VIII. Не то лучник, не то ключник

Похоже, он малость запоздал со своим пожеланием: в глубине хоромины слышался частый цокот. Выводили горбаней, и, судя по звуку, уже груженных. Это что ж, решили отправляться на ночь глядючи? Он заторопился по вечернему сквознячку, но возле двери Дяхоновых покоев резко осадил, услышав гнусавый бабий голос:

— Да ежели был бы у нас с вами бог един, я бы его именем просил вас остаться…

— Много чести после всех охулок! — рявкнул разгневанный бас, в котором Харр признал старшину купецких менял.

— Завтра столкуемся, цены, как погода, — дело переменчивое…

— Потолковали! Чать, не нищие, не за подаянием пожаловали, чтоб милости ожидать. В другом стане железами разживемся!

Хлопнув дверью, дородный старшина выкатился из покоев, на ходу сдирая с себя цветастое гостевальное одеяние. Видно, крепко зелогривские поцапались с серогорскими. Харр покрутил головой, но по своему обычаю вмешиваться не стал, просто подождал, пока не показался второй собеседник — высоченный, как плотовый шест, и совершенно лысый, что лягуха поганая. Волос на лице тоже не наблюдалось, а там, где им по амантовым обычаям надлежало произрастать, шелушилась охряная краска. Харр проводил его рассеянным взглядом — обрыдли ему все эти воеводы вместе взятые! — и заглянул к Дяхону —

— Где тебя носит, пирюха тебе в задницу? — гаркнул тот. — Отплываем!

— Виноват, воин-слав! Только не надсаживайся так, а то ужин в портках очутится. Что, в цене не сошлись?

— А то!

Отчалили в самый раз по первой звезде. Отдохнувший плавун сразу взял круто, но кормщик держал его вдоль самого берега: места были глубокие, мели бояться нечего, но ночью уходить в даль необозримого озера было как-то неуютно. Завернули за очередной мыс, и на зеленом закатном небе пропали даже следы серогорских дымов. Разнузданные горбани принялись укладываться в самой середине плота, тоскливо обернув морды в сторону быстро проплывающих мимо них остролистных кустов. Стражи натягивали полотняный навес для менял (слуг в караван не брали); Харр, уже облачившийся в свое, полулежал, привалясь к теплому боку горбаня, и мелкими кусочками ломал каравай с запеченными ягодами, придававшими печеву терпкий вкус. Озеро словно застыло…

И тем резче прозвучал дружный удар весел о воду, и узкая, как журавлиный клюв, лодка выскочила из кустов и преградила путешественникам дорогу. Харр оглянулся — как он и ожидал, две лодки уже плавно пристраивались за плотом, а еще одна заходила так, чтобы прижать караванщиков к берегу, где уже наверняка поджидал десяток-другой головорезов.

Первым среагировал кормщик: он издал какой-то птичий крик, и тотчас плавун ударил своими лопастями по воде и резко подался назад; хвост его, постоянно торчавший закорючкой, разогнулся и ушел под воду, так что цепь, соединяющая его с плотом, шлепнула по поверхности и ушла вниз, точно якорь. В одно мгновение кормщик перемахнул на спину плавуна, и тот мощными движениями плавников унес своего хозяина на добрый полет стрелы от плота. Нападающие этого словно и не заметили — как видно, плавун их вовсе не интересовал, а кормщик считался лицом нейтральным. Зато все взгляды были обращены на плот; Харр прямо-таки потрохами почувствовал, как скрещиваются они именно на нем.

— Шесты! — крикнул он. — Не давайте загнать себя к берегу!

С лодок к плоту потянулись багры.

— Багры не рубить, а нападавших сбивать в воду, как я вас учил! Кто прорвется — пропускайте, это мой будет!

