XII. Осиянный

Отыскав свой меч и легко избегая всех усердных, но не поднаторелых в лесном следопытстве м'сэймов, посланных на его поимку, он решил очень-то в Зелогривье не спешить, поскольку на подступах к обжитому дому и следовало ожидать самой основательной засады. Пакости можно было предположить с три короба: убивать вроде бы не позволялось (хотя озверевший Наиверший и на такое мог решиться, чтобы убрать гипотетического конкурента), да и волочить связанное тело аж до Предвестной Долины было бы под силу только целому отряду, что неминуемо вызвало бы, по крайней мере, любопытство здешних властителей. Зато оставалось отравление такое, чтобы потерял память; или вырезание языка; можно было бы его на голову поставить и хребет переломить тогда он не смог бы шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни губами. Но еще жил бы. Примерно до вечера.

Потому отклонился он от прямого пути домой в сторону восхода и решил посетить становище, потянувшее его к себе прозванием, от которого так и тянуло облизнуться: Кипень Сливошная. И как всегда бывает, когда летишь куда-то с семи глав, распустив губы, его ждало разочарование: хоть и лез он по бездорожью на четыре уступа вверх, минуя возможные засады, а поселеньице-то оказалось с гулькин нос, скатывающееся вниз по песчаному склону, поросшему даже внутри становых стен склизкими грибками-маслятами. Степы тоже были нищенские, не покрытые окаменьем, — вбитые в землю розовые сосновые стволы, да еще и разной высоты. Почесал в затылке: заходить ли в это убожище или нет; но потянуло медвяным духом — ну хоть на что-то здешние, кипенские, были способны.

Пойло оказалось неожиданно крепким, хотя и недодержанным — можно себе представить, каково оно будет, когда войдет в полную силу! Варили его по всему околью из суховатых лиловых палочек, коими были покрыты лесистые склоны. Харр, кинув мелкую монетку, которой хозяин медоварного шалаша обрадовался точно кладу бесцепному, потягивал густую, плохо отцеженную жижу и слушал вполуха словоохотливого виночерпия, который на радостях от нежданного барыша старался задержать гостя подолее в надежде получить еще. Выходило, что сегодня в путь отправляться незачем — и подкоряжники озоруют, и постники эти из долины шмыгают, как никогда. Не убьют, но обчистить могут. А вот завтра двинутся вверх, к Жженовке Тугомошной, все три аманта, караван получится добрый, с ним и идти будет веселее.

О Жженовке Харр тоже не слыхал, потому поинтересовался; хозяин с горькой обидой на жизнь поведал, что в стародавние времена жженовцы их обмишурили: себе яйцо зверя-блёва доставали и им еще одно втридорога продали. И наказали белым цветом-кипенем кормить. А ящер-то оказался лядащий, все морду от корма воротил. Потом кипенские прознали, что своего блёва соседи кормят поджаренными лепестками, вот он и жрет в три глотки и окаменья с него — хоть залейся.

— Ну так и вы жарьте, — лениво посоветовал Харр.

— Никак не можно! В двух станах соседних одному колеру не бывать! твердо, как молитву, отчеканил медовар.

Харр только головой покрутил: ох и закоснелые вы на унылой своей Ала-Рани…

— Тогда один выход: по морде его… Сапогом желательно, чтоб ногу не отъел.

— Никак нельзя — зверь он обидчивый, сдохнет еще. А где мы по сему времени новое яйцо достанем — Хлябь Беспредельная до сих пор ведь водой залита.

— Да, тоска с вами.

Хотя от рассказа обиженного судьбой медовара ему стало даже весело: каждую байку и диковину он нанизывал на тугую струну своей памяти, чтобы потом все это разметнуть самоцветной россыпью перед Мадинькой, умницей неприступной…

— А что это у вас все три аманта враз задницы свои подняли?

— Так Тридевятное Судбище, — шепотом, точно тайну заповедную, сообщил хозяин шалаша. — Сейчас в Жженовку страх сколько народу стекается, я думал и ты туда ж.

У Харра на спине мгновенно проросла колючая шерстка жгучего интереса:

— А на кой такой ляд судилище? Кого винят?

