— Мама Пуф заболела. Побудь с ним немножко. У нее опять разболелись ноги. А мы готовим ужин.
      Она поспешно скрывается за дверью, словно у нее убегает суп на плите. Никогда в жизни он не прикасался к грудному младенцу. Он смотрит, как Мяу яростно барахтается у него на коленях, вопя пуще прежнего. На попе у Мяу большое желтое пятно, и что-то течет ему прямо на штаны. Он расставляет ноги и опускает Мяу на полотно шезлонга, но тот тут же попадает рукой в дырку и издает совсем уже отчаянный вопль, он даже не представлял себе, что младенец может так орать. Тогда он решает, что ребенка с такой мощной глоткой можно взять на руки, пусть даже неумело, во всяком случае, есть надежда, что у него не отвалятся ни ноги, ни руки и не побегут сами по траве. Он старается поскорее высвободить его ручонку, пока весь квартал не сбежался посмотреть, кто это здесь мучает ребенка; наконец ему удается это сделать, и, взяв Мяу за подмышки, он приподнимает его — пусть тот немножко попрыгает, развлечется. Ему странно смотреть в эти глазенки, которые теперь так близко от него: зрачки синие, как ночь, и такие большие, что белка почти не видно, и из этих глаз слезы не падают каплями, а растекаются во все стороны, как вода. И что самое удивительное, взгляд этих глаз совершенно неподвижен и ничего не выражает, как будто сам Мяу и не знает, что он ревет, а, может, внутри у него сидит другой младенец и следит за всем происходящим с холодным любопытством. Он чувствует, какой Мяу крепенький, гораздо крепче, чем он думал, и полон жизни, и у него мелькает мысль, что младенец не может умереть, даже если сам того захочет. А маленький его братишка, верно, упал в воду или в огонь. Просто ему об этом не сказали.
      Он усаживает Мяу на сгиб локтя, как это делает мама Пуф, и ребенок, к величайшему его смущению, тут же принимается изо всех сил сосать его свитер, зато на несколько секунд совсем перестает плакать, и он больше не обращает внимания на желтое пятно, которое расплывается теперь уже по его свитеру.
      — Пьеро, бедняжка, как бы он тебя не сожрал. Он ведь не знает, что ты мальчик и из тебя ничего не выжмешь.
      Мама Пуф идет к нему своим уверенным и быстрым шагом: если уж она на ногах, она иначе ходить не может.
      — Эта плутовка сказала тебе, что я больна. А я просто заснула. Совсем обленилась, все из-за того, что кормлю.
      Она берет у него Мяу, не глядя сдергивает с него пеленку и бросает ее на траву, а младенца заворачивает в чистую.
      — Сирень уже осыпается, ведь такая жарища стоит.
      Он поднимается, уступая ей место, и судорожно соображает, куда бы ему деться, чтобы не видеть, как мама Пуф обнажит грудь. Но она удерживает его:
      — Не уходи, поболтаем! Они совсем захлопотались с этим ужином. И ты им только помешаешь. Пуф!
      Она опускается в шезлонг и расстегивает платье. Грудь с большими голубыми прожилками плавно скатывается прямо в рот Мяу, и он пыхтит совсем как набегавшийся вволю щенок. Запах жженой резины с соседнего завода опять окутывает сад, а близнец, похоже, и впрямь заснул на обезглавленном жирафе.
      — Днем тетя Роза принесла твои башмаки, и Анри уже взялся за них. Он сказал, что покрасит их в коричневый цвет и они станут просто загляденье. Тетка думала, что ты здесь. Чего только вы сегодня ни насмотрелись! Белочка начала было мне рассказывать. Кажется, вы…
      Ее прерывает адский шум, доносящийся из арки, и в ту же минуту появляется сатанинский силуэт Крысы, вид у него особенно победоносный, он восседает на черном мотоцикле и лавирует между цветами и деревянными фигурами, волоча свои длинные ноги по земле. Мяу вздрагивает. Мама Пуф восклицает трагическим и беспомощным голосом:
      — О господи! Нынче вечером только его не хватало.
