Немного зло и горько о любви

Лара Галль

Немного зло и горько о любви

©Лара Галль, 2009

©ООО «Астрель-СПБ», 2009

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Инне Шишкиной – в покрытие дефицита реальности

Глава 1

ЛЕРА

Смотрю из чужого окна на незнакомую улицу. Порой хочется не думать. Оформлять в слова аморфность мыслей, недоношенных сознанием, не хочется.

Хочется идти по улице, мягко ударяясь взглядом о летние романтичные платьица, живущие над ножками барышень.

Весна какая необычная… март, апрель и середину мая стояли серые холода, потом резко потеплело, распустились, наконец, листья, и на город сошла жара – летняя совершенно жара, и все девушки нарядились в платья – крохотные, жеманные, помесь блузки и ночнушки.

И так они популярны этим летом, так любимы, что их напяливают на самые разные тельца. Бывают такие фигурки – крепенькие избыточные ножки, а над ними изящный торсик. Такие торсики в коротеньких платьицах, с высокой линией талии, с маленькими рукавами фонариком, приводят меня в замешательство. Особенно если из «фонариков» торчат крепенькие же ручки. Хочется заглянуть «Дизайнеру» в глаза, уловить рассеянность, легкую грусть, помаячить ладошкой перед глазами: «Ну же, очнись!» – но отвлекаться лень, вот еще одно платьице, бумц…

Розовое с желтыми цветочками – коротенькое, как все они в этом сезоне, – над ножками, смоделированными именно для него, – тонкими в кости, коже, игре мускулов.

«Прелесть», – радуюсь редкой гармонии тела и обертки.

Эти «пасторальные» какие-то платья погружают меня в прохладные сумерки воспоминаний.

…Мне тринадцать. Улица наша – из частных домов и домишек.

Девочки-ровесницы по соседству: Галя, Наташа и две Тани – русская и армянка.

Мальчики – два брата Тани-армянки, родной и двоюродный, с русскими именами Миша и Вова. Миша похож на коренастого мужичка с лицом черной птицы. Вова – рыхлый очкарик, от него веет чем-то порочным почему-то. Сторонюсь обоих.

Впрочем, они меня не замечают – статная Галя и золотистоволосая Наташа с кукольным ротиком привлекают внимание всех и всегда.

Таня-армянка тоже хороша, но у нее кривые толстые ноги, зато она добрая, я люблю ее больше других.

Другая Таня – тонколикая красавица – мечена чем-то трагичным, что неизбежно чувствуют плотные потные земляные мальчики и избегают ее. Да и она почти не бывает на улице. Такие платья, что модны нынче, ей очень пошли бы. Но метка не зря лучила невидимую жуть – Таня умерла в восемнадцать…

…А в то лето к бабушке-соседке вдруг приезжает внук из Воркуты – из Воркуты в Ростов, какая даль. Никто и не думал, что у ее сына-алкоголика тоже есть сын. И какой!

Настоящее сокровище для нас – тринадцатилетних девочек – сероглазый, светловолосый, с длинными золотыми ресницами, тонкий, рослый подросток.

И зовут его не Миша-Вова-Петя – ну числятся неромантичными у нас эти имена, что делать.

И даже не Саша-Сережа – излюбленные имена из девочковых «анкет» с туповатыми вопросиками и жеманными ответиками.

О нет, все еще острее: мальчика зовут Олег.

Я – странноватое дитя-в-себе, плохо одетое, темноглазое, с курносым носом – сразу себя исключаю из всех возможных сюжетов с этим невиданным гостем – фарфороволиким принцем.

Золотистая Наташа с алым крохотным ротиком-бантиком – вот ему пара на это лето.

Девочка и мальчик с картинки из идеальной жизни: он робеет, она смущена, солнце подсвечивает щеки, ветер развевает волосы – оба прекрасны без изъянов…

И, разумеется, так и было. Но только первые три дня.

…А на четвертый день этот мальчик является к нам в дом. По-соседски запросто. Бабушка послала за спичками. Берет коробок, твердо выговаривает вежливое «спасибо» и так же уверенно спрашивает у моей мамы:

– Можно я приду к вам в гости?

Мама растерянно моргает:

– Мне пора на работу.

– Это ничего, – не смущается принц.

– Ну… пожалуйста, да, приходи, конечно.

– Спасибо. Я приду.

Слушаю этот диалог в изумлении. Мальчики так не говорят! И что он собирается делать у нас в гостях?!

Олег возвращается через полчаса.

Я, спасаясь от дневной жары, сижу в кухне на полу – самое прохладное место в доме, кухня устроена в полуподвале. Сижу себе тихонько, еще проживая написанное в книжке. Мама ушла на работу, папа еще не маячит на горизонте – мой маленький терминальный рай.

Этот странный мальчик – Олег – садится на пол рядом. Молча. Более того – он кладет голову мне на плечо. Молча. Он безмятежно спокоен.

Мое удивление, пиком метнувшееся в дикое напряжение, постепенно гаснет. Сижу не шевелясь.

Олег поднимает голову и произносит:

– Я не сильно давлю тебе на плечико?

– Нннет.

– Я еще немножко так посижу, хорошо?

Молча киваю.

Я еще не дружила ни с одним мальчиком. Ни за руку не держалась, ни тем более не целовалась. Даже бутылочка в одноименной игре никогда не указывала на меня ни горлышком, ни донышком для робкого чмока в щеку.

И тут вдруг такое – голову на плечо кладут и еще немножко так посидеть хотят.

До сих пор не понимаю, как это было возможно. Моя жизнь была плотно изолирована от всяких простых подростковых чудес: в мире девочек и мальчиков я чувствовала себя так, словно на мне шапка-невидимка.

Что-то мешало мне вместе с другими детьми нестись по ярким дням в стихийном ритме бездумного детства. Да и страх ежевечерних пьяных буйностей отца вытравлял из глаз золото радостной безмятежности, тесня меня за ограду детского мира.

Я играю вместе со всеми, но они – дети, а я – травести.

С приходом этого чужестранника Олега у меня начинается какая-то двойная жизнь. По утрам северный принц по-прежнему играет со всеми девочками во все эти малоинтересные мне догонялки, прятки, в совсем не интересные мне карты, домино, лото.

Я тоже играю со всеми – детям нужны другие дети. И Олег ничем не выказывает своего предпочтения. Никак не объединяется со мной при других девочках.

В обед мы расходимся по домам до вечера. Меня всегда ждет какое-нибудь тихое дело – глажка или зашивание. Мама обычно уходит на работу во вторую смену. Олег, часто не дождавшись даже ее ухода, заходит, усаживается рядом, молча следит за движениями рук.

– О чем ты думаешь? – иногда может спросить.

– О папе, – отвечаю я, в предчувствии вечера.

– Да, – понимает он, у него тоже есть такой папа.

Нет, мы с Олегом не целуемся, не обнимаемся.

Он дожидается, когда я освобожусь, сяду на пол, прислонясь спиной к прохладной стене. Садится рядом, поджав ноги вбок, кладет голову мне на плечо. Мы молчим. Звуки лета ткут яркий теплый воздух там, вовне, а тут только я и Олег. Его безмятежность легко накрывает мою напряженную грусть, баюкая, успокаивая…

– Почему ты не дружишь с Наташей? Она такая хорошенькая, – спрашиваю однажды.

– Потому что у тебя самые красивые глаза на свете, – отвечает он тихо-тихо, и я пугаюсь, что мне послышалось, но не переспрашиваю, пусть послышалось, пусть…

Эти долгие посиделки вдвоем – наша тайна. Никто, никто не знает о ней. Но однажды мы решаем идти всей компанией в парк на аттракционы.

То есть они решают – мне нечего и думать об этом, аттракционы – дорогое удовольствие. Максимум что мне перепадает порой – десятикопеечные «лодочки» и пятикопеечное детское колесо обозрения.

«Цепочные» карусели – несбыточная мечта, еще бы, откуда взять сорок копеек на пять минут полета в деревянных креслицах… Парочки рассаживаются, подтягивают сиденья друг к другу, крепко берутся за руки – можно лететь вдвоем, смеяться в плотном ветре, кричать что-то бездумное, звонкое…

Но я бы полетела одна. С закрытыми глазами. Пять минут не-земной не-жизни без мыслей и боли. Если бы у меня было сорок копеек. Но не было.

А еще запредельными кажутся машинки за полтинник на автодроме… Нет, взрослые, что лихо и весело разъезжают на этих крепеньких железных каретках, смело тараня друг друга, – явно существа иной расы.

Они вылезают, хохоча и покачиваясь, похоча и накачиваясь, и ведут своих женщин в парковое кафе-мороженое, поить ситро и желтым вином, заказывая по пять шариков мороженого с сиропом.

Мороженое тает в тусклых железных вазочках, а женщины смеются красными ртами, запрокидывая головы в прическах.

Их платья изумляют меня: кто ткал эти ткани, кто резал и сшивал куски, кто и откуда привозил эти вещи?

Пытаюсь представить в нашем шкафу эти платья – несовместимо. Эти платья – еще одно доказательство существования жизни иной, чем та, что у меня.

«Они прикладывают к себе эти цвета и цветы, эти полосы и узоры, и все прикладывается. Вещи даются им в руки – этим людям из кафе-мороженого», – думала я.

Они смело заходят в кафе и являют себя чужим глазам. Они говорят другим людям: принесите мне поесть и попить, а потом закуривают и смело пускают дым в воздух чужого зала, куда они смело вошли и смело распорядились… Они не ощущают враждебности пространства, строптивости вещей, эти люди? Эта дивная раса не замечающих завес – как они образуются на свете, по каким признакам сходятся в одно место и там смотрят друг на друга, как равные?

«Они вырастают из других, чем я, детей», – понимаю я, всякий раз заново понимаю. Иначе откуда в них смелость и небрежность, кто научил их правилам веселья? повадке? словам?

И почему в их присутствии мне всегда слышны сигналы: «Ты ни при чем. Ты – отдельно, а они – отдельно. И даже когда ты будешь там, где они сейчас, они уже будут в другом месте, потому что они НЕ боятся трогать жизнь, потому что они не понимают жизнь, не трогая ее, не сгребая, не рассовывая по…

А ты наблюдаешь ее течение, слушаешь ее дыхание, тревожишься запахами, твоя радость иная, твоя участь не…»

…Не там, где обитают нарядные дамы из южного летнего парка, куда мы и приходим однажды странной компанией: четыре девочки и Олег.

– Кримпленовые, – вздыхают зачарованно Таня и Галя, стоя в длинной очереди за билетами и глазея на яркоцветные наряды дебелых взрослых тетенек.

– «Кремплиновые» нужно говорить, – поправляет Наташа.

– А у моей тети есть варсалановое, – парирует Галя, – малиновое с лимонными цветочками.

«Варсалановое» – это, бррр, из такого ворсистого материала. Он притворяется мягким и нежным, но только и ждет, чтобы мерзко скрипнуть на обгрызенном ногте, зацепившись хищными ворсинками.

– Подумаешь! А у моей мамы есть кристалоновый батник! – заявляет Наташа, мило упружа губки кукольного ротика.

«Кристалон» – кто называл эти материалы? Где происходил тайный совет, на котором решалось: это называется так, а то – эдак, вот это – «варсалан», а то – «кристалон», а потом рассылал тайные письма с новыми словами?.. Так вот этот кристалон – скользкий, льдистый, полуматовый, окрашенный едко-ярко, – внушал мне благоговейный ужас.

Меня выводит из задумчивости голос Олега:

– У тебя не кружится голова на «цепочках»?

– Кружится, – вру я.

– Тогда я тоже не буду. А высоты боишься? – Он указывает головой на большое колесо обозрения.

– Да, – отвечаю, помня про двадцать копеек за билетик туда.

– И я не очень люблю высоту. А на машинках, давай? – загорается Олег.

– Нет, – опускаю голову.

У меня есть только три монетки – по десять, три и две копейки. Это лодочки, стакан газировки с сиропом из автомата и «двушка» – так, на всякий случай.

И тут. На виду у Тани, Наташи и Гали он кладет ладошки мне на плечи, наклоняет голову, упираясь лбом мне в лоб, и тихо говорит:

– Ты же со мной пришла. Я хочу с тобой кататься. Мне бабушка дала десять рублей. На день рожденья. Который был давно.

Десять рублей. Это же весь парк можно купить. Он словно слышит мои мысли:

– Я и девчонкам билеты куплю.

«Девчонки», уже было заврагиневшие от увиденного, моментально смягчаются.

И покупаются билеты. Много всяких разных.

Я перестаю ощущать себя и начинаю смотреть происходящее как фильм. Олег раздает девочкам голубоватые билетики – каждой достается штук по шесть. Берет меня за руку – девочки стараются не смотреть – и уводит к «цепочкам».

Очередь движется быстро. Он ведет меня по дощатому подиуму карусели, усаживает, пристегивает. Усаживается в болтающееся соседнее креслице.

– Хочешь вместе? – спрашивает.

Виновато взглядываю и мотаю головой. Хочу одна. С закрытыми глазами. Лететь-не-быть-хотя-бы-чуть-чуть.

– Я знал, я знал! – смеется он.

И я лечу…

…Отстегивает тряпочный ремень, помогает выбраться из вертлявого креслица.

– Кружится голова? Ты бледная.

У меня нет сил разомкнуть рот. Не хочу выдохнуть со словами драгоценный холод восторга. Мы молчим, идем тихонько к колесу обозрения, днем очереди к нему нет, усаживаемся в поравнявшуюся с нами кабинку, друг напротив друга для равновесия. Наша кабинка желтая.

«Лучше, чем красная, как комбайны „Дон“, – думаю я, – лучше, чем зеленая, как заборы и калитки, и лучше, чем синяя, как панели в больничном коридоре».

– О чем ты думаешь? – задает он «наш» вопрос.

– О цветах.

– Хочешь цветов? Я куплю тебе. Какие тебе нравятся?

– Я не хочу цветов. Мне нравятся только белые гиацинты и сирень, но сейчас июль. В июле здесь нет цветов, кроме роз, георгинов и гладиолусов.

– А в Воркуте нет таких цветов, – задумчиво произносит Олег и без паузы: – Я очень люблю свою маму.

Я вздрагиваю. Он не смотрит на меня. Отворачиваюсь тоже. Мы поднялись уже выше деревьев. Люди внизу маленькие, дорожки чистенькие, клумбы ровные.

«Там внизу все хорошо устроено, если смотреть сверху и не жить там», – думается мне вдруг.

– А я уезжаю завтра, – тихо произносит Олег и улыбается.

– Куда? – туплю я.

– Домой. В Воркуту.

– Туда долго ехать?

– Несколько дней на поезде.

– Ты не боишься ехать один?

– Хочешь поехать со мной?

Я вдруг краснею. Нет, я не хочу поехать с ним. Не хочу, потому что давно завела привычку не давать себе хотеть ничего. Просто не хотеть. Потому что так легче. Так меньше бессмысленности. Так меньше боли.

– Я пошутил, ну что ты, я же понимаю, что мы – дети.

Я не умею улыбаться. Смеяться умею, плакать – о, плакать, еще бы! – тоже. Улыбаться – нет. Мне плохо даются промежуточные состояния. Поэтому просто смотрю на Олега.

– У тебя самые красивые глаза на свете. Помнишь, я тебе говорил?

– Нет, – вру я.

– Я тихо говорил, ты не услышала просто.

И тут я улыбаюсь. Еще не ртом – этому научусь гораздо, гораздо позже, – но глазами улыбаюсь.

А, ты слышала! Слышала! – смеется Олег. – Поможешь мне выбрать подарок для мамы? Я хочу привезти ей что-нибудь отсюда.

– Да.

Уже на автодроме, в первый раз сидя в маленькой неудобной машинке, я замечаю у бортика Таню, Галю и Наташу. Они смотрят куда-то мне за спину, и у них почему-то одинаковые лица. То есть у них одна на троих мысль, от этой мысли у них сделались одинаковые лица, и мысль эта о том, что у меня за спиной. Оглядываюсь и вижу руку Олега, вытянутую вдоль спинки сиденья. Рука не касается моей спины. Но со стороны выглядит так, будто он меня обнял.

Мне делается вдруг стыдно и скучно одновременно.

«Как хорошо, – думаю я, – как хорошо, что они ничего не знали раньше. А теперь уже не страшно – Олег уезжает».

Все машинки останавливаются разом – время вышло. Мы идем к выходу. Девочки у бортика стараются не смотреть на нас.

– Ну что, идем в магазин? – спрашивает меня Олег, помахав «пока» Тане-Гале-Наташе.

– А что твоя мама любит?

– Красивое.

– А какая она, твоя мама? Ты похож на нее?

– Красивая. Мама очень красивая. Я похож на нее, так говорят, но я совсем даже не красивый.

Я останавливаюсь и смотрю с изумлением: если он не красивый, то кто тогда?! Олег смеется и тянет меня за руку: «Идем!»

Красивой далекой маме покупаются польские духи «Быть может» – нам повезло просто, их как раз «выбросили» в продажу в маленьком магазинчике «Галантерея – Парфюмерия». Ну и, конечно, покупаем самый «донской» сувенир – керамическую фигурку старика в синих шароварах, красной косоворотке, черных чунях. «Дед Щукарь» – написано на коробочке.

