I. Менестрель Аннихитры Полуглавого

По трезвому разумению, выходить из леса надо было бы сторожко, по-кошачьи пружиня на послушных, натренированных ногах. Но Харр по-Харрада, едва завидев долгожданный просвет между кольчатыми стволами, рванул из-за пазухи заветный бурдючок из шкурки мускусной белочки, в котором вино, истомляясь, приобретает ни с чем не сравнимый дух, подвигающий пьющего на деяния возвышенные и неосмотрительные; торопливые глотки не позволили ему просмаковать, как должно, всю глубину аромата этой поистине бесценной жемчужины Аннихитровых погребов, но зато в избытке одарили его безрассудной легкостью, коей у него и без того хватало. Он отшвырнул шкурку, выжатую до влажного поскрипывания, и, по-детски подпрыгивая на бегу, выскочил на опушку.

И тогда навстречу ему хлынула степь, шелестящая зрелым золотым разнотравьем.

Даже не оглядываясь по сторонам, он безошибочным чутьем прирожденного странника отметил желанное безлюдье этого края, удаленного от большой дороги не менее чем на два перехода; разномастное же зверье, как испуганно вжимающееся в землю при звуках его шагов, так и хищно ловящее запахи человеческой плоти, нимало его не заботило. Поэтому он позволил себе то, о чем грезил все последние свои три или четыре скитальческие преджизни: раздвинул высокую, доходящую ему до пояса траву и нырнул вниз, точно в озерную воду. И теплая комковатая земля подалась ему навстречу и коснулась губ. Земля его юности. Он зажмурился, подсунул левый кулак под переносье и замер, вдыхая горьковатые запахи травяных корней и въедливую земляную пыль.

Ну и естественно, чихнул. И раз, и два, и понял, что с этими сопливыми сантиментами пора кончать. Он перевернулся на спину и вгляделся в высокую голубоватую дымку, перечеркнутую качающимся стеблем. Ему почему-то помнилось, что небо его родины ниже, чем голубой ослепительный свод, вздымавшийся над чужими дорогами, и оттого жизнь под ним уютнее и безопаснее. К последнему он никогда не стремился, а уют, который он быстренько обретал на любой из дорог, был именно тем, от чего он сбегал многократно и в какой-то степени даже обреченно. Так что же тянуло его сюда, под это дымчатое небо?

А кто его знает. Потянуло, и все. Может, предчувствие конца всех дорог? Тьфу, тьфу! Молод еще. Не зелен, но как раз в полной силе. И все, что нужно, при нем — не сбитые ноги, ухватливые руки и то, что всегда было мечтой каждого мужчины, если он ощущал себя настоящим мужчиной: меч. Это было сокровищем, которое позволяли себе только самые толстосумые караванники, ведь на одной-единственной дороге, у полоумного Аннихитры, у подножия Инеистых гор добывали драгоценную руду. С ранней весны плавить ее было нельзя — не подрастали деревья на уголь; потом неопытные, знавшие свое потомственное дело только от стариков, понаслышке, плавильщики гробили не одну плавку, пока не удавалось сварганить огненное варево, годное разве что на дамские ножички к княжескому столу. Затем уже удавалось воскресить полузабытые премудрости старины и наладить ковку кинжалов и наконечников для копий дворцовых стражников; а вот до мечей дело доходило лишь тогда, когда осень подступала к Железному Становищу. Много ли тут накуешь? Да и мечи отписывались все до единого в княжескую казну, так что Аннихитра распоряжался ими сообразно тому, какой половиной своей несчастной головы он в это время ворочал: если светлой, то почетное оружие пополняло сокровищницу и им оделяли, как высшей наградой, самых верных приспешников. Если же Аннихитру захлестывало периодически повторяющееся безумие, то драгоценные мечи сплавлялись за смехотворную цену сопредельным князьям, а то и просто за кудлатую бабу побесстыжее.