      Близнец вскакивает с жирафа как ужаленный и восхищенными глазами следит за маневрами Крысы, но крутить головой с такой скоростью ему никак не удается. В дверях мастерской, потрясая кулаком, что-то кричит сапожник, но ничего не слышно. Джейн первая выбегает из дома, за ней Тереза и второй близнец. Мама Пуф все твердит:
      — Только его нынче вечером не хватало! Бедный малый, не сидится ему на месте, он здесь все вверх дном перевернет.
      Крыса наконец останавливает мотоцикл у длинного стола и заявляет наглым тоном:
      — Ну кто теперь поймает Крысу, а? Хороша черная лошадка? Белочка, сейчас я сыграю на ней твою проклятую английскую песню. Улица теперь сама мчится подо мной.
      Он резко поворачивает какую-то ручку, мотор взревывает, и все невольно затыкают себе уши. Он выключает мотор, блаженно улыбается и скрещивает руки на груди, упершись в землю желтыми сапогами.
      — Вы слышали когда-нибудь такую прекрасную музыку?
      — У кого же ты его увел? — спрашивает Джейн, она глядит на него высокомерно, но не в силах скрыть восхищения.
      — Представь себе, у полицейского. Выменял на гитару, да он мне еще приплатил, так что на десять лет хватит.
      — Крыса, уходи сейчас же, — умоляет мама Пуф, которой никак не удается засунуть в корсаж свою грудь.
      — Ладно, только сначала прокачу ребятишек. Поехали, Белочка?
      Она на какое-то мгновение застывает в нерешительности — ясно видно, до чего ей хочется согласиться, — но все же презрительно бросает:
      — Думаешь, на этой лошадке ты красивей стал? Мне больше нравилась гитара.
      Вдруг словно из-под земли вырастают пустоглазые Баркас и Банан, и у каждого в руках по покрышке, они ожидают приказаний. А близнецы уже взобрались на седло мотоцикла и хором кричат: «Тррр, тррр, тррр!»
      — Возле магазина полицейский, — объявляет Баркас и с отсутствующим видом начинает что-то насвистывать.
      — Куда это девать? — спрашивает Банан.
      — Сейчас же убирайтесь отсюда!
      Это уже Папапуф с молотком в руке, ему, кажется, удалось не на шутку разозлиться, он даже раздулся от злости.
      — Ну и что, полицейские тоже имеют право подышать воздухом. А покрышки — это вам, мсье Лафонтен, в подарок от Крысы. С доставкой на дом.
      — Отнеси их туда, откуда взял. Не вздумай ничего здесь оставлять!
      Он так яростно размахивает молотком у себя над головой, что кажется, вот-вот запустит его в небо, как ракету. Папапуф сердится по-настоящему, а мама Пуф волнуется по-настоящему, и маленький садик, окутанный мерзкой резиновой вонью, вдруг словно заряжается электричеством, того и гляди, разразится буря, Пьеро чувствует, что у него сами собой сжимаются кулаки, и ему ужасно хочется очутиться сейчас где-нибудь в другом месте, к тому же Джейн по-прежнему не обращает на него никакого внимания, она только скользнула по нему таким холодным взглядом, что у него пропал аппетит, он предпочел бы немедленно вернуться в порт к пароходу, тем более что они обещали человеку в голубом прийти к отплытию.
      — У меня есть динамо для «бьюика!» А другого вам не найти, покуда война не кончится, и, кстати, заплачено за него по всем правилам.
      Папапуфу не так-то легко выдержать это сообщение. Он невольно бросает грустный взгляд на красивый, коричневый, по-прежнему такой блестящий автомобиль, но потом снова принимается размахивать молотком.
      — Ничего мне от тебя не надо! Немедленно убирайся вон!
      И он решительно стаскивает близнецов с мотоцикла.
      — Сию же минуту полезайте на своего жирафа и после ужина сразу в постель.
      — Ну, за клиентами у нас дело не станет, — нежно мурлычет Баркас все с тем же отсутствующим видом.
      — Мы можем обменять эти штуки на трамвай, да у нас еще останутся деньги на проволоку, — неуверенно добавляет Банан, словно сомневаясь, то ли он говорит, что надо.