К «деду» в комплекте прилагаются крохотные белые «сигаретки». Их можно вставлять в маленькое отверстие под «усами» фигурки и поджигать. Белая палочка тоненько дымится, и «дед» выглядит вполне себе по-щукарски – мультяшная такая копия того самого Щукаря из фильма «Поднятая целина».

Я успеваю домой к маминому уходу на работу. Олег идет собирать вещи. Поезд уже завтра.

Переодеваюсь в домашние шорты и футболку. Делаю бутерброд с маслом и сахаром, усаживаюсь с книжкой, но не читается.

«Почему у тебя нет такого платья?» – пружинит в голове Олегов вопрос, заданный полчаса назад.

…Мы уже почти подходили к калитке, и он рассказывал, как ему нравятся на девочках нарядные светлые платья, рукав «крылышко», расклешенная юбка и пояс, что завязывается сзади в пышный бант.

«Почему у тебя нет такого платья?» – спросил принц-пришелец.

Я не ответила. Сказала «пока» и зашла в калитку.

«Почему у тебя нет такого платья?»

«У меня будет такое платье, – решаю я, – на следующее лето. Он приедет и увидит».

Он больше не приехал, потому что его бабушка умерла следующей весной. А этот дом мы продали и купили две квартиры: в одной поселился папа, а в другой – мы с мамой.

Нет, мы с Олегом не переписывались.

Я даже не прощаюсь с ним ни вечером, ни утром, потому что папа особенно буянит в тот вечер, орет надрывно и матерно, и мне стыдно, что соседям слышно все, я плачу так, что к утру от глаз остаются только припухшие щелки.

«У тебя самые лучшие глаза на свете. Помнишь, я тебе говорил?»

Смотрю на себя в зеркало.

«Забудь. Нельзя с таким лицом показываться никому», – говорю себе и запираюсь дома.

«Почему у тебя нет такого платья?» – последнее, что Олег сказал мне.

«Пока», – последнее, что сказала ему я.

Я не ношу платьев и сейчас. Не принцесса я, нет, ибо их есть царствие воздушное шифонов и шелков. И заезжий принц из детства вычислил мою не-голубую кровь не по горошине – по платью.

Я – просто сидящая у стены девочка, с пальцами, вплетенными в книжные строчки. И если положить голову мне на плечо, то можно услышать шепот букв, не заглушаемый шорохом кружев и лент.

А если мне захочется платьев, я всегда могу увидеть их на улице, стоит лишь понаблюдать за прохожими. Из окна. В моем положении наблюдать за прохожими возможно только из окна.

– А ну и что ж… ведь знаю же я, какие нынче носят платья… – это, видимо, получилось вслух, потому что:

– Я как раз принес одно, – послышалось за спиной.

Вздрогнула. «Не буду поворачиваться, пусть сам, не буду помогать».

– Я принес платье, Лера. Думаю, оно вам подойдет. Будьте готовы к выходу через пару часов. Мы едем в ресторан. Так надо.

Можно сказать, что меня насильственно удерживают в гостях у этого человека. Его зовут Влад. Он чуть младше меня и чуть старше Маши – моей, ммм… клиентки и его жены.

…Маша пришла ко мне по объявлению, что я дала в газету «Шанс». Впрочем, об этом надо рассказывать с самого начала.

Вначале было другое объявление – то, что прочитала я.

А до всего этого была моя болезнь.

БОЛЕЗНЬ

Я узнала свой диагноз три года назад. Рассеянный склероз. Лечить не умеют.

Были, конечно, и цепляния за народные средства, и молитвы об исцелении, и поездки в Москву к светилам медицины, и стояния в очередях к бабкам-чудесницам…

Все просеялось сквозь редкое сито будней, и не осталось почти ничего.

Почти не осталось друзей, желаний, денег и сил.

Мне тридцать один.

Что до любви, то первая взрослая нагрянула сразу на девять лет, извела-измучила – он без меня не мог, паразитировал-страдал.

А потом… женился на другой. Чтобы «не зависеть так от женщины».

А я каждый час забывала его, забывала, забывала… и так три с половиной года. И когда уже осторожненько примеряла свободу, он жестоко запил и пил пять месяцев без перерыва. Умер во сне. Как праведник.

Стрессануло тогда сильно. Ну, не от этого же заболела… Уже выросла из той любви – поджили все ранки, срослись переломы, наросла новая кожа.

Где произошел сбой? Бог весть. Произошел.

Казалось, кто-то изощренно – или рассеяно – выбирал, кого наделять чумой, кого талантом, кого богатством, и наделил меня рассеянным склерозом в двадцать семь.

Теперь, четыре года спустя, уже не могу сама выходить на улицу. В узкой прихожей поджалось, втянув плечи, складное инвалидное кресло. Для прогулок.

Перинку любимую – бабушкой еще деланную из гусиного пуха – кому-то отдали: на мягком спать нельзя. Жесткий ортопедический матрас холодно поджидает теперь, сухой вежливостью встречает непослушное тело и помогает подниматься по утрам.

Мама досадует на болезнь, как на нежданную напасть. Живет на даче неделями, лишь бы пореже видеться. Ухаживать за мной пока не надо. Я справляюсь. Только очень медленно. И сильно устаю.

Она была участлива, пока оставалась надежда. Когда же ясность убила последние шансы на выздоровление, тихая злость наполнила ее по самое горло.

Она боялась всколыхнуть эту злость словом. Яростно копалась в земле – дача лоснилась от ухода, земля тупо приносила плоды для упорных каиновых жертв. Словно я не оправдала ее любви. И любовь умерла. Наверное, это ее так старательно зарывали в дачную землю…

По полгода порой я жила одна. Выручал меня живший в соседнем подъезде отец – они с матерью развелись, когда мне было семнадцать, разменяли дом на две квартиры. Пап перестал пить к тому времени. И, конечно, спасал Интернет, увы – невыделенная линия.

Еще у меня есть Кафка – кот, отдельная история. Появился так: приснился однажды – поднял мягкую лапу и поманил к себе.

На следующий день, в замызганной таратайке, притворявшейся такси, поехали по адресу из объявления, к заводчику. Котенок кинулся в ноги прямо на пороге. Я заплакала: «Привет, Кафка».

Странное имя для кота? Ну, вот… так сказалось, и все.

А еще у меня были фиалки. Они жили цветочной колонией на окне, заполняя эфир сигналами, пока хватало света, пока не настала поздняя осень. И тогда – сговорившись в ночи – цветы не подняли утром свои розовые, белые и лиловые венчики, а дряблой сухостью лепестков словно просили помощи. Цветам нужно было искусственное освещение.

С этого и началась моя «любовная» история. Вторая и последняя, надо полагать.

Я нашла в газете объявление, позвонила по номеру, объяснила, что нужно сделать – освещение фиалкам и пару полочек прибить.

…Когда он пришел, мне на миг показалось, что он шагнул в квартиру не с лестничной клетки, а прямо из вечерней туманной черноты – среднего роста, худой, светло-русый, красивые пальцы в ссадинах, неровные ногти, покрасневшие от ветра глаза – глянул на кресло-каталку в прихожей, на то, как я держусь двумя руками за дверь, улыбнулся, мелькнув неправильными зубами:

– Ужасно холодно.

– У меня чайник вскипел, пойдемте.

Вымерял подоконник желто-синей рулеткой, пока я ставила белые чашки, наливала чай. Вдруг заметила, как нарядно круглятся в корзинке маленькие, словно лакированные сушки.

Чай пили молча.

Он грел руки о чашку, морщась от удовольствия и мягкой ломоты в отогревающихся пальцах.

Я старалась, чтобы моя чашка дрожала не так заметно.

Потом он сказал: «Как у тебя хорошо. Мне».

Я вздрогнула от этого «у тебя», от уточняющего «мне».

«Вот и все, – подумала, – вот и все».

И, отчаянно маскируя притяжение нарочитым обсуждением фиалковых проблем, мы проговорили несколько часов, и я совершенно не стеснялась его, когда хотела писать, говорила: «Подожди, я в туалет», – а он кивал и закуривал… Потом заметил легкую испарину у меня под глазами.

– Устала?

– Очень.

Тогда он взял меня на руки и отнес в постель.

– У тебя замок на защелке, я захлопну дверь. Приду завтра, после работы. Спи.

Поцеловал ладошку, потом переносицу.

Сердце громыхнуло у горла.

Закрыла глаза. Мягко щелкнула дверь, закрываясь за ним.

«Завтра. У меня есть завтра».

Кафка лежал у щеки и, конечно, молчал.

Настало завтра.

Проснулась с ощущением праздника. Купание, одевание – все получалось как-то ловчее и быстрее обычного.

Занялась уборкой.

Старенькая квартирка прихорашивалась потихоньку.

Вдруг вспомнила один забытый рецепт, легкий и быстрый.

Нашлись и картошка, и старенький кусочек сыра, и сухарики, и сухое молоко. Через час запеканка сияла золотисто-коричневым глянцем и пахла пирогом.

Вчерашний гость пришел вечером с готовым карнизом, лампами белого света, креплениями и кронштейнами. Быстро все приладил, подсоединил, и фиалки получили, наконец, свою долю света и тепла.

…Смотрела на ловкие движения мужчины и отчетливо видела грань, отделявшую меня от мира здоровых людей.

Этот мир там, за окном, за фиалковым бордюром. Последний посланник этого мира задержался здесь, укрепляя пограничные столбы, освещая контрольную полосу, чтобы было видно, где кончается одна земля и начинается другая.

Компьютерная мегапаутинка не в счет…

Тренькнула микроволновка, согревшая запеканку, щелкнул выключившийся чайник, из ванной не слышно бегущей воды.

Его все не было. Наконец, шаги. Сел напротив. Заметно было, что плакал, а потом умылся. Отодвинул чуть тарелку, чашку. Положил передо мной фотографию. Мальчик в инвалидном кресле. Лет семи.

Его лицо, его глаза.

– Мой сын. Его мать бросила меня. Вернее, просто сказала «уходи», когда он родился таким. Решила, что от меня родятся такие вот дети. Но она не бросила его, а я – их. Мы – не семья, мы… даже не знаю, как назвать. Прихожу к ним почти каждый день. Она не может меня видеть и не может без моей помощи. Я не могу без него, он до поджилок любимый, до сбоев сердечного стука. И еще. Со вчерашнего вечера я точно так же сильно люблю тебя. Все. Теперь очень хочу есть.

Он неожиданно улыбнулся.

Такой милый неправильный прикус, что колет сердце.

Я не удивилась почему-то. Но что я могла ему сказать, я, девушка без будущего и почти без прошлого?

Подвинула теплую запеканку. Взял кусок прямо в руку.

И правда: какое излишество – нож и вилка. Я улыбнулась.

Откусил много и с видимым удовольствием зажевал, прикрывая глаза. Взглянула на Кафку – тот, не мигая, смотрел сквозь гостя в вертикальный прицел зрачка. Потом взглянул на меня, наклонил гибко голову и вышел неслышно. Мне стало тревожно.

– Это просто неприлично вкусно, – улыбнулся и вдруг вскочил, – подожди, я сейчас.

Вернулся через полминуты с коробкой, обернутой почтовой посылочной бумагой и перевязанной коричневым шпагатом.

В этой коробке было что-то от песни Бьорк, когда она играет Сельму у Ларса фон Триера. «Танцующая в темноте», да.

…Зачарованно смотрела, как гость развязывает тугую бечевку, снимает крышку и достает оттуда шершавые гранаты, огуречные бомбошки фейхоа, очень желтые кругловатые лимоны, приплюснутые матово-оранжевые тыковки твердой яблочной хурмы…

Потом на стол шелковисто посыпались шоколадные каштаны. Еще какой-то сверток в кожистой пергаментной бумаге. Остро запахло чесноком и пряно-ореховой травой.

А он уже доставал из этой замечательной коробки маленькие газетные кулечки с чем-то невесомым, пахучим, томительно-знакомым.

«Это же специи!» – догадалась я.

…Пальцами робко заглядывала в крошечные свертки, нюхала, радостно жмурилась от знакомых запахов: орехово-пахучий чаман, тонко-кислый сумах, сухая аджика – от нее зашкаливает обоняние.

Толченым жемчугом просыпались немножко гранулы сушеного чеснока.

Я чихнула и рассмеялась. Радость кружила голову: я узнала моих давних любимцев – кавказские специи.

…Произносила их забытые имена, а гость зачарованно слушал. Понимал ли он, что мой голос вернулся со стиксовой пристани одиночества?

Покачал-покивал головой терпеливый Харон – иди себе, еще не время.

…Потрогала пахучий пергаментный сверток.

– А там что?

– Не бойся, разверни.

В пурпурной восковой пыльце лениво нежилась вяленая бастурма.

Я знала ее вкус.

Чтобы резать такую, нужны тонкий острый нож, ровная деревянная доска и много силы.

И тут я поняла, что гость останется здесь, со мной, чтобы нарезать это чудесное, древнего рецепта мясо, чистить тугие гранаты, тонко отделять кружочки цитронов и посыпать их сахаром с одной стороны и молотым кофе с другой. Увидела это так же ясно, как давеча видел кот.

Я прикрыла глаза от невыносимости присутствия Судьбы в кухонном периметре.

– А я забыла, как тебя зовут, – сказала, не открывая глаз.

– Сергей, – улыбнулся он, – а ведь мы и не называли друг друга по имени вчера.

– Что?! – Я попыталась припомнить подробности вчерашнего вечера. – Ну да… и правда… надо же… Я – Лера.

– Лера – очень тебе идет.

– Да.

Мы снова проговорили до полуночи. Но он не остался. Ушел.

…И вернулся через два дня, смертельно вымучив меня поминутным ожиданием звонка. Он так и не позвонил, просто пришел. Видно было, что измучен, измотан. Не мог сразу говорить. Курил в форточку. Я и не спрашивала ни о чем. Смотрела на него, молчала.

«Вот человек. Пришел ко мне из мира. Или из миров. Я не знаю о нем почти ничего. Я знаю и чувствую его целиком. Я люблю его на сто лет вперед. Откуда это ко мне? Откуда это во мне? Куда ему идти от меня? Где его любят так же?»

Отогрелся, губы дрогнули. Наконец-то мог говорить:

– Мой сын начал ходить, Лера. Ему почти семь. Надежд не было никаких. Вчера он встал с кроватки сам. Сделал шаг и упал. Попробовал ползти. У него получилось. Потом поднялся и снова шагнул, целых три шага. Врачи в шоке. Судя по снимкам, он в полном порядке. Он… он выздоровел. То есть… черт, я не знаю, как это называется, от такого не выздоравливают, это, наверное, называется «исцеление» или еще как-то… Его мать плачет и умоляет меня вернуться. Меня разрезало пополам.

Он сжал зубы, слезы побежали знакомыми дорожками.

– Ты знаешь кто? Ты – ангел. Я только увидел тебя и понял: ангел. И еще понял: ты – мое убежище, приют. Увидел тебя, услышал – и захотел умереть непременно рядом с тобой, прожить, сколько придется, и умереть. Но с тобой. С тобой – не страшно. Так я решил для себя еще вчера… – он помолчал, – еще вчера. Но уже вчера меня приговорили к другой жизни. Это любовь и… любовь. Чччерт! Лееее-ра…

«Ты заблудилась, Любовь? Сошла с ума? Что ты творишь, шальная? Какой жертвы захотела теперь?» – Я представила вдруг эту потерянно мечущуюся фигурку – любовь — и почти жалела ее.

– Сережа, – сказала тихо, – мы просто перемотаем пленку назад. На три с половиной дня назад. Ты пришел, сделал замечательные полки и провел свет на фиалковую полянку. А теперь ты уйдешь. Так лучше. Видимо, Любовь требует свою жертву. Уходи сейчас.

Он скорчился на стуле, прижав ладони к лицу.

«Здесь останется моя душа, здесь останется моя душа, здесь останется…» – шептал. Я смотрела в окно. Там жизнь. Так лучше

…Ушел. Я посидела еще немножко, не двигаясь. Потом включила компьютер, вышла в Сеть, получила письма.

Читала, не понимая слов, забыв выйти из он-лайна.

да, ультиматумы ставить нельзя…

перед выбором ставить нельзя…

вернее, просто бессмысленно,

потому что человек не будет выбирать между тобой и кем-то,

а будет выбирать между тобой и собой,

и всегда-всегда выберет себя,

потому что иначе быть не может…

а если все же кто-то когда-то выбирает тебя, а не себя, то это временно, пока не наберется от тебя достаточно сил, чтобы быть собой, и тогда возьмет реванш…

неизбежно…

ультиматумы ставить нельзя…

но это всегда кратчайший способ покончить с чем-то, на обрыв чего не хватает воли.

Вспомнился вдруг евангельский сюжет о женщине, страдающей кровотечением.

Там, в сюжете, некая страждущая бросилась к Христу, когда он шел исцелять больную девочку. Женщина прикоснулась к Его одежде и была тотчас исцелена – как и загадала себе втайне. Но девочка в тот же миг умерла, словно больная перехватила то, что предназначалось не ей.

У Иисуса тогда хватило сил и девочку воскресить, и женщину не обескуражить.

У Него как-то всегда выходило хорошо для всех, Его хватало на всех. Тогда. А сейчас? Почему сейчас нельзя сделать так? Чтобы были довольны и счастливы все? Почему?

…Исполнившая свой затейливый перформанс Любовь умирала – устроив себе хоспис у меня в груди. Нашла место…

Я понимала все и одновременно не хотела ничего понимать.

…Отчаялась вникнуть в полученные письма, закрыла программу, выключила компьютер. Сидела и смотрела невидящим взглядом на оставленную отцом газету. Ту самую. По объявлению в ней я позвонила, и пришел Сергей.

Пап всегда покупал этот дурацкий «Шанс».

Вычитывал объявления, что-то отмечал карандашом, куда-то звонил.

Мне газета была неприятна – от объявлений разило энергией суетности и запахом расчетливости. Иногда попадались трогательные и наивные буковки, сообщающие о потере щенка или взывающие о хороших руках для котенка. Но мощный поток стремлений сбыть подороже ношеные вещи и сиженные стулья удручал.

…Потянула к себе газетный лист.

«Бесплатные объявления принимаются по телефону 800–000. К бесплатным объявлениям не относятся…»

Что ж, пленка-хроника перемотана назад, на три дня. Ничего не было. Я дам анонс в эту смешную газету. И посмотрю, что из этого выйдет.

«Хотите, я выслушаю вас?» – продиктовала я текст объявления на автоответчик редакции, указав свой телефон и электронный адрес.

«Хотите, я выслушаю вас» – вот так, и не меньше. И не подумала, что это может привлечь кучу психов… впрочем, Бог миловал, мне повезло с первого раза.

Глава 2

МАША

Горьким, горьким обещает быть этот день, я чувствую. И то, что хочется с утра кофе без сахара с горьким шоколадом, – лишь отзвук уже взятой где-то ноты – горьковато-серебристой, как запах «Diorissimo». Йолки, сто лет не ношу запахов от Диора, откуда выплыло только…

У меня сессия, лекции через час, до Фонтанки ходу – минут сорок. Пойду пешком. Не на работу же, туда лучше на своей «бэшке» приезжать, имидж блюсти… Но накраситься надо все равно. Ресницы удлиняющей тушью вывести – ощетиниться стрелами: не тронь меня, уколешься. Вру ведь… а может, и не вру…

…Стоило шагнуть из парадного на улицу, как высокий парень останавливает:

– Привет, не узнаешь?

Честно всматриваюсь: смугловатое лицо, встревоженные глаза… Вдруг догадалась, что меня спутали с кем-то, пытаюсь объяснить, что просто похожа, и…

Но парень говорит:

– Вот, посмотри, какие замечательные вещи у меня есть, – и наклоняется к своей несуразной сумке уличного торговца.

Тупо смотрю на красно-серую шелестящую шкурку, набитую никчемным товаром. Черт, ну как не заметила…

Видимо, слишком пристально всматривалась в лицо, ища приметы вестника своего мира.

Всегда я так… и эти наивные ухищрения… коммивояжеры, тоже мне еще. Бормочу извинения, и прочь. Фу. Вот тебе и макияж «не тронь меня».

Несусь по улицам под адреналиновый аккомпанемент, цепляясь отчаянно взглядом за серую Неву в розовато-черных стенках набережной, за отвесные каменные восторги, за наивно-порочные рекламные щиты…

Десять длинных пролетов лестницы, унимая сердце – по коридору, войти, встретить его взгляд – длинным гвоздем в висок – сесть и не поворачиваться, и не смотреть, не смотреть на него, довольно присутствия, избыточно, более чем, снести бы хоть это…

Отбыть в аудитории свою каторгу, свою Голгофу негласной любви, кому есть до нее дело, у каждого своя мука в горле… у кого мука, у кого злость, у кого маленькая пакость…

В перерывах пить кофе, говорить, говорить с ним, укалываясь о созвучия.

Егор – необычное имя. Он сам – необычный, но очень, очень знакомый, словно с детства, словно до рождения даже знакомый…

Тоже второе высшее захотел получить, тоже психологическое, тоже заочно… так и оказались в одной группе… и теперь весь день – мы вместе, а вечером…

Вечером вслепую домой – ноги дорогу знают – и крутить в голове вечный сюжет, где он и я, и больше никого.

Только так не может быть… и хотя именно в этом застывшем кадре для меня сейчас сосредоточен весь смысл, все-таки нужно жить какую-то иную жизнь, стараясь, чтобы не тряхануло никого, не снесло карточный домик, не развеяло надежд…

Есть Влад – муж, есть дочка, еще маленькая, есть его родители, плотно притороченные к нашему быту…

Черт… как же я умудрилась прожить столько лет и ни за что не зацепиться в этой игре, кроме любви. Почему я не чувствую себя женой, матерью, профи, а представляюсь себе только вирусом в своей же горячечной крови…

И вечный мотив нескончаемого монолога – обращения к Владу: «Ну почему ты не искривишь пространств, не сотворишь миров, не откроешь порталов, чтобы приблизиться ко мне до слияния и потери себя? А ведь это так просто, ведь тогда никто меня от тебя не оторвет, ни Егор, ни кто другой, ведь ты – Мужчина, а это почти что Бог…»

Стоп, вот, нужно зайти в «Унцию» за чаем.

…В крохотной чайной лавке пахнет покоем.

У конторки девушка подписывает коричневые бумажные пакетики для чая. Настоящую перьевую вставочку окунает в черную тушь, выводит затейливо название. Слышится, будто стонет тонкая сталь пера, сочатся буквы, выпевая названия – да какие: «Нюрнбергский приход», «Зеленая зима», «Белое рождество»…

…Почему он никак не может понять, что мне нужны не шубы-брильянты-букеты, а его готовность чувствовать меня, понимать, ловить настроение…

…Почему муж Лики – сестры – понимает ее, греет, оберегает ее внутренний мир, не давит, а Влад холоден и властен, даже когда говорит «люблю»…

И почему Егор понимает с полуслова, когда мне плохо, отчего плохо, и всегда – всегда! – знает, как это поправить…

и как мне жить дальше с Владом, под его холодным прессингом, если Егор – вот он, только и ждет кивка, чтобы увести с собой, но…

Но дочка, но Влад, с которым все длится этот поединок непонимания… куда я от них?

…Почему меня совсем не замечают обе продавщицы? Уже два человека, зашедшие в лавку позже, купили невесомые пакетики с чаем и ушли, а я стою, словно невидимая, и никто не обращает внимания.

…Ищу в зеркале свое отражение, чтобы убедиться – тут я, в этом самом месте. Кажется, сейчас заплачу… или сорвусь и нахамлю, кину сумкой в витрину, разобью склянки с чаем, вот сучки надменные в роли продавщиц, ну хватит уже, или я начинаю скандал «Позовите главного!!!».

Открывается дверь, с улицы заходит девушка, снимает пальто и оказывается третьим продавцом.

Обращается сразу ко мне. Держусь из последних сил, говорю ровно. Отвешивает по унции каждого названного чая, кладет в коричневый бумажный с веревочными ручками пакет и спрашивает других барышень, где, мол, их фирменные «Правила заварки чая».

– Буклетов осталось мало, – громко шепчет ей одна из девиц, – не всем кладем, а только при больших покупках.

Девушка строптиво вскидывает подбородок:

– В этот пакет я хочу положить «Правила…»!

И положила – три.

Переизбыток, чтоб не жаловалась, да? Не тронь меня ни вниманием, ни невниманием, не тронь, я хочу пройти, не касаясь, туда, где мне станет хорошо.

Шагаю из чайной лавки в перламутровую вечернюю морось, вдруг навстречу высокий парень. Протягивает руку ладонью вверх:

– Дайте мне, ради Господа, денег.

Спокойно так, с достоинством говорит и ждет, пока достаю из кармана что осталось – сто и десять, и даю.

Начинает благодарить складно и громко. Черт… Качаю головой – пустой и гулкой – иду прочь. А лицо у него, как у помешанного из достоевских описаний. Таким, как он, можно меня трогать – их касания не ранят.

Захожу в книжный купить новые рассказы старого Брэдбери. Почему-то худой очкарик-продавец вынимает у меня из рук книжку в твердой дорогой обложке и подает взамен такую же в мягкой, вдвое дешевле. Я почему-то не возражаю и даже не озадачиваюсь, как обычно: «Выгляжу нищебродкой?»

Выхожу в фонарный свет, бреду, думая, чем же Брэдбери напоминает Оруэлла. Надо спросить у Егора, он понимает такое.

Навстречу размашисто шагает парень в черном. Останавливается, резко шлагбаумом поднимает руку, преграждая путь, и строго так:

– Возьмите ручку, это – Паркер!

Но я прохожу, не замедляя хода, как-то сквозь. Обтолпили меня ангелы сегодня, йолки, притягиваю юродивых – так пахнет несчастье, что ли?

Машина Влада стоит у парадной, значит, он дома, хотя сам предложил этот месяц пожить отдельно и разобраться в себе, но завтра суббота, он поведет дочку гулять-развлекаться, а я… Нет, лучше сейчас не думать о Егоре, сейчас нельзя.

Вхожу в квартиру и сразу попадаю под прессинг Влада.

Он ничего плохого не говорит, не выказывает недовольства, от него просто поле такое – давящее.

Я что-то щебечу – такое, внятное ему – стараясь не упоминать лекции, потому что он был против этой затеи и нехотя дал деньги на обучение после своих многочисленных «Тебе это надо?!».

– Почему у тебя нет нормальных туфель? – вдруг спрашивает.

– Нормальных?

– Классических. Лодочка на шпильке. Черные, лакированные, например.

– Я не люблю…

– Неважно, – прерывает, – у тебя есть самые разные туфли: прикольные, оригинальные, уродливые, смешные, но нормальных нет. Купи завтра.

– Зачем?

– Чтобы были, – он произносит это тихо, по слогам, – в гардеробе должны быть классические черные туфли. Так надо.

– С чем их носить?

– Воооот… у тебя два шкафа одежды, но нет нормального вечернего платья.

– Я не люблю униформу.

– Неважно. Значит, завтра – туфли и платье, такие, что понравятся мне, а не те, что захочется купить тебе.

– Но у меня завтра весь день занятия.

– Хорошо. В воскресенье поедем вместе и купим. Не забудь скидочные карточки.

Черт. Черт-черт-черт! Ненавижу вместе. Скидочные карточки, угу.

Падаю, наконец, в кровать, оставив Влада и дочку перед телевизором.

Какое счастье, что неделю назад он согласился пожить месяц раздельно – «чтобы ты смогла определиться, чего хочешь от брака, что готова вложить и какие дивиденды иметь».

Я все еще «определяюсь», но зато вот такие вечера, когда он приезжает за дочкой на выходные и ночует, будут пока всего раз в неделю.

Надо уснуть до того, как он придет в спальню. Не хочу ничего. Никакого секса. Нет. С ним – нет. А с кем – да? Сейчас ни с кем. Не тронь меня.

Такой день сумасшедший. И раньше случались такие встречки фриковатые. Но многовастенько для одного дня. Обычно я в ладу с людьми и вещами.

…Гадски неблагодарной чувствую себя, оплакивая свой день, ведь все у меня есть, все хорошо.

Однако черные узоры железного кроватного изножья маячат перед глазами в размытом фокусе слез. Все заслоняет собою тупой и непреклонный экран тоски, от которого не отвести души.

Душа упрямо таращится лишь туда, в никуда, а ведь ни обетования, ни намека на лучшее дано ей не было, все по-честному, да и перрон прибытия сбывшихся чаяний заброшен с позапрошлой эры…

Манящая, ускользающая тоска изнуряет попытками заманить ее в слова, запереть в пределы пережитого, измерить временем, избыть чувством, улестить имеющимися благами…

Шаги Влада, хватаю книжку, раскрываю.

– Читаешь? – спрашивает, развязывая пояс халата. – Неужели это так интересно? Интересней, чем жить?

Йолки… какая тоска…

«Тоска неуловима, – рассказывал сегодня Егор, был часовой перерыв между лекциями, пили кофе в „Марко“, – тоску можно отогнать алкогольными мистериями, когда вино тяжелой кровью переливается в тебя дионисовой инфернальной тоской. И ты причащаешься божеству, обреченному на смерть, а божество причащается тебе, смертному. И на какой-то миг вы делаетесь равны, вы делаетесь одним, и пьянит не столько „гидроксильная группа“, сколько взятая напрокат божественность, твое царственное небрежение временем и пространством».

«Всякий пьяный – немножко Бог», – улыбнулась я.

Влад тихонько захрапел. Вот и славно, не тронь меня, не… да что ж такое! Но неужели ж у меня нет права на мое собственное тело, которое не хочет, не хочет, не хочет никакого вторжения!

Тоска… Господи…

Тоска легко и послушно тает от молитвы. Когда вдруг выдыхаешь из себя гениальную артикуляцию очередного полупрозрения души, и тебе делается хорошо. Пока отзвук слов несет свои волны вверх, пока иронично дивятся на причуды твоих помыслов окрест и там, пока не затихнут последние колебания потревоженной природы, тоска не сунется к тебе.

Но уляжется все, и серым ангелом станет она на пути. Повторов она не боится, она помнит все пережитые сполохи, мутирует быстро и безошибочно, она провоцирует тебя на новые молитвы, на новое расширение души. Она никогда не насытится, как око зрением, как ухо слышанием.

Тоска.

Вечный отсыл к высшему, как бы счастлив ты ни был. Как бы несчастлив ты ни был.

Вечный драйв куда-то во тьму внешнюю, чтобы отпрянуть, отскочить, внять инстинкту, хлебнуть света, жизни, потому что жить как-то надо.

Надо жить. Ненавижу.

…Вдруг ощутила, что больше не плачу.

Заметила лежащую на прикроватной тумбочке газету объявлений. Влад ищет подержанную иномарку для папы? Раскрыла наугад, увидела: «Хотите, я выслушаю вас?», телефон и даже e-mail, надо же.

Что за… странно… очередная завлекалка на психотерапию? Позвонить, что ли… любопытно… завтра позвоню… нет, сейчас.

Глава 3

ЛЕРА

Первый звонок раздался в пятницу, в десять вечера. Сразу поняла, что это по объявлению – как-то всегда интуитивно знала, кто звонит.

Медлила, было страшно. Но решилась, потянулась за трубкой, поднесла к уху.

– Здравствуйте, это вы давали объявление о… разговоре?

Голос женский, дыхание неровное.

– Да, здравствуйте, – просигналила голосом: «Не бойся, мне самой страшно, мы на равных начинаем игру, но играем не друг против друга, а просто в четыре руки».

Звонившая уловила сигналы и немного успокоилась.

– Я… я хочу сделать заказ… черт, нет, не так, я хочу попросить вас… словом, мы могли бы встретиться? Скажем, завтра вечером… нет, послезавтра лучше, давайте утром, пока муж будет на тренировке… Вы любите зеленый чай? В японской кофейне на Московской – подойдет?

Я и не знала, что в нашем городе есть японские кофейни – два года дома почти безвылазно. Нонсенс какой-то – Япония и кофе. Я и кофейня, с ума сойти… И люблю ли я зеленый чай?.. Надо что-то ответить девушке. Или это женщина? Голоса моложе тел.

– Извините, я почти не выхожу из дома последние два года. Но вы приезжайте ко мне, это в центре, угол Поклонной и Садовой.

Смятенное молчание в ответ. Представила себе, о чем думает девушка: идти к кому-то в домок – вдыхать первый густой запах чужого бытия – унылые тапочки – задохлая сантехника – жидкий чай или дешевый кофе – напряженность первой пристрелки узнавания… или наоборот – чисто, просторно, дорого, высокомерно.

Или еще как-то – но это все равно поход на чужую территорию. Но я ничем не могу помочь. Выбирать тебе. Если решишь вступить в игру, то приход ко мне домой – это ценз.

– Вот йолки, – она тянула «й» так долго и смачно, насколько это вообще было возможно: «йййййолки», – извините-радибога, я приеду, – девушка решилась: – Завтра в одиннадцать утра. Продиктуйте точный адрес, пожалуйста.

Попрощались, так и не назвав своих имен. Словно игра предполагала анонимность.

Это авантюра чистой воды – я себя не узнавала, но не хотела задумываться ни над чем.

О Сергее сказала себе: «Его не было. Не было. Потому что так не бывает».

Сюжет с ним, едва обозначив царство вдали на нежном горизонте, стаял вдруг, как морок, оставив после себя мучительное чувство припоминания зыбкого сна. Но это ощущение было временно.

А тогда шалая энергия несбывшегося бытия сменила направление и выстрелила в идею. Идея пала к моим ногам. Я подняла, расправила. И дала объявление в нелепую газету.

В одиннадцать утра все было готово к приходу гостьи. Пап был послан за кофе, минеральной водой и зеленым чаем. В дорогой супермаркет. Вернулся с малым уловом: пятьдесят граммов молотой арабики и пятьдесят граммов длинненьких былинок зеленого чая. В том же супермаркете купил сто граммов пахлавы. Лакомство состояло из тончайших перевитых жгутиков теста с фисташками внутри. Тяжеленькая пахлава – на сто граммов всего два кусочка загадочной тестяной плоти Востока… На этом деньги кончились.

Достала две чашки костяного фарфора. Белые, без всяких золотых каемок и розовых цветов – пусть будет изысканно хотя бы на столе.

В одиннадцать никто не позвонил. Пап тактично ушел к себе в квартиру, оставив входную дверь незапертой.