Такого разбойная свора никак не ожидала — выстроившись вдоль кольев плота, зелогривцы точными ударами тяжелых походных сапог сбрасывали каждого, кто пытался перепрыгнуть на дощатый настил, обратно в воду; вместо того чтобы сразу же ввязаться в драку, где еще неизвестно, кто кого; плотовики получили преимущество — шестами и мечами они забивали тех, кто барахтался в черной воде на расстоянии удара. Первым удалось-таки проскочить на середину, но тут уж им пришлось иметь дело со славным рыцарем Харром по-Харрадой, который тоже рад был сорвать на них накопившуюся злость. Дяхон прикрывал, да два менялы помоложе достали припрятанные мечи, которыми рубили на удивление сноровисто. Скоро четыре тела в так и не выясненной степени живучести полетели в воду, и Харр приказал было рубить днища у осиротелых лодок, как из кустов тихо выползли еще три. Настораживало то, что в каждой было всего по два человека: один на веслах, другой, пригнувшись на носу, зажимал что-то в руке.

На плоту раздался крик ужаса — Харр даже не разобрал, кричали не то «щучень», не то «жгучень»; плотовики налегли на шесты с такой отчаянной силой, что послышался треск ломающегося дерева. Харр даже не успел предположить, чем вызван этот переполох, как носовой на передней лодке, держась, впрочем, на приличном расстоянии от плота, размахнулся и швырнул в эелогривцев какой-то небольшой предмет вроде глиняной бутылочки. Стражи шарахнулись врассыпную, послышалось булхыхание наиболее проворных, предпочитавших очутиться в воде; но в этот миг, опережая расчетливый разум, у Харра сработал инстинкт: как учили его еще в отрочестве отбивать выпущенные из пращи колючие орехи, смоченные ядом хамей, он вскинул сверкнувший в звездном сиянии меч и плашмя отбил зловещий предмет, готовый уже коснуться палубы. Раздался кракающий звук, и бутылка, раскалываясь на лету, устремилась обратно. Лодка, управляемая всего одним гребцом, неловко дернулась, но увернуться не успела, и глиняные осколки обрушились на нее крупным градом. Едкое лиловое пламя занялось тут же узкими языками, одевая лодку растекающейся пеленой смрадного испарения. Шесты заработали с удвоенной силой, и плот принялся отходить обратно к Серостанью; щупальца ядовитого тумана тянулись за ним, но догнать не могли, таяли.

— Возвращаемся? — почему-то шепотом спросил Дяхона Харр.

— Нельзя, — так же тихо отвечал тот. — Это ж по амантову приказу, не иначе.

— А не лихолетцы да подкоряжники?

— Не, куда им! У них ножи да мечи, а тут — ог-жигун. Да только против них он обернулся, так что на лодках, почитай, и в живых уже никого ни осталось.

— Яд?

— А то! Да еще и с заклятием. Жиру с ластышей озерных натопят, отравы подмешают и заклянут. Так они и от неприятеля отбиваются — запечатывают ог-жигун в бочонки и спускают их по дорожкам серебряным прямо в ровчик, там жир растекается, а поелику заговорен он, то сразу вспыхивает; ядовитый туман тут всех, кто к становищу рвется, и потравит, так что скотину потом на эти земли выводить нельзя.

— А как же сам город?

— Так он же на горе!

Харр присел на корточки у края плота, ополаскивая меч, вспомнил лысого аманта, уговаривавшего их остаться до утра. Не этот ли лодочников подослал? Нет, пожалуй, не этот. Другой, про которого коваль говорил: хват. А этот, похоже, знал, да жалостливым оказался. Видно, задумано было захватить одного Харра, и охряной лысун решил избежать ненужных жертв.

Да, похоже, в эту сторону ему теперь путь заказан. Только с чего бы?

Между тем подплыл кормщик и принялся торговаться — просил вдвое, а то грозился один в Межозерье податься. Менялы купецкие справедливо рассудили, что с одними шестами они далеко не уйдут, наутро их на свежих лодках неминуемо догонят (были уверены, что это обычный грабеж); выходило, что двойная плата не так уж страшна. Харр было возмутился, по Дяхон популярно объяснил ему, что все путем, поскольку, когда кормщика нанимали, уговору о возможной драке не было.