      Молоток застывает в воздухе, Папапуф, несколько ошарашенный, внимательно разглядывает их.
      — Заткнись, — приказывает Крыса.
      — Есть, шеф, — бормочет Банан.
      — А это еще что за птицы? — спрашивает Папапуф.
      —Мои компаньоны и мои body-gards . Чисто ягнятки.
      — Эти ягнятки тебе очень скоро пригодятся. Только пусть это случится не здесь, а где нибудь в другом месте.
      — Боже мой, Анри, ну зачем ты их подстрекаешь?— вздыхает мама Пуф.
      — Нет у меня времени с ними рассусоливать. С минуты на минуту здесь появятся Изабелла с Полем. А Поль посулил, что после его отъезда у тебя пропадет всякая охота бегать за девицами. Так что исчезни, Крыса, исчезни хоть на три дня. А там видно будет.
      На сей раз Папапуф вновь говорит своим обычным мирным голосом, почти умоляюще. Но Крыса в ответ разражается смехом, похожим на шипенье крана, в который попал воздух.
      — А если не он, а я его так покалечу, что он даже ходить не сможет? Видал я таких! Чем он вздумал хвастать! Он даже не солдат, а МП , черт побери! Небось за океан не сражаться едет, ему сподручней нашим парням в спину револьвером тыкать. Военная полиция с револьверами и дубинками! Хоть бы постыдились, мсье Лафонтен! Я думал, только англичане на такое способны. Он отправляется за море, чтобы стрелять нашим ребятам в спины, это-то хоть вы понимаете?
      — Ты же знаешь, что я думаю о войне. Не трать даром время. Он тебя пристрелит, и его еще оправдают. Ночью у МП свой закон. Так что лучше исчезни на время. Не желаю я никаких историй.
      Крыса снова смеется своим недобрым шипящим смехом, но на его белом лбу выступают капельки пота.
      — Ну уж если мне осталось всего вот столечко выпить… — И он, как и тогда, вытягивает и сближает большой и указательный пальцы. — Так я уж как-нибудь допью до конца. Чем он меня может запугать? Этот ваш МП, видно, позабыл, что он в моем квартале. А если вздумает искать меня ночью, боюсь, как бы он ненароком кое-чего не лишился. Да еще, чтобы его подбодрить, его заставят это самое скушать.
      — Тут же дети, Гастон, — прерывает его мама Пуф. Она вся так и сочится нежностью. — Бедняжка, видно, тебе и впрямь немного осталось выпить, так уж не лезь на рожон. За плечами Поля и армия, и закон. А ты всего только беспомощный крысенок.
      — Гастон, не нужно их огорчать. Уж их-то не надо.
      Он не выдержал и тоже бросился умолять Крысу. Потому что почувствовал, как нарастает напряжение в саду, где уже и воздуха не осталось — одна жженая резина. Может, он почувствовал это острее других, потому что чужой здесь.
      — Спасибо тебе за коробку, — отвечает Крыса, внезапно успокоившись. — Ладно, я уезжаю, но только ради вас. А вовсе не из-за этой сволочи МП.
      — Конечно, конечно, — очень быстро говорит мама Пуф. — Спасибо тебе.
      Крыса заводит мотоцикл, делает круг по саду, останавливается, чтобы посадить Баркаса на седло позади себя, и исчезает в арке, даже не попрощавшись. Банан стоит перед ними, держа по покрышке в каждой руке, в своем длиннющем плаще он похож на ярмарочный шест, на который накидывают кольца. С минуту он стоит неподвижно, со смутной улыбкой на губах. Потом ставит покрышки на землю и катит их к подворотне, как обручи, но по дороге теряет одну, тогда близнецы приходят ему на помощь и провожают до старого грузовика, который он поставил у самой арки.
      Крыса тарахтит уже посередине улицы, длинные блестящие угольно-черные лохмы падают ему на лоб. Банан залезает в кабину, едет за мотоциклом, то и дело переключая скорость. За ним тянется черный шлейф дыма, от которого прохожие начинают кашлять.
      — Пойдем в дом, мать, а то тут дышать нечем.