Вот тут-то, попав в Железное Становище подмастерьем ковача, Харр по-Харрада (тогда, впрочем, он звался несколько иначе) и загорелся мечтой о собственном мече. И сбыться этой мечте удалось ох как не скоро…

Он, все еще лежа, поднял руку и остановил мерное качание стебля, дразнившего его аппетит золотистым, но еще чуточку недозрелым колосом. Ну что ж, раз вино все выпито, не грех и закусить. Пока не мешают. Он сорвал колос, растер в ладонях. Ни на одной из дорог не вызревало таких зерен, полновесных, величиной с ноготь. Приподнявшись на локте, сдул шелуху и высыпал зерна в рот. Твердоватые снаружи, они хранили внутри нежную молочную мякоть, чуть сладковатую на вкус. Харр уселся поудобнее, достал из дорожной сумки печеное яйцо, припасенное на выход из леса — в открытой степи не очень-то разведешь костерок! — и решил заправиться обстоятельно. Самыми крупными колосьями наполнил суму; что были помельче, принялся шелушить и жевать неспешно, благо, наполняя рот молочным соком, они не требовали запивки. Под правым локтем что-то засвистело, но не по-змеиному, холодно и люто, а доверчиво и просяще. Ага, сурчата. Харр высыпал чищеные зерна на землю, и четверка проворных грязно-белых малышей накинулась на даровое лакомство. Глаза они открыли, похоже, уже давно, а вот на крыло становились только-только, но в драке за корм уже подлетывали, расправляя кожистые угловатые крылышки. Он еще будет искать себе новый караван, где его будут поить и кормить за бесшабашные застольные куплеты (осточертевшие ему самому до желчной отрыжки), а эти уже покинут норный холмик с теплыми разветвленными подземельями и, оставив родителей доживать свой недолгий сурочий век, устремятся на восток, вслед за солнцем, как и надлежит всему живому; рассекая траву узкой мордой и выступающей клином грудной костью, вслед за ними устремятся степные шакалы, чтобы загнать притомившийся выводок на одинокое дерево, залечь под ним и затем воем и тявканьем не давать неопытным зверькам уснуть, пока один за другим они не плюхнутся вниз. Те, что повыносливей да посметливее, успевали развернуть куцые крылышки и упорхнуть к спасительному лесу; недотепам же оставалось отправиться на шакалий ужин. Вот так и он сам, измученный бесконечными переходами через лесную полосу, разделявшую владения двух князей, забирался на дуплистое, устойчивое дерево и, если не удавалось разместиться в дупле, просто выбирал развилку ветвей поуютнее, привязывая себя к стволу; под деревом неизменно появлялся какой-нибудь обладатель двухвершковых клыков и неуемного аппетита и принимался воем и рыканьем доводить намеченную жертву до кондиции. Но Харр, достав из сумы пучок сухого подремника, меланхолично разжевывал один-два листика и засыпал блаженным сном. Отоспавшись вволю, он доставал из дупла припасенный заранее камень или тяжелый сук, на худой конец, и вместо утренней разминки свешивался с нижней ветви своего спального древа и хорошенько врезал своему измаявшемуся стражу между глаз. Затем оставалось только спрыгнуть вниз с мечом в руке — и завтрак был, почитай, готов.

А кстати, о завтраке. Он с сомнением оглядел прожорливых, но отнюдь не упитанных сурчат — проку с них… Одни косточки. «Кыш, — махнул он на них рукой. — Не поняли? Порхайте отсюда и живите на здоровье. Я сегодня добрый».

Сурчата поняли. Теперь надо было приготовиться к возможным встречам кое с кем и посерьезнее.

Харр достал из поясного кисета глиняный фирман на право обращения к Вечному и Незакатному непочтительной спиной — самодельную оловянную бляху с вытесненной на ней чудовищной мордой (на всевозможных стражников действовала безотказно, потому как подобного безобразия никто на Тихри не видывал), и принадлежности менестреля: две косицы, сплетенные из разноцветных шелков, и набор узких полосок из сушеной кишки озерного рыборыла. Так, все на месте, и до сих пор с помощью этих оберегов он выпутывался из любой передряги гораздо успешнее, чем если бы полагался на магические амулеты и заговоренные (ох как не бесплатно!) сибиллами талисманы.