Харр плюнул в воду и махнул рукой — не свои же деньги, в самом деле. Тем паче что в кармане после расчета с ковалем оставались всего две монетки.

Когда добрались наконец до Межозерья, Харр употребил их на то, что выторговал на них у телеса, кормившего всю стражу, тонкую, с узором синеную чашу с подчашником; телес, само собой, чашу эту украл, но Харр-то купил ее честно, так что с совестью у него было все в порядке.

Махидушка, увидев чашу, от радости прямо зашлась — не в цене было дело, а в том, что мил-сердечный друг стал домашней утварью обзаводиться, а это несомненно было добрым предзнаменованием. Харр же, скользнув взглядом по стене, обнаружил жемчужную ниточку, все еще сиротливо висевшую на сучке. Ни о чем спрашивать не стал, и так видно, что не заходила.

К аманту на доклад отправился мрачнее тучи. Тот поначалу благодушествовал, похихикивал над менялами, но, когда дошло до нападения, взбеленился.

— Охамели, за своим рвом сидючи! Поговорить придется с менялами, чтоб разнесли это по окрестным становищам, — оставим серозадых без прибытка! А ты давай насчет женихов…

Он и это доложил — скороговоркой, потому как надо было вернуться к нападению.

— Сами виноваты, на звезды глядели, а вот горбани, те учуяли — глаз с кустов не спускали, в кучу жались.

— Они пирлей лучше нас углядывают, — согласился амант. — Одно слово твари. И те, и эти.

— Ну а нам на то и ум дан, чтоб от них отличаться, — с несвойственной ему назидательностью изрек менестрель. — Ежели б мы изготовились, то половину лодочников можно было бы положить прежде, чем они к плоту подойдут.

— Нет, — мотнул головой амант, — негоже. Я пробовал всем по копью выдать, да мало проку: весь поход с собой таскай, а потом один раз кинь — да мимо. И задержка выйдет: то ли копье в руке держать, то ли меч. Несподручно.

— Так, да не так, — упрямо гнул свое Харр. — Что словеса в воздухе развешивать — я тебе эту новинку в деле покажу. Одна у меня только загвоздочка…

— Я все-таки амант, ты забыл? Говори, все будет!

— Опять же словами не скоро объяснишь. Лучше дай мне какую-нибудь грамотку, а то знак, чтобы мне ни в чем отказу не было, ежели я на оружие попрошу. Не боись, для себя не разживусь.

— Я и не боюсь. Приглядывал за тобой — не вороват.

— Ну и на том спасибо!

Амант высунул голову за дверную занавеску, что-то вполголоса велел. Харр глазом не успел моргнуть — явился телес с резной коробочкой и глубокой чашей, из которой торчала тростинка. Амант кивнул на менестреля, телес подскочил, накрыл ему левое плечо полотенцем.

— Голову нагни! — велел амант, подходя.

Харр хмыкнул и пригнулся. Амант отделил с левой стороны тоненькую прядку белых волос, потом выбрал из коробочки два не то костяных, не то слюдяных кругляшка и протянул их телесу. Тот, боязливо оттопыривая мизинцы, достал из чаши тростинку — с нее сбежала вода, и на конце обозначилась жирная капля зеленища. Телес зазеленил с одной стороны кругляшки и ловко пришлепнул их на кончик седой прядки, так что она оказалась зажатой между ними.

— Посиди, пока застынет, — сказал Иддс, не снисходя до разъяснений. — А я тебе отрока моего пошлю, чтоб ты не соскучился.

Он вышел, даже не кивнув, — Харр счел это за добрый знак: с ним обращались уже как со своим, домашним. И тут же с двух сторон вылетели брат с сестренкой, не иначе как подслушивали, обезьяныши? У него даже чуточку потеплело на душе — ну хоть этим-то двоим его путешествие было в чистую радость!

— Погодите малость, — шепнул он им, — я тут кое-какую заковыку придумал, ежели получится — никакой хряк нам не страшен! Так что завтра спозаранку будьте готовы; в рощу наведаемся, а посторонних брать не хочу.

