в темноте ладонью гигантский призрачный клинок, истекающий избытком позолоты, изукрашенный голубой змейкой вдоль лезвия. Он надстроил темно-лиловый эфес, осыпал его драгоценными каменьями, задохнулся от одуряющего восторга - это был самый прекрасный меч, виденный им в жизни. Не его. Командора Юрга.
      - А теперь тихонечко подымайтесь вверх, но чтоб ни одна пирлюха строй не нарушила! - и меч торжественно взмыл в вышину, где еще совсем недавно злобно мерцала яростная лихая звезда.
      - И таким вот порядком, медленно-медленно, двигайте в город, пока не зависнете над домом лесового аманта, - он уже не сомневался, что приказание его будет выполнено безукоризненно, и было так - призрачный меч, словно подхваченный ночным ветерком, плавно сместился влево и уплыл за верхушки деревьев, ограждающих Махидин дворик.
      Харр подскочил - как же так, самого смачного не увидеть! - и зашлепал громадными босыми ступнями по утоптанной глине, добежал до проулка, выходящего прямо на городскую стену, - отсюда было хорошо видно и все бархатное небо, простершееся над спящим становищем, и грозно лучащийся меч, застывший в ожидании нового приказа.
      - Эй, пирлюхи, кто еще есть в городе кроме этих, подымите-ка всю челядь в амантовых дворах!
      И он дождался. Не меньше двенадцати вздохов пришлось насчитать, прежде чем раздался первый вопль, не различить даже за беспросветным ужасом, мужской или женский. А затем еще и еще - Зелогривье сходило с ума от непредсказуемой жути, которой разразилось проклятое лихолетье. Харр представил себе, как лесовой хряк, дотоле бесстрашный в своей звериной непобедимости, нагишом прет на крышу или к окну...
      - Рассыпьтесь! - крикнул он, взмахивая обеими руками.
      И точно фонтан брызг, поднятый этим взмахом, выметнулся вполнеба сноп разноцветных искр.
      - А теперь всем затаиться, чтобы ни одна козявка не трепыхалась! - отдал он последнее распоряжение.
      В том-то и соль была, чтобы сам амант, выродок лесовой, не успел ничего ни увидеть, ни догадаться. Неизвестность всегда страшнее, а наврут уж ему с три короба...
      - Вот так-то, рыло поганое, - пробормотал он в темноту. - Скажи еще спасибо, что я хрен свинячий над твоим домом не вывесил!
      Ему и в голову не пришло, что такая форма мести едва ли укладывается в строгие каноны рыцарской чести.
      VII. Долг паладина
      Отчаянный визг резанул ему уши, и он поморщился: и тут вопят. Хорошо бы сунуть голову под подушку, но таковых, похоже, в Межозерье не водилось: его, как почетного гостя, уложили между двумя пуховыми перинами, к середине ночи уже повлажневшими от пота, и он чувствовал себя как ломоть ветчины между пышными горячими лепешками. Визг усилился, срываясь и переходя в икоту, и окончательно прогнал возникшее тяготенье к завтраку. Но, несмотря на гадливо сморщившуюся физиономию высокого гостя, полуголый телес, дежуривший у порога, тут же метнулся к нему с подносом, на котором томилась, выдыхаясь, утренняя чаша с опохмелкой.
      - Поди прочь, - отпихнул его Харр, - и скажи, чтоб потише...
      - Никак нельзя, повели меня придушить.
      - Не понял!
      - Так мудродейку мажут, повели меня придушить.
      - Чем мажут?
      - Так голубищем же, повели меня придушить.
      Он оттолкнул поднос, так что опохмелка выплеснулась на перину, оставив остро пахнущее пятно, и свесил ноги с высокой постели. Вот и попутешествовал. Визг, доносившийся снаружи, захлебнулся и смолк - видно, мудродейке замазали рот.
      - Где мои люди? - хмуро спросил он.
      - На зрелище собрались, прика...
      - Заткнись!
      Он потянул к себе пестротканый балахон, в который его облачили вчера, едва они прибыли в Межозерный стаи. Караван, чуть ли не полдня пропетлявший по узким каньонам и подземным тоннелям, где Харру приходилось передвигаться на полусогнутых, а горбаням - пригибать длинные, как у строфионов, шеи, только поздно вечером выполз на каменистый берег узкогорлой бухточки, обставленной сказочными лазоревыми теремками межозерной знати. Окольные селились по склонам гор, круто сбегавших к озерной воде, и их плитняковые хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.
      В гостевальной хоромине, как и предупреждал его Иддс, ему, как старшому караванному обережнику, первому оказали честь - сняли промокшие в подземном лабиринте одежды, долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока Харр сам их не раскнопил, облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую ему шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой с бесценным синим камнем. Под ноги подсунули расшитые шелками шлепанцы на толстой голубой подошве - вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр долго трудился, вколачивая в них ноги, но пятки все равно свешивались; хорошо, подбежала проворная телеска, подвязала голубыми лентами, а то потерял бы на первых же двух шагах.
      Насколько Харр успел заметить, таких же забот удостоился только глава купецких менял, с довольной ухмылкой подмигнувший ему - мол, все путем, сейчас еще и накормят на славу.
      Харр уже наслышался по дороге о пирах-обжираловках, надолго оседавших в памяти стражей, которых кормили хоть и не голодно, но однообразно. Поэтому, не прислушиваясь к подробностям, он загодя предвкусил шумное пиршество с застольными байками, песенками срамного пошиба и прочей мужицкой веселостью.
      Ничего подобного. Их сразу же развели по отдельным комнатам, где хоть и были накрыты столы, но один вид дежурного сотрапезника, после каждой перемены блюд поочередно осведомлявшегося: "А здоров ли третий сын аманта ручьевого?" или "А не занемогла ли матушка аманта лесового?", вселял тоску, доводящую до жгучей изжоги, тем более что на блюде с маринованной головой озерного сома ему вдруг почудилась отечная харя лесовой матушки, что окончательно подкосило его аппетит. Блюда уносили нетронутыми (как он догадывался - сперва главе купецких менял, затем поочередно всем рядовым караванным менялам, и уже остатки - стражникам), но вот бурдючок с крепкой ягодной наливочкой он рукой придержал, да так до конца застолья и прикладывался, пока не выкушал до сухого донышка. Ягода была дурманная, и голова наутро трещала немилосердно.
      Чтобы проветриться, он пошел вон из гостевальной хоромины и, как нарочно, угодил прямо к шапочному разбору мерзейшей церемонии казни.
      На мощенной плитняком площади, которую они вчера миновали в сумерках, не очень-то озираясь по сторонам, было вкопано около десятка столбов разной высоты, и между ними, не касаясь земли, было растянуто то, что когда-то было молодой и стройной женщиной с тончайшей талией, грубо захлестнутой веревками, и длинными волосами, которые, связанные в пучок и вздернутые кверху, не позволяли опуститься голове, как и все тело, покрытой густой синюшной блевотиной тутошнего звероящера. На страшной маске неподвижного лица время от времени вспыхивали ослепительными белками безумные глаза, старательно не тронутые опытными палачами.
      В толпе, окружавшей пыточные столбы, то и дело мелькали переходящие из рук в руки лазоревые кругляшки монет - на кон шли последние пропойные денежки, поставленные за или против того, откроет ли обреченная мудродейка еще раз свои поганые очи. Острый взгляд Харра уловил и травяную зелень звездчатых плюшек, имевших хождение в Зелогривье, - это караванная стража не могла пропустить непредвиденное развлечение. Он передернул плечами - вот уж мерзость, какой не бывает на Тихри: позволять солнцу глядеть на муки казнимого. На родных дорогах, конечно, хватает отребья, по которым локки ледяные плачут, но тех хоть спускают в глубокие ямины, подальше от людских взоров, солнечных лучей и милосердных анделисов.