Он пружинисто поднялся, сдвинул меч на правое бедро и размашисто зашагал прямо на солнце, полускрытое нежной дымкой. Некоторое время придется на всякий случай держаться кромки леса, пока не попадется отбившийся от выводка строфион, желательно молодой, так как обуздать заматерелого без должной сноровки будет ему не под силу. Вскоре послышался плеск воды, и путь ему преградил глубокий овраг: направо уходящий прямо в чащу леса, а налево уныло тянущийся к большой дороге и, наверное, далее, к новому лесу, где он расступится вширь, и обернувшись уже полноводной рекой, стремящейся, как и все реки, к Бесконечной Воде, по берегу которой, говорят, пролегла последняя дорога. Он подошел к самому краю и завертел головой, прикидывая где бы сподручнее спуститься, как вдруг, на свое счастье, приметил здоровенный ствол, перекинутый с одного края оврага на другой. Тут же торчал и пень, почти свежий — значит, поваленное дерево не успело сгнить. Харр еще раз зорко огляделся — перебираясь по шаткому мостику, который потребует максимальной сосредоточенности, он на какое-то время станет беззащитной и заманчивой мишенью — но степь была по-прежнему пуста. Он одним ударом меча срубил молоденькое деревцо и, освободив его от чахлых веточек, примерил получившуюся жердину в качестве балансира. Ничего, годилась. Он вздохнул и шагнул вперед, стараясь глядеть только на носок сапога. Кора зашелушилась и посыпалась вниз — ну вот, этого ему только и недоставало! Но переход закончился благополучно, и он уже скорее по привычке, чем по необходимости, глянул назад.

На той стороне оврага, по пояс в траве, стояли ровной шеренгой четверо и молча глядели на него.

Как это бывало, после одного беглого взгляда, самым точным и сильным было общее впечатление, а не усмотренные детали. Так вот: в этой четверке было что-то необычное, до дикости. Эта странность состояла не в их непостижимом бесшумном появлении и не в сосредоточенном внимании к его скромной персоне. Разглядывать их в упор было бы непростительной неосторожностью глядеть противнику прямо в глаза следует только во время нападения, а до этого лучше всего делать вид, что за врага его не держишь, и рассматривать боковым зрением, исподтишка. Он так и сделал: ухватил жердину поудобнее и принялся деловито подсовывать ее под тонкий конец бревна, только что послужившего ему так вовремя подвернувшимся мостком. Бревно дрогнуло, съехало с места и, недолго покачавшись, гулко ухнуло в расселину, подняв на дне фонтан недолетавших сюда брызг.

Четверка наблюдателей не шелохнулась, Харр по-Харрада так же деловито отряхнул руки, не без некоторой демонстративности поправил меч на правом бедре и, круто повернувшись, зашагал прочь, влажной ложбинкой между лопатками ощущая сверлящий зуд от четырех пар глаз. И еще: до него наконец донеслось слово, вполголоса брошенное кем-то из чужаков. Чуткий слух менестреля позволил ему даже разобрать сказанное — это слово было «левша».

Ага, оценивали его все-таки на предмет драки. Да и сейчас не поздно угостить его короткой стрелой или столь популярным на этой дороге боевым топориком из железного дерева. Но ни то ни другое не летит бесшумно. Он шел и шел, быстро, но не срываясь на бег, и ни один шорох за спиной не говорил об опасности. И все-таки было чертовски неуютно. Наконец он не выдержал и обернулся — насколько хватало зоркости, степь была по-прежнему безлюдна. Ну и хорошо. И тут впереди, из-за купы едва начавшего желтеть кустарника, он услышал глуховатый, отрывистый рык.

Чужаку с соседней дороги обязательно почудился бы гибкий пятнистый зверь, вроде тех, что ходят у Аннихитры в упряжи; но он-то прекрасно помнил, что этот совсем не птичий, резонирующий звук исходит из раздутого зоба крайне рассерженного строфиона. Вопрос только: дикого — или уже прирученного?