Он пощелкал ногтем по костяному талисману — вроде подсох; сдернул с плеча полотенишко и, вздохнув, как перед прыжком в воду, направился к дому рокотаншика.

Окна, в которое стучала Мади, он не запомнил — все они были одинаковы, так что, зайдя с нужной стороны, он брякнул в первое попавшееся рукоятью меча — звоном отозвались все соседние решетки. Не успел он приложиться к золоченым прутьям еще раз, как через два окна послышался стук, и из распахнувшейся дверцы выкатился кругленький, точно перекати-поле, коротконогий юнец. Румяное лицо его, еще не оттененное усиками, было красиво какой-то немужской, слащавой сусальностью, ну прямо не мужик, а пряник. Да, уж и окружил себя дедок-рокотанщик лепотой диковинной!

— По приказу аманта стенового, — небрежно кивнул по-Харада, многозначительно скосив глаз на костяную фиговину, дрыгавшуюся у него между плечом и ухом. — Веди к госпоже дома твоего.

«Пряник» согнулся — и как только пузо позволило! — и засеменил бочком, правой пухлой ручкой указывая путь, а левой умудрившись поймать гостя за полу лилово-пепельного джасперянского камзола. Отдернул струящийся бисером полог, и Харру открылась обшитая душистыми досками горница, где между полом и потолком были протянуты какие-то толстые нити. Возле одной из них сидела на низенькой скамеечке Мади и, по-детски приоткрыв рот, старательно обвивала толстую жилу чем-то прозрачным. Увидев Харра, она очень спокойно поднялась и пошла ему навстречу — по горенке побежали золотые блики, то ли вощеные досочки отражали медовый струящийся свет от ее шафранового одеяния, то ли немыслимые ее золотые глаза заслонили Харру все сущее на этой земле.

Поклон ее был тих и гибок, и в то же время было в ее движениях какое-то царственное бережение самой себя. Словно несла она в себе что-то, чему цены не было, и боялась расплескать.

— Да благословен будет твой бог, приведший тебя сюда, воин-слав, проговорила она радушно, и в ее голосе он уловил какие-то незнакомые ему воркующие потки.

— Господин мой амант… — начал он и поперхнулся — слишком резок был его деланно-чужой тон для этой горенки, напоминающей незамысловатую шкатулку. Надобны жилы крученые, на размах твоих рук, госпожа моя, и крепости наибольшей. Амант из казны заплатит.

«Пряник», вытянув шею, которой до сих пор у него не наблюдалось, так и подался вперед.

— Не сочти за обиду, воин-слав, — с нежной полуулыбкой проговорила «владычица дома», словно наставляла в какой-то детской игре, — но ладить струны на рокотан дозволено только моему мужу и господину.

— На все Миогоступенье! — колокольчиковым девичьим голоском зазвенел прекраснолицый.

— Не на забаву мне, — сурово отрезал рыцарь, не находя средства, как бы прогнать из горницы этого вьюноша. — Оружие новое править буду. Потому никому из челяди — ни слова!

Мади спокойно поклонилась.

В воздухе повисла пауза — надо было откланиваться и ему.

— Для пробы три струны будут надобны. За три дня управишься?

— Управлюсь, воин-слав.

Он постоял еще немного, но тут «пряник» начал открывать свой рот — с ленцой, свойственной хозяйским любимчикам. Харр круто повернулся и, грохоча по дощатому теплому полу, двинулся к двери. Спохватился, обернулся с поклоном;

— Государь амант с благодарностью не помедлит!

Ушел.

До дома добирался нога за ногу, усталость сказалась, недоед-недохлеб. Один раз даже остановился почесать спину о какой-то косяк. Золотые блики продолжали струиться у него под ногами — закат был ветреный, что ли?

Махида, увидев его, аж руками всплеснула:

— Да как же это тебя за службу твою так обидели?

Харр повалился на постель, буркнул:

— Меня обидишь! Сапоги лучше сними.