— Беспонятный ты какой-то, али пьян уже в синюшный дым. На Тридевятном-то о законах вековечных кумекают, а не про то, что кто-то стибрил али по морде хряснул… Поспал бы ты до утрева, а?

Харр порылся в памяти: вроде бы он слышал, что в последний раз подобный синклит собирался несколько поколений тому назад. Видно, сейчас назрел серьезный повод.

— Уж не м'сэймы ли поперек горла амантам стали? — предположил он, доцеживая последние капли и сплевывая на земляной пол поденную труху.

— Может, и они, а скорее ихний бог. Опасуются его господари наши, как бы себе убыток не вышел.

Любо-дорого с простым человеком поговорить за чашей хмельной — коротко и ясно всю суть обрисует. Не больно цветисто, зато точно.

— А ты бы нового бога принял?

Обросший спутанными космами аж до самого переносья, медовар, больше похожий на чудище лесное, чем на человека, кинул в рот сушеный грибок и задумчиво его пожевал.

— Отчего же нет, ежели бог будет добрым? От моего-то проку, что от дрозда — молока… — Харр даже не стал спрашивать, каков сейчас у него персональный божок, — и так было очевидно. — Одно только мне не по нраву: чует мое сердце, что между мной и богом новоявленным обязательно эти вот самые м'сэймы вопрутся. А на кой это мне…

Вопрос вместе с грибочком застрял у него во рту, и он повалился навзничь. Заботливая пирлюшка слетела с Харрова плеча, где она безропотно дожидалась конца попойки, и поползла по сизому, точно спелая смоква, носу гостеприимного хозяина. Он и не поморщился.

— Ага, понял, — пробормотал Харр и, с трудом подобравшись к распростертому, словно выкорчеванный пень, телу, перевернул его мордой вниз, чтобы не подавился или в случае чего не захлебнулся. Потом на карачках добрался до выхода, высунул голову на свежий воздух да так и рухнул, блаженно улыбаясь.

Проснулся он оттого, что его подмял под себя медведь. Харр изогнулся, стряхивая с себя похрюкивающую тушу, и потянулся за мечом, с трудом раздирая пьяные свои зенки. Вовремя очухался: и не медведь это был, а хозяин дома, пытавшийся перебраться через него наружу, к белой прохладной бадейке, кем-то заботливо оставленной супротив порога.

Харр притянул бадейку к себе, расплескивая легкую мутноватую влагу. Глотнул — это оказалась свежая сыворотка, мигом его отрезвившая и прогнавшая изо рта поганый вкус, медвяный и мерзкий одновременно. Отпив с треть, протянул посудину медовару — тот ее опорожнил, не отрываясь.

— Однако обоспались, — деловито заметил тот. — Пошли-ка, а то караван без тебя отчалит.

И, поднявшись, зашагал по тропе, заменявшей здесь улицу, так твердо, словно и не валялся всю ночь, вдрабадан косой. Харр поспешал за ним, чувствуя, что пустой желудок прямо-таки изнывает от голода. Тропа вывела на дорогу, вдоль которой сидели на корточках исхудалые телесы, кто с поклажей, кто при носилках. Стражи, видом ненамного сытее, топтались тут же, уныло разглядывая свои разбитые, все в узлах, ременные сандалии — выдержат ли ухабистый путь?

— Гость мой, — сурово проговорил медовар, подводя к ним Харра. Засыльник купецкий с той стороны Долины. С вами пойдет. Накормите.

И, не попрощавшись, зашагал прочь, голодный не менее Харра.

— Эй? — окликнул его менестрель.

Медовар обернулся, и Харр бросил ему монету — самую крупную, какая еще оставалась в отощавшем его кошеле.

Поставщика сладкого зелья, видно, хорошо знали, и не с худшей стороны Харру сразу сунули лепешку с творогом. И то хлеб. Тем временем показались аманты, волосом обросшие по общей моде, но одетые чуть ли не в ветошь. Зато со щитами сливочно-белыми. В носилки не забрались — то ли телесов своих тонконогих поберечь решили, то ли противно было маяться неминучей качкой. Зашагали вверх по дороге, обходя рытвины, тесной кучкой — нищета, видать, сближает, тут не до дрязгов. Тронулись и остальные. Харр, пусть не наевшийся досыта, но в изумительном расположении духа, тут же отдался счастливой своей привычке — делиться радужным настроением со всеми окружающими, а для того принялся травить рождавшуюся тут же байку, складывающуюся из осколочков всего виденного, услышанного и запавшего в память. Здешние сказки по убогости да скудоумию аларанского люда были сплошь на один лад: телес (на худой конец — простой странник) бился об заклад с амантом или богатым менялой; на кон ставилась свобода или богатство. Хитростью и обманом, порой не без примеси подлости, заклад выигрывался. Неизменно.

Следуя устоявшемуся канону, менестрель, придерживая шаг, чтобы попадать в ногу со спутниками, поведал о телесе, побившемся об заклад со своим хозяином, что достанет яйцо зверя болотного. Хозяин дал ему досок на плот, и телес пересек Среброструйное (экспромт!) озеро. Но вместо ящеров болотных увидал в воде девку красы неписаной и, естественно, на плот ее втащил. А у девки — рыбий хвост заместо ног! Что тут делать? Привез телес ее к своему становищу, прутьями обмотал, глиной обмазал — громадное яйцо получилось. Хозяина вызвал — прими заклад! Раскурочил тот глину, а оттуда вместо морды поганой сладкий лик улыбается. Ну, хозяин и нарек ее женой своей. Телесу на радостях волю дал. А из яйца супругу молодую вытащил — она его хвостом как шмякнет! Хозяин телеса на суд, обманул, мол. А телес от вины отрекается: ты, мол, яйцо взял? Взял. В нем зверя лютого болотного получил? Получил. Так какой с меня спрос?

— Не прав твой раб, — сурово заметил захудалый кипенский меняла, шагавший в общей толпе. — Обещал зверя, а добыл жену…

— Плохо ты слушал! У нее ж вместо двух ног один хвост. Как же ее муж пользовать будет? А жена неублаженная — это почище лютого зверя…

Харр уже знал, что здешним много не надо — хохотали так, что с дороги скатывались. Пара особо холуйствующих потрюхала вперед — пересказать господарям. И те искренне повеселились, не чинясь. Харр затравил новую байку, опасаясь только, чтобы общее веселье не утишило темп передвижения — в Жженовку ему хотелось прибыть до начала так притягивавшего его мероприятия. Но рассказчика успокоили: ежели не присаживаться, то там, мол, будем чуть за полночь. Аманты услыхали, идея пришлась по вкусу — отдали приказ присаживаться и вечерять. Им-то спешить было ни к чему.

Нахлебником во второй раз оказываться не хотелось, и Харр, приблизив губы к левому плечу, тихонько шепнул своей голубенькой спутнице: «А ну-ка, подними да погони на меня какого-нибудь порося лесного!» И пошел по лесистому склону вроде как по нужде.

Пирлюха дело свое знала — и тетивы бы не натянуть, а на Харра уже мчался с истошным визгом годовалый, полосатый еще кабанчик. Визгун принят был на меч аккуратнейшим образом и спустя малое время скрепил своими подрумяненными на костре ребрышками окончательный, хотя и не писаный договор о дружбе и взаимопомощи. Над костром роилась беззвучная мошкара, в придорожном молодняке похрустывал сушняк под лапками любопытных круглоухих зверьков, чьи мордочки порой высовывались из-под веток; аманты восседали на носилках, опущенных на землю, а прочие валялись прямо на сухом мху, развесив уши, прозрачные от грибного рациона. Жизнь была не просто хороша — она была прекрасна необратимо, потому что даже на этой убогой земле Ала-Рани, оказывается, можно было жить вольготно и весело, как на родимой Тихри. И так теперь будет всегда…

Вот только надо будет к Мадиньке-умнице завернуть, байками-россказнями о своем хождении потешить да насчет сладости жизни на путь правильный наставить — а там ищи ветра в поле! О Махидушке ему как-то и не вспомнилось…

Между тем поднялись, аманты с факельниками вперед ушли, а Харр как бы невзначай бросил спутникам:

— Однако охрип я малость, вас забавляя. Может, теперь вы меня потешите? Я ж даже толком не знаю, куда вы на ночь глядючи поперлись и какая вам будет с того прибыль…

Тут ему все обстоятельно и поведали. Идут аманты на Судбище, а еще — на чужих харчах погостевать, на жженовских перинах понежиться. Само сборище не в стенах становых ожидается, а есть на то заповедный луг, много десятков лет оберегаемый. Токмо господарям по нему ходить дозволено, а чтоб чужак не проник, обсажен он вокруг красной стрекишницей смертожальной, кто ступит помрет к вечеру. Ход на луг один, плитами окаменными вымощен, столбами подпорными обставлен, сверху кровлей камышовой прикрыт. А по краю луга посажены деревья невиданные, потому как все деревья на Многоступенье вроде бесполые, а эти — бабы: грудастые да задастые (хм, надо будет обязательно взглянуть!). Судить-рядить, похоже, не один день будут, не легкое это дело нового бога принимать. Простой люд (это уже шепотом) вроде бы и рад, да амантам боязно.

— А что, разве новый этот бог уже явил себя?

— Не, об том не слыхать.

Харру подумалось, что ежели что новенькое и объявится, то вот эти будут знать в первую очередь. Ишь как складно обо всем доложили, смешно даже — и что господари о советах своих тайны держат! Все равно слухами земля полнится.

— А… каков он будет? — впрочем, напрасно спросил: о том даже Наиверший догадаться не мог.

— Ну это ж понятно: птицей он предстанет невиданной, человеческим языком говорящей.

Харр даже опешил от такого решительного ответа.

— Почему же птицей, а не смерчем, не облаком, не рыбой и не в скотском обличье?

— А потому что принесет его черный козерг с белыми копытами и рогами. А кто на козероге удержится? Хребтина-то острая, не сядешь. Токмо птице то доступно, и то ежели когтями вцепится. Или на голове, промеж рогов…

И тут Харра точно ледяной водой обдало: он вдруг ясно понял, о КАКОЙ птице говорил его спутник. Он слыхал о них на зеленом Джаспере — злобные могущественные крыланы, укрывающие голову своими перьями и через то внушающие человеку свою волю. Рука сама дернулась к эфесу меча.

— …а птицы говорящие встречаются, вон у аманта-Сумерешника кур длиннохвостый в клетке сидит, чуть что не по-евоному — орет дурным голосом: стр-р-ража! Стр-р-ража!..

— Распотешил ты меня, — оборвал его Харр. — Спасибо. Помолчи теперь.

Ему в голову не пришло задуматься, откуда на этой затерянной земельке может появиться настоящий крэг; не отдавал он себе отчета и в том, какая сила бросила его руку к мечу, хотя как будто и провались вся эта Ала-Рани к свиньям собачьим — будет ему ни жарко ни холодно; знал он только, что биться ему супротив этого бога не на жизнь, а на смерть, а потому лучше всего подстеречь тот миг, когда он, гад, вылупится.

И уж не из того ли яйца, что у Иддса припасено?..

Гадай не гадай, а теперь ему надлежало проникнуть на тайное Судбище, хоть кровь из носу.

Они подошли к воротам, когда край неба на востоке зазеленел — тоненько, аж кислинка во рту засвербела. Подбежали жженовские стражи, спросили, какую снедь-питье аманты определяют на луг нести. Отделили кувшины, мешки с чем-то мягким.

— А ну-ка, сослужу я вам последнюю службу, — безапелляционно заявил Харр, подхватывая самый тяжелый из кувшинов.

Ему, блюдя неписаный договор, не перечили. Он накинул край плаща на голову, чтобы не слишком бросаться в глаза своей явной нездешностью, и, оставляя позади своих спутников, плавным ходом бегуна-скорохода помчался туда, где вдоль стены мельтешили всякие служилые люди с поднятыми над головой факелами. И не ошибся: тут и начинался знаменитый проход на судбищенский луг. На плитах, с двух сторон огражденных неуклюжими подпорными столбами, широченными внизу и стесанными к верхушке, и вовсе давились; каждый старался держаться поближе к середке, чтобы, не ровен час, не столкнули с плит на острозубчатую гибельную траву, кроваво щетинившуюся по обе стороны от крытого перехода. В самом конце его трясущиеся от страха телесы передавали стражникам свою ношу — блюда, подушки, бурдюки; те осторожненько, едва ли не на цыпочках выносили утварь и яства на луг, скудно освещенный всего парой факелов, и раскладывали под деревьями.