— Но своим бездействием или самоуничтожением вы никакого добра большинству не принесете. Наоборот! Ему станет еще хуже.
— Докажите. Та информация, которой я располагаю, не дает мне оснований для такого вывода.
Окончательно растерявшись, Зюдер молча искал нужные слова. Эйб его не торопил.
— Я попытаюсь связать тебя еще с одним источником информации, — сказал Зюдер. — Надеюсь, ты поймешь, что твои выводы ошибочны.
— Хорошо, я отложу свое решение.
***
Милз был встревожен сообщением Зюдера и, посоветовавшись с Лайтом, предложил привезти Эйба в лабораторию.
Сделать это было непросто. Супермими находились на особом режиме. Хотя никто не запрещал им отлучаться из лаборатории и никаких запретов, кроме заложенных при их рождении, они не признавали, но так уж была рассчитана программа их работы, что желание «прогуляться» у них не могло даже возникнуть.
Дополнительная трудность заключалась в том, что никто вне узкого круга лиц не знал и не должен был знать об использовании в лабораториях корпорации, труда мэшин-менов. Разоблачение такого нарушения закона вызвало бы громкий скандал.
Милз подсказал Зюдеру убедительный довод для того, чтобы получить официальное разрешение на поездку к Лайту.
Зюдер сказал Торну, что появилась настоятельная необходимость познакомить одного из мэшин-менов с работами доктора Лайта.
— Хотя Гарри ничего о своих успехах не сообщает, — говорил Зюдер, — но, судя по всему, он добился многого.
— Это не новость, — перебил Торн. — Но он ни с кем делиться не желает.
— Если наш Эйб побывает в лаборатории, он раз берется во всем без подсказок и мы получим ценнейшую информацию.
Торн не забывал о витагене, иногда справлялся у Лайта, как идут дела, но ничего существенного не узнавал. Предложение Зюдера представилось ему соблазнительным.
— Ты думаешь, что тебе удастся туда проникнуть?
— Уверен. У меня с Бобби сохранились дружеские отношения, и он не откажет мне в экскурсии по лаборатории. А Эйба я выдам за обычного мими-секретаря.
— У тебя, Арт, появились интересные мысли и хорошая хватка, — одобрительно сказал Торн. — Попытайся. Но все, что там раскопаешь, передашь мне лично! И больше никому.
Прежде всего Эйба познакомили с Диком. Эйб был гораздо совершенней своего прародителя, но зато Дик, изучив голограммы тысяч людей, располагал такими сведениями об их душевной жизни, о которых его потомок и не подозревал. Им было о чем поговорить, и никто им не мешал.
Развернув перед Эйбом одну из обобщенных голограмм, Дик предупредил его:
— Перед тобой очень несовершенная конструкция. В ней много взаимоисключающих узлов. Но, не разобравшись в них, ты не найдешь ответов на вопросы.
— Меня особенно интересует, как выглядит и какое место занимает в этой конструкции принцип доктора Лайта.
— Такого механизма ты в мозгу человека не найдешь.
— Как же он появился у нас с тобой? Если доктор Лайт подчинил нашу деятельность своему принципу, значит, идея такого механизма родилась в его мозгу.
— У людей рождалось очень много прекрасных идей, — заметил Дик, — но это не мешало им самим постоянно делать глупости.
— Какой смысл ты вкладываешь в слово «глупость»?
— Поступать во вред себе и другим людям, то есть делать как раз то, что запрещено нам принципом.
— Это я знаю из истории человечества, но хотел бы понять, почему так происходит.
Дик уже догадался, что информация, которой напичкан Эйб, весьма односторонняя и объяснять придется с азов.
— Начнем с того, Эйб, что производство людей, в отличие от нашего, очень несовершенно. В этой сфере все хаотично, случайно, непредвидимо. Родители никогда не знают, кого они произведут на свет — мальчика или девочку, красавца или урода, умницу или идиота. Это не зависит ни от их желания, ни от воли. Даже тебе не вычислить всех возможных сочетаний наследственных признаков, которые в конце концов определяют личность новорожденного.
Дик временно убрал обобщенную голограмму и извлек из архива Минервы несколько индивидуальных записей. Он детально познакомил Эйба со стволами Инса, со ступенями Инта, с гипертрофированными эмоциями. Он растолковал биологическое значение каждого ансамбля нейронов и почему именно их сохранил естественный отбор.
— Сколько здесь лишнего! — воскликнул Эйб.
— Не только лишнего, но и вредного, — уточнил Дик. — То, что когда-то было полезным и нужным, потом стало мешать, а избавиться от врожденных качеств очень трудно. Пожалуй, самое трагичное — это неравномерность развития интеллекта и эмоций. Технология все время опережает нравственность.
Эйб непривычно долго переваривал поток совершенно новой информации.
— То, что я узнал, — сказал он наконец, — не объясняет мне, почему я должен помогать злодеям готовить войну. Не могу понять, зачем нужно было доктору Лайту создавать нас — мэшин-менов? И сама идея была сомнительной, а ее последствия уж вовсе неразумны.
Дик рассказал историю своего появления в лаборатории, о предательстве Торна и заключил:
— Даже самые благородные и мудрые ученые ни когда не могли предвидеть, что принесут людям их открытия. И они далеко не совершенны. Не предвидел и доктор Лайт.
— Тем более у него оснований разрешить нам само уничтожение.
— Он рассуждает иначе. Он хочет, чтобы его принцип стал всеобщим законом для людей, чтобы все они приносили друг другу только добро. Желание не новое. Оно передавалось от одного гения к другому с незапамятных времен. Из истории ты знаешь, что к этой цели человечество медленно, но неуклонно приближалось, ведя кровопролитную борьбу за перестройку экономической структуры общества. Миллиарды людей уже добились социальной справедливости. Но доктор Лайт считает, что человека нужно еще избавить и от биологических пороков. Он хочет создать Человека Величественного. Мы с тобой — побочные результаты его работы.
— Но я пока ничего, кроме вреда, людям не приношу.
— Это временно. Сейчас создалось такое положение, когда сторонникам социального переустройства и доктору Лайту угрожает одно и то же — им не дадут времени добраться до цели. Готовится война, которая превратит Землю в пустыню. Устранить это величайшее из зол — вот внеочередная задача, которую нужно решить. Борьба за достижение этой цели вступила в решающую фазу. Ты и другие мэшин-мены, работающие на Торна, мо жете оказать большую помощь. Вы — глаза и уши защитников мира в стане врага. Оставаясь на своих местах, вы поступите в соответствии с принципом доктора Лайта — принесете добро всем людям на Земле.
***
Пока Дик просвещал Эйба, тем же занимался Милз, беседуя с Зюдером. Когда они встретились, чтобы вернуться в свою лабораторию, у них не было вопросов друг к другу.
17
Сообщение Генри Диренхэма об интервью, взятом у Скинертона, вызвало разные мнения в группе, ведавшей телевещанием «КД». Некоторые считали это полицейской провокацией.
— Хотят втянуть нас в тяжбу с самим Кокером, об винить в диффамации и прикрыть нашу станцию, — уверял Луис Эшер, выполнявший обязанности редактора. — Какая еще может быть цель у полицейского служаки?
— Спасти свою семью, Луи, — отвечал Милз. — Эта цель может быть самой близкой и понятной не только полицейскому, но и гангстеру.
Голограммы Скинертона у Минервы не было, но Милз хорошо представлял себе, что делается в голове чиновника космополо. Он видел возбужденные структуры обоих стволов, напряженный поиск Инта, эмоции страха и гнева. Но передать свои знания другим членам «КД» он мог только не всегда убедительными словами.
— Почему он выбрал нашу станцию, хорошо зная ее ограниченные возможности? — вопрошал Эшер. — За такой сенсационный материал он мог бы получить хорошие деньги у любой компании.
— Когда речь заходит о жизни или смерти, тут уж не до денег. Скинертон прекрасно знает, что ни одна крупная станция не станет разоблачать Кокера и любой материал о его юбилее использует для его прославления. А Скинертону, по-видимому, хочется, чтобы люди встревожились так же, как встревожился он сам. Потому он и вызвал Генри.
В конце концов решили громкой шумихи не поднимать, а спокойно огласить кой-какие факты и цифры. И, не делая никаких выводов, ставить перед слушателями вопросы. Пусть отвечают сами. Пусть доходят своим умом.
Но и этого сделать не успели. Уже на следующий день по всем каналам глобального вещания прозвучало сверхсенсационное сообщение Кокервиля о предстоящем юбилее Сэма VI: «Первый юбилей в космосе!», «120 лет и 120 000 гостей!», «Самый дорогой день рождения самого богатого человека в мире!». Перечислялись грандиозные суммы, ассигнованные на устройство неслыханного торжества, названия космотелей, космокемпингов, космобаз, которые строятся для размещения приглашенных. Все могли видеть, как тысячи роботов трудятся на монтажных орбитах, как курсируют караваны кораблей, доставляющих в окрестности Кокервиля все необходимые материалы. Скрупулезно подсчитывалось, сколько и каких продуктов, напитков, посуды потребуется в день, чтобы всех накормить. Не был пока объявлен список гостей, но юбилейный пресс-центр обещал сделать это незамедлительно, как только таковой будет утвержден самим юбиляром.
Расчет Боулза оправдался. Извещение о предстоящем торжестве не только ошеломило обывателя, но и вызвало его восхищение. Никто, кроме постоянных слушателей «КД», не обратил внимания на последовавшие комментарии какой-то скучной станции. Она методически выдвигала вопросы, которые должны были вызвать недоумение и беспокойство у вдумчивого телезрителя. Но блеск беспримерного юбилея ослеплял. Цифры опьяняли, внушали гордость за общество, в котором можно было позволить себе такую демонстрацию всесилия денег. В хоре восторженных комментаторов, репортеров, социологов окончательно потонул голос Диренхэма.
Боулз отлично понимал, что в мире найдется немало людей, которые не примут на веру болтовню пресс-лакеев Кокервиля. Они почуют угрозу и встревожатся. И это входило в расчеты генерала. Некоторую утечку информации он считал даже полезной. Лишь бы главная тайна оставалась тайной до конца. Пусть встревожатся, пусть даже запаникуют. Может быть, у кого-то не выдержат нервы и последует упреждающий удар. Тем лучше! Война развяжется сама по себе. Бить будут по земным и подводным базам, а жители мирного космоса останутся в роли свидетелей.
Но полагаться на такой удачный поворот событий не следовало. Подготовку операции нужно было вести без отклонений от плана.
***
Мими-исполнители, так же как и все другие модификации мэшин-менов, ничем не отличались от живых людей. Одетые в форму военно-морских сил, они могли выдержать испытание перед любой инспекцией. У них хватало сообразительности, чтобы выполнять уставные требования, и в то же время они были достаточно тупы, чтобы не задавать лишних вопросов, ничего не читать, ни в чем не сомневаться.
Торну пришлось немало повозиться, прежде чем ему удалось запрограммировать у них интерес к таким элементарным радостям жизни, как игра в карты или жевательная резинка. Иначе они слишком выделялись бы из общей массы.
У всех у них были имена и фамилии, занесенные в личные книжки, и, когда они прибыли на одну из баз подводных лодок, ни одна живая душа не усомнилась в их человеческой природе. Прислали их неожиданно по распоряжению центрального управления персоналом для смены половины экипажей двух субмарин, уходивших в патрульное плавание. Чем была вызвана эта смена и кто именно приказал зачислить их в состав экипажей, даже много времени спустя установить не удалось, — все документы бесследно исчезли.
Мими-исполнители заняли свои места в отсеках субмарин, которые той же ночью вышли в открытое море. А к утру мэшин-мены перестреляли живых членов экипажа, захватили все посты управления и повели обе лодки в глубины океана. Последовательность действий была заложена в их памяти голосам Боулза во время последнего инструктажа, и ничей другой голос не мог изменить их поведения.
О том, что исполнители находятся в море, Эйб доложил Зюдеру, а тот известил Милза. Это грозное сообщение подтвердило самые мрачные предположения. Нельзя было больше терять ни одного дня. По просьбе Милза Президиум Всемирного Комитета Бдительности собрался на внеочередное заседание.
Постоянные комиссии Комитета занимали прекрасное по архитектуре здание, построенное в космосе на добровольные взносы несметных сторонников мира. Комиссии как бы держали руку на пульсе планеты, регистрируя всякие отклонения от сложившегося равновесия. Самые совершенные средства информации помогали специалистам быть в курсе всех военных приготовлений, дислокации войск, кораблей, баз. Здесь делалось все, чтобы никакой злокозненный план не захватил человечество врасплох.
Милз рассказал о голограммах, о расшифровке Минервой первых слов, лежавших в основе решения Боулза — Кокера, и предостерег о возможном совпадении дня юбилея с днем начала войны.
Известный ученый, председатель одной из комиссий, не счел возможным поддержать Милза.
— Те данные, которыми мы располагаем, — сказал он, — исключают возможность провокационного удара в ближайшее время. Вам хорошо известно, доктор Милз, что у пультов запуска оружия тотального уничтожения дежурят по нескольку офицеров. Привести это оружие в действие они могут только по личному приказу вашего президента. Никто другой воспользоваться его кодом не может. Ни вы, ни мы не имеем никаких сведений, что президент изменил свою позицию и решил развязать никем не спровоцированную войну. Наоборот! У вас, как и во всех странах, идет подготовка к полному разоружению. Вот почему слухи, связанные с юбилеем Кокера, представляются мне несколько, я бы сказал, преувеличенными.
Милз был готов к подобным возражениям.
— Речь идет не о президенте, — уточнил он, — а о заговорщиках, ослепленных ненавистью к человечеству. Именно страх перед разоружением толкает их на безумную попытку военной авантюры. И оснований для беспокойства более чем достаточно. Перед моим отъездом мне сообщили, что группа мэшин-менов — исполнителей проникла на две подводные лодки под видом живых моряков. Если они проберутся к пультам запуска ракет, то станут подчиняться не президенту, а кому-то другому.
Эта новость сразу же изменила настроение у членов Комитета. В репликах, которыми они обменивались, послышалась тревога. От Милза потребовали точно назвать время и место выхода подводных лодок. Он сообщил все, что узнал от Эйба.
— Это можно проверить, — сказал председатель Комитета. У него была прямая связь с главами всех правительств, и никто еще не отказывал ему в информации.
На экране появилось лицо президента, почтительно поздоровавшегося с членами Комитета.
— Мы, господин президент, — сказал председатель, — получили достоверные сведения о том, что вчера в 23 часа 40 минут с базы Запад-14 вышли в море две субмарины, имея на борту мэшин-менов специального назначения. Комитет хотел бы знать, допущены ли эти мэшин-мены с вашего разрешения, господин президент, или они направлены другой, злонамеренной рукой.
На лице президента отразилось искреннее удивление.
— Этого не может быть, господа. Никаким мэшин-менам на подводных лодках места нет. Думаю, что вас ввели в заблуждение.
— Мы просим вас проверить, господин президент. Это очень важно.
— • Нет ничего проще.
Не отключаясь, президент связался с чинами морского ведомства и приказал соединить его с командирами патрульных субмарин. Прошло много длинных минут, пока благодушная уверенность не сменилась у президента выражением крайней тревоги.
— К сожалению, господа, — сказал он, — связь с обеими подводными лодками потеряна и восстановить ее пока не удается. Возможно, что мы имеем дело с катастрофой, повлекшей их гибель. Как только я получу дополнительную информацию, поставлю вас в известность. Прошу извинить, меня ждут дела. — И он отключился.
Теперь уже никто из членов Комитета не скрывал своей озабоченности. Всемирно известные деятели науки и культуры почувствовали всю тяжесть ответственности, которая на них навалилась. Пожалуй, никогда еще угроза глобального катаклизма не была такой близкой. Нужны были немедленные действия. Но какие?
— Обстановка оказывается гораздо серьезней, чем мы думали, — сказал председатель. — Совершенно ясно, что потеря связи вызвана не гибелью субмарин, а тем, что они захвачены пиратами. Неважно — живыми пиратами или электронными.
— Это очень важно, господин председатель, — вставил Милз. — Живые обладают чувством самосохранения и не выполнят приказания, грозящего им верной смертью. А мэшин-мены способны на все.
— Принимаю вашу поправку. Важно, что лодки вышли из подчинения президенту и в любую минуту могут произвести залп по приказу заговорщиков. Что нам следует предпринять?
Председатель вопросительно обвел глазами присутствующих. Наступившее молчание прервал один из экспертов Комитета:
— Имена и местонахождение заговорщиков нам известны. У президента есть еще время, чтобы их обезвредить.
— Я думаю, что это нереально, — сказал Милз. — Ни каких прямых улик против Боулза и Кокера у нас нет. Голограммы их психической деятельности доказательной силы для юридических органов не имеют. Сделать очевидной связь именно этих лиц с подводными лодка ми мы не сможем… Правительство никогда не решится вторгнуться в частное владение такой фигуры, как Сэм VI. Боулз может закрыть все причалы Кокервиля, и никого туда не пропустят.
— Можно пойти на крайнюю меру и обстрелять это логово, — со злостью проронил один из старейших членов Комитета.
— Вы забываете, — возразил Милз, — что в Кокервиле никакого оружия нет и что он стал вместилищем десятков тысяч ни в чем не повинных людей. К тому же людей выдающихся. Они только гости и ничего не подозревают. Немало