Она принялась стаскивать с него сапоги, заметила костяную бирку на левом плече:

— Оюшки! Так это ты от радости, выходит? Ну и заживем теперь! Ты ведь что угодно с этим знаком требовать можешь, разве амант ущучит, что для него, а какая доля малая — для тебя самого? Смекнешь!

Харр поморщился — никогда баб не бивал, да и сейчас лень одолела. А надо бы. По совокупности всех досад отметелил любушку так, что уползла, занеможенная, — почитай, впервые в многогрешной своей жизни. А он еще долго лежал, бессонно глядя в потолок, точно сквозь слипшуюся, непробиваемую ни дождем, ни градом листву можно было разглядеть желтоватую точечку угасающей звезды, под которой появился он на этой тоскливой земле.

Три дня с амантовыми детишками гулял по лесу, искал подходящее дерево, чтоб было и крепким, и гибким. Нашел-таки. Иддсовы чада замотали его расспросами, но он отшучивался — мол, будет время, руками пощупаете, что зря языком болтать! Расспрашивали про Серостанье, про кузнечные дворы, про ог-жигун — их голоса почему-то не утомляли, как бесконечная воркотня Махидушки, наоборот, душа с ними точно отмокала в теплой воде. Завка откровенно вешалась ему на шею, так что пришлось даже слегка отшлепать ее, а то со стороны могли и подумать что, аманту нашептать. Раньше ему было бы на все чихать — плюнул на всех становых воевод да подался в другое городище. Теперь что-то переменилось. Под ребрами угнездился поганый звереныш, посасывающий да постанывающий: неоплаченный должок. Унести его с собой отсюда значило остаться с ним на всю жизнь. Не мог он так.

На третий день наконец встал, оделся медленно и тщательно. Почистил меч. Косички бровей переплел. Амантову бирочку на воротник камзола выложил, чтоб повиднее. Со вздохом двинулся, будто нехотя.

В теплой горенке, куда его привел круглощекий «пряник», противу ожидания оказался сам Иофф. Здесь он показался Харру еще выше, чуть плешью потолок не скреб. Добрый пяток толстых крученых жил тянулись от пола к потолочным крючкам, он невольно задел одну пальцем — загудела.

— Выбирай любые, воин-слав, — с полупоклоном, по без заискивания предложил старец; голос у него был много тверже, чем можно было ожидать по его виду.

Харр задумчиво подергал струны? — две из них гудели, остальные были позвонче. Он выбрал одну гудошную и две звончатые. По правде говоря, лук-то он держал в руках всего один раз в жизни, да и то на пьяном пиру, когда кто-то из застольных караванщиков рассказал, что напали на него лихоимцы с Дороги Свиньи, да он в ближнем бою отбился, потому как у тех были только луки, пригодные разве что для подлой засады. Выставили наспех скрученное из тряпок чучело, присадили к нему свиную голову, взятую с блюда, и принялись стрелять — чуть друг дружке глаза не покололи. Тогда и Харр почувствовал певучую упругость тетивы, подумал что-то о том, как бы из боевого оружия песенный инструмент сладить, да наутро, протрезвев, уже не вспомнил.

Вспоминать приходилось теперь.

— На пробу беру, не сгодятся — не обессудь, зайду за другими. А кто скручивал?

Иофф вопросительно глянул на своего красавца, тот, почему-то перепугавшись, затряс головой и пухлыми ладошками.

— Покличь! — непререкаемым тоном велел Харр.

Мади явилась с тихим поклоном, и хотя была она в сущей затрапезе мышиного цвета, по горнице снова побежали золотые блики.

— Прости за хлопоты, хозяюшка, по только надобно мне знать, как жилы скрещены — посолонь или супротив? — проговорил он, шагнув ей навстречу и протягивая тусклые крученые жгуты.