      Сапожник подставляет свое костлявое плечо, и мама Пуф, придерживая Мяу одной рукой, другой цепляется за мужа и медленно-медленно поднимается, словно ожидая, когда молоко отхлынет к ногам. Но, встав с места, она снова обретает удивительную легкость.
      — Пуф! А может, они вовсе и не придут, и мы проведем вечерок спокойно. Анри, бедненький, до чего же ты разволновался.
      — Да ничуть, просто решил поразмяться, чтобы нагулять аппетит.
      — А ужин сегодня готовила я, — без зазрения совести врет Джейн.
      — Да ну? Знал бы, поупражнялся бы подольше.
      Они входят в дом. Джейн сумела заполнить все вокруг своей персоной, и Папапуф даже не заметил его, и никто не пригласил его войти. Глядя, как близнецы играют, прыгая с жирафа, он раздумывает, не пойти ли ему лучше к китайцу, что живет через несколько домов и, сидя в темноте, шьет белоснежное белье, — там он и подождет, пока они кончат ужин. Но тут к нему подбегает Джейн, глаза у нее веселые, на белом платье, словно впитавшем в себя всю дневную пыль, розовый фартук, и голос ее сразу же проникает ему прямо в сердце, а волосы легко торжествуют над увядшей сиренью.
      — Бедненький Пушистик, все про тебя забыли. Но я непременно должна была помочь. Ведь мама Пуф спала, а Тереза совсем не в себе. Ты знаешь, она больше не работает в больнице для младенцев. Ты только посмотри на ее колени, в них полно воды — ведь она столько времени мыла полы на четвереньках.
      Она садится рядом с ним в шезлонг, от которого все еще пахнет простоквашей, и, поерзав на сиденье, устраивается поудобнее.
      — Подвинься немного, у меня ноги болят.
      Теперь она прижимается к нему всем телом, и в ее глазах он тоже обнаруживает какой-то застывший свет, как будто внутри нее, там, куда даже и воздуху не проникнуть, живет второе, более серьезное существо, такое чистое и незрячее, как в час своего рождения; с ним нельзя поговорить, и, скорее всего, сама Джейн не подозревает о его существовании. Как будто для того, чтобы могла появиться эта девочка, которая знает, что на нее смотрят, холодный взгляд Мяу должен был спрятаться глубоко глубоко.
      Она старательно расправляет розовый фартук, так, что он касается его ноги, и вынимает невесть откуда маленький пакетик с карамельками. Одну она кладет себе в рот и после некоторого раздумья торжественно заявляет:
      — Знаешь, эта гораздо вкуснее. В те, наверное, что-нибудь подмешали, а может, я тогда очень устала. Попробуй.
      Она протягивает ему не конфету, а свой язычок, пахнущий корицей, его губам он кажется одновременно и теплым, и холодным, и таким живым, будто существует сам по себе.
      — Вкуснота, правда?
      — Не знаю. Очень щекотно.
      От этого язычка, от двойственности взгляда, от горячего прикосновения ее голой ноги, от ее голоса, такого пряного и сладкого, что не сравнить его ни с одной карамелькой на свете, он приходит в какой-то тревожный восторг. А она обвивает его шею своей маленькой прохладной ручкой.
      — Вообще-то я не хотела идти в порт. Ну уж так и быть, пойдем. Тут Изабелла испортила всем настроение. А человек в голубом, может, и правда не обманщик? Это надо еще проверить…
      Солнце потихоньку гаснет в маленьком садике, его заволакивает резиновое облако.
 
      — А ну убери отсюда эту штуку. Чтобы в моем доме я этого больше не видел.
      Второй раз за этот вечер Папапуф впадает в ярость — никто и не подозревал, что он на такое способен. На этот раз все выглядит даже еще страшнее, потому что его рука, сжимающая нож, начинает дрожать мелкой дрожью, и кричит он так, что все за столом вздрагивают, даже Изабелла, с самого своего возвращения домой словно застывшая в леденящей тоске, которую ничем не прошибешь. Она, верно, долго плакала, потому что глаза у нее опухли, и пудра на лице совсем не держится, и он сам видел, как на белую скатерть скатилась розовая капелька.