Одиннадцать десять. Тишина. Кот соскочил с колен, потянулся, вышел в прихожую. Сел и уставился на дверь. Повернулся ко мне и медленно прикрыл глаза. Я вдруг поняла – девушка там, за дверью. Не решается позвонить.

…Интересно, как рождается в нас такт? Как возникает посыл предупредительности? Когда спешишь на помощь, прежде чем об этом попросят? Почему импульс отзывчивости рождается в одних и беспробудно спит в других? И чем его усыпить, если тобой злоупотребляют давно и успешно? Фу, как некстати на меня нашла философичность… или я просто робею момента и медлю…

«Может, я обречена носить в себе излишек такта? Может быть, моя душа нужна для баланса? Чтобы уравновесить чужое хамство и наглость? И мой диагноз – лишь внешняя ипостась выпитости и измученности душевной?» – Я рассеянно тасовала слова и мысли, смешивая их во взвесь незамысловатого утешения.

Кот простерся на дверной обивке, поскреб ее коготками и подал голос, требуя его выпустить.

– Пожалуйста, откройте дверь Кафке, ему нужно погулять. Там не заперто, – решилась я наконец.

Дверь открылась, Кафка важно вышел, не глянув на гостью. Девушка еще помедлила по ту сторону двери, наконец, решительно толкнула ее и шагнула в прихожую.

«Ей пахнет котом. Ненавижу свою квартиру».

Девушка, взглянув, быстро прониклась степенью моей беспомощности и постаралась не выказать жалости даже взглядом.

– Привет. Кафка – самое имя для такого кота. Я – Маша. А ты?

«А я? Кто я? Что за ступор идиотский? Я просто могу назвать свое имя. Меня же не на Страшном суде спрашивают, кто я. Вот у индейцев все имена описательные. Какое бы у меня могло быть индейское имя? А у нее? Маша… какая-нибудь Танцующая-с-волками. А я – Танцующая-только-во-сне».

Я улыбнулась, взглянула на девушку.

– Извини. Знаешь, о чем я подумала? Смешно. Если бы мы были индейцами, тебя бы, наверное, звали Танцующая-сволками. А меня Танцующая-только-во-сне. Атак я просто Лера. Но это не от слова «холера» и не от слова «холерик».

– Вот йолки, я и не думала про холеру, – Маша улыбнулась ярко, искристо, – мне пришло в голову пафосное «лира». И, вижу, у нас получится разговор.

Скинула туфли, курточку, прошла в кухню, прихватив с собой сумку. Чем-то шелестела, звякала, открывала скрипучие дверцы буфета. Я не вмешивалась. Смотрела на сброшенные легкие туфли.

Слишком чистые для прогулки. Значит, девушка Маша приехала на машине. На своей. Да, на своей машине. Это такая маленькая серебристая «тойота», как в телевизоре. Маленький джип. Родители – нет, муж – купил ей джип, потому что так безопасней. Как там в рекламном слогане? «„Тойота“ – управляй мечтой!» Угу. А то мечта управится с тобой. Для баланса.

Маша вошла в гостиную, неся горячий чайник. Поставила, оглядела стол, вышла. Вернулась, неся стопочку беленьких лоточков – в такие фасуют нарезки в супермаркетах. Стопочку венчала крошечная корзинка с чем-то непонятным. Лоточки, лаково блестя пленкой, легли на стол, образуя некий ребус, несложный и радостный.

Маша надрывала длинными ногтями скрипучую тонкую пленку, обнажала тонкие овалы сыровяленой колбасы, желтый веер сыра, оранжевые распластанные солнца нарезанной соленой форели. Какой-то шершавый хлеб, порезанный ровно-ровно. Я даже потрогала его пальцем. Тепловатый.

– Это чиабата, – сказала Маша, – итальянский хлеб. Его пекут прямо в магазине.

– А это? – Я тронула странную корзиночку.

– Это физалис. Вот смотри, как чистить, – Маша легко развела сухие лепестки, обнажив оранжевую крепенькую ягоду. Отогнула лепестки вниз, получился цветок.

Я взяла эту диковину и положила на ломтик форели.

– Мне нравится, – заметила Маша, – оранжевое на оранжевом, разделенное сухими лепестками цвета паутины…

Она помолчала. Потом взялась за чайник, наполнила тонкие чашки. Чай почти не имел цвета. Почти не имел вкуса.

Но он отсылал ко вкусу, и в этом был смысл, потому что, пока ты думаешь о вкусе, гадаешь, есть ли он вообще, чай уже начинает свое действие, разыгрывает свою мистерию в теле, добираясь и до души…

Пили чай, не касаясь пока еды.

Маша не рассматривала комнату, ни явно, ни украдкой. Каким-то образом понимала, что меня это смутит, и глядела на стол, в чашку, на меня. Заметила фисташковую пахлаву. Улыбнулась. Взяла двумя пальчиками хрупкую сахарную вязь.

– Хороший выбор. Пользуешься доставкой продуктов?

– Нет, пап сходил. Он живет в соседнем подъезде.

– А я пользуюсь иногда доставкой. Когда устаю очень на работе. Я работаю в «Юнион-папир». Немецкая компания. Бумага. Много разной бумаги, которая нужна всем, йолки, сколько же им нужно бумаги… А сейчас у меня еще и сессия – второе высшее получаю. Заочно.

Помолчала.

– Знаешь, почему я позвонила? Я не очень люблю говорить. Я люблю думать и делать. Но я очень давно молчу. А сейчас… йолки, с чего ж начать-то… словом, у меня есть сестра. Она замужем уже десять лет. И вот наступает у них кризис в отношениях, давний, в общем-то, кризис, и они решают пожить отдельно.

Муж живет в одной из их квартир уже с месяц, а она с дочкой в другой. Черт… – она оглядела комнату, – ну, такой уровень жизни – две квартиры есть, бывает, да. «BMW» «семерка» у нее, даренная мужем, и все вообще хорошо со стороны материальной. Муж не бандит, просто в бизнесе понимает. Только в нем и понимает, йолки…

В общем, они живут отдельно, примеряя жизнь друг без друга.

Ей хорошо – очень хорошо! – жить одной, ибо муж жутко ее напрягал, и эмоционально не утолял, и любовь к ней выражал… ну, скажем, «материальными ценностями». Мог себе позволить.

Сестра работает, но еще и учится на заочном. И вот, подходит время сессии, и в группе появляется новый парень – на шесть лет моложе нее. Парень наблюдает за сестрой пару дней и вдруг признается ей в любви!

Причем признается в таком стиле и манере, что выдают в нем Поэта.

– Пишет ей стихи с признанием на тонкой бумаге нервным почерком? – спросила я, разрывая липковатые лепестки физалиса.

– Черт… откуда ты знаешь?

– Просто представила, – пожала плечами, – а она что же?

– Ну, она теряется. Она не готова ни к какому флирту, роману, устала от семейного кризиса, и ни на какие новые отношения просто нет сил. Не тронь меня, короче.

Но… начинают они все-таки встречаться, и она просто фигеет от сходства, от того, что он на нее настроен полностью и точно, понимает ее как никто и превозносит до небес… и сестра решается сказать мужу, что все для себя уже поняла и хочет развода.

– О Господи, – я вздохнула, – и муж, конечно же, развода не хочет.

– Не хочет, гадость такая. Но он всегда раньше говорил ей, что если она вдруг вознамерится уйти, то он ни за что не станет ее удерживать. Полтора года назад… – тут Маша вдруг резко замолчала. – Черт, я так не могу, Лера. Давай сначала. Все, что я сейчас тебе рассказывала, – это ни о какой не о сестре. Это обо мне. Просто мне было трудно говорить от первого лица, вот я и придумала себе «сестру».

То есть не так… у меня есть сестра на самом деле, но у нее своя история, а у меня своя. Ну вот, я тебя запутала… – огорчилась Маша.

– Нет-нет, – я даже вскинула ладонь, – я почему-то понимала, что ты говоришь о себе. Ты как-то так волновалась, что я поняла: речь о твоей жизни. И я поняла, что у тебя действительно есть сестра, и что вы похожи с ней, да? Старшая сестра?

– Уффф… да, – Маша устало улыбнулась, – старшая. И похожая. И два года назад она тоже пыталась уйти от мужа. Но тот не отпускал – держал, как мог: слезами, мольбами. И вот тогда мой муж сказал: «Не думай, что я стану за тебя держаться. Захочешь уйти – собирай чемодан и прощай, милая!» Вооооооот… Слышать это было унизительно. Я не нашлась что сказать, но, кажется, с того момента что-то во мне надорвалось. У нас и тогда уже были напряги. Но это были такие, полудетские напряги. В них было много страсти, понимаешь? Весь этот нынешний кризис, холодный, жесткий – он зачался тогда, от его слов «не стану за тебя держаться». Фу, гадость, гадость!

– Ты говори, говори.

– Да. На чем я остановилась… Да, вот. Черт возьми, стоило мне после встреч с этим мальчиком – его Егор зовут – вчера сказать мужу, что я все для себя поняла и хочу развода, как он – нет, ты подумай! – начинает вести себя так же отчаянно, как муж сестры. Увозит меня силком из моей квартиры туда, где живет сам, забирает телефон, не выпускает из дому.

– Как это силком? Связал и понес?

– Нет, ну что ты, это же не кино, – Маша взглянула чуть укоризненно, – приказал собрать вещи, взял меня за руку, усадил в машину и увез. Ребенка еще раньше отвез к бабушке. «Силком» – потому что я не хотела ехать к нему и сказала, что не хочу, не поеду, но у меня не было никакой воли к сопротивлению, не было сил. Совсем. Черт. Так вот бывает.

– Не было сил – это я понимаю, – усмехнулась я.

Маша взглянула тревожно:

– Ты о своей болезни, да? Что у тебя?

– Говорят – рассеянный склероз.

– Прости, я не…

– Перестань. Я уже давно… Ты рассказывай. Что дальше было?

– Да, извини. Сегодня утром, пока он спит, я проскальзываю в ванную, прихватив его мобильник, запираюсь и звоню сестре. Прошу поехать в институт, найти Егора и сказать ему, что я дома заперта и без телефона, а то он сойдет с ума от беспокойства, а номера его мобильника я, естественно, не помню наизусть, кто ж такое помнит, йолки…

– И что сестра? Помогает?

– Подожди, дай я дорасскажу. Тут в дверь начинает сильно стучать муж. «Открой! Открой, я сломаю дверь…» – и тут она заплакала.

Я не знала, что говорить и нужно ли…

– Гад, гад! Мне стало страшно – веришь? Я испугалась того, с кем прожила десять лет, кому родила дочку, кого любила, кто родной человек мне. Испугалась так, что дрожала и почти ничего не соображала. Мне сделалось дурно и хотелось просто подчиниться, послушаться, лишь бы от меня отстал этот страх. Открыла дверь. Он забрал у меня мобильник, посмотрел, кому звонила. Вывел из ванной, усадил в кресло в гостиной. Сел на подлокотник кресла, не выпуская моей руки. Перенабрал номер сестры.

«Зачем ты ей помогаешь?» – спросил. Я не слышала ответа.

Потом стал ей рассказывать, что вот недавно смотрел фильм, где прозвучала фраза «В этой жизни – главное: найти своих и успокоиться», и он понял, что я ему – своя, как его собственное тело, и что НИКОГДА НИКОМУ НИ ЗА ЧТО он меня не отдаст, бла-бла-бла…

– Это хорошо? – спросила я. – Это то, что ты хотела услышать?

– Понимаешь… да, я хотела это услышать тогда, два года назад. Хотела, чтобы он сказал: «Я тоже буду биться за тебя, тоже не смогу без тебя, если ты вдруг решишь уйти».

А в тот момент я не ощущала ничего, кроме страха. Понимаешь, у меня было так мало сил, и все вдруг обернулось так, что я оказалась в его власти. И эта власть испанским воротником сковывала шею.

– Испанским воротником? Такими плоеными рюшами?

– Нет, – улыбнулась Маша, – такой деревянный, зубчиками внутрь. В таком невозможно прилечь – в шею впивается. Но я, пожалуй, выбрала неудачное сравнение, забудь, фиг с ним.

– Так что же сестра?

– Ну, слушай. Егор, разыскивая меня по всем возможным телефонным номерам, вышел на сестру сам. И это хорошо, потому что Влад попросил ее не способствовать моему «увлечению». Сказал: «Я муж, и буду биться, и никаких чужих здесь не будет».

И она ему обещала. Но Егор позвонил ей сам и начал плакать, йолки, он рыдал в трубку, она рассказывала мне потом: «Я без нее не хочу жить, я хочу умереть, поеду к ней, поговорю с мужем, ей плохо, ее никто не понимает, только я…»

– Это правда так? Он тебя понимает?

– Видишь ли… мы такие… совпадающие, вооооот… у меня есть то, что ему нужно, а у него – то, что мне. Кроме этого в каждом из нас есть еще много всего-всего, разного. Но совпадений больше. Я и сестре в трубку шептала: «Мне, кроме него, ничто не интересно и не нужно». И ты права, черт возьми, мне от мужа всегда нужно было именно это признание: люблю и никому не отдам. И, может, он это говорил. Но не словами, а подарками. Но я эти подарки воспринимала как способ похвалиться самим собой, а это гадкая гадость!

– Разумеется, он хвалился собой тоже, Маш. Как без этого?

Я вот смотрю со стороны и понимаю: Егор не мог не появиться в твоей жизни. Но, возможно, появился он не для того, чтобы остаться навсегда. Просто чтобы высечь искру… а еще – скажи, он зануден немного? Правильно я чувствую?

– Йолки, откуда ты… ну, есть немного, да. Он, скорее, не зануден, а… академичен, что ли… на всякие психологические штуки падок, жизнь раскладывает на простое и понятное, но в сложных сочетаниях. В его годы это еще хорошо получается… воооот, – Маша задумалась, медленно водя ложкой в чашке с остывшим чаем.

…Проговорили еще часа полтора, пока она не спохватилась:

– Мне ехать пора. Слушай, Лера, у тебя есть e-mail?

– Есть. Leramert на яндексе.

– Легко запомнить. И, это… я хочу еще прийти к тебе. А моя сестра… можно, я с ней приду?

– А… она захочет?

– Захочет! Ты ей понравишься, вот увидишь! – Маша вышла в прихожую.

– Вот так сразу? – улыбнулась я.

– Почему нет? – пожала плечиком Маша, подводя перед зеркалом губы. – Не провожай, я захлопну дверь. Созвонимся-спишемся! Я ушла-а-а-а!

Дверь щелкнула. Кафка вспрыгнул на колени, провел задранным хвостом мне под подбородком, спружинил на пол, вышел из комнаты.

ДНЕВНИК ЛЕРЫ

«Пожалуй, примусь снова записывать. В Сети вести дневник интересно – словно опускаешь в волны бутылки с посланием.

Итак, Маша.

Мне кажется, помести ее в любые декорации – она останется собой. Нерастворимая такая. А ее муж? Инвестирует в нее „материальные блага“, стремясь откупить часть ее души? Нет, слишком просто.

Но, может быть, ее несчастность предопределена именно независимостью?

мне видится почему-то, что для роли ее мужа пригоден лишь муж-уже-де-факто, но такой… пострадавший чтобы уже… чем он сейчас и занят – „настрадыванием“.

ах, нет, все же я мало что понимаю…

знаю только одно: нельзя новой любовью отменить все, бывшее до нее.

надо как-то вмещать, со-вмещать. Нельзя противопоставлять. Нельзя менять одно на другое – он не меняется в принципе. Старым отношениям надо дать отмереть, и пока этого не произойдет – новой любви не будет покоя… может быть, поэтому так нередки убийства с любовно-ревнивой мотивацией?

откуда я это знаю… откуда… я знаю лишь то, что я так поступила с Сережиной любовью… и со своей… но правильно ли я сделала?

Не знаю…

всякий раз, порываясь прочь, из, к…

словно говоришь себе: „буду теперь жить по-новому“ по-новому, это значит все то же самое, но минус вот эти болючие отношения.

но тебя не впустит никакая форма новой жизни, пока ты не будешь ей соответствовать.

пока ты изживаешь связь, которой хочешь отречься – а изживание ее из себя неизбежно, как выветривание, как испарение – тебе нужно жить нигде…

возможно, это „бездомье“ и есть самое мучительное, его мало кто выдерживает ровно, все системы организма и сознания паникуют, ища пристанища…

в этом яростном верчении, вероятно, и происходит изживание больной связи, и совершается новый формат тебя, пригодный для следующей стадии твоей жизни…

найти бы где мое нигде, чтобы изжить Сережу из себя…

кто бы дал мне приют на это время „нигде“…

Маша вот сейчас рассказывала, как Егор однажды заметил: „Знаешь, что мне больше всего дорого в отношениях с тобой? Обмен теплом здесь и сейчас“. Наверное, он говорил о слиянии: ведь обмен – это взаимоперетекание.

то есть они друг другу идеально подходят в связке „донор-реципиент“

эта связка идеальна для создания брака, НО не может отменить уже существующий брак.

Маша пошла на конфронтацию, потому что была надежда все устроить в соответствии с привычными формами жизни в любви.

не вышло.

надо успокоиться и устраиваться по-другому.

но ведь так не хочется… так хочется поступить по свободной воле,

но нет ее, этой воли, когда ты уже замужем…

и помочь нечем, разве что подставлять уши…

думаю, все будет хорошо.

Маша, видимо, подсознательно мужа хотела видеть действующим именно так. Иначе нашла бы способ устроить „тихий“ развод и просто поставить перед фактом.

в такие вот моменты, после неудавшихся рывков прочь, становится остро-ясно: все-таки все резервы на стороне уже имеющихся систем – мы все играем и работаем на них, в них достанет силы притянуть, вернуть…

и в этом – залог стабильности мира, постоянно пополняемый залог… вот и Сережа…

А я? Есть я хоть в какой-нибудь системе?»

ЛЕРА

Сохранила запись, проверила почту. Пара рассылок и письмо от Маши – надо же, как быстро.

«Привет, я позвоню насчет следующей встречи, скорее всего, через неделю – уезжаю. Знаешь, что? Мне почти хорошо сейчас, после разговора с тобой. Молчать было трудно. То есть сейчас ничего не изменилось, но мне стало легче. Вооот…

Я тут придумала одну штуку: завела для тебя Интернет-кошелек и положила туда немножко денег. Вот ссылка, вот номер твоего счета, вот пароль – думаю, освоишься и будешь покупать через Интернет всякое-разное-нужное.

Кстати, если будут еще звонить по объявлению, говори, что услуга платная. Правда-правда. Из этого может выйти неплохой маленький бизнес.

Ну вот.

Чмоки,

М.

P.S. Завтра тебе доставят из магазина ноутбук, ты сможешь печатать в кровати, в туалете, в кресле, и глаза не так будут уставать»…

Хм… «Чмоки» – это славно.

Ноутбук… была такая мечта. И вот уже ее нет. Я невольно улыбнулась.

Ноутбук – это, наверное, такое послание извне-и-свыше: «Молодец, Лера, что вернула Сережу в его жизнь…» Они там часто извиняются таким вот образом, интересно?

Зашла в свой дневник в Сети, чтобы почитать свежие записи друзей.

Друзья… о которых я не знаю ничего, почти ничего. Просто мне нравится то, что они пишут, им нравится то, что я пишу. Для начала дружбы – самое то. А сколько она продлится – знают лишь боги Сети…

…А потом я увидела сообщение от Гоши Смехова на своей страничке:

«Лера, моя сестра вчера погибла в авиакатастрофе. Летела в Европу, в турпоездку. Сестре было тридцать. Мама в трансе. Напиши что-нибудь в память о моей сестре. Ты сможешь написать как надо, ты – светлая».

…Вдруг ощутила, как кончики пальцев наливаются теплой тяжестью.

«Join to majority» – стучало в висок английское выражение, вызубренное еще в школе. «Join to majority» – присоединиться к большинству.

Открыла чистый лист в «Word-e».

«ПРИСОЕДИНИВШИМСЯ»

Земное притянется земным, пусть у одного из них – самолета – есть крылья, а другое – сама Земля – висит ни на чем.

Прах возвращается в прах, а дух к Богу, давшему его взаймы на краткую жизнь.

Краткая жизнь в семьдесят, при большей крепости – восемьдесят, а у иного – тридцать светлых лет…

Настолько боюсь думать о том, как умирают люди, падающие с неба на землю, что стираю рукой реальность и рисую свою декорацию в этом театре абсурда и страха.

Не буду верить в панику, хрип, вздутые вены, рвущиеся связки.

Это было. Но было потом.

После того как невидимый ангел, предвидя беду, выпустил в салон веселых химер.

Химеры пахли так волшебно, что каждый, приговоренный к корпусу падающего самолета, слышал самый любимый свой запах —

теплой ванили… корицы… дыма «Голуаз»… духов «Ab ovo»… серой пыли, прибитой дождем… изрезанной триммером травы… расхрустанного арбуза… померанцевых деревьев в цвету… поцарапанного лайма…

И пока, закрыв глаза, люди вдыхали каждый свое,

их перенесли через Границу границ Конвоиры Всевышнего.

Чтобы не видели они, слившиеся на время с любимым запахом, как пал бессильно металл на магнит Земли, как тела их распались на излюбленные цвета флагов – белый, красный, синий…

И дальше для них настала жизнь духа, жизнь за гранью нашего разумения.

Мы плачем им вослед, вспоминаем, спрашиваем: «Почему?»

Мы плачем о них, о себе, о бессилье, о страхе.

Мы плачем о неотменимости, непоправимости, внезапности смерти.

Языком ритуала укоряем черного бога блек-джека

За то, что не мы выбираем, когда нам родиться, когда умереть.

Мы выбираем лишь запах, втянув который, переносимся за Границу границ – каждый в свою страну, в свое время.

ЛЕРА

Погибла в тридцать лет… почти ровесница. Здоровая девушка, наверное, раз летела в Европу в турпоездку. А я вот… живу…

Перечитала. «Черная новелла», – подумала. Поставила метку в дневнике, чтобы потом найти: «НОВЕЛЛА НОМЕР ОДИН».

Глава 4

ЛИКА

…На асфальте краской БОЛЬШИМИ буквами «Я тебя люблю!» – так, чтобы видно было «адресату» из окна многоэтажки даже спросонок… Интересно, а пишут ли такими буквами на асфальте «Я тебя НЕ люблю!»…

О господи-боже-мой…

Иду на встречу с мужем своей маленькой сестры. Очень просил.

Маша – сестра – хочет развестись с Владом. Десять лет вместе, дочке шесть всего…

Интересно, есть ли те, кто никогда не хотел развестись…

Я свой рывок прочь пережила полтора года назад. Осталась. Конечно, осталась. Хороший муж, хороший человек – и никакая любовь не оторвет от брака с таким. Или это любовь была никакая? Что уж теперь думать…

Но у Маши иначе все. Влад – умный, преуспевающий, но сухой. Холодный. И тяжелый. Похож на дорогостоящий, отлаженный, изящный механизм. Балует – нет, скорее, удобряет ее подарками и задавливает… чем задавливает, хотела бы я знать это слово… безвоздушием?

Машка – она подвижная, как дух. А он – стабильный и основательный, как… корень дуба.

И могли бы они образовать идеальную пару, еще как могли бы, но вот эта соревновательность самолюбивая в мужчинах, как же она все портит… Господи-боже-мой, помоги… и помилуй нас всех…

«Она девочка, – это Влад, – она должна подстраиваться под меня, стараться угодить моим вкусам. А не я. То, чего она ждет от меня, – того не будет. Так надо».

А чего она ждет? И как надо? А ведь была у них любовь, была…

Вообще, любовь – чудовищное посягательство. Жадность. Обсессия.

Даже самая невинная – а такая бывает? – сжирает приношения со скоростью шального огня и не насыщается.

Хочет больше, еще, еще… впивается укусом – яд зубов наркотичен… сжирает-сжигает мясо до белой кости – не заметишь… а потом зубы натыкаются на кость, и начинается скрежещущая борьба сущностей: «Она девочка, я мальчик, она должна подстраиваться…» Ууууууу…

Не будет подстраиваться моя маленькая сестра. Резону нет. Как дух не станет подстраиваться под плоть.

Помню, в день, когда она родилась, нет, за день до того, как она родилась, была пятница. Конец обычной недели рутинного школьного ада. Впрочем, не совсем обычной, не совсем…

Событие, окрасившее густо-черным мою привычную школьную истерику, было столь непоправимо, что даже думать об этом было страшно: я потеряла чужую книгу.

Одноклассница дала почитать мне том Конан Дойля. Рассказы – конечно же! – о Шерлоке Холмсе.

Том из собрания сочинений – черный с красными буквами на обложке, книга, отменяющая пытки школы и вне школы, стоило лишь раскрыть ее.

Шелковистая мелованная бумага цвета слоновой кости, черные буквы, втягивающие меня в тряский лондонский кэб – тонкие ноги лошадей – туман – тайны и злодейства – тонкие ноздри Холмса – кокаин? – туповатый Уотсон – забыла, забыла книгу в столе на уроке истории СССР…

Через урок прибежала – пусто в столе, лишь явственно пахло чьим-то хищным довольством мародера, еще бы – такая добыча…

Как могла забыть книжку? До сих пор не понимаю…

Мама одноклассницы пришла в школу. Посмотреть мне в глаза. У нее были очень толстые стекла очков. Ее глазки плавали серыми рыбками в иллюминаторах, и мне казалось, что я глубоко под водой, а как можно открыть рот под водой и что-то сказать? Я и молчала.

Мой адрес она узнала у классной руководительницы. Это было в среду.

В пятницу вечером к нам домой постучали – чужая мама все-таки пришла. Стоило ей увидеть большой живот моей маленькой мамы, как рыбки ее глаз метнулись за стеклами очков так сильно, что дернулись щеки.

Жаль, она не переменила решение ввиду неожиданного обстоятельства, не притворилась, что пришла с визитом от родительского комитета. Не смогла покривить душой, наверное.

Дама – чужая мама – терпеливо и деликатно поведала моей маме, что я потеряла книгу из собрания сочинений. Их собрания сочинений их Конан Дойля… о-господи-боже-мой… вот кошмар-и-ужас…

Мне было двенадцать лет.

Книги – единственное место на земле, где мне хорошо.

Книги – мой грех, моя страсть.

И вот выясняется, что я мало того, что! взяла! читала! чужую! книгу! так еще и потеряла ее! И теперь чужая женщина в доме интеллигентно нудит, укоряет и вопрошает, и ей нужно что-то отвечать…

Дама ушла, оставив все-таки свое натянутое прощение. Видимо, ввиду того самого обстоятельства, которое покачивалось тяжеленьким поплавком в большом животе маленькой мамы.

Мама вышла, оставив меня в комнате одну стыдиться и томиться ужасом вины, холодом залившей межреберье.

Повисшее в доме напряжение уже грозило разрядиться криком и битьем, но тут случились схватки, и маму увезли в роддом.

А потом родилась сестра.

Мне двенадцать лет. Ей ноль целых. Она умудрилась помочь мне еще оттуда.

Может, и родиться поспешила для этого? А может, наоборот, подождала чуточку?

Кто знает…

Когда следующая пятница разомкнула ворота школьной тюрьмы, и красный трамвайчик привез меня домой, там уже лежал сверточек-свиточек, ребеночек, сестра.

Нет, не красноватый уродец с припухшими мутно-синими глазами.

А четырехкилограммовый белейший ангелок с черешневыми глазами, светлыми кудрями – да! – и новехоньким носом. Курносым, как у меня.

Такой маленькой сестры не было ни у кого в классе. И не предвиделось.

Каким-то таинственным образом сестру записали мне в актив. То есть девочки в классе стали лучше ко мне относиться. А вслед за девочками, еще более таинственным способом, и мальчики.

Я приносила в класс черно-белые фотографии. Сестра у меня на руках. В кроватке с игрушками. Стоит. Плачет. Смеется.

Одноклассники смотрели. Им делалось нежно в переносице. Им выпадала передышка в ровесниковой гонке. И они завидовали мне.

Боже мой! Завидовать мне! Никто и никогда не завидовал мне. А… лучше не надо об этом.

Моя крохотная сестра… она меня украшала…

Когда на улице ночной лил дождь, мама лежала с мигренью, а отец допивал последнее где-то в своей компании и собирался с духом для пьяного домашнего триллера, я брала спящую сестру на руки, чтобы не одной смотреть из окна на желтый фонарь возле калитки. Не одной ждать железного взлязга щеколды и пьяных куражливых вскриков отца. Вдыхала запах младенческого сливочного виска, впивала губами щечку и так притискивала сестру к груди, что та кряхтела во сне.

Моя крохотная сестра… она меня утешала…

Когда она училась ходить, то падала несчетно раз. Попа была пышная и перевешивала – вниз тянула. Дитя. Упорное, усердное дитя. Многотерпеливое. Морщилось, шлепаясь на попку, и не плакало.

Я привязывала ей маленькую пуховую подушечку, чтобы не так больно было падать. На подушку она валилась потешно. И потешным было недоумевающее личико сестры. Ее черешневые глаза вопрошали: это что там у меня сзади? я просила вас об этом буфере? Именно такие взрослые вопросы, ага. И это было отчаянно смешно.

Моя маленькая сестра… она меня веселила…

Когда случилась у меня первая любовь, ей было пять. Теплой ранней осенью она бегала, загорелая, в одних шортиках, заливисто кокетничая с моим… как бы это обозначить, господи-боже-мой… с моим другом. Взрослым другом – на десять лет и один брак старше меня, таким вот другом. Робеющим коснуться меня. Потому что. Не спрашивайте. Сейчас другое время, и власть эро, а тогда он поймал брыкающуюся сестру, посадил на комод, скользнул взглядом по ее коленкам – плечикам, повернулся ко мне и утвердительно спросил: «У нее твое строение, да?» И было в этом столько нежности и тоски, что я перестала дышать.

Моя маленькая сестра… собой меня представляла…

Она проживала свою школу, грызню со сверстницами и борьбу с маминым «крепостным правом», пока я рожала обоих своих детей, познавала характер мужа и продиралась сквозь быт в другом городе.

Я приезжала со своими курносыми пупсами в гости раз в полгода.

Строгая в любви мама прививала моим ребенкам полезные навыки, упражнялась в дрессуре внучек, а мы с сестрой сбегали гулять. Из нее рвались бунтарские вопросы, ей нужны были советы, ответы, заветы… Она не давала упасть моим словам, ловила их вдохом на лету, в черешневых глазах топила-копила понимание…

Моя маленькая сестра… она меня ждала…

Тем летом мне подвернулась работа переводчиком. Целыми днями, допоздна, по двенадцать часов, иногда больше. Сестра – ей уже было двенадцать – приехала ко мне. Сидеть с моими детьми. Девяностые годы – шла перестройка, и работой дорожили. Вместо моря, вместо веселых каникул у бабушки примчалась она ко мне – помогать. И воспитывала малявок, и варила-тушила-стирала, пока я носилась дни напролет с группами рванувших в Россию туристов.

Маленькая сестра… она меня выручала…

Когда работаешь переводчиком, то даришь людям иллюзию понимания. Смешно – говорящим на одном языке сложнее прийти к пониманию, потому что ожидаемый уровень этого самого понимания тоньше и выше. Неизмеримо выше. Говорящие же на разных языках рады и хлипким мосткам взаимоузнаваемых слов, рады зыбким переправам мыслей через паромщика-переводчика.

А может, разговаривая через переводчика, люди более нацелены на слышание говорящего, чтобы хоть что-то понять? И отступает перед разницей культур всегдашнее стремление говорить самому, заставить услышать себя в любом диалоге…

Может быть, может быть…

Знаю только, что в то время иностранцы испытывали просто спазмы благодарности к переводчикам – mediators, творящим древнее искусство толкования…

Вот и меня тогда просто засыпали подарками. Всяким невиданным вещицам, штучкам, примочкам, одежкам, игрушкам не было числа.

Вечерами мы с сестрой зачарованно бродили пальцами по этим богатствам.

Почти не разговаривали. У меня не было сил рот раскрыть. Она боялась разбудить малявок. Но глазами, улыбками, гримасками и жестами мы оценивали каждую вещицу одинаково и делили «сокровища» без споров…

Маленькая сестра… она меня понимала…

Могла ли я помочь ей, когда она, лет в шестнадцать, пыталась на арене сражений Марса и Венеры превратиться из добычи в укротительницу? Увы, нет…

Та луна, с которой упала я, не ведала боев и угара. На моей луне полупрозрачно жили идеальные герои. Меня хранили неведомые силы – а может быть, собственное пуританство – как музейную витрину, и отдаленные раскаты грохочущей реальной жизни не отдавались дребезжанием в стеклах. Так бывает. И моя маленькая сестра… она справлялась без меня… огосподи…

Она справлялась без меня до самой свадьбы. Когда же я спросила ее о подвенечном платье, то услышала в ответ, что у нее есть французский костюмчик и белая шляпка, потому что платье – дорого, и потом его никуда не надеть, а костюмчик – оригинально: «Да не думай ты об этом, йолки…»

О, я знала, что она хотела свадебное платье. Знала. Просто она хотела хорошее платье. Элегантное. Не кучу глупых белых кружев, болтающихся на обручах. Не наскоро сметанные шедевры кооперативных швей из пригорода. Не вздутые фатином снегурочкины пеньюары. То платье, которое она бы приняла, возможно, не существовало вообще.

Но попытаться стоило. Тем более что одно как раз было у меня на примете. Платье из магазина для богатых. Для очень богатых. Девушка в нашем приходе как раз в нем венчалась в прошлую субботу. Я была знакома с ее мамой, холеной сорокалетней красоткой, и ее папой, владельцем большого магазина. Имущественно-неравное знакомство, что ж. Эти приятели меня любили за ум и заумь.

Я набрала побольше воздуха, готовясь нырнуть в томительный вакуум сразу после вопроса о том, нельзя ли одолжить их великолепное венчальное платье для свадьбы моей сестры, прежде чем его снова выставят на продажу.

Да.

Да, – ответили мне легко и сразу. И платье, и перчатки, и диадему. Только постарайтесь не порвать. Пачкать можно. В химчистке новой итальянской есть знакомые. Оооо…

Немые хвалы небесам – блестящие капли с ресниц – деловой папа и холеная мама, как вы добры и щедры, спасибо, спасибо – ну что ты, мы рады помочь, пусть будет счастлива твоя сестра – она похожа на тебя, кстати, – немножко – да, дай Бог, дай Бог…

Моя сестра похожа на меня… не дай Бог, пусть будет похожа только на себя, моя маленькая сестра…

…Она не верила, что бывают такие платья. Тяжелый плотный атлас, невидимый почти шифон и ручное шелковое выпуклое кружево по оголенным плечам. Ну, не аллилуйя ли, как говорит одна подруга.

Девочка из чистенько-бедной семьи – а какая может быть при пьющем приходящем отце и истово честной маме? – шла к алтарю в невиданном платье, сея противоречивые догадки в пришедших на службу знакомых.

Моя маленькая сестра… такие как мы всегда вызывают толки… А ну и пусть.

Когда-то давно в детстве мы жили вместе.

Странная была у нас семейка.

Отец – всегда пьяный, помятый, одет в испорченные дорогие вещи. Смотрел с тяжелым раздражением, зло и умно, работал снабженцем.

Мама – маленькая, худенькая, в очках, одевалась со страстно скрываемой бедностью, работала в аптеке провизором.

Время было азартное, все играли в дефицит, а она… как лекарства достать – всем и всегда – пожалуйста, за самым-самым дефицитом ради чужого человека шла к заведующей, в глаза лезла. Но ни копейки лишней не брала. «Лихоимство, – говорила, – грех…»

Отец пропивал все, что получал.

Что мы ели? Сочиняла мама что-то из свеколки да кабачков, да кашку из трех круп, блинчики – затейливая бедность, кошмар-и-ужас…

Но.

Два ангела подкармливали нас.

Один ангел – мамина подруга, повар в школе-интернате для всяких отсталых детей. Приносила нам порции вечерние, оставшиеся от детей, которых до ужина забирали: масло желтое, печеньки, пахнущие почему-то мылом. Муки-сахара приносила. Молока. Пироги пекла, нам всегда несла теплые. Праздник.

Другой ангел – молодая мамина сестра, работала на мясокомбинате. Сама яркая, энергичная, хваткая. Приносила нам мясо по дешевке. Иногда обрезки давала бесплатно. А смотрела на нас… не объяснить. Но когда она уходила, мама плакала, а мы остро чувствовали свою приниженность и горячей нежной жалостью исходили к маленькой, обреченно-честной маме…

От всех виденных моделей решила бежать моя маленькая повзрослевшая сестра…

Шагнула во взрослую жизнь детской ступней, встала на каблучки и поймала ветер перемен. Настало время трудоголиков. И она работала по двенадцать часов в день, вместе с мужем, смело вступая в незнакомые пределы.

Приручила компьютер, сотрудников, начальство. Карьерная лестница? Вздор. Эскалатор. Эскалатор, довезет тебя сам, надо только не сходить с него, покориться его постоянному движению, быть, присутствовать, не отвлекаться, не отвлекаться…

Выходные? Да, в выходные – спать, упоительно и долго спать. А потом нежиться в ванне, стараться не думать о работе, не думать о поставках, сроках, кредите, невыплатах, наездах, интригах…

И так пять лет подряд.

Моя маленькая сестра… она была терпелива, как в детстве, когда училась ходить…

Теперь, когда у нее есть средства заставить даже нашу маленькую маму забыть привычную бедность, моя маленькая сестра не отказывает себе в этой роскоши. Она наряжает смущенную маму в легкую норковую шубку. «Покупает» ей гладкие зубки у лучшего стоматолога в мамином городе. И стоят эти зубки как четыре шубки. И робеет маленькая мама, и цветнеет ее черно-белый строгий мир…

Моя давно не маленькая сестра…

Все чувствует, все понимает и обо мне.

Мне невмочь отмечать праздник, и она привозит мне букет ко дню рождения. Невиданные махровые красные маки оплетены сухой лианой. Лиана образует подобие круглой рамы, в случайных гнездышках ее – узкие лакированные красные перчики чили. Красные маки – опиаты – наркотическое забвение – она желает мне передышки от боли. Красные острые жгучие перцы – она знает, что со мной происходит. Мы можем не говорить, как и раньше. Я – потому что больно разомкнуть рот, она – потому что не хочет будить-бередить. Маки и перцы – наш язык.

Меня бьет озноб оскорбленного чувства – ах, обычное дело, живешь, нервами голыми посверкивая сквозь тонкий покров, – и она привозит мне крем и тоник, дорогие и действенные, ведь у нас одинаково чувствительная кожа, не признающая шарлатанской косметики.

Меня пьянит новая надежда, я льюсь словами, переливаюсь перламутрово, улыбчиво, а у нее уже готов артефакт. Протягивает мне духи от «Sisley». Флакон прямоуголен, желт. А пробка… Сквозь глыбу камня прорастает женский образ, женственный космос нежно и яростно покоряет плотный хаос…

Откуда ей дано знать, какие вещи будут символами моих состояний, моей маленькой взрослой сестре?

От Бога? Значит, ему не все равно? А ведь я в этом почти уверилась…

«ФЕЯ» – так обозначен ее номер в мобильниках моих дочерей.

Феей прилетает она на джипе и в церковный приют для бездомных детей, привозит заказанные ими подарки.

Маленькой девочкой плачет потом, уронив голову на руль, потому что жаль этих бродяжек, бегущих без устали отовсюду. Из самого заботливого дома тоже. Жаль их, и еще какое-то смешанное чувство от того, что кто-то из них стащил телефон, пока она катала их по городу. Телефон и еще всякую мелочь… Нет, она не принимает позу оскорбленной добродетели «я к вам со всею душой, а вы…», нет. Просто вот плачется ей, и все…

Может, оттого, что она маленькая, все еще маленькая? Такой вариант травести…

Заключает хорошие сделки, делает приличные деньги, коллекционирует впечатления от SPA-салонов, от ресторанов с двумя-тремя звездами Мишлена. Любит виски двадцатилетней выдержки.

Как большая.

Сидит, забившись в кресло, у психотерапевта, сбивчиво рассказывает, замирает…

Как маленькая.

И как задалось с самого начала – так все и идет.

Она – маленькая сестра – спасает, помогает, выручает всей собой.

Я – давно уже объект заботы, любви и внимания.

Я могу только размышлять об этом раскладе.

Дивиться чуду и повторять, покачивая головой: моя маленькая сестра…

Не хочу думать словами о том, что сеянные в голод зерна отборного маминого альтруизма взошли и принесли, наконец, плод в «тридцать, сорок, шестьдесят крат». Не хочу. Пусть это так, что с того?

Закон сеяния и жатвы не объяснит и не опишет чудо и благодать тонкого сестричества.

Когда в Великую Стену Смеха и Плача две разные женщины суют одинаковые буковки, завернутые в одинаковые фантики надежд.

Когда каждая из них ощущает двенадцать лет разницы как благо.

Одна думает: я приду через двенадцать лет туда, где сейчас печатают наличное время ее следы.

Другая думает: как хорошо, что ее линия времени проходит не там, где прошла моя.

А еще, думает та, другая (которая – я): что-нибудь да значит, что одну дочь я родила в двадцать один, а другую в тридцать три…

И линейное время сворачивается в кольцо, возвращая меня в детство, юность, взрослость, и так без конца…

Но мужья у нас разные. Разные по… составу, что ли… И потому вряд ли она останется… разведется, если только Влад не станет ее удерживать достаточно сильно. Но ему нужно что-то в себе пересмотреть, что-то в своем отношении к Маше очень сильно изменить, иначе удерживать бесполезно…

Как же хочется зелени глазам после зимы… пригрело так, что все в летних платьях, а зелени еще мало. Впрочем, в Питере ее всегда мало, ужас как жаль.

Сворачиваю на набережную Карповки – пройду через Ботанический сад.

Так смешно он назывался при Петре – «аптекарский огород»…

Всю раннюю «лысую» весну я хотела в ботанический сад – именно в оранжерею: глаза голодали по зеленому.

А сейчас сразу за оградой так сочно-зелено, и ни в какую оранжерею не хочется идти – смысл пропал.

Питерской зелени всего-то дней десять, но в саду уже по газонам ползают косилки и пахнет свежескошенной травой – чудно…

Сад – очень маленький парк, зеленая мини-юбчонка на длинных ногах мегаполиса.

Город тянет руки сквозь прутья ограды: я туууууут, не забывайся, ты не в лесу… огосподи…

Выхожу за ограду, смотрю на дом, где новая квартира Влада, этот месяц он будет жить там один, без Маши. Проба развода? Неужели отпустит?

Взглядываю мельком на его окна – за стеклом грустное женское лицо.

Не грустное даже – печальное.

Странно… Кто бы это мог быть…

Женщина смотрит на улицу, на прохожих, никуда не уходит.

Смотрю на нее в открытую уже, остановилась и смотрю.

Она, наконец, замечает меня. Улыбается. И кивает.

Мыслимо? Что за…

Звонит мобильник. Влад.

– Привет, Лика, ты уже где?

– Смотрю на твои окна.

– Замечательно. Я сейчас подойду.

Глава 5

ЛЕРА

Ну вот и нашлось мое нигде… то самое бездомье, где нужно переждать, пока тебя отпустит связь.

Сижу вот в кресле перед окном, поглаживая Кафку, смотрю на тусклый шар фонаря. Редко-редко какая машина проедет – полтретьего ночи, почти все уже приехали, куда хотели, наверное.

Спать не могу. Сон, приходивший на помощь почти всегда, вдруг застрял где-то, пасуя перед впечатлениями от сегодняшнего вечера в кафе.

– Мы ждем еще одного человека, – сказал подошедшему официанту Влад, – закажем попозже.

– Кто придет? – Я вдруг ощутила тревогу, почему-то представилось, что Сергей. «С какой стати? – уговаривала себя. – Мир не настолько тесен, чтобы я встретилась с ним еще раз, я не хочу, не хочу, не хочу!»

– Одна женщина должна подойти, я пригласил ее.

«Одна женщина»? Интересно… неужели он увлекся кем-то, и Маша теперь может получить развод?

– Мне нужно отойти на десять минут. – Влад поднялся, беря со стола мобильник. – Я попрошу, чтобы принесли кофе. Или чай?

– А можно молоко? Холодное?

Влад удивленно взглянул, кивнул и отошел от стола в глубь зала.

Я уставилась на лежащую на тарелке белую льняную салфетку, сложенную в затейливую фигурку.

…Странно, сто лет нигде не была, но не хочу смотреть по сторонам. Боюсь людей? Предметов? Шиза какая-то…

…Вот край занавески вижу, тяжелое плетеное кружево по краю, красиво. Но не хочу поднять взгляд и рассмотреть карниз.

…Вот край красной скатерти на соседнем столике, и темно-коричневые ножки стула, и черные лаковые лодочки на шпильке, тонкие щиколотки в черных колготках… или чулках…

Чулки, наверное, на широкой кружевной резинке, за которой белая кожа, и от этого контраста у кого-то заходится сердце при взгляде на…

Что за чушь, чудилко, смотри лучше на салфетку…

Как называется это искусство складывать объемные фигурки из плоских листов? Оригами… оригами – да, почему-то вспоминается японский журавлик – что-то такое хрупкое, болезненное, прекрасное…

«Вы прекрасны в этом платье», – так он сказал, и был серьезен и бесстрастен, этот чужой, холодный мужчина, Машин муж Влад, который сейчас ждет какую-то женщину, она придет сюда, и надо будет улыбаться, наверное, а я даже не знаю, зачем я здесь…

Ах да, ведь это он привез меня к себе, а потом сюда, ну так ведь он сам и объяснит все, зачем же я мучусь тем, что говорить, я просто буду смотреть и слушать, и вообще, не о том ли я давала объявление в газету?

На этой мысли чуть улыбнулась, стало легче.

Итак, я здесь, чтобы слушать, только и всего. А новое платье – это просто служебная одежда, как белый халат или униформа.

Новое платье – светлая туника с неширокой атласной лентой под лифом. К платью прилагались длинные плотные леггинсы в тон и того же цвета атласные легкие сапожки на плоской подошве. Все вместе почему-то напоминало балетный костюм.

«А это небольшая компенсация за форс-мажор», – сказал Влад, зайдя в комнату через полчаса, доставая из плотного глянцевого пакета коротенькую курточку светлого меха.

К тому моменту я уже надела принесенный костюм. Шубка…

Уставилась на витые шелковые шнуры ручек пакета.

– Видите ли, – произнес Влад, – я не могу заставить вас принять подарок. Но вы могли бы просто надеть это сегодня, для тепла, весна сейчас жаркая днем и холодная вечером. Вы меня очень обяжете, исполнив мою просьбу. Если вы решительно не захотите оставить мех себе, я просто верну его в магазин. Согласны? Но я бы отнес это к ммм… учредительским затратам, скажем так.

– У вас дар убеждать, – я сказала серьезно, без улыбки.

У него действительно дар убеждать, дар, подпитываемый некой властностью – невозмутимой и, видимо, врожденной. A y меня какой дар? Дар принимать броски, видимо… не знаю.

Как интересно он сказал о шубке – «мех». Какой-то особый сленг людей, не робеющих в мире вещей…

«Лера, черт, мы попали: Влад – мой муж, – оказывается, следил за мной все это время. Намеревался вычислить „соперника“. Знает твой адрес и собирается прийти поговорить. Так что жди гостей, вот гадость…» – написала Маша.

Немножко поздно. Это ее письмо я получила уже дома у Влада, просмотрев свою почту в ноутбуке.

…А у Влада я оказалась так: вчера в дверь позвонили, я сидела у компьютера. Вставать с кресла и идти открывать было долго, и я развернулась и подкатила к двери прямо в коляске. Открыла не спрашивая. Почему-то.

Незнакомый мужчина. Я смотрела внимательно, отмечая про себя непривычную лощеность облика – костюм был как-то ломко-элегантен, словно скроен по лекалам для кузнечиков, с учетом всех сложносоставных изгибов. Туфли блестели – так начищены.

– Вы – Лера? Здравствуйте, – тут он чуть поклонился, быстро справившись с удивлением при виде инвалидной коляски. – Мне нужно договориться с вами об одном деликатном деле.

– Здравствуйте. Вы по объявлению?

– Ммм… скорее да, чем нет. Видите ли, вашим объявлением заинтересовался один человек. Он попросил вас приехать к нему. На деловую встречу.

– А почему он сам…

– Исключено. Из соображений… ммм… частного порядка. Так надо.

– Но я, я… не выхожу, понимаете…

– Не вопрос, – прервал незнакомец, – машина внизу, лифт работает. Коляска складывается?

– Нннет… – Я растерялась. – Куда вы хотите меня везти? – Вдруг стало страшно.

– Прошу прощения, не хотел вас волновать. Видите ли, наш… работодатель наткнулся на ваше объявление. И хочет поговорить с вами. Форс-мажор.

– Я это уже поняла. – Страх вдруг отпустил, и я улыбнулась. – Хорошо. Поедемте. Только кот поедет с нами.

– Насчет кота указаний не было, но… только держите его при себе.

…Поездка в комфортной черной машине – я плохо разбираюсь в марках – доставила удовольствие почти забытое: за окном мелькали люди, дома, машины, деревья, все давно невиданное из положения «мимо».

«Еду куда-то… авантюра за авантюрой… надо же… стоило стать слабой и не способной к своевольной беготне, как жизнь тут же применила другую методу вовлечения в себя… ну что ж… посмотрим, что там, дальше».

– Надеюсь, вам тут будет удобно, – проговорил незнакомец, подкатывая меня в кресле к большому – в пол – закрытому окну.

– Забыла спросить, как вас зовут. – Я вопросительно взглянула, улыбаясь чуть виновато.

– Мы еще вернемся к этому вопросу. Думаю, скоро. Да, я не сказал сразу, чтобы не напугать вас… – Он помедлил и произнес с оттенком властности: – Вам придется пожить тут некоторое время. Здесь есть все, к чему вы привыкли: ноутбук, Интернет, есть книги…

Он что-то нажал на столике, и фрагмент стены медленно повернулся, явив с обратной стороны вертушку с книгами.

– Кровать вот здесь, – он нажал другую кнопку, и еще один фрагмент стены медленно выдвинулся чуть вперед и двинулся вправо, открывая нишу, при виде которой я сразу подумала: «Альков» – так поразили высокие столбики большой кровати темного дерева. Светлое белье без ожидаемых почему-то кружев напомнило больничное.

Я мучительно вслушивалась в себя, но «индикаторы» тревоги почему-то молчали, несмотря на острейшую странность ситуации.

«А и не буду нервничать – решила, – раз молчит душа – пусть».

– О чем вы думаете? – прервал молчание незнакомец.

– О том, что мне почему-то совсем не страшно.

– Я рад, – серьезно заметил он, – с вами приятно иметь дело. Поверьте, я не привез бы вас сюда без причин. И не могу вот именно сейчас говорить с вами о них. Я… мне… словом, я так понял, что вы не торопитесь и вольны распоряжаться временем по своему усмотрению. Вот я и решил прибегнуть к аутсорсингу, скажем так. Окажите мне честь и просто побудьте моей гостьей.

– Значит, все-таки вашей? – Я улыбнулась.

– Значит, все-таки моей, – серьезно произнес незнакомец, – есть какие-нибудь пожелания?

– Я… мне нужно немного времени, чтобы… освоиться, я пока не могу ни о чем думать… впрочем, мой отец – он может встревожиться, если зайдет, а меня нет – я же никуда не выхожу. И… что такое «аутсорсинг»?

– Позвоните ему. Скажите, что вы в гостях у друзей. Пусть позвонит вам сюда, вот номер, – он протянул карточку с семью цифрами, – так он будет за вас спокоен и в любой момент будет знать, где вас искать. Да, адрес – Первый Конный проезд, 12, квартира 50. Аутсорсинг – это бизнес-термин, извините, привычка, пустое, не стоит внимания.

– Можно, я задам вам еще вопрос? – решилась я.

– Ммм… смотря какой.

– Вы – муж Маши?

Не вздрогнул, не изменился в лице. Внимательно посмотрел на меня, запрокинувшую голову, чтобы глядеть ему прямо в глаза.

– Я уже говорил и еще повторю: с вами приятно иметь дело. Мне пора идти, до встречи.

…Задумчиво водила пальцем по мелкозернистой поверхности крышки ноутбука. В сером кружочке серебрились буквы «DELL».

И это учел, надо же. Лэптоп, недавно подаренный мне Машей, был именно такой марки. Или просто совпало.

Кафка, тоже на удивление безразличный к перемене места, спокойно дремал у живота, источая ровное тепло.

«Не стоит сейчас гадать, зачем я понадобилась Машиному мужу, – думала я, – нужно как-то вживиться в это место, дать вещам время ощутить мое присутствие, дать комнате возможность принять меня. Надо просто „уйти“ отсюда в Сеть. Проверить почту. Почитать дневник. Написать что-нибудь. Я здесь, и в то же время там, где обычно. Ничего особенного не произошло».

Но до Сети дело не дошло: я позвонила папу – тот смотрел футбол по телевизору и потому рассеянно отреагировал на сообщение, что я «у друзей», но номер записал и тут же перезвонил, но адрес записывать не стал: «Доча, играют наши, я побежал», – и умчался досматривать матч.

Немного погрустила над его реакцией и как-то вдруг соскользнула в сон, едва прилегла на «альковную» кровать, чтобы попробовать, удобен ли матрас.

Проснувшись, решила не смотреть на часы.

Я знаю, что проспала часа три, но какая разница? Я попала в иное мне пространство, пусть и время будет тут иное мне.

На столе возле ноутбука стояли сок, маленькая кофеварка и лежала записка:

«Лера, добрый вечер. Ужинать будем в кафе, а пока вот сок, кофе, шоколад. Бутерброды и мороженое в холодильнике».

Пока ноутбук загружался, я налила себе соку, выбрав из пяти видов томатный, достала бутерброд с ветчиной и сыром.

Чуть отсыревший в холодильнике хлеб немного лип к нёбу, но томатный сок – густой, солоноватый, прохладный – «смывал» это небольшое несовершенство вкуса.

Ввела в адресную строку ссылку на «свой» почтовый сервер.

Набрала логин, пароль.

А там это письмо от Маши – о том, что Влад собирается ко мне с визитом. А тот уже свершился, теперь я наношу ответный, угу.

Подкатилась на кресле к окну, сидела, наблюдала за прохожими, заметила на тротуаре под окнами какую-то милую женщину в брючном костюме – она стояла и смотрела на меня. Улыбнулась и помахала ей рукой, она тут же поспешила отойти.

А я все смотрела на девушек в нарядах – казалось, одежда празднует лето – и постепенно уплыла в детские воспоминания, потом в комнату вошел Влад с платьем для меня…

Потом принес курточку-накидку светлого меха. Интересно, откуда он знал, что я мерзну по вечерам даже летом, и меховая «кацавейка» мне в самый раз, чтобы не дрожать… И я, конечно же, надела ее, и мы приехали в это кафе, куда должна прийти какая-то женщина…

– Привет, Лера.

Женский голос.

Сейчас я подниму голову и увижу… кого? Судя по шелковистому теплому голосу, увижу молодую женщину лет двадцати пяти, холеную, милую, беззаботную и… здоровую. О-о-о, вот только не надо это слово, это фигня, это не из моего языка, я просто отказываюсь думать в таких терминах…

– Привет, – поднимаю голову: давешняя женщина, что смотрела на меня с улицы, та, которой я улыбнулась и помахала рукой.

– Вы… – выдохнула я, и виски от волнения чуть вдавило внутрь.

– Вы знакомы? – с удивленной улыбкой произнес Влад. – Или?

– Нет, просто увидели сегодня друг друга через окно, – улыбнулась пришедшая.

– Знакомьтесь, – Влад обрел свою обычную невозмутимость, – это сестра моей жены – Лика.

Я старалась сосредоточиться на лице Машиной сестры, рассмотреть черты, уловить сходство, но ничего не получалось – веселящее облегчение от того, что не придется знакомиться с пассией Машиного мужа, слегка опьянило, и оттого лицо Лики виделось немного «не в фокусе».

Тогда я прикрыла глаза, откинулась на спинку кресла и чуть уперла ладони в край стола.

– Ты уверен, что ей по силам такое времяпровождение? – Голос Машиной сестры.

– Нет. Но я в отчаянии, – голос Влада был почти бесстрастен, – вчера она заявила, что эта девушка – единственная, кто может на нее повлиять. Я должен контролировать ситуацию. Я мужчина. Считай, что это форс-мажор.

– Что ты собираешься делать? Маша знает, что мы здесь?

– Нет. Она не знает, что мы здесь, я не знаю, где Маша, так что все по-честному.

– О господибожемой…

Я открыла глаза.

– Не беспокойтесь. Я уже прихожу в… в себя, – улыбнулась я, – и… здесь готовят суп?

– О, здесь готовят такие супы, Лера, – Влад заметно воодушевился, – например, ботвинью из раковых шеек. Хочешь?

– Очень! – Я вдруг почувствовала себя почти счастливой. Даже привычная слабость чуть отступила.

Официант записал заказ, разлил по стаканам «Перье» с запахом лайма, исчез. Влад извинился и вновь отошел от стола ответить на звонок по мобильному.

– Ты заметила, – заговорила Машина сестра, – он всегда как в маске? А меня всегда тревожили эти венецианские карнавальные надевалки на лицо, которые с дли-и-и-инным таким клювом.

А недавно один друг рассказал, что маски эти придумали в страшное время – во время эпидемий чумы. Люди пытались как-то заслониться от заразы, ну и вставляли в ноздри такие длинные турунды, пропитанные чем-то. Эти фитильки торчали из ноздрей сантиметров на десять. И чтобы обэстетить как-то этот видок, придумали надевать маску такую с «клювом», прикрывающим «фитильки».

А позже кто-то придумал раскрасить эти маски и надеть на карнавал.

Оттого-то они мне и страшны, видимо – несут инфу о собственном происхождении: аккумулированный страх многих людей, а я ловлю. Я вообще легко всякую дрянь и мерзость славливаю на свой радар. И тревожно сжимаюсь.

Я улыбнулась:

– Та же фигня, как говорят мои сетевые друзья.

– Он сказал, что перевез тебя к себе, ты как себя там чувствуешь?

– Перевез? – переспросила я. – Нет, не совсем так… Он привез меня утром в эту квартиру, просил некоторое время побыть там. В рамках объявления об услуге. Хочет поговорить, но не знает, когда почувствует себя готовым. Мне, в общем-то, все равно, где зависать, если Кафка рядом.

– Кафка?! «Все равно, где зависать, если Кафка рядом» – это просто постмодернистский слоган! – рассмеялась Лика.

– Ага, – заулыбалась я, – только мой Кафка – это кот.

– К-к-кот?! – Лика захохотала было в голос, но, спохватившись, прихлопнула ладошкой рот. – Офигеть! Супер! Ну, раз Кафка рядом, то нашего Владика снести тебе будет легче.

Она как-то враз посерьезнела.

– Пока его нет, расскажу тебе немножко из этой эпопеи, хочешь?

Я кивнула. Отпила минералки. «Горячего супа – горячего супа – горячего супа хочу».

– Как-то ночью, – начала Лика, – мне снится, что я вожусь с таким красивеньким мертвецом.

Ну, просто гламурный красавчик, а не труп. Глаза закрыты, оцепенение еще не началось, температура тела еще не упала, и даже не совсем ясно, труп ли, но по сюжету сна – считается, труп.

А мне по сюжету приходится с ним «разговаривать», монолог такой сценический произносить. Сижу, словно на сцене, в купе поезда, что несет меня куда-то стремительно к неведомому пункту прибытия. Сижу, поправляю лежащий у меня на коленках труп молодого мужчины, разговариваю с ним о каких-то его траблах, и он, представь, временами оживает и выказывает понимание. Потом я вижу себя в туалете и чувствую, как уходит из меня вода – стремительно и обильно, как никогда не бывает в жизни. Ой, прости, я про туалет за столом, – спохватилась Лика.

Я рассмеялась:

– И что же дальше?

– А дальше… Днем мне звонит Влад – можно ли приехать поговорить, форс-мажор у него, мол.

Приезжает и рассказывает, что пытался покончить с собой. Очень разумным способом: не ел и не пил никакой жидкости четверо суток. При этом вода покидала организм стремительно, а жажды не было вовсе – помнишь мой сон?

«Я, – говорит, – такой способ естественный выбрал, чтобы никого не привлекали по моему делу. Типа такой вот радикальный дауншифтинг.

Оставил записку предсмертную, в которой были одни цифры. Маша бы поняла, что к чему, это касалось только бизнеса, чтобы вовлеченные в него люди не оказались выброшенными на улицу моим поступком. Но никто посторонний не воспринял бы эту записку предсмертным посланием.

Но когда почувствовал, что силы покидают настолько, что уже вот-вот потеряю сознание, то все-таки испугался и открыл дверь в квартиру. Потом включил телефон прослушать сообщения. Услышал дочкин голос. Вспомнил твои слова, сказанные накануне. И передумал умирать. Выпил коньяку и поехал к Маше. Бороться дальше».

– Н-да… сон и явь, однако… тут тебе и возня с трупом-не-трупом, тут тебе и потеря воды, как не в жизни… А что за слова, сказанные тобой накануне?

– Да ерунда. Сказала, что никто не может заставить жить или умереть другого человека. Только сам.

Я замолчала и снова уплыла взглядом в никуда. Я не хочу заставлять себя жить. Это совершенно точно.

– А вчера он пригласил меня с мелкой – ну, моей младшей дочкой, – в гости к себе.

Созрел показать свое новое жилье – стильная и комфортная стодвадцатиметровая квартирка с двумя санузлами, сауной и камином. Моя сестра не хочет в этой роскоши жить, предпочитая свободу.

– Это где я сегодня провела день? – уточнила Лера.

– Да, там я тебя и увидела сегодня днем с улицы.

Ну вот, а вчера вначале он завез нас в «Глобус-Гурмэ», чтобы купить еды – Маша же там не живет, и никто, соответственно, не готовит. Покупал он по принципу «тебе нравится? дайте три!» Продавцы усердствовали, совали нам в рот на пробу сыры, хамоны, наливали вино. К чести Влада – он покупал все, что пробовал, все, на что дети – его дочка и моя – показывали пальцем…

Заполнил тележку на сумму… мы на столько полмесяца можем жить.

И мы поехали смотреть закат над озером – окна гостиной выходят туда.

Квартирка оказалась хороша. Безупречно хороша – дизайнерская отделка, подбор мебели, вентиляция, микроклимат – все очень приятное, без дешевого шика. Да что я тебе рассказываю, – спохватилась Лика, – ты же сама видела!

– Я… я не совсем понимаю, что именно я вижу, когда вижу.

Лика внимательно смотрела на меня, не говоря ни слова, ожидая продолжения.

«У нее не такие глаза, как у Маши, и нос другой, и рот, и шея, и… стать, но всякий, едва взглянув, узнает в них сестер… о чем я говорила? Ах да, о дизайне квартиры…»

– Ну, вот ты говоришь «дизайнерская отделка», а я вижу просто светлые стены, раздвижные ниши – пространство, словно оно было таким всегда, как горы, море, трава… Я странная, да?

– Ты – чудесная, господибожемой, какая же ты чудесная, – улыбнулась Лика и продолжила: – Мы ужинали печеной молодой картошкой, заедая ее белугой горячего копчения, свежим розмарином и помидорчиками черри, пили какое-то английское темное пиво с привкусом меда…

Вернее, ела я, а он только говорил-говорил-говорил… о сестре. О том, что не мыслит без нее ничего, о том, что она – идеальная женщина, идеальный друг, идеальная жена и что он не ценил, потому что не понимал, а теперь вот она не хочет его слушать, стекленеет глазами…

А я неловко пихала в рот маленькие вкуснючие картошечки, старалась незаметнее жевать белугу, щипала розмарин – его я не стеснялась поедать, вроде как горьковатая трава соответствовала случаю…

Слушать и не есть я не могла, ибо монолог – с моими репликами-вставками – длился и длился, и потом – кушать, это я очень люблю, – Лика улыбнулась и забавно сморщила нос.

– Кстати, я уже есть хочу, что ж так долго эту ботвинью не несут… Ну вот, потом мы перешли в гостиную. Свечи, камин, супердорогой «Remy Marten Louis XIII» из бокалов «Riedel» ручной работы… Ой, прости, опять я гружу тебя подробностями, ничего тебе не говорящими…

– Нет, говори, как тебе говорится! – запротестовала я. – В этих незнакомых словах столько музыки и… флера! Пусть будут!

– Да? Хорошо, – улыбнулась Лика, – словом, я старалась отвлечь его от Маши, переключить его мысли на него самого. Заметила ему, что он не стал нуворишем, несмотря на стремительное становление самостоятельным человеком.

Сказала, что мне нравится, как он подтягивается интеллектуально к тому, что может позволить себе материально, и это красиво. А потом сказала, что, видимо, жизнь просто сталкивает его теперь с вызовом, и от него требуется выйти в вопросе построения отношений на тот же уровень, на котором он находится материально и интеллектуально.

Я говорила наобум, потому что утешать и поддерживать его как-то надо было, но как и чем можно утешить, если единственно нужная тебе женщина не хочет больше быть частью тебя… не хочет, и все… господибоже… что тут можно говорить…

Лика помолчала, потом вновь заговорила горячо, словно силясь уговорить кого-то:

– Неважно, что она, скорее всего, переменится к нему, что снова все будет хорошо, этот брак не таков, чтобы просто перестать быть…

Ему нужно переживать именно то, что обложило его сейчас.

Он стоит перед вызовом соответствия моменту, и я тоже, и вчера нам обоим было трудно в одном ключе. Знаешь, возможно, наибольшее утешение в том и состоит, что кто-то сходит в твой контекст и просто стоит и смотрит вместе с тобой на летящие на голову миражи кирпичей, вжимая плечи и уклоняясь синхронно с тобой…

Лика снова умолкла, словно просачиваясь вослед своему взгляду в никуда.

– Кстати, – улыбнулась она, – до этого кризиса мы с ним слегка враждовали. Вернее, я с трудом терпела его гнетущее мизантропство. Хотя понимала и истоки этого мизантропства, и общую неплохость его натуры… а теперь вот сблизились… родственное тепло, поддержка, все дела…

Но знаешь, почему я пошла на сближение на самом деле? То есть, конечно, да, я не могу отказать, когда просят о помощи, а он просил. Но еще мне казалось, что я, принимая участие в нем, отвлекаю его пристальное внимание от Маши и тем даю ей немножко больше свободы для маневра и времени для понимания того, чего она хочет на самом деле, понимаешь? И еще этот сон… зеркальные нейроны…

Я ощущала легкое головокружение от потока страстной Ликиной речи.

Влад подошел к столу одновременно с официантом, принесшим, наконец, ботвинью.

Суп из раковых шеек с молодым укропом и сливками был так хорош, что мы ели молча. Болтали и шутили уже позже за шашлыком из форели.

А потом…

Потом Влад сказал:

– Я позвал тебя, Лика, чтобы ты услышала то, что я скажу сейчас. И передала Маше. Впрочем, я и сам скажу ей при случае, но, возможно, у тебя эта возможность появится раньше.

Он помолчал пару секунд.

– Если Маша, несмотря на все мои уговоры, разведется со мной, то я тут же женюсь на вот этой девушке, – он тронул мое запястье и уточнил, чтобы не осталось никаких сомнений: – На Лере. Вот такой вот ребрэндинг.

Я опустила голову, виски словно вогнуло внутрь, и заложило уши.

– О чем ты сейчас думаешь? – Влад обратился к Лике.

– Вряд ли тебе доставит удовольствие это слышать, – задумчиво проговорила Лика, глядя в сторону.

– Хорошо, не говори. Нам уже пора ехать. Я подвезу тебя к метро?

– Да. Поехали.

В машине я молчала. Голова была удивительно пуста, в душе тоже никаких чувств… словно я уже умерла. Наверное, поэтому со мной обращаются как с куклой. Привозят, увозят, играют со мной, играют в меня… И во мне нет ни воли, ни желания возразить, возмутиться, есть только ровное отстраненное любопытство, словно все это не со мной… Это мое нигде. Ну, что ж, как-нибудь да будет, ведь еще никогда не было, чтобы никак было.

– Удивительный проект! – произнесла я, обращаясь к Владу с улыбкой.

– Поверьте, я бы не осмелился навязать вам физический брак. Речь о чисто формальном аспекте, но… Маше этого бы хватило, чтобы одуматься. То есть я верю, что дело до этого не дойдет, и она одумается раньше.

«Удивительный проект…» И это все, что я смогла сказать… Впрочем, какой смысл произносить то, что не произносится само… как там в Евангелиях? «От избытка сердца говорят уста…» где тот избыток… нет его… ничто не теснит настолько, чтобы вскипали слова, ничто… пусть хоть на что-то сгожусь людям, пока жива… так, стоп. Давай-ка спать, голубушка, а то так далеко зайдешь…

Забралась в кровать.

Кафка перебрался на подушку и привычно устроился у щеки.

Вспомнила, как Лика успела мне шепнуть, пока ехали: «Прости нас всех, детка. Что втянули в этот театр абсурда». Я в ответ улыбнулась: «Жизнь богаче фантазии». – «Ты-красивая девушка, – сказала еще Лика, – нет, не так – прекрасная. Именно что».

Прекрасная я. И куда теперь деваться Маше? Выручать меня, вместо того чтобы заниматься собой?

А Влад… его жалко почему-то.

– Я оценил вашу выдержку, – сказал, когда мы вернулись из кафе, – и, да, если вам нужны какие-то вещи из дому, можем съездить за ними завтра. Хотя я предпочел бы просто купить все необходимое. Как насчет неутомительного шопинга в эту субботу? Легкий рестайл не повредит любой женщине.

– Утром поговорим, хорошо?

В магазинах не была года три уже… Эти его словечки непонятные, забавные… «умнят» его, но как-то очень косметически, не по сути…

Почему во мне нет никакого протеста? Но ведь я сама предлагала выслушать любого, кто обратится? Вот то, что он делает, и есть его способ рассказать о себе. А я просто слушаю.

Но ведь он использует меня… а ну и что?

Подумаешь, использует. Но разве говорящий не использует слушающего? Разве не вовлекает его в себя самого, не делает частью себя, чтобы родить понимание.

И что это как не брак – вот это вот становление слушающего частью говорящего? Потому тебе и не дико, что он заявляет, что женится на тебе. Ему нужно понимание. И он готов родить его, что называется, «на стороне». Сам он пониманием для Маши стать не хочет. Не может, скорее всего…

А я? Почему меня не принимают во внимание? А я сама себя принимаю во внимание? Вот и весь ответ…

И вообще, я собиралась писать рассказы о своих «клиентах»? Новеллы. Новелла номер один посвящена погибшей девушке. Остальные – будут о живых. Вот возьму и напишу о Владе. И о Маше. Заодно и подумаю, чем ему можно помочь еще, кроме зависания тут в бездействии. Так что завтра с утра – кофе и вперед.

…Утром в почте два письма. Одно от Маши – короткое:

«Вот йолки… я все знаю, не переживай, поживи там, если можешь, но в любой момент – только скажи – я смогу тебя оттуда увезти. Чмоки».

Тут же ответила:

«Не мучай себя, Маш.

Когда кто-то искушает или испытывает тебя, а ты озвучиваешь свои реакции на это примерно так: „Что вы себе позволяете, кто вам дал право“, – то это… как бы сказать… противно и нудно… и предсказуемо, и скучно, и… тупиково.

Потому что человек, устраивая провокацию, не нуждается в твоей реакции на него самого, а в твоей реакции именно на провокацию.

Ему интересен ты в пограничной ситуации, а не твое мнение о нем, подвергающем тебя такому вызову.

И ставит тебя человек в положение выбора именно из-за глубинной очень своей потребности найти ответ, или вырваться за круг привычных представлений своих, которые его тяготят, но перспектив иных он не видит, хотя и подозревает, что иное – есть.

Именно самая „наглость“ его есть не что иное, как просьба: „Докажите же мне, что можно иначе!!!“

Я всегда так поступала – выдавала свою реакцию на вызов, а не на человека, его посылающего, поэтому не переживай.

Выплывем.

Лера»

Маша…

Что же, если писать рассказы о «клиентах», то начинать нужно с нее.

…У меня, кажется, получилось. Получилось написать о Маше.

НОВЕЛЛА НОМЕР ДВА «РУКОПИСЬ»

Остатки кофе пахли почему-то сигаретным пеплом.

Она все ловила ускользающий кончик мысли, потянув за который, можно стянуть на землю один из запутанных сюжетов мироздания и разными закорючками на белой бумаге составить его подобие – рукопись.

Рукопись рассказа, а может быть, романа, а может быть, саги, а может быть, уже пора домой…

Дома муж и ребенок – отдельный сюжет. Не отпустит, если даже вырисовать закорючками по бумаге, не уйдет в другую реальность, этот сюжет рисуешь кровью и плотью, и он никогда не бывает достаточно хорош.

Наверно, и правда уже пора. От дыма слегка щипало глаза и першило горло. Хотелось молока и спать, спать, спать.

Первая же машина кинулась под ноги, мягко закачала, неся сквозь летящий навстречу снег, похожий на компьютерный звездный дождь в искрящейся темноте.

Какая-то музыка из приемника, не превышающая заниженных ожиданий, какие-то интонации, пошлые в своей недоразвитости.

Некто в кепке за рулем, лицо в тени, резко влево, резко вправо, газ сбрасывает нехотя, ведет бездарно.

Что-то надо говорить, спрашивают – отвечай, скорей бы домой.

Резко затормозил на светофоре. Красный. Красный. Красный.

На перекрестке нет других машин.

Красный. Красный.

Некто в кепке за рулем зевнул, примостил свою кепчатую голову на руль и закрыл глаза. Светофор заглючило, по-видимому, навсегда.

И тут трамвай свернул с гладких рельс на натужную брусчатку и подкатился к той двери, где сидела она, зачарованная ирреальностью происходящего. Стеклянный лобик трамвайной мордочки запорошило снегом, вагоновожатого не разглядеть.

Вышла из машины в невероятную тишину перекрестка, обошла сбившийся с пути трамвай, поднялась по ступеням в вагон. Трамвай, скрежеща, отполз с брусчатки на свою привычную колею, тренькнул и покатил.

Огляделась без тени удивления. Только очень хотелось, чтобы то, что обещало вот-вот случиться, случилось побыстрей.

Мысли, лишенные привычного течения времени, пустились вдруг в сумасшедший танец, некий запредельный аттракцион по ленте Мебиуса без конца и начала. «Вот так, наверное, сходят с ума».

Трамвай летел как японский монорельсовый поезд – быстро и плавно.

Неужто есть куда торопиться так поздно?

Этот по-дневному стремительный бег, так изматывающий ее пять дней в неделю, не вписывался в обычную вечернюю заторможенность.

Днем она о себе не думала. Днем глыба дневных обязательств дыбилась на пути, и ее надо было двигать вперед и вперед, поверх тормозящих обстоятельств и сквозь мешающих сотрудников. Как храбрый бумажный солдат, не страшась огня и времени, совершала свой ежедневный труд, забыв на это время о себе в бытии.

Вечером же к ней пробивались некие образы и идеи, жаждавшие воплощения, и ей опять некогда было подумать о себе.

И больше всего хотелось, чтобы кто-то, нет, скорее, Кто-то думал бы о ней, предугадывая ее потребности чудесным образом.

Кто вел бы ее и учил.

Кто успокаивал бы ее своим возрастом и опытом.

Кто уже заглянул бы в ее будущее, убедился в его безопасности и сказал бы, что стоит жить дальше.

Но не было веры в то, что Кому-то есть до нее дело.

Она повзрослела так рано, что слабо виделось собственное детство. Была ли она маленькой вообще, уж и не вспомнить скоро будет.

Приходилось снисходить и к слабенькой морали святош, и к гаденькой аморальности сверстников. Где-то между лежала ее топкая тропка, по которой рывками двигалась ее маленькая жизнь, не желая обидеть одних и унизить других, желая любой ценой сохранить самое себя…

Вот этот-то ускользающий сюжет она и старалась отловить в слоистом дымке кофейни, откуда сбежала, гонимая сном. Легко писались мнимые сюжеты, на бумаге оживали созданные герои, проживали свою бумажную жизнь, выходили в тираж. Но, тасуя привычно черные закорючки букв, нанизывая слова на тонкие нити мыслей, ей было никак не пробиться к главному.

Главный сюжет отдалялся по мере приближения, снился в деталях и забывался через секунду после пробуждения.

Но сейчас, в летящем сквозь космический какой-то снег трамвае, искомый сюжет надвинулся на нее. От волнения заложило уши и сдавило горло. Трамвай мягко остановился, словно повис в воздухе. Вагоновожатый вышел к ней, какой-то очень-очень знакомый, виденный в снах или еще до рождения.

Одет так, словно, примеряя одно, забыл снять другое. Джинсы заправлены в бархатные вишневые сапоги, рубашка с кружевами цвета старой слоновой кости застегнута с перекосом на две пуговицы. Шелковый расшитый павлиньими хвостами жилет распахнут, белый платок на голове повязан по-пиратски, поверх платка – золотой обруч с зелеными эмалевыми вставками.

Ее собственная душа плескалась в его глазах, он все про нее знал, все понимал, все извинял.

«Это тебя я всегда ищу! – с каким-то ожесточением крикнула. – Ты мерещился мне в разных мужчинах! Почему ты появился только сейчас? Уже столько пропущено и испорчено безвозвратно! Как ты мог не найти меня давно, когда было нестерпимо! Я уже ненавижу тебя! Я уже почти научилась жить без тебя!»

Кричала, не останавливаясь на дыхание, на поиски слов. Горечь хлынула горловым хрипом, полилась слезами.

Снял золотой обруч и надел ей на голову легким и точным движением. Она легонько дернулась и потеряла сознание.

Осторожно усадил в хлипкое трамвайное кресло и задумчиво уставился в окно. Темнота уже прочеркивалась фарами проезжающих машин, тишина вдруг кончилась, словно кто-то включил звук. Он был ее хранителем здесь, в этой жизни. Очень хорошо все делал, ни во что не вмешиваясь, без указаний сверху. Ее нынешнее выпадение в другую реальность было совершенной неожиданностью. Обычно смертные подопечные Хранителей и близко не подходят к Границе, суеверно открещиваясь от всего ирреального. Сейчас, выпав в другую реальность, она ошибочно приняла его за свой образ идеального мужчины. В сказках есть такое заклятие, что полюбишь первого, кого увидишь, проснувшись.

«Ну да это поправимо», – коснулся трех эмалевых полос на обруче – и все: его образ перестал налагаться на ее представление об идеальном мужчине. Она легонько всхлипнула во сне.

«Никаких указаний сверху. Ни намека на то, что должен сделать. Молчание высших сфер. Но молчание благожелательное, исполненное ироничного любопытства».

Перенесся мысленно в тот отдел будущего, где лежала ее не написанная пока рукопись с робкими попытками протянуть мост над пропастью между мирами. Взял свиток, легонько потряс его и ссыпал в ладонь корявенькие завитушки букв. Открыл ее сумочку, сдунул буквы с ладони прямо на тетрадь. Остатки искристой пыльцы пристали к коже. Снял с ее головы свой обруч и погладил ее по волосам этой мерцающей ладонью. Надел сумочку ей на плечо, перенес, все еще спящую, в машину, похлопал по плечу встрепенувшегося водителя.

…Загорелся зеленый. Невесть откуда взявшиеся сзади машины загудели возмущенно и голосисто. Очнулась, увидела свой поворот. «Направо, пожалуйста, – все, спасибо – сколько я вам должна – не надо сдачи».

Лифт – звонок – дом – ребенок уже спит – о, счастье. Закрыть за няней дверь – спасибо – до завтра.

Можно, обняв колени руками, свиться на диване зародышем. Нет, сначала тетрадь – что там удалось написать за вечер. Тетрадь пахнет не дымом кафе, не ее духами, тетрадь определенно пахнет чем-то иным. Вдыхает, и в голове мелькает: снег, шелк, джинсы, пиратский бриг, павлиний хвост, корона, ноты, осыпающиеся с проводов, чьи-то знакомые глаза и над всем этим голос, зовущий ее по имени…

«Нет, запах совершенно сумасшедший, надо будет перенюхать завтра на работе все духи у всех сотрудниц. Или это в кафе у кого-то? Ну ладно, что там написалось все-таки?»

Открывает тетрадь наугад. Видит слово РУКОПИСЬ в заглавии новой страницы и далее какие-то непонятные руны.

Всматривается в их очертания, причудливые переплетения и видит, наконец-то видит СЮЖЕТ!

Задыхается от волнения, от крупной дрожи. Старается ничего не пропустить и все запомнить, у нее предчувствие томительное, что может не успеть. Но нет, кажется, все понято, сведено, оформлено. Теперь спать, а утром проверить еще разок.

Утром, проснувшись еще затемно, – в душ – макияж – кофе – костюм. «Тетрадь, тетрадь, тетрадь!»

Открыла, еще успела заметить последний исчезающий завиток руны, уловить последнюю ноту уплывающего вчерашнего запаха.

…Почему-то знала, что все так и будет. Грустно не было. То непрошеное и непередаваемое вчерашнее происшествие успело влиться в нее неотделимо. Рано или поздно она добудет СЮЖЕТ из себя.

Ему уже не пропасть, ему придется родиться.

ЛЕРА

Наверняка от написанного текста разило неумелостью, но я же не писатель, я – так… уличный вырезатель силуэтов из черной бумаги…

Вдруг сошла какая-то блаженная усталость – усталость от утоления. Так бывает, когда очень сильно хочется пить, и вот дорываешься наконец до вкусной прохладной воды, и пьешь, пьешь, а потом вдруг резко чувствуешь: устал…

Вдруг увиделся Сергей – таким, как был в последнюю встречу – плачущим. Стало больно-больно. Связь все еще жива. «Сопряжение» – мелькнуло слово.

У отца есть такой наушник для мобильного телефона – цепляется за ухо, и когда ему звонят, то не надо хвататься за телефон, что-то нажимать. Просто на самом наушнике нажать клавишу и разговаривать. А если забыл надеть наушник, а тот лежит где-то поблизости, то все равно хвататься за телефон бесполезно, равно как и жать клавишу «ответить» – ничего не услышишь: мобильник сопряжен с девайсом таким образом, что отвечать на звонки можно только с него. Но если отойти с телефоном от «сопряженного устройства» достаточно далеко – например, выйти из квартиры, – то телефон вновь обретает независимость от сопряжения.

Отношения – как сопряженные устройства, надо просто отойти подальше, и свобода образуется сама собой, когда влияние достигнет предельной черты. Не надо оглядываться, нужно просто идти вперед – если вектор ошибочен, тебя догонят и вернут. А если не вернут, то через некоторое количество шагов ты получишь свободу.

Сколько еще шагов нужно пройти мне? Сколько, Господи? Я все еще пока нигде.

Глава б

МАША

Вот йолки… читала рассказ Леры обо мне и вспомнила, как мы с Владом однажды сидели поздним субботним утром на кухне. Он уже выпил свой чай, я – кофе. Желтый сыр подсыхал на тарелке, лоснилось тающее масло, и бело-красные пустые конвертики от «Рафаэлло» лежали уныло, как лопнувшие воздушные шарики.

– Если бы у тебя лично было много денег, во что инвестировала бы? – спросил Влад и неприятно прищурился.

– В людей. Людям бы помогала, – сразу, не задумываясь.

– Так и думал, что ты именно это скажешь. Как же меня бесит в тебе это… филантропство.

Пожала плечами, улыбнулась. Вот гадость…

Чего ты ждал… Мы не одной породы.

Он не плохой человек, нет. У него свой кодекс, и он следует ему свято. Но мне он тесен…

Черт… помню, как в детстве однажды с острым стыдом поняла, что живем бедно. Пообещала себе тогда, что вырасту и буду жить в достатке и всем своим помогать, чтобы не было этого унижения, когда одежда плоха и туфли – одни на все случаи жизни, и порванные колготки – катастрофа. Потому и замуж вышла в восемнадцать – от дома, который ненавидела, и от себя, которой стыдилась.

Начались работа и семейная жизнь. Деловой нюх и слух прорезались очень быстро. Играла в эту жизнь без устали, по четырнадцать часов в день, и Влад оказался в этой круговерти, и засыпали мы, разговаривая о планах и просчетах, и получалось у нас все, что не получалось у других. В бизнесе. Не в любви. Но откуда мне было знать, как это, когда получается в любви… Я ощущала лишь некое смутное беспокойство, что живу не свою жизнь, что делаю не совсем то, что хотела бы, а что хотела бы – не знаю.

Ну а после пяти лет брака, проводимого в офисах-встречах-переговорах, родился ребенок. Работу было не бросить, работа – она тоже ребенок. Пошла череда нянь, проб и разочарований, но ребенку что, он себе рос, и неизбежно будет похож не на няню, а на папу-с-мамой.

Потом мне прискучила достигнутая карьерная планка, оставила бизнес на Влада и пришла в дорогое кадровое агентство – за новой работой. Я им понравилась. Определили меня в русский филиал «Юнион Папир». И стала я коммерческим директором, дали мне авто с водителем, кабинет, все дела… Летать – бизнес-классом. Селиться – в лучших отелях.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.