Теперь, когда посреди горницы, точно кол трухлявый, торчал муж, а сбоку косил лукавым глазом соглядатай домашний, Харр уже чувствовал себя как рыба в воде, И не таких водил за нос. Он быстро наклонился, как бы разглядывая работу, и белоснежные пряди его волос свесились, загораживай лицо.

— Приходи сегодня к Махиде, — шепнул он и, взмахнув пушистыми, в два ряда, ресницами, глянул прямо в Мадинькино лицо.

Было оно по-прежнему спокойно до неправдоподобия — и непонятно, слышала ли она вообще его торопливые слова.

— Скручено, как всегда, воин-слав, с левой руки на правую. Как ты повелишь, так и будет.

Ага, значит, придет.

— Скрути еще две, только в другую сторону, у меня ведь левая рука оружная. Но это не к спеху.

Он поклонился и протянул старцу крупную синеную монету, припасенную еще с прошлого похода в Межозерье. Старец величественно кивнул, а красавчик его поспешно цапнул деньгу и спрятал за пазухой — похоже, Харр заплатил слишком щедро.

— Это и за те две, что я нынче заказал, — бросил Харр через плечо, чтобы сладкомордый не очень-то радовался.

Он вышел, старательно упрятывая крученые жилы за пазуху. Не привыкший терять своего, завернул к аманту:

— Я тут поиздержался, кое-какую справу оружейную заказывал, так это как?..

— Ты ж теперь у меня вольнорасчетный, покличь казначея-телеса, он тебе отпустит сколь надобно.

Иддс умел бывать каким-то царственно-равнодушным — даже не поинтересовался, на что деньги его кровные употреблены. Ладно, то-то удивится, когда воочию узрит!

Но домой пошел не удивление аманту править — Мадиньку дожидаться. Махиде ничего не сказал, молча кинул тетивы в ту же кучу, где дожидались своего часа обструганные ветки да мешочек с наконечниками, и завалился на постель, тупо глядя в зелень навеса.

Шаги он уловил издали — легкие, упругие. Сразу вспомнились точеные пяточки, оплетенные алыми ремешками, и всколыхнулась досада: привязала-таки она его к Зелогривыо ремешками этими сафьяновыми.

— Эй, Махида! — гаркнул он. — Вино кончилось, сбегай, пока не стемнело. Да худого не бери, поищи получше!

— Да это я мигом!

Что-то в последнее время очень она стала сговорчивой. И тотчас же донесся ее радостный вскрик — уже из проулочка:

— Ой, кого я ви-и-ижу! Оклемалася! Ты погодь, я минутку спустя буду.

— Я сказал — хорошего!!! — У, строфион тебя куда следует, раньше надо было ее послать…

Мадинька скользнула во дворик, сразу протянула травяную сеточку:

— Тут я снеди кое-какой…

Он рванул из ее рук поклажу, швырнул в угол. Притянул к себе, обхватив худые плечики, так что кончики его пальцев легли на остренькие по-птичьи лопатки. Знал, что жаром его дыхания так и обдало ее лицо, точно паром хмельным. Знал, как под коленочками детскими задрожали голубые жилки. Знал, как вот-вот сейчас станут по-вечернему смыкаться ресницы, и золотой дурман застелет глаза…

Да вот только хрен тебе строфионий. Ничего такого не было.

Он отступил на полшага, опуская руки, а она все так же спокойно глядела на него, не отводя ясных очей, и вовсе не у нее, а у него поплыл перед глазами желтый светлячковый туман, и шелестом мотыльковых крыльев донеслись из невозможного прошлого слова чужедальней принцессы: «Непреодолима для нас золотая преграда…»

— Мы с тобой прямо как чужие, — потерянно пробормотал он.

— Ты был нужен мне, господин мой, один ты, и никто, кроме тебя. Только разве я была тебе надобна?

Он криво усмехнулся:

— Нужен… Точно посошок на крутой тропинке. Прошла свою тропочку, теперь посошок можно и выбросить.

Вот теперь ее глаза слегка затуманились:

— Я обидела тебя, господин мой? Но что же делать, если я всегда говорю правду, а она вон как выговаривается…

— Ты дедку своему правду-то не брякни! А что до тебя… Раз уж до правды дошло, что промеж таких, как мы с тобой, не часто бывает, то и я тебе честно скажу: был у меня баб не один десяток. И не два, и не три… Всех я сам выбирал, но таких, как ты, в моем выборе не было.

— Тем легче тебе позабыть меня, господин мой Гарпогар.

Он безнадежно махнул рукой, пошел к постели. Рухнул, потом перевернулся на спину и уставился в проклятый зеленый навес над головой.

— Забыть-то я тебя, конечно, забуду, куда денусь, — пообещал он, — да вот только не просто это будет.

— Я помогу тебе, — проговорила она, и в ее голосе прозвучали какие-то покровительственные, чуть ли не материнские нотки. — Постараюсь сделать так, чтобы больше не попадаться тебе на глаза.

— Нет, ничего ты не понимаешь! — он безнадежно махнул рукой. — Мне совесть не даст тебя позабыть, точно я обокрал тебя, понимаешь?

— Нет. Ты дал мне то, о чем я мечтать не смела до тебя… У меня ведь сын будет.

— Тоже мне гостинчик! — фыркнул он. — Другие бабы по дюжине рожают без всякой о том мечты. Не о том я…

— Так о чем же?

Он даже замычал от отчаяния. Чувство, томившее его все эти дни и недели, было четким, реальным… и неописуемым.

— Понимаешь… Я точно дал тебе грошик зелененый и тем грошиком заслонил от тебя сокровища несметные.

— Значит, не мои они, сокровища эти.

— Глупая ты, потому как не привеченная, не обласканная. Сокровища эти каждому человеку от рождения завещаны.

— Кем же?

— Кем, кем… Богом.

— Твоим?

— Да хоть и моим. Тем более что един бог, только вы до этого еще не дошли умишками вашими зеленеными. Только пока дойдете, для тебя-то уже поздно будет! Сейчас ты не только от меня — от любого мужика на полет стрелы шарахаться будешь, хотя по секрету тебе скажу, что первую половину преджизни девка брюхатая — кусочек лакомый: добрая, нежная, и самой ей в самую радость… да не красней ты, дело я тебе говорю, коли больше сказать некому! А как родишь ты, так начнешь с дитем тешькаться; по твоему нраву на то годков десять и уйдет. Потом еще попривередничаешь, а время-то — ау! Так и не узнаешь, что есть на свете слаще самой жизни.

— Зачем ты говоришь мне это, господин мой?

— А затем, что приходи завтра на то же место!

— Это ты из жалости?..

— Да хотя бы и так! Видишь — правду тебе режу, а другой бы наврал с три короба. Приходи, с утра росного буду ждать тебя, плащом заморским ножки укутаю, жемчуг озерный на паутинку лесную нанизаю…

Понесло менестреля.

— А не ты ли говорил, Гарпогар: не желай чужую жену?

Вот тебе и на. Да сполна. Недаром ведь Махидушка прямо-таки зеленела, когда про кружала проклятые упоминали. Набрехал с три короба, а что — и сам не помнит, по в кружалах-то намертво вписано, не отвертишься. Все беды на свете — от бабского ума! И более всех — самим им не в радость.

— Когда ж правда за тобой стояла, господин мой Гарпогар, — тогда или сегодня?

— Была мне забота врать тебе, — проговорил он устало, потому что понял: крепче золотого тумана заслонится она словами мудреными. — И тогда я был прав, и сейчас как на духу. Потому как есть закон, солнышку-живу любый: не убивай. Но если замахнется кто мечом на дитя беззащитное — пришибу голыми руками, и бог мой возрадуется. Поняла?

Она опустила голову и мяла в руках какую-то тряпочку.

— Говорил я тебе: почитай родичей старших. Но ежели продал меня отец мужелюбам слюнявым, то плюну я на его могилу, и бог мой меня не охаит. Непонятно?

И снова она не ответила, видно, только Махиду ждала, чтобы кружала свои окаянные у нее попросить.

— И еще я тебе говорил: не поклоняйся идолу рукотворному. Но ежели, скажем, полюблю я тебя больше жизни своей — да не волнуйся, это я к примеру, потому как скорее земля под нами надвое треснет, чем такая бредуха со мной наяву приключится, — так вот, если я, окончательно сбрендив, на ровной беленой стене нарисую тебя такою, как во снах своих буду видеть, и на лик твой ежеденно молиться начну, точно красноризник князев на солнышко ясное, думаю, бог мой на меня не осерчает.

Она перестала разглаживать на колонках свою золотистую тряпочку и глядела теперь ему прямо в рот, как зачарованная:

— А… разве бывает такое, господин мой?

— Было, — вздохнул он. — Рассказывают про одного князя на нашей земле… Только нет его более, и никто не знает, с какой такой печали.

— Значит, есть законы, которые нельзя преступать, — Тихо проговорила она.

— Нет, — жестко оборвал Харр по-Харрада. — Нет правила, через которое нельзя было бы переступить, если надобно. Потому как над всеми законами есть закон законов, завет заветов: нет греха большего, чем поступать… несообразно.

Она даже слегка удивилась: и всего-то? Как-то очень легковесно прозвучал этот закон законов. Харр и сам понимал, что слово он выбрал не совсем подходящее, должно быть точнее, жестче, но откуда ему было знать, что это емкое верное слово еще не придумано ни на Тихри, ни на Джаспере и уж никак не на этой первобытной планете, названия которой он еще так и не узнал.

— Если нарушаешь закон, — повторил он, убеждая больше себя, чем ее, потому что поступал он так всегда, а высказывал вслух это правило впервые, то делай это сообразно…

— Сообразно с чем?

Он безнадежно помотал головой, потому что лгать не хотел, а словами выразить то, что бессознательно жило в его душе, не умел.

— Ох, и тянешь ты из меня жилы, горе мое! Человек-то напридумывать да наболтать с три короба может, вот как я тебе. И в словах его правда-истина, как вот в моих… Но кроме слов людских еще есть и вечная правда, которая просто есть на свете, и весь сказ. И словами-то ее не выразишь… Вот, к примеру, лучи солнечные: тянутся они во все времена от светила красного к земле зеленой, и всегда они прямы, и нет такого урагана, чтобы согнул их или скрутил. Но возьми калеку, который слеп от рождения: он знает, что есть они, лучи солнечные, он их всем существом своим чувствует а описать не может. Вот и я сейчас перед тобой, как крот слепой: солнца не вижу, а нутром его чую.

— И чутье это тебе подсказывает, — подхватила она, — что ты можешь нарушить заветы, мудрые и справедливые, и к тому же тобою самим высказанные, ради какой-то невидимой правды вечной?

— Чаще всего мне чутье мое говорит, что я — брехун, бабник и петух драчливый, но я все равно вру, увожу чужих девок и бью чьи-то морды, просто потому, что я такой человек. И знаю, что нехорошо, но уж больно хочется. И все это вечной правды не касаемо. Она — как молния, что бьет в твою тропу возле самых ног. Не каждому это в жизни хоть раз выпадает. И не к счастью это. Но такая, видно, моя судьба: повстречал я тебя — и шарахнуло меня, как из тучи грозовой. Не любовь это, и не блуд шальной, и не жалость слюнявая. Просто должен я увидать, как глаза твои счастьем исполнятся.

— Посмотри на меня, Гарпогар: разве я сейчас не счастливая?

— Глупая ты, как утка нетоптаная, — сказал он в сердцах. — Вот ты какая. Да разве знаешь ты, какие лица у девок бывают, когда их в первый раз до восторга поднебесного доведешь? А ты без этого хочешь весь свой век прокуковать…

— Значит, бог твой единый мне такую долю отмерил.

— Тю, скаженные, а они опять о боге! — кожаная дверная занавеска липко шмякнула о приворотное деревце — кувшин у Махиды был полон до краев.