      На белой скатерти лежит эта сизая штуковина, она замерла, точно зверь, готовящийся к прыжку, и такая она уродливая, такая слизнячно голая, будто долго пролежала под камнем.
      — Какой красивый! — восклицает вдруг один из близнецов и даже привстает с места, чтобы рассмотреть получше и потрогать.
      Но сапожник успевает кольнуть ему руку ножом, и тот принимается реветь.
      — Анри! Ему же больно, — упрекает мужа мама Пуф и свободной рукой прижимает к себе близнеца, а на сгибе другой такой же необъятной руки спит Мяу.
      — Зря вы волнуетесь. Сам по себе он не стрельнет, — сухо замечает Поль. Говорит он, почти не разжимая губ; ни один мускул не дрогнул на его широком квадратном лице под коротко остриженными черными волосами.
      —Тогда ты стрельни его ко всем чертям откуда взял! — кричит Папапуф, вскочив на ноги и весь дрожа.
      — Ну знаете, сидеть на нем не слишком-то удобно.
      — Можешь идти с ним на улицу и портить там воздух. Не хватало еще, чтобы за моим столом гангстер сидел!
      Он грозит близнецам своим ножом, лезвие которого так и посверкивает, и ворчит:
      — Только подлецы могли выдумать эту игрушку. А подлость не может быть красивой.
      — Вы не смеете оскорблять солдата, — возмущается Поль все тем же сухим тоном.
      — Мне все одно: солдат, МП или кто другой. А если тебе не нравится, пожалуйста, — вот тебе порог.
      Воцаряется тишина, все замирают, только Изабелла наконец поднимает голову, смотрит на Поля с каким-то бессильным презрением, а потом говорит так же сухо, как он:
      — Ты слышал, что сказал папа, Поль?
      Теперь и Жерар, который не любит разговаривать за едой, поднимает голову от тарелки, и голос его дрожит от гнева:
      — Сейчас же отнеси это в машину и прекратим к чертям собачьим разговор. Зачем тебе понадобилось с ним разгуливать?
      Поль чуть пониже Жерара и уже в плечах, но гораздо крепче, и жесты у него какие-то резкие. Словно под этой военной формой с широкой белой повязкой на рукаве скрыт механизм, приводящий в движение хорошо смазанные стальные рычаги. Он встает, берет с белой скатерти револьвер, хватает его прямо за ствол, чтобы показать, что он совершенно безобиден.
      Теперь его массивная фигура цвета хаки возвышается над всеми и выглядит такой неуместной за этим столом, что не понятно, почему и откуда она тут взялась, а к сиреневому платью Изабеллы она подходит еще меньше, чем черный пиджак Крысы, словно снятый с огородного пугала.
      — МП всегда на службе, — отвечает Поль, как заученный урок.
      — Здесь ты в гостях. А службу свою оставь на улице, — приказывает сапожник, немного смягчившись, и снова принимается за еду.
      МП с обиженным видом разглядывает оружие, потом все-таки выходит из кухни.
      Облокотившись обеими руками на стол и вытянув свое остренькое личико, Джейн глядит на сапожника и вдруг что есть силы выпаливает:
      — Папа… Пуф!
      Сапожник, поперхнувшись от неожиданности, тут же начинает смеяться вместе со всеми.
      — Ты больше мне не «дядя Анри». Теперь ты Папапуф, — говорит Джейн, безмерно гордясь собой. — Я даже Пьеро об этом сказала.
      Близнец выскальзывает из-под материнской руки и возвращается на свое место с таким видом, будто твердо решил наверстать упущенное.
      — Да ешь же, Изабелла. Бедная моя доченька, не так уж весело быть женщиной. Если бы не эта проклятая война…
      — Мать! Тут дети, — все еще смеясь, прерывает ее Папапуф.
      — А ты вообще ничего не понимаешь. И сегодня достаточно наболтал своим языком. Так что теперь лучше помолчи. Не будь этой проклятой войны, разве надо было бы так спешить, спокойно могла бы насладиться своей молодостью. Подумать только, есть люди, которые боятся, что закроются военные заводы. Лучше бы им вообще никогда не открываться!