Позабыв обо всем, что могло еще возникнуть у него за спиной, Харр рванулся вперед, на цыпочках обошел кусты и вытянул шею, приглядываясь. Надо же, и тут повезло: громадная черная птица, лежавшая на затененной проплешине, была запряжена в легкую повозку, уже наполовину загруженную валежником Ага, значит, недалеко и становище. Харр, уже не таясь, подошел и ударом ноги вытряхнул валежник. Строфион глянул на него наглыми красноватыми глазками и отнюдь не благодарственно зашипел. Харр порылся за пазухой и выудил незрелый мякинный орех, сердцевина которого особенно хороша с диким медом. Кинул строфиону. Тот сглотнул подношение, словно муху, и снова зашипел. Харр размахнулся и весьма ощутимо врезал ему по клюву подействовало. Строфион вскочил на ноги и послушно пригнул шею. Харр забрался в повозку, подбирая вожжи, и тут из леса выскочил смерд, вереща испуганно и призывно. Странный смерд, больно раскормленный и опрятный. Другой на его месте бухнулся бы в ноги и головы не подымал, пока знатный караванник — а уж это-то было заметно по многочисленным галунам на харровой одежде — соизволит удалиться на его убогой таратайке. Но смерд продолжал что-то кричать вслед, зазывно и даже радостно. Харр, не оборачиваясь, натянул поводья и пустил строфиона по старому следу, хорошо различимому по еще не успевшей подняться смятой траве. Эта прочерченная по степной позолоте колея должна была привести его на кочевую стоянку; что это был не город, Харр не сомневался — слишком уж далеко от большой дороги. У междорожного леса городов не ставят. Он, насколько это было возможно, развалился в подпрыгивающей таратайке, принимая позу небрежную и ленивую — по тому, каким его увидят, будет и стол, и постель. Свободною рукой взбил волнистые серебряные кудри, в которых змеилась иссиня-черная, как строфионово перо, приманчивая прядь — меч острый для женских сердец. Мысль при этом невольно обратилась к диковинным чужакам, с таким непостижимым спокойствием, если даже не равнодушием, наблюдавшим за ним с той стороны оврага. И что только…

И тут он разом понял, что именно было в них диковинным.

Это были ряженые. Самые настоящие ряженые, словно перенесенные сюда с княжеского пира в земляном дворце Аннихитры, где ему однажды довелось-таки петь. Ну конечно, ряженые, а кто же еще: крашеные волосья, лица тоже чем-то намазаны — светлые, как свиные рыла. Только наряды не шутовские, без лоскутков разноцветных. И оружия не заметно. И непременных колокольцев. А если все-таки не ряженые, то кто?

А вот кто: сибиллы. Ни разу живьем ни единого не видал, но слыхал чудные они; ежели старые да поднаторевшие в своем искусстве (а при гарантированном бессмертии чем, кроме колдовства, и заниматься?), то любую личину принять могут. И еще рассказывали — если встретятся двое, обязательно друг перед другом похваляются кто чем горазд, может, и к нему приглядывались, не испробовать ли на нем свои заговоры?

Одно смущало, редкостное это дело — сибиллу встретить. А уж сразу четверых… И тут у него над головой что-то словно прочирикало. Он невольно втянул голову в плечи, и напрасно: это была всего лишь стремительная пичуга-посланница, изумрудная, с яркой желтой грудкой. Ну да, ведь на Дороге Строфионов они именно такие. Другое чудно: чтобы простой смерд послал молвь-стрелу? Сколь же богат должен быть его караванник…

Ну тем слаще будет прием. Да вот, кстати, и купола стойбищных юрт поднялись из травы. Строфион ускорил бег без понукания. Харр, однако, придержал вожжи — приближаться следовало солидно, без спешки, как подобало именитому гостю. Навстречу уже выбегали обитатели становища, что-то уж чересчур восторженные и изумленные. Впереди всех — детина на голову выше его самого, с пышным алым бантом на шее. Рот до ушей, глазки прищуренные, маслянистые, оценивающие — сразу видно, на ходу прикидывает, какой прок с нежданного посещения. Надо будет что-нибудь наврать про знакомство с князем. Строфион лег на тропу и выгнул шею, всем своим видом показывая, что с него довольно. Детина с бантом одной рукой поднял вожжи, упавшие на землю, другую почтительно подал Харру, помогая ему сойти с повозки. Толпа, следовавшая за ним на расстоянии трех шагов, приветственно загудела — приглашали осчастливить жилище, разделить трапезу и постель. Понятно.

Харр по-Харрада протянул руку, хотя мог бы отлично обойтись и без посторонней помощи, и оперся на здоровенную лапищу. И вздрогнул: ладонь словно утонула в теплом вязком тесте. Затем мяконькие подушечки пальцев пробежались по тыльной стороне его кисти, обогрели запястье и шаловливо скользнули под обшлаг рукава.

Харр, словно ожегшись, отдернул руку и отпрыгнул назад. Толпа зашевелилась, растекаясь надвое, открывая перед ним проход к юртам и одновременно обтекая его справа и слева. Кланяющиеся, улыбающиеся мужчины, юноши, мальчики. И ни одного женского лица. Бесстрашного Харра едва ли не впервые в жизни прошиб холодный пот, когда он понял, куда попал.

Это было становище сиробабых.

Он рванул что есть мочи обратно, путаясь в высокой траве и кляня себя за то, что слишком поспешно, не разобравшись, покинул легкую спасительную повозку; за спиной бухали сапоги детины с алым бантом. Он сделал глубокий вдох и удвоил скорость, отчетливо сознавая, что надолго его не хватит; но ведь и сиробабые далеко от своего поселения оторваться не рискнут. Он споткнулся о бугорок и вдруг прямо перед собой, в каких-нибудь тридцати шагах, увидел прежнюю четверку ряженых.

Он круто свернул влево, к лесу, одновременно вытаскивая на бегу меч — не уйти зайцу от двух шакалих стай. Но за спиной раздалось гулкое «пом! пшшшш…» Он невольно оглянулся: между ним и сиробабыми подымался заслон белого лучистого пламени.

Видно, все-таки один из ряженых был сибиллой. Ну спасибо и на этом, а то силы кончались. Сиробабые с воем мчались восвояси, и он рухнул в высокую траву, переводя дыхание, так как биться ему предстояло сразу с четверыми. Они подходить не торопились; если не считать сухого шелеста травы, стояла полная тишина. И тут прямо у него над головой раздался негромкий голос:

— Слушай, мужик, нам твоя помощь нужна.

Харр осторожно перевернулся на спину и сел, красноречиво положив меч на колени. И чуть не присвистнул: у всех четверых на поясе висели длинные мечи с изукрашенными рукоятками. Уж не князья ли это с каких-то неведомых дорог? А говорят чисто, по-здешнему. Он кашлянул, чтобы голос не прозвучал неуверенно.

— Зачем помощь тому, при ком его меч? — спросил он сурово.

Чужаки переглянулись — как ему показалось, с уважением. Только сейчас он заметил, что у троих на лоб надвинуты какие-то обручи с завитками — короны, что ли? И как это им удалось подобраться к нему так быстро и столь бесшумно?

Тот, который был без короны, потер рукой чисто выбритый подбородок и со вздохом проговорил:

— Знаешь, сила не всегда в оружии. Чаще она в информации.

— Это что, амулет такой?

— Вот именно. Информация — это знание.

Харр по-Харрада не выдержал и засмеялся:

— Ну вы нашли время и главное — место… Что, будем байками тешиться на виду у сиробабых?

— Сиро… что? — переспросил ухмыляющийся красавец в ослепительно сверкающей изумрудно-огненной короне. — Это от которых ты так улепетывал, почтеннейший?

Харр насупился: с воинами так не разговаривают. Тот, светловолосый, что был без короны, похоже, тоже это почувствовал и дернул насмешника за рукав:

— Не годится начинать знакомство с перепалки, тем более что против одного было не менее дюжины. Что им было от тебя надо?

— Сирые это. К себе зазывали.

— Сироты?

— Во-во. Как один сиротки. Все без матерей, но у каждого — по два папаши. Понял?

Те, что в коронах, недоуменно переглянулись, потом тот, без короны, что-то буркнул себе под нос; тогда самый юный, у которого яркая синева его головного убора подчеркивалась узкой белоснежной каймой, тихонечко ахнул и тут же прикрыл рот ладонью.

— У нас же за такое — сразу на кол…

— У нас на других дорогах — тоже, — не без злорадства отозвался Харр. Только сибиллам разрешено сие.

— А тут что, все поголовно — сибиллы?

— Здесь — другой расклад. Строфионы бегут резво, но тяжелой поклажи не тянут, как рогаты или, скажем, кабаны. Оттого здешние караваны зело убоги. А где убожество, там лишний рот ни к чему.

— При чем же здесь эти… сирые? — удивился юный чужеземец.

— А при том, что один от них прок — они смердов не множат. Но на воспитание берут охотно и ладных воинов выставляют, если князь призовет. Ремесло, как правило, знают не одно, а несколько — искусники. В обхождении ласковы. Если кто из приемышей из стойбища сбежать надумает — добром отпускают. Только не многие бегут — сытно у них…

— Ты, часом, у них не зазывалой работаешь? — не выдержал скалозубый красавец.

Одного мгновения Харру было достаточно, чтобы принять боевую стойку:

— Защищайся!

Чужестранец только повел тонко подбритой бровью:

— И рад бы размяться, только мой меч против твоего тесака — это, знаешь, будет не на равных…

Он словно нехотя наполовину вытащил из ладных ножен свой меч, и Харр по-Харрада застыл на месте, пораженный сказочным зрелищем: узкое лезвие сверкало, отражая голубизну неба, безупречное до неправдоподобия.

Харр сглотнул слюну.

— Ты что? — спросил обладатель ратного сокровища.

— Я подумал, что меч твой ковали не человеческие руки, а солнечные лучи…

— Да ты поэт, братец! В самом деле, наши мечи штамповали сервы…

— Флейж, не отвлекайся, — негромко заметил до сих пор молчавший обладатель скромной серебряной короны с единственным украшением в виде черных глазков из сверкающих камушков.

— Да, действительно, — проговорил тот, что был без короны — похоже, их предводитель, — мы не выяснили главного. Ты путешествуешь, как мы видели, в одиночку. Хорошо ли ты знаешь здешние дороги?

Харр пожал плечами — скорее в ответ на собственные мысли, чем на этот вопрос. Похоже, врать не имело смысла.

— Да уж получше, чем кто бы то ни было.

— Готов ли ты служить нам проводником… в довольно опасное место?

— Вся жизнь — сплошная опасность. Сами видели. А куда?

— Это место называется Адом.

Харр только присвистнул. Издалека, видать, чужаки-то!

Но его поняли неправильно.

— Если не побоишься и приведешь нас к огненным горам, — продолжал светловолосый, — то наградой тебе будет мой меч.

Он вытащил из ножен золоченый клинок с магическим изображением анделиса возле самого эфеса, на вытянутых руках поднес к самому лицу Харра. Тот невольно зажмурился, так сильно было искушение наложить руку на украшенную эмалью рукоять.

— Ты наивен или не в меру неосторожен, чужеземец? — проговорил он, отступая на шаг. — На моем месте любой другой завел бы вас в гиблое ущелье, опоил подремником — и был таков вместе с булатом бесценным.

Предводитель чужеземцев одобрительно хмыкнул:

— Я осторожен и далеко не наивен. И еще я проницателен. Ну, гожусь я тебе в наниматели?

— Нет, — со вздохом ответствовал Харр. — Годиться-то ты годишься, да вот дороги в Ад сейчас нет. И долго не будет. Сейчас все Инеистые горы во власти ночи. И обитают там только души умерших. Не с ними ли вы хотите свидеться?

— Нет. Души нам как-то ни к чему.

— Тогда…

— Сам посуди, зачем я буду тебе обо всем рассказывать, если ты не соглашаешься нам помочь?

— Да как вам помочь? Вот загубить вас — это плевое дело. Да и не дошли бы вы до Инеистых гор, ноги-то у вас всех, не прими за обиду, жидкие, куцые…

Насмешник в рыже-травянистой короне весело заржал и задрал ногу в ладном, мастерски скроенном сапоге. Похоже, критика в адрес собственных конечностей была принята чуть ли не как комплимент.

— А мы пешком не ходим!

Харр покачал головой неодобрительно:

— Все равно пропадете. В ледяные камни вас ночь превратит!

— Ну это не твоя забота, — чуточку высокомерно обронил младший, которого весь этот разговор, похоже, больше раздражал, чем смешил.

Светловолосый вздохнул, и его солнечный меч скользнул обратно в ножны со скорбным, разочарованным звоном.

— Ну, хватит. Значит, не договорились. Поищем кого-нибудь другого. А ты вроде нам подходил. Сейчас бы и отправились, во имя Хатты и Гихатты.

— Так я-то согласный, — сказал Харр.

— А что тогда волынил?

— Так вас жалко…

II. Заклятые горы

Мона Сэниа сидела на плаще, обхватив колени сцепленными руками. Рядышком, уткнувшись друг в дружку, дремали маленький Юхани и белоснежный детеныш гуки-куки. Мамаша последнего, тоже беленькая, пристроилась тут же на траве, похожая на громадного короткоухого кролика. Временами она грациозным движением вытягивала шею и облизывала притомившихся малышей нежным лиловым языком.

Чуть поодаль Лронг со Стаменом молчаливо трудились над изготовлением громадного дальнобойного лука; перелечив всех стражников, охранявших лагерь пришельцев, лекарь с далекой Земли хотел было приняться за тех, кто получил ожоги на недавнем пожаре, но скоро выяснилось, что безнадежных отправили в анделахаллы, а ходячие перекочевали на восток, в новую столицу со смешным названием Куличик. Сидеть сложа руки, пока Юрг разыскивает проводника, Стамен был просто не в состоянии; но тут правитель Лронг, заслышав о том, что вернулись обитатели другого мира, спешно прибыл к пепелищу Пятилучья и, застав только принцессу со Стаменом, принялся сетовать на плохое вооружение своих ратников, опасаясь нападения соседей, прослышавших уже про грандиозное огневище, пожравшее город-дворец, но оставившее нетронутой башню с сокровищами. Сейчас мешки с жемчугом спешно грузили на вьючных единорогов и переправляли в Куличик под надежной охраной; оцепление стояло и вокруг нетленного зиккурата. Но если через пограничный лес прорвется орда на бешеных кабанах, да еще и с презираемыми здесь луками, стреляющими короткими стрелками, напитанными едким соком, утаиться от них будет непросто.

Стамен взялся помочь, хотя возня с оружием была ему органически противна.

А принцесса нянчилась с Юхани, изредка поднимая глаза к небу, окрашенному в предзакатные тона, словно ее Юрг, ее звездный эрл, мог появиться откуда-то сверху. В ней ничего не осталось от той бешеной, неукротимой воительницы, которая говорила: «Мы будем жечь города…». Сейчас она была только матерью, вернувшей своего сына, и женой, ожидающей мужа, которого она чуть было не потеряла навсегда. Вот только женщиной, соединившейся со своим возлюбленным, она не стала — с того момента, как они узнали об исчезновении Таиры, ни Юрг, ни Сэнни не позволили себе даже мысли о собственном счастье. Его просто не могло быть, пока они не отыщут и не вернут отцу угаснувшего Светлячка…

Мона Сэниа зажмурилась и еще крепче стиснула руки. Не думать. Не вспоминать. Сохранять то царственное спокойствие, которое всегда отличало принцессу в моменты невидимой постороннему глазу готовности к любым стремительным действиям. Бессильная боль воспоминаний может только затуманить рассудок. Но воспоминания возвращались, и даже не чередой всех нелепых, трагических событий, а ощущением собственной тогдашней отрешенности от любых человеческих чувств — теперь-то она сознавала, что стремление вернуть себе своего малыша было даже не горем женщины, а слепой яростью тигрицы, потерявшей детеныша. И она предчувствовала, что эта память о ледяной беспощадности, не знающей ни любви, ни сострадания, будет преследовать ее до конца дней…

Пальцы хрустнули, и она, вздрогнув, увидела, как побелели ее сведенные руки. Так нельзя. В любой момент может появиться Юрг, ее командор, и надо будет действовать. Она глубоко вздохнула и постаралась как можно дольше задержать дыхание. Серебряное и голубое, соединить серебряное и голубое. Тогда в этом сплаве родится цвет далеких звезд. Серебряное и голубое… Это маленькое нехитрое заклинание всегда помогало ей обрести душевное спокойствие. В глубине зажмуренных век задрожала, отдаваясь трепетом ресниц, рожденная в потемках холодная звезда. Мысли снова стали трезвыми, послушными, ограниченными лиловым островком плаща, на котором спал, посапывая, смуглый золотоволосый Ю-ю.

Она протянула руку, чтобы пригладить светлые теплые завитки, белая самочка гуки-куки тут же встрепенулась и подняла голову, уставившись на принцессу укоризненным оленьим глазом. «Не бойся, твоего не трону», шепнула мона Сэниа. Зверушка недоверчиво шевельнула ушами, но успокоилась. А не взять ли ее с собой на Джаспер? Когда Ю-ю начнет подрастать, ему станет одиноко. Никто из дружинников еще не обзавелся потомством, а семьи ее драгоценных братцев навсегда для нее закрыты. Остров большой, корма для двух гуки-куки будет предостаточно, только вот как перенесут тихрианские теплолюбивые звери неминучие осенние ураганы? Нет, в первый год нельзя, хорошо еще, если сами они с Юргом как-то приспособятся. Эрромиорг пришлет из замка сервов, над всей чашей кратера можно будет возвести прозрачный купол, до зимы еще далеко. А зимой… Сама она не боялась зимы — разлука с любимым ощущалась сейчас так мучительно, что целой вечности, казалось, не хватило бы, чтобы восполнить чудовищную разъединенность, на которую обрекли их окаянные крэги; но Юрг… Сколько выдержит он взаперти, пусть с любимой женой и тщательно оберегаемым малышом — но все-таки в постоянном бездействии, если честно оценивать по мужскому счету? Одиночество втроем, и так на долгие годы, и руки связаны нерушимым словом… О таком будущем было думать так же странно, как и о тихрианском прошлом. Значит — только настоящее. Вот ее загорелый малыш, вот тихрианин и землянин, до изумления просто нашедшие общий язык, вот три малых кораблика, спаянные воедино, — не такие уж и маленькие они, эти кораблики, без командорского шатрового корабля, оставленного на Джаспере. Каждый высотой в два человеческих роста, как раз для всадника с его крылатым конем. Но кони в этом походе ни к чему, зато один из кораблей доверху загружен какими-то неведомыми приспособлениями — как офиты, подарившие им всем утраченное от рождения зрение, дары щедрой родины ее командора. Юрг утверждал, что чуткие приборы, превосходящие любой амулет, волшебным образом отыщут даже крошечную мышь на вершине неприступной горы. Только откуда он об этом знает — мыши ведь на неприступные горы не взбираются…

Сэниа встряхнула головой, отбрасывая назад непослушные тяжелые волосы. Во время походов она туго перетягивала их сзади, чтобы не мешали прицелу — на войне как на войне, говаривал Юрг. Но сегодня ей хотелось, чтобы Юрг, вернувшись с дальних дорог в поисках проводника, увидел ее именно такой. Только увидит — и все. Она подавила невольный вздох — и вдруг поняла, что он стоит перед нею и смотрит, смотрит, словно пьет и не может напиться…

Появившийся рядом с ним Сорк тактично опустил глаза и отступил назад. В тот же миг чуть правее появилась еще троица — Флейж и Ких держали под руки статного красавца в изукрашенном блестками одеянии. Глаза его были крепко зажмурены.