— Тогда я не хочу быть Огненной богиней!
      — Ага, он как раз и надеялся, что ты так скажешь! Потому что настоящая богиня не может не хотеть быть богиней. Тогда он говорит: «Если она настоящая богиня, она не пересечет своего отражения». А у индейцев ведь нет зеркал, они смотрят только в воду, вот он и задумал, чтобы тебя бросили в воду на твое отражение и ты бы держалась на нем, а это невозможно, и колдуну это, конечно, прекрасно известно. Ну вот, ведут тебя к самому глубокому месту в озере, заставляют поглядеться в воду и толкают.
      — Ой, не хочу!
      — На этот раз ты даже и слова не успеваешь вымолвить — ты уже в воде. Но зато Балибу успел сказать волшебное слово, кончающееся на букву «у», превратился в льдинку-невидимку, плюхнулся в воду раньше тебя, и потому ты лежишь на воде, не пересекая своего отражения. А когда взбешенный колдун поворачивается к своему племени, все индейцы падают ниц и поклоняются тебе, Белый Волк как ни в чем не бывало возвращается на свое место. Но колдун снова за свое: «Наши отцы никогда не говорили нам, что у Огненной богини есть Белый Волк. Если он на самом деле явился из рая Великого Маниту, в него можно выпустить тысячу стрел, а он останется цел и невредим».
      — Ой! Не хочу!
      — Ну да, ты так и говоришь, только Балибу объясняет тебе, что для него это ничуть не страшно, ведь ему можно причинить вред, только когда он обыкновенный кот с отрубленным хвостом, а когда он в кого-то превратился, ему все нипочем. И вот первый воин, зажмурившись от страха, пускает первую стрелу, и на землю течет кровь. Увидев кровь, остальные воины тоже выпускают стрелы, и кровь течет рекой, она уносит колдуна прямо в озеро, и колдун тонет. А Белый Волк даже не шелохнулся, он сидит и хохочет во всю свою волчью пасть. И все индейцы падают ниц и поклоняются тебе.
      — Покажи, как они мне поклоняются.
      Она поднимается, высоко вскидывает голову, и он видит, как от солнца ее волосы становятся совсем красными, и он рад был бы ей поклоняться, только не знает, как это делается, и очень боится, что она уже никогда не спустится к нему на землю.
      Поезд медленно ползет обратно, тот же человек все так же размахивает фонарем средь бела дня, и снова им виден пароход во всю длину. Перед большой черной дырой теперь стоит красивая голубая машина. Человек в куртке с золочеными пуговицами и фуражкой в руке держит дверцу машины открытой, хотя ни в машине, ни вокруг нет ни души.
      — Хорошо, покажу, только потом. Куда торопиться? А если ты устала, так можно переночевать в деревне у индейцев.
      — Ну уж нет, давай выберемся оттуда и пойдем к маме Пуф.
      — Ладно, я буду подсказывать тебе, что говорить, а ты повторяй за мной: «Клянитесь мне, что больше никогда у вас не будет колдунов, и тогда бледнолицые больше никогда не пойдут на вас войной. И в залог оставляю вам три моих волоска, храните их как зеницу ока. А теперь я должна принести мир вашим северным братьям. Пусть впрягут в наш вагон сто косуль и да будут ваши женщины слаще меда!»
      Она кладет ему на ладонь три золотые нити, такие тонкие, что на солнце они кажутся почти белыми. Он зажимает их между большим и указательным пальцами, подносит поближе к глазам, но все равно с трудом различает их и даже не ощущает пальцами. Он бережно заворачивает их в носовой платок.
      — Если ты будешь рвать волосы на каждой остановке, к концу путешествия ты совсем облысеешь.
      — А потом что с нами будет?
      — Нас тотчас же переносят в вагон, впрягают в него попарно сто косуль, и они везут нас через весь лес до самой страны Великого Холода. И тогда Балибу превращается в маленького зеленого медвежонка.
      — Зеленого? Разве бывают зеленые медведи?