      Дикий мир...
      Он заметил в толпе Дяхона и кивнул ему: отойдем, мол. Тот понял и начал выбираться. Перед Харром, праздничный наряд которого сразу бросался в глаза, с поклонами расступались, и он направился к озеру, сердитое дыхание которого долетало даже досюда в виде неуловимых для глаза брызг, покалывающих лицо. Харр немного поднялся по склону прибрежной крутой горы и уселся на замшелый валун, чтобы видеть под собой всю бухту, в узкую горловину которой с методичной яростью прорывались озерные волны, чтобы внутри нее уже кротко разбежаться прозрачными аквамариновыми кругами.
      Подошел Дяхон и, кряхтя, опустился возле камня на землю - видно, повисшая в воздухе мокреть и пронизывающий ветер не по вкусу пришлись старческим косточкам.
      - За что это ее? - не удержался от привычного любопытства вечный странник.
      - А, полоумная была, язык за зубами держать не умела. Вишь, нагадала озерному аманту, что тот помрет вскорости. Тот, ясное дело, и ответил: а ты, мол, не дождешься... Вот и не дождалась.
      Дикий мир, дикий.
      - Что ж он полюбоваться-то не пришел?
      - А то! С крыши и глядел. И моховой с луговым там же.
      Харр про себя выругался: начальник стражи должен быть наблюдательней.
      - А наши купчины где?
      - А их еще утресь, как водится, тутошние менялы по домам своим растащили, там улещивают да охмуряют... только наши не таковские, поблажки не дадут. Тут все путем. С большой прибылью будут.
      - Почему так? - равнодушно спросил Харр, которому торговые дела, в сущности, были как до светляка поднебесного.
      - Дождь-то был тут не то как у нас - все посевы с луговин смыло, волна не дает лодкам на большую воду выходить, а в бухточке много ли наловишь? Вот и выходит, что запасы они быстренько растрясут, а по лихолетью караваны-то не часты. Вот и сообразили наши-то, что ныне горбаней грузить не цацками диковинными, а хлебной мукой да мясом вяленым стоит, и в самую точку попали! А уж чтоб продешевить...
      - Ты вот что, - восхищаясь осведомленности и сообразительности собеседника, велел Харр. - Возьми вот три деньги да вечерком, гуляючи, присоседься к кому поболтливее из здешних. Бурдючок сообрази. А между делом проведай, кто из амантов для себя - или для отпрыска своего, в возраст входящего, - невесту приглядывает. Сможешь?
      - А то!
      - Ну тогда гуляй. - Дяхон проворно не по годам поднялся. - Эй, погоди-ка. Я ведь тут впервой, мне здешние обычаи неведомы. Как ты думаешь: ежели я скину балахон этот гребаный да туфли бабьи - не обидятся?
      - Никак нельзя, воин-слав Гарпогар! Кто званием облечен, тот обычаи пуще прочих блюсти должен. Терпи.
      Ну, строфион их долбани, долго же они думали, прежде чем такие почести изобрести! И по горкам не полазаешь, и в подземные ходы, как он намеревался, не заглянешь. Сиди тут на свежем воздухе да аппетит нагуливай, вот и всех радостей. Гостевую хоромину местные стерегут, а у его людей и мечи поотбирали, чтоб никаких свар с межозерной стражей по пьяному делу не случилось. Так что и забот никаких.
      - Девку бы какую прислали, за казенный счет, - тоскливо проговорил он. Это-то хоть можно?
      - А то!
      - Ну вот и вели.
      Дяхон удалился, а Харр еще долго сидел на ветру, вглядываясь в немилую его сердцу водную даль. Где-то там, на другом берегу озера, должно было бы расстилаться бескрайнее болото, но, если верить рассказам немногих очевидцев, после проливных дождей ни берега, ни болота не было и в помине, одна хлябь плескучая. Это навевало какую-то неосознанную тревогу; может быть, ему следовало возвратиться на то же самое место, где он впервые появился в этом уже начинающем надоедать ему мире? Этого он не знал. И как выбраться отсюда, тоже не ведал. Смутное ощущение, что это произойдет как-то помимо его воли, у него теплилось - его сюда переправили, значит, и забота о том, как назад ворочаться, не на нем, а на принцессе чернокудрой и своенравной сверх всякой меры. Только б она про эту заботу не позабыла...
      А может, и по-другому все сложится.
      Когда он вернулся к себе в гостевую хоромину, заказанная девка была уже на месте, не по-здешнему темнокожая и неохватная в бедрах под стать Махиде. Не иначе как Дяхон расстарался, сам выбирал. Стол был также накрыт, и застолье потекло не в пример вчерашнему: после каждого блюда - остановочка. А потешившись - опять к столу да чашам немерным. Где-то за полночь он, умаявшись, ненадолго заснул, а открыв глаза, обнаружил, что она сидит, поджав ноги, на постели и при слабом трепете светильников на рыбьем масле (запах которых был единственным, что отравляло ему сегодняшнюю ночь) разглядывает его чуть ли не благоговейно.
      - Ты чего? - спросил он, невольно натягивая на себя верхнюю перину.
      - Да вот скольких тут потчевала, а такой радости, как от тебя, ни от кого не видала...
      - На том стоим, - самодовольно усмехнулся воин-слав Гарпогар. - В том и первая повинность истинного рыцаря перед дамою, чтоб не отпускать ее от себя, пока выше горлышка счастьем не переполнится.
      - Ну и всех переполнял?
      - Да вроде... - и тут по сердцу скребнул остренький коготок: ох, не всех ведь...
      Он мотнул головой, отгоняя смущавшее его воспоминание, и поднял приятно млевшую руку, чтобы поиграть много-численными бусами, разлегшимися по необозримой, как разлившееся озеро, груди. Последним, на что наткнулись его пальцы, был жесткий плетеный ободок тоненького ошейника.
      - Да ты что, телеска невыкупная? - изумился он. - За что?
      - Не бери в голову, сладость моя, - промурлыкала она, наклоняясь к нему и зарываясь лицом в белоснежные его кудри. - Я ведь тешить тебя наряжена, а не слезу давить. Да и ночи почти не осталось...
      - А ты не уходи, у меня еще одна впереди темнеется, вот ты и посветишь мне, как солнышко.
      Она вдруг зашлась низким, басовитым хохотом:
      - Ой, сказал! Где ж ты черное солнышко-то видывал?
      А он вдруг изумился мысли, которая чуть было не сорвалась у него с языка: он ведь на своем веку видел уже три разных солнышка, не считая тех блеклых ночных, что гуляли над Бирюзовым Долом...
      - Рассказала бы про себя, - торопливо проговорил Харр. чтобы не начать болтать лишнее. - Я ж не знаю, как и величать-то тебя.
      - Мать Ласонькой нарекла, теперь вот Ласухой кличут... А вот про долю мою женскую ты тоже первый спросил. Только с чего бы?
      - А дочка у меня на выданье, - с привычной легкостью соврал он. - Вот и вертится на уме, как-то у нее жизнь обернется. Тем паче, в своем стане женихов завидных нет, кто не в летах, кто домом не крепок. Наш амант стеновой и рад бы породниться, да малец у него еще соплив да своенравен... А тут как?
      - Про Мохового не думай - сын один, да золотушный, потому как батюшка его мхами подземными вконец затравлен. Не жильцы оба. У Лугового девки две. Озерный сам холост, жену приглядывает, но только ты и думать о нем не моги: четырех жен в озеро спустил, рыбий хрящ!
      - Да ты что? И ему позволили?
      - А кто запретит? Он и сам, точно зверь-блёв, каженный раз слезами обливался: мол, самым дорогим жертвую! То рыбий недород - он первую свою сгубил; потом озеро зеленью гнилой пошло - он и вторую притопил; не помню уж, за что третью, а четвертую вот только что, чтоб лихолетье прекратить. Последняя-то жена нашей мудродейке сестрой приходилась, вот и разошлась вещунья, напредсказывала, да на свою же голову.
      - Ну спасибо, упредила.
      - Если что еще - спрашивай, я ведь много шепота межперинного наслушалась...
      - Мне тот шепот ни к чему, у нас теперь всего одна ночь с добавочной утрешней, так что не будем отвлекаться!..
      Больше и не отвлекались - все, что нужно было, начальник караванной стражи уже намотал на ус. Когда совсем рассвело и проворный телес втащил переполненный поднос с утренней снедью, прошептал Ласоньке на ухо:
      - Я отлучусь ненадолго по службе, а ты отоспись, а потом приведи сюда менялу купецкого, у которого уборы женские да побрякушки всякие водятся.
      Она радостно закивала; мол, будь спокоен, а я уж расстараюсь, поскольку чую - и мне перепадет... Перепало. Когда, вернувшись, он зашел в комнату, в глазах зарябило от блеска и пестроты украшений, разложенных прямо на заправленной постели. Харр выбрал для Махиды трехрядное ожерелье из лиловых озерных ракушек; нижний ряд был дополнен подвесками из некрупных рыбьих пузырей, крытых тоненьким слоем здешнего голубища - по нему, пока не просохло, насыпали рыбью чешую, которая влипла намертво и теперь переливалась звездным блеском; Мади он сразу присмотрел скромную ниточку неровных желтоватых жемчужинок, которые здесь никто за монетки не считал. А когда очередь дошла наконец до Ласухи, ожидавшей своего череда в углу, она сразу же наложила смуглые ладони на массивные наушные подвесы в виде огненно-алых колец, повитых золотой питью; оглянулась на Харра - можно ли?
      Харр кивнул: можно. Подвесы оказались что-то непомерно дороги, но воин-слав торговаться не привык. Сделку обмыли за казенный счет, и меняла убрался довольный донельзя. Пребывание в Межозерье завершалось, и до Харра доносилось поцокиванье копыт последних горбаней, которых выводили из внутреннего дворика гостевой хоромины. Странствующий рыцарь, отоспавшийся и отъевшийся рыбой, которая на Тихри была так редка, что считалась исключительно княжеским лакомством, предвкушал роскошную ночь; собственно говоря, так и было - но до первых звезд. А потом все обрыдло. Он вспомнил узкую, как у кувшина, горловину залива, куда со свирепым напором старались пробиться серые озерные волны - проникнув туда, они сразу утишались и едва доплескивались до берегов, усмиренные, безопасные, огражденные поносной зеленоватой каемочкой спущенных в воду помоев.
      Харр промаялся еще часа два, а потом плюнул, накинул на плечи верхнюю перину и выбрался на крышу, где, к своему удивлению, наткнулся на Дяхона.
      - Ты чего это тут?
      - Да у нас не продохнуть, на каженной койке по две девки сопят...
      Харр засмеялся - он давно подозревал, что Дяхон прижимист, вот и вышло, что был прав: старина не позволил себе спустить ни единой зелененой монетки.
      - Ступай в мою горницу, а я подышу ветерком озерным до рассвета. Только не вздумай девке платить - и так одарена!
      Дяхон замялся, но потом решился, подобрал мешочек с наменяными здешними монетами и нырнул в лестничный проем. Харр хрустнул косточками, завернулся в невесомую перину и растянулся на плоской, ничем не огражденной крыше, глядя в звездное, совсем не джасперянское небо. Давненько не ночевал он вот так, как, бывало, в чистом поле, и не было слаще воздуха, чем тот, что не отделен от неба рукотворной крышей... Глаза его блаженно сомкнулись, и показалось даже, что над головой зашелестели вековые деревья. Как всегда между явью и сном, мысли мелькали неясные, разрозненные, то об одном, то о другом. Вот и тут подумалось: ежели б не звезды, над головой была бы непроглядная темень то самое колдовское НИЧТО, перелетев через которое можно было бы вернуться на Тихри. И всего-то пустяшное дело - звезды пригасить да в небо взлететь!
      Хоть бы приснилось...
      Первый луч солнца разбудил его, и он, еще не разомкнув глаз, снова услышал над собой нежный шелест. Вроде не было рядом никаких деревьев... Он потянулся и глянул в щелочку меж ресниц - мать моя страфиониха, да ведь смерч над головой! Испугаться, правда, по-настоящему не успел, понял: кружит над хороминой невообразимая туча озерных стрекоз, точно призрачный ветроворот.
      - Меня, что ли, сторожите? - засмеялся он собственному страху. - Караул окончен, все свободны!
      И тучи как не бывало.
      Он поднялся и, кое-как завернувшись в сбившуюся комом перину - негоже, чтоб начальника стражи кто-нибудь да нагишом застукал! - отправился будить Дяхона. Переступил порог - и не удержался, чтобы не прыснуть в кулак:
      - От-ставить! Задери тебя пирлюха...
      Славный вояка блаженно посапывал, млея на брюхе, а Ласуха, мерно покачивая наушными кольцами, попыхивающими алыми сполохами, с бесконечным унынием чесала ему пятки.
      Обратный путь оказался на удивление скор: в лабиринте подземных ходов проплутали чуть ли не вдвое меньше, да и далее по лесным тропкам проворнее шагалось без капризных горбаней, оставленных в Межозерье на мясо. Стража за малую плату разобрала купецкую поклажу - небольшие кожаные мешочки, туго набитые голубыми монетами; собственное наменяное и не пропитое добро хоронилось в кисетах на груди. На удивление Харра, купецкие менялы шагали упруго и размашисто, не отставая от тренированных воинов - видно, привыкли держать себя в форме, да и пожилых в караван не брали. Не то что на Тихри там что старее, тем почету больше.
      - Помстилось мне или мы всю подземку вдвое быстрее миновали? - мимоходом спросил он Дяхона.
      - А то! Когда туда шли - нас четырежды четыре раза проверили, нет ли средь нас лазутчика вражьего. Потому и водили по тупикам да путям окольным.
      - Как же - проверяли? Нечувствительно вроде, - засомневался Харр.
      - А вот это нас не касаемо - как, - равнодушно отозвался Дяхон, - Это уж ваше, колдовское да чародейное дело.
      - Да ты что, меня все еще за ведуна держишь? - удивился менестрель, считавший, что давно покончил с верой в свои магические способности.
      - А то! Окромя тебя, кто б на дом аманта лесового навел Солнечного Стража?
      - Не слыхал про то, - деланно зевнув, проговорил Харр, у которого еще слишком свежи были в памяти здешние традиции обращения с ворожеями. - И вообще в ту ночь я дрых без задних ног, мне ведь моя Махидушка по вечерам не пятки чешет...
      - Как же, - степенно возразил Дяхон. - То-то ты сразу сообразил, про которую ночь я сказываю. Твое чародейство, а всему становищу - радость. Ведь не тебя одного хряк лесовой в ухо приложил.
      И про это, оказывается, все знают! Во народ языкастый.
      - А ежели я - колдун, то почему ты меня не боишься? Думаешь, своего не обижу?
      - А то.
      Цепочка караванников меж тем уже выходила на кромку Успенного леса. Внизу, выгибая золоченые дуги куполов, россыпью игрушечных теремков означилось Зелогривье. Вот он и дома.