      — А я был бы сапожником при босяках!
      — Если ты за войну, чего же ты тут нам номера выкидываешь? — заключает мама Пуф.
      — Только бы он уплыл поскорее на этом своем пароходе…
      Это Изабелла вслух изливает свою боль и гнев, глубины которых никто не измерит, хотя все знают, что Поль приехал и забрал ее на три дня, как собачонку, которую оставлял им для присмотра.
      — Я не хочу, чтобы вы чинили мои башмаки, Папапуф.
      Он едва слышно прошептал это новое прозвище, не зная, имеет ли он на него право.
      — Знаешь, какие они станут красивые, ты их прямо не узнаешь.
      — Но я не хочу их больше носить. Они совсем ходить разучились. И потом, они ведь даже не мои, они из замка.
      — А я перекрашу в коричневый цвет черный башмак над моей мастерской. И назову ее «Башмак Пьеро». И ты всегда будешь здесь как дома.
      — Раз он брат Марселя, он в этом доме и так всегда как дома. Но это все не важно, в кои-то веки в твоей дурацкой башмачной башке родилась дельная мысль, — решает мама Пуф.
      — А я уже давно зову его Пушистик. С тех пор как мы отправились в кругосветное путешествие. Мы было почти совсем убежали на всю жизнь.
      Он не понимает, как это она может так легкомысленно раскрывать всем такие сокровенные тайны, их игру, которая хоть на несколько минут да превратилась в правду. А если игра была правдой, хотя бы даже одну-единственную минутку, она становится частичкой их жизни и не может существовать вне их, иначе погибнет.
      — Хорошо, что еще вся жизнь впереди, мышонок, — говорит мама Пуф, поднимая тревожный взгляд на Поля, который вновь занимает место рядом с Изабеллой.
      — Вечером мы опять пойдем смотреть на пароходы. Пойдешь с нами, Тереза?
      Что будет делать эта добрая, на вид такая скучная Тереза, когда они встретятся с человеком в голубом? Девчонки что воробьи, им бы только скакать с места на место да чирикать и во всем искать забаву, а на все остальное им просто наплевать.
      — Боюсь, что нет, — отзывается голос, теплый, как хлебный мякиш. — У меня ужасно коленки разболелись. Распухли прямо как воздушные шары.
      — От воздушных шаров больно не бывает. Жерар, ты подвезешь нас?
      — Ладно, только чтобы через две минуты были готовы, а уж обратно будете добираться на трамвае.
      И снова наступает молчание, в котором притаилась смутная угроза; она исходит от припухших глаз Изабеллы, от ее бурного дыхания, натягивающего сиреневое платье на груди, тревога чувствуется даже в том, что она не притрагивается к еде, и в том, как судорожно дышит рядом с ней неподвижная, массивная глыба цвета хаки. Пороховой шнур поджигает тот же самый близнец.
      — А эти МП стреляют в спины наших солдат, чтобы те стреляли вперед? Значит, там на каждого солдата полагается свой МП? — глядя в потолок, кротким голоском спрашивает он.
      Папапуф бросает на него тревожный и вместе с тем веселый взгляд. Второй близнец тут же подхватывает:
      — Все-таки странно, зачем на войне полиция? Все равно что набрали бы, к примеру, таких ребят, которые заставляли бы нас драться с ирландцами, а если ирландцы на нас не нападали бы, сами напали бы на нас сзади. Почему ты пошел в МП?
      Поль продолжает есть, как будто ничего не слышал.
      — Эй вы, оба, — поспешно говорит мама Пуф. — Вы, кажется, уже кончили? Идите-ка погуляйте.
      — Но он же нам не ответил. Кто же нам объяснит, если он не может?
      Близнецы начали военные действия и теперь ждут, раскрыв рты, твердо намереваясь во что бы то ни стало добиться ответа.
      — Мама же велела вам идти в сад. Ну-ка, живо! — прикрикивает на них Папапуф, у которого отпала охота веселиться.
      — Это вы рассказываете им подобные истории? — сухо спрашивает Поль.
      Никто не отвечает. Он отталкивает тарелку и хватает Изабеллу за руку.
      — Идем. Кофе выпьем в ресторане.
      — Если захочу, пойду.
      Жерар гордо поднимается и, вытирая рот, заявляет тоном, которого за ним еще не знали — нетерпеливым и властным:
      — Если захочет, пойдет. Слышал, Поль? А те, кого сюда приглашают, не встают из-за стола, не доужинав.
      — Черт побери! МП следит, чтобы солдаты не дрались между собой. Могли бы и сами им это объяснить.
      — И для этого тебе нужен револьвер? — с презрением спрашивает Изабелла.
      — А ты думаешь, пьяные солдаты в игрушки играют? И как быть со штатскими, их ведь тоже надо защищать?
      — Значит, сегодня ночью ты будешь защищать штатских? — тихо спрашивает Папапуф.
      МП снова плюхается на стул и так злобно впивается в пирожное, что кажется, вот-вот проглотит вместе с ним собственные зубы.
      Близнецы смеясь убегают в сад.
      — Мне сегодня надо пораньше лечь. Завтра к семи на работу, — через силу, запинаясь, как-то безнадежно говорит Изабелла.
      Поль продолжает срывать свою злость на пирожном. Жерар уже с порога кричит.
      — Идете, ребята?
      Прохладная ручка Джейн тут же оказывается в его руке, ему не терпится остаться с ней наедине, он изголодался по пароходу, по человеку в голубом, по игре, когда Джейн становится такой настоящей, такой доверчивой и так сильно пугается, что засыпает у него на плече, а он сидит и стережет все золото мира.
      — А может, и правда у него есть двухместная подводная лодка? В воде, наверное, всегда темно? — спрашивает она, стискивая его пальцы своими, липкими от коричневой конфетки.
      — Не возвращайтесь слишком поздно, дети. Порт не место для ночных прогулок.
      Мама Пуф без труда обнимает их обоих одной рукой и облизывает, как кошка своих котят. Мяу во сне пыхтит, словно гребет в молочном море.
      — По-моему, сегодня будет полнолуние, — говорит Папапуф и тоже встает из-за стола.
      — Я с удовольствием пошла бы с вами. Я так давно не видела, как отходят пароходы.
      Голос Изабеллы звучит издалека, из такого далекого далека, даже не из груди, на которой вот-вот лопнет сиреневое платье. Она тоже встает, и он замечает, что она сегодня не надушилась.
      А Поль все еще жует пирожное, глаза у него злые, сизо-стального цвета, такого же, как револьвер.
 
      — Деньги на трамвай у вас есть? — спрашивает Жерар, высаживая их у пристани, и, не дождавшись ответа, трогается с места, потому что за ним выстроился целый хвост машин. Вечно у него времени в обрез, вечно спешит на работу, не выпуская из рук баранки.
      Пароход ярко освещен, он похож на новогоднюю елку, которую зажгли среди бела дня, ведь солнце только-только начинает садиться по ту сторону реки, и мосты купаются в розовато-пепельной дымке, и воздух так же невесом, как ручка Джейн в его ладони, нежная, точно заснувшая птичка.
      И даже тяжелый каркас зеленого моста, уткнувшегося в остров, словно парит между небом и рекой, а в фарах машин, идущих из-за города, блестит солнце.
      Перед большой дырой на носу парохода выстроилась вереница машин, они въезжают туда одна за другой, долго прождав своей очереди. А кругом мужчины и женщины, по виду иностранцы, разговаривают по-английски, очень громко, гнусавыми голосами. Они ищут голубую машину, но ее нет и в помине. Несмотря на жару, у многих женщин, даже молодых, на плечи накинуты меховые горжетки, и ходят они поэтому чуть откинув головы назад, словно боятся, как бы зверек не сбежал от них. А может, им просто трудно шагать на высоких каблуках, потому что пристань вся в ямах.
      — Тут полно американцев, — объясняет Джейн. — У кого еще может быть столько денег?
      — А куда он плывет?
      — Не знаю. У них это называется «Сагенейский круиз». А пароходы каждый раз разные. Но зачем они берут с собой машины, никак не пойму.
      — Чтобы они не плакали. Машина, которая никуда не едет, очень несчастная.
      — Но ведь машина Папапуфа не плачет.
      — Балда, я же просто так болтаю.
      — Сам дурак, я тоже просто так болтаю.
      — Она не плачет, потому что больна и они за ней так хорошо ухаживают.
      — И потом, ей не бывает скучно, ведь вокруг нее всегда люди.
      — А вдруг он не придет?
      — Мы же с тобой пришли пароход смотреть. А его, может, вообще на свете нет.
      — Значит, мы с тобой его выдумали?
      — Ага, и повесили посушиться, потому что он был очень мокрый.
      — А может, он приплывет? Он сказал, что ему надо кое-кого захватить. Наверное, с подводной лодки.
      — Тогда почему он сказал, что не может отдать машину до восьми часов?
      — Значит, с ним женщина.
      — Почему женщина? Нет, тогда это было бы как у всех, слишком серьезно. А может, у него тоже есть свой собственный Балибу?
      — Или лиса с американкой вокруг шеи. И притом рыжая!
      — Не пойду больше с тобой смотреть пароходы. Ты просто дурак.
      Она убегает от него к мосткам и, облокотившись о канат, заглядывает в глаза всем проходящим мимо пассажирам.
      Он бежит за ней, но останавливается немного поодаль — отсюда ему лучше видно, и его совсем завораживают белые фуражки и форменные кители с золочеными пуговицами; тут он и ждет, когда она соблаговолит к нему вернуться, но она ныряет под канат, проскальзывает между ног и уже с другой стороны мостков показывает ему язык. Это его почему-то сразу же успокаивает.
      Он первым замечает человека в голубом, совершенно сухого и чистого, как будто тот никогда не ползал по-индейски и не прыгал в реку. Он идет быстро-быстро, не глядя по сторонам, под руку с молодой блондинкой, очень бледной и очень красивой, в облегающем платье бледно-розового цвета, которое к лицу только ей и никакой другой женщине в мире, в руке у нее букет цветов, голова гордо закинута, но все равно видно, что и она тоже плакала, правда, глаза у нее не опухли, как у Изабеллы, а, наоборот, чуточку ввалились, но под ними все же застыли слезы, которые не смогла скрыть даже пудра. Розовые солнечные лучи, падая на ее платье, кажется, пронизывают ее всю насквозь, как ушко Джейн, и белые цветы, пахнущие печалью, становятся такими же розовыми, как ее кожа.
      Он не может оторвать от нее глаз, потому что никогда в жизни не видел такой красивой и горделивой грусти, эта женщина словно нарочно создана для замерзших слез человека в голубом. Но Джейн вдруг оказывается рядом с ним, толкает его в живот, и в голосе у нее мольба:
      — Пойдем отсюда! Скорее, скорее! Говорила же я тебе, что он обманщик!
      Он сопротивляется и даже дергает ее за ухо в полной уверенности, что она играет, а ему сейчас не до игры.
      — Ты считаешь, что он стал совсем серьезным рядом с этой красавицей? Погоди, пусть он нас хоть увидит.
      Но к его величайшему изумлению, Джейн даже не думает ни во что играть и вовсе не притворяется, что злится; задыхаясь от ужаса, она еще сильнее упирается головой ему в живот, толкает его, и сквозь рыжевато-розовое облачко он слышит:
      — Красавица! Да такой уродины и кокетки нет на целом свете! Это моя сестра, Пьеро! Эмили. Пошли отсюда!
      — Ты врешь! Если она твоя сестра, чего ты тогда испугалась? Ладно, пусть будет уродиной, как тетка Мария, только успокойся.
      — Я не видела ее с тех пор, как мы переехали в другой дом. Но клянусь, это она. Теперь понятно, почему он все угадывал, он просто знал меня. Пошли, Пьеро!
      Но сейчас уже поздно. За ними собралась целая толпа и теснит их к мосткам, человек в голубом наконец замечает их, расталкивает людей, пробиваясь к ним, и грустная гордая красавица тоже нетерпеливо вырывается из толпы, и цветы падают на землю, и он поднимает их какими-то чугунными руками, дует на них, чтобы расправить, и протягивает ей.