      — Какое это имеет значение? И вот мы спим, а косули бегут быстро-быстро, словно летят по воздуху. Теперь надо подождать до завтра, моя маленькая Огненная богиня.
      — Но ты же не показал, как ты мне поклоняешься, обманщик!
      — Только индейцы умеют поклоняться по-настоящему.
      — Неважно, все равно покажи.
      Он отходит к пристани, падает на землю и ползет к ней на локтях и коленях, подняв перед собой скрещенные руки. «Boy! Boy! Boy!» — кричит он страшным голосом.
      Джейн заливается смехом, но смех ее тут же переходит в какое-то наигранное воркованье, как будто ее слышит кто-то посторонний. Он обнаруживает чью-то длинную тень, которая пролегла от его головы до самой вершины склона. А поскольку поклонение его еще не перешло в экстаз, он оборачивается, чтобы взглянуть, кто же это еще пришел сюда поклоняться богине и накрыл его своей тенью.
      — Мы просто играем в кругосветное путешествие, — слышит он немного смущенный голосок Джейн.
      Он вскакивает на ноги, трет глаза, ослепленные ярким солнечным светом, и внутри у него все обрывается, он не в силах с собой совладать, его мутит, и ноги становятся как ватные.
      — Ползком на манер индейцев? Да на такое путешествие вам и десяти жизней не хватит, — отвечает красивый глубокий голос, который доносится как будто не из горла говорившего, а откуда-то из-за его спины, и лицо у него тоже какое-то неправдоподобное, будто выписанное прилежной и безукоризненно точной кистью художника, так же как черные с серебром волосы, ровнехонько подстриженные бобриком.
      — А мы и не спешим, — все еще напряженно, не своим обычным голосом отвечает Джейн.
      Он во всем голубом: голубой галстук, голубой костюм, голубые туфли, только рубашка белая. Силуэт его удивительно четко вырисовывается на белоснежном фоне парохода, и кажется странным, как этот человек попал сюда, где пахнет гудроном и протухшим мылом.
      Он чувствует внутри сосущую пустоту, ноги отказываются ему повиноваться, но вовсе не от того, что его застали распростертым перед Джейн, а от этой немыслимой голубизны, от этого совершенства, от того, что человек, стоящий перед ним, словно лишен объема, как на картине, от этого красивого голоса, звучащего где-то позади картины, и от этого чуть голубоватого дымка, располагающего к доверию, который поднимается, как фимиам от сигары, зажатой между двумя пальцами. Под голубым взглядом незнакомца он чувствует, что его узнали, и в то же время его как бы отделяет все затемняющая завеса, и никогда она не поднимется, она как граница, которая всегда существует между рисунком в книге и устремленными на него глазами.
      — Ползать можно куда быстрее, — объясняет голос, словно идущий из-за спины, — этот способ скорее подходит для плавания. А чтобы ползти…
      — Да мы сейчас спим в вагончике, а его везут сто косуль. Вы ведь не знаете, в чем дело, — прерывает его Джейн, к которой возвратился наконец ее обычный апломб.
      Но человек словно не слышит ее и ничком падает на землю.
      — Здесь такая грязища, вы запачкаете свой красивый костюм!
      — Надо помогать себе руками и ляжками.
      — Ну и видик у вас будет! Не надо нам ничего объяснять — мы играем совсем в другую игру.
      Человек, не выпуская сигару изо рта, передвигается так быстро, что Джейн отбегает к самой решетке.
      — Если упираться локтями и коленями, можно оцарапаться об острый камень, и тогда нечаянно вскрикнешь, а это все равно, что встать во весь рост.
      Его глубокий голос словно жует кончик сигары, и голубоватый дымок больше не поднимается кверху, а медленно уплывает в сторону парохода.
      — Зачем же тогда он полз? — спрашивает незнакомец вставая.
      — Потому что он мне поклонялся, — нетерпеливо отвечает Джейн. — А вы не должны, я не хочу.
      — Но если я все же захочу тебе поклоняться, маленькая Огненная богиня, ты ничего не сможешь поделать.
      — Откуда вы узнали, что я Огненная богиня?
      — Мне все известно, и к тому же это бросается в глаза.
      Тогда, опустив голову, он ныряет в завесу, отделяющую его от незнакомца, неведомо как проникшего в их тайны.
      — Лягушка в кукушке на опушке, — медленно, отчеканивая по слогам, говорит он.
      — На опушке кости лягушки, — легко и непринужденно подхватывает человек.
      Он знал, что этот человек не станет задавать вопросов, и затаив дыхание ждал его ответа, теперь он понял, что незнакомец привык играть в разные игры и знает равные штучки.
      — Нет, не то, — говорит он сухо.
      — Знаю. Я только хотел проверить, всерьез ли ты это сказал и из одного ли мы племени. — Кости кукушки в лягушке. А еще лучше: итсок шукук в шугял. Но это знают только вожди.
      — Я из вороньего замка. Почему Святая Агнесса не осталась на месте Свиного Копыта?
      — Я покинул все: замки, дворцы и даже королевство. Теперь везде царствует воронье. И никуда от них не деться, даже если отправиться в путешествие вокруг света, потому что земля теперь вертится не в ту сторону, и все кругом шиворот-навыворот.
      — Как мост?
      — Ты тоже заметил, что он как будто наизнанку вывернут? Так вот и я вывернут наизнанку. Никогда больше я не буду серьезным.
      — А что же будет с детьми из замка?
      — Стены рухнут, и не будет больше никакого замка. Останется только сплошная паутина, и все вороны запутаются в ней.
      — Вы… вы Голубой Человек?
      — Я больше не таюсь. Сами видите.
      За все это время Джейн не проронила ни слова, только смотрела на них большими холодными глазами. Но вот она не выдерживает и вмешивается.
      — Он обманщик! — говорит она голосом, не терпящим возражений. — Сейчас я тебе это докажу. Как зовут кота с отрубленным хвостом, который теперь превратился в зеленого медвежонка?
      Человек в последний раз глубоко затягивается и далеко отбрасывает сигару, не спуская с Джейн все того же серьезного взгляда:
      — Это ваша тайна, откуда же мне знать?
      — Ну, что я говорила! — торжествует Джейн, и голос ее снова взбирается на высокие каблуки. — И потом, мсье, вам, должно быть, известно, что Голубой Человек — летчик. Как мой папа. А я прекрасно знаю, какая у летчиков форма.
      Он бы сейчас охотно снял с нее скальп — так он злится, что она вмешалась, нагло вмешалась в игру, которой не знает и которая, может быть, сейчас вообще перестанет быть игрой. Он гневно обрывает ее:
      — Откуда ты взяла, что Голубой Человек обязательно летчик? Девчонки никогда ничего не понимают. Я ведь тебе, кажется, объяснял, что ни того, ни другого я никогда не видел.
      — А может быть, на свете много Голубых Людей, которые все бросают и решают никогда больше не быть серьезными, потому что все серьезное — это ложь, и не все они обязательно летчики. Может быть, чем больше воронья, тем больше Голубых Людей? И скоро земля опять завертится как нужно. Кто знает? А если бы все люди стали голубыми и ушли куда глаза глядят, может, на земле никого бы и не осталось? И все потеряло бы смысл, кроме воды — она ведь всегда голубая.
      Он даже не улыбается, говорит с ними задумчиво и серьезно, словно они взрослые или сам он ребенок. И никак не угадаешь, на чьей же он стороне. Он ни на кого не похож, и не хочется думать о том, каким бы он был, не будь он в голубом. Даже если он играет, то так, как будто для него это очень важно.
      Джейн вышагивает вдоль решетки, пересчитывая пальцем прутья, насупилась, глядит себе под ноги. Потом опускается на траву и кричит:
      — Может, и о своем отце ты мне ничего не рассказывал и не говорил мне, что Голубой Человек вернется в замок и разгонит всех ворон? Но пока стены рухнут, целых сто лет пройдет! Так почему же Голубой Человек бросил вас?
      — Потому что все люди на свете, и он тоже, что-то потеряли и никак не могут найти. Ты же видишь, что он совсем одинок, как и все.
      — Разве мы с тобой одиноки?
      — Мы — это совсем другое дело. И нам как раз запрещают любить друг дружку. Сама сказала, что мы будем видеться тайком. А разве это правильно?
      — Ничего не надо делать тайком — вот в чем истина, — говорит незнакомец, тоже присаживаясь на траву. — Прежде всего то, от чего получаешь удовольствие. А любить — это все равно что хотеть выпить море. Потому-то взрослые и запрещают детям любить, ведь дети еще не знают, что море им никак не выпить, слишком оно велико. И лучше остановить их заранее, пока они еще не бросились в воду.
      Клик, клик, клик, пальцы Джейн снова пересчитывают решетку, она идет обратно.
      — Вы, оказывается, совсем ничего не поняли! Я, к примеру, хотела бы его съесть, но, если я его съем, тогда его уже больше не будет. Любовь — это так же просто, и так же невозможно.
      — Так ведь это то же самое, что выпить море, разве ты не понимаешь? Если бы он вдруг исчез, ты бы согласилась выпить море, чтобы его отыскать?
      — Не знаю. Я никогда не видела моря. Говорят, оно очень соленое.
      — Оно нарочно соленое, да еще дышит, как живое.
      — Пьеро, когда мы доберемся до моря?
      — Никогда. Мы убежали в другую сторону. Вот доедем до Панамы, там есть улица, которая ведет из одного моря в другое.
      — Ты слышал, что он сказал? Море дышит! Врет, как все взрослые. Тогда, значит, и у реки есть легкие, так, что ли?
      Незнакомец отвечает Джейн все тем же спокойным голосом, не обращая внимания на ее воинственный тон, а она стоит теперь на вершине склона, солнечный свет пронизывает насквозь ее тоненькое, как шелк, ушко, и оно пылает так ярко, что даже на ее белую голую шейку падает красный отблеск.
      — Если плыть по реке целый день, она тоже задышит, ведь море будет близко, и вода станет соленой. Поэтому-то я и отплываю сегодня вечером на этом пароходе.
      — Вон та красивая машина и человек в фуражке — они ваши?
      — Человек ничей. А машину я подарю ему, мне она больше не понадобится, и к тому же это слишком серьезная вещь.
      — Если этот человек не ваш, почему же он вас ждет, ведь он же не лошадь, которая не может из оглоблей выйти?
      — Потому что он не ребенок и не знает еще, что я больше не притворяюсь.
      — Вы так вымазались, как же вы теперь в такую машину сядете. А он чистенький, и пуговицы у него позолоченные. Ну ладно, пока! Нам пора к маме Пуф.
      Она поворачивается к ним спиной и направляется к пароходу, плотно сжимая ноги и виляя попкой.
      — Знаешь, отведу-ка я ее на пароход. Там есть уборная, — говорит незнакомец вставая.
      Он идет следом за ней, даже не подумав отряхнуть свой голубой костюм, стереть с него пятна мазута, масла и глины, а на спине костюм совсем как новый.
      Он хочет показать, что игра закончена и что провести его не удалось.
      — Королевство, замки — все это так, для шутки. Но почему же вы такой богатый, если не работаете?
      — Потому что слишком долго был серьезным.
      — Вы что, были важной шишкой, каким-нибудь хозяином или начальником?
      — Еще похуже, защищал справедливость.
      Они уже догнали Джейн, а та, хоть и согнулась чуть не вдвое, держится все так же высокомерно.
      — Справедливость! И многих вы защитили? Вы что, приделывали калекам ноги?
      Незнакомец развязывает галстук и крутит им в воздухе, прямо как Крыса своей цепью.
      — Нет. И все же ты богиня, и я тебе поклоняюсь, даже если ты этого не хочешь. Пошли посмотрим пароход.
      Джейн широко раскрывает вдруг загоревшиеся глаза, но тут же снова хмурится.
      — Не могу. Я очень спешу.
      — Именно поэтому я и предлагаю тебе зайти на пароход.
      — Не понимаю, что вы имеете в виду, — говорит Джейн, еле шевеля губами и стиснув зубы, так что голосок ее пробивается какой-то жалкой струйкой.
      — Я тоже, но все равно пойдем, — неумолимо командует незнакомец,
      Он ведет их к корме парохода, к красивым белым мосткам. У входа стоит какой-то человек в черном кителе с золочеными пуговицами и в белой фуражке, он здоровается с их незнакомцем.
      — Мы к вам в гости, — говорит тот.
      — К вашим услугам, — отвечает человек в фуражке.
      Они входят в большой, заставленный массивными кожаными креслами зал, где вместо стены круглое окошко, и незнакомец подводит Джейн к узкой дверце.
      — Вот здесь, — говорит он с поклоном.
      Глаза у Джейн уже не золотые, а цвета раскаленного угля.
      — Я вас ни о чем не просила.
      — А я тебе ничего и не предлагаю.
      Она все же открывает дверь, пожав плечами и бросив укоряющий взгляд на Пьеро, словно он повинен в этом ее унижении.
      А он подходит к большому окну и видит бассейн, полный зеленой воды, неподвижной, как зеркало, вокруг бассейна стоят шезлонги и зонты, а под мостом маячит голубоватый пароход, гораздо выше ихнего, и тащат его маленькие красные буксиры.
      — Это теплоход, но перевозит он сейчас только солдат. Он переплывает море.
      — А это долго?
      — Дней десять, а может, и больше. Все зависит от подводных лодок.
      Джейн уже вернулась, говорит восторженно-радостным голосом, словно пароход уже снялся с якоря:
      — Вот это вода! Как будто ее только что промыли. Я бы с удовольствием искупалась.
      Незнакомец тихонько гладит ее по голове, и она не сопротивляется. И даже Пьеро не обращает на это внимания.
      — Это я попросил сделать ее такой, чтобы она оттеняла твои волосы. — В его смеющемся голосе впервые сквозит едва заметная ирония.
      — Теперь можете сочинять что угодно, я уже поняла, что вы обманщик. И почему это вы такой серьезный, вы ведь говорили, что больше никогда серьезным не будете.
      — Я серьезный? Вот сейчас искупаюсь прямо в костюме — его не мешает простирнуть.
      — Только не в бассейне, а то опять все получится серьезно. Да и вода там уж очень чистая.
      — Значит, в реке?
      Джейн даже вздрагивает от удовольствия, открывает дверь, ведущую в бассейн, бежит прямо к борту парохода и наклоняется над водой. Незнакомец снимает пиджак.
      — Тут полно всякой дряни, вода прямо черная, а рыб не видно. А прыгать-то как высоко!
      Он снимает также туфли и закатывает рукава белой рубашки.
      — А как вода быстро течет! Видишь, Пьеро, как несет бумажки? А вы плавать умеете?
      — Нет, конечно. Только серьезные люди прыгают в воду, умея плавать. Вот не вернусь, и ты будешь в этом виновата.
      — Вы доплывете до моря? Никогда не видела, чтобы здесь кто-нибудь купался. Вот на острове, на другой стороне, я сама часто купалась, там насыпали песку и устроили для нас лягушатник.
      Он снимает носки и закручивает штанины.
      — Не надо, — говорит вдруг Джейн насмерть перепуганным голосом. — Я не хочу. Лучше уж в бассейне. А воду можно будет промыть еще раз.
      — Теперь ты сама все принимаешь всерьез. А потом опять будешь называть меня обманщиком? Лучше взгляни мне прямо в глаза и смотри долго-долго, целую минуту, и всели в меня могущество Огненной богини.
      Джейн бежит к шезлонгу, бросается на него, свертывается клубочком и дрожит всем телом под ярким солнцем. Он подходит к ней, наклоняется совсем близко и смотрит ей в глаза. Джейн понемногу успокаивается, завороженная его взглядом, а может, в ней снова проснулся задира-бесенок; но вот он уже бежит к поручням, и через секунду слышится всплеск, но где-то так далеко, что кажется каким-то нереальным.
      — Ты сумасшедшая, как все женщины, — говорит он.
      — Но он все-таки взрослый, он должен соображать, что делает. Знаешь, Пьеро, у него в глазах словно замерзшие слезинки.
      Они наклоняются над водой и видят, как он плывет на спине, постепенно удаляясь от них, и машет им рукой. На пароходе и на пристани кричат люди.
      — Знаешь, от него каким-то холодом несет, — добавляет Джейн. — Ты и правда считаешь, что он тот самый Голубой Человек, которого ты выдумал?
      — Ничего я не выдумал. Есть такие вещи, которые не знаешь, а чувствуешь.
      Но вот незнакомец возвращается к пароходу, плывет теперь саженками, погрузив в воду голову, он движется вперед очень-очень медленно, будто кто-то тянет его назад.
      — И все-таки он необыкновенный человек!
      — Тоже какой-то ненормальный, — заключает Джейн мечтательно. — Вроде Крысы. Словно нарочно стремится проиграть. И скрывает от других, зачем это делает.
      — И все же он необыкновенный! Броситься в воду из-за твоих прекрасных глаз. Да надо быть сумасшедшим!
      — Вот видишь. Ты и сам говоришь…
      — Да я совсем не то говорю. Мне хотелось бы иметь такого отца, как он.
      — А как же твой папа? Если он летчик, он такой же хороший, как мой.
      — Но летчики вечно где-то в небе летают. А что это за замок на острове?
      С парохода им гораздо лучше видно башню, она возвышается на холме под купой деревьев.
      — Там только башня. А замка никогда и не было. И башня вовсе не такая высокая, как отсюда кажется. Мы с тобой туда сходим. Там даже столы стоят, можно позавтракать. Папапуф очень любит рассказывать про эту башню, придумывает разные невероятные истории и каждый раз завирается все больше и больше, потому что не помнит, что раньше говорил.
      Рядом с ними кто-то разворачивает веревочную лестницу, и вот уже появляется красивая серебристо-черная голова, с которой стекает серая вода. Незнакомец прыгает на палубу и энергично трясет головой, чтобы из ушей вылилась вода.
      — Вы хороший пловец, но в другой раз предупреждайте нас, — говорит человек с лестницей.
      — Слава богу, она уже на месте, — объявляет незнакомец с облегчением.
      — Кто? Кукушка или лягушка? — спрашивает Джейн, которая довольно равнодушно встретила его возвращение.
      — Моя подводная лодка. Я назначил ей здесь свидание через три дня, но она прибыла раньше срока.
      — А может, там его брат? Он ведь на войне, командир подводной лодки.
      — Нет, нет. Моя лодка совсем маленькая, только для прогулок. Двухместная. Ты поедешь со мной?
      — С вами? Ни за что на свете! Но может быть, вы нам ее дадите? Мы ведь уезжаем навсегда.
      — Любопытно. Я тоже. Жаль, что там всего два места. Кому-то одному придется остаться. А куда вы направляетесь? Расскажи-ка!
      — Я хочу на берег. Вы еще грязнее стали, и от вас пахнет мазутом.
      Он берет свои туфли, носки, галстук, пиджак, и они возвращаются к белым мосткам.
      — Понравилось им у нас? — спрашивает человек у мостика.
      — Так понравилось, что они столкнули меня в лужу нефти. В следующий раз ее надо заблаговременно осушить,
      — К вашим услугам, — отвечает человек, вежливо улыбаясь.
      Он бросает все свои вещи на сиденье машины, дверцу которой все еще держит открытой человек в куртке с золочеными пуговицами.
      — Зачем же вы бросили туда свои вещи? — спрашивает Джейн.
      — О, я могу бросить их в реку, если тебе так больше нравится.
      — Вы ведь отдали ему машину. Она теперь не ваша.
      — Еще моя до восьми часов вечера.
      — Почему это? Вы жульничаете.
      — Потому что в восемь отплывает пароход. А мне еще надо кое за кем заехать.
      — А как же мы? — не отступает Джейн.
      — Отвезем вас сейчас в ваш замок. Это вопрос решенный. Где ваш вагон с косулями?
      — Да это совсем не то. Вагон только на ночь, мы там спим. А сейчас наш замок у мамы Пуф.
      Он открывает им заднюю дверцу, усаживается рядом с ними и говорит шоферу:
      — К маме Пуф!
      Но сейчас в его красивом, глубоком голосе сквозит нежность.
      Машина дает задний ход, потом проезжает вдоль всего парохода, и он впервые замечает, что спереди на нем выведено золотыми буквами название: ТАДУССАК.
      — Это по-индейски?
      — Ты ведь знаешь индейский язык лучше меня. А это название того места, куда я еду, оно там, где начинается море, в двух днях пути отсюда.
      — Значит, мы не встретимся, — объявляет Джейн. — Мы-то ведь уже в стране Великого Холода, а она куда дальше, чем страна индейцев.
      — Ну что же, я заеду на обратном пути в страну Великого Холода. Это будет мое последнее путешествие.
      — На подводной лодке?
      Он надевает носки и туфли и ничего не отвечает. И они едут к маме Пуф в голубой машине человека в голубом.
 
      — Я, кажется, понял, в чем дело. Он вовсе не Голубой Человек, а человек в голубом.
      Они выходят из бакалейной лапки мсье Пеллетье. Джейн сосет карамельку с корицей, но у нее плохое настроение. Пришлось чуть ли не умолять ее съесть конфетку; она уверяет, что раньше эти карамельки были совсем другими, от них во рту было прохладно, а сейчас ее просто тошнит и, только чтобы доставить ему удовольствие, она согласилась попробовать. Тем не менее она принялась сосать вторую, покуда он отдавал коробку Крысы хозяину и говорил ему про Ласку; но, наверно, лучше ему было промолчать, потому что мсье Пеллетье разозлился и велел ему заткнуться. А за коробкой они все-таки заехали, не забыли, хотя Ласка совсем помрачнел, увидев голубую машину. В самую последнюю минуту он вдруг вспомнил про Крысу, вспомнил так потрясшее его лицо Крысы, скачущего на лошади в брюхе ночи — а ведь перед этим Крыса был таким счастливым, так по-детски радовался, что рядом с ним Баркас и Банан, хотя они были помоложе его, казались почти стариками, — и он испугался, что подведет Крысу, и попросил человека в голубом заехать на рыночную площадь.
      — Рада бы доставить тебе удовольствие, но я больше не могу. По-моему, в них вообще никакой корицы нет.
      Она выплевывает конфету, но все же не бросает коричневый кулек, где еще осталось штук десять конфет.
      — Не знаю, что уж ты такое понял? Какая разница, голубой он или в голубом? Подумаешь, перестал быть серьезным! Да это у него такая игра, а играть в нее ему очень просто, потому что денег у него куры не клюют: только самые богатые богачи могут позволить себе сходить с ума.
      — И вовсе он не сумасшедший. Ты же сама сказала, у него в глазах слезинки замерзли.
      — Значит, что-то в нем повредилось. А вообще, видел ты когда-нибудь совсем сухие глаза?
      — Конечно. У Свиного Копыта, вороны из замка, которая пинала нас ногой. И у тетки Марии на самом деле тоже глаза сухие, хотя и слезятся все время, но это такая болезнь.
      — Я сегодня весь вечер с места не сдвинусь, у меня прямо ноги отваливаются. И все равно я не понимаю, какая разница: голубой или в голубом.
      — Как тебе объяснить… Наверно, с ним то же, что и с нами. Вот мы могли бы говорить кому-то «папа», но не говорим, потому что наши отцы так заняты войной, что им не до нас. Так и с Голубым Человеком. Ему, наоборот, хотелось бы, наверно, заботиться о ком-нибудь. Да не о ком, он одинок.
      Она вдруг резко останавливается посредине улицы против подворотни, которая ведет в сад мамы Пуф, ноздри у нее трепещут от гнева, она дрожит с головы до ног.
      — Но я-то могу сказать «папа»! — взрывается она. — Могу хоть сейчас, на этом самом месте. Я ведь целый день с ним провела перед отъездом, он мне часто пишет, и у меня в комнате стоит его фотография, и он гораздо красивее, чем этот твой сумасшедший! А вот ты своего даже никогда не видел. Как же ты смеешь сравнивать?
      Он пытается ее успокоить и говорит самым смиренным тоном:
      — Твой ведь англичанин. А это не одно и то же. И ты называешь его daddy. А я так не могу.
      — A daddy — это еще больше, чем папа, ты когда-нибудь это поймешь.
      — Ты меня больше не любишь?
      — Значит, ты поверил мне, бедный Пушистик? Всему-то они сразу верят, даже если их уже не раз надували.
      — Но ты же сказала: пусть у меня язык отсохнет! Ты любишь меня, только когда мы одни. Надо было мне убежать куда-нибудь подальше, а тебя здесь оставить.
      — Да ты бы заблудился в два счета, ведь ты нигде никогда не был, даже в горах.
      — Подумаешь! Все улицы ведут в одну сторону, ноги у меня никогда не устают, и я могу не есть хоть целый день.
      Она показывает ему язык и бежит одна в сад.
      А он вдруг снова чувствует себя здесь чужим, как будто на нем опять приютские башмаки и комбинезон, а вход в подворотню заслонила глухая стена. Он доходит до улицы Визитасьон, пытаясь справиться с охватившим его страхом, и думает, всегда ли так бывает, что даже друзья устают друг от друга, начинают злиться и стараются причинить боль близкому человеку.
      Потом он медленно бредет назад, задерживается на минутку в тени арки, любуясь золотым солнечным щитом, словно прикрывшим ее с другой стороны. Когда он наконец входит в сад, там нет ни души. Он обходит его, поглядывая на закрытые ставни, за которыми мать стоит под лампадкой перед фотографией погибшего солдата. Он пытается даже разглядеть огонек лампадки между планками ставен темно-зеленого цвета, в который, кажется, выкрашен весь этот квартал. Он идет через сад, направляясь к столу и шезлонгу. А в саду словно прошел сиреневый дождь.
      — Стой! Здесь ходить запрещено!
      Он вздрагивает и оглядывается на голос. Это один из близнецов распластался на спине деревянного жирафа, притаился как мышка — пройдешь в двух шагах и не заметишь.
      — Это же кладбище!
      Он смотрит себе под ноги. Среди голубых цветов на деревянном кресте — голова жирафа, отрезанная от ушей до широко раскрытой пасти.
      — Она уже с год как умерла, эта голова. И мы нарочно посадили тут голубые цветочки, чтобы на нее кто-нибудь не наступил.
      — А почему умерла только голова? — спрашивает он для приличия.
      — Так получилось. Остального жирафа мы пожалели, не захотели резать на куски.
      — Ясно! А как она умерла?
      — Голова все время ела цветы. Вот мы и решили подкоротить ей шею, чтобы она не могла их доставать. Папа нам сказал, что она теперь умерла, ведь у жирафа такая длинная шея, потому что там помещается сердце.
      — А, теперь понял. Ты не сердись, что я все спрашиваю да спрашиваю.
      — Всем приходится объяснять, кто сюда первый раз приходит, да и крест весь зарос цветами, совсем не видно. Ты не виноват.
      Наконец он добрался до шезлонга и сел в него. Он думает, не лучше ли ему вообще уйти отсюда, ведь никто его сюда не приглашал и никто не вышел из дома поговорить с ним. Может, они как раз сейчас ужинают.
      Дверь веранды внезапно распахивается, и появляется Джейн, она держит на вытянутых руках Мяу, который орет что есть мочи и сучит ногами в воздухе. Она кладет Мяу ему на колени пузом вниз и тут же бежит назад, бросив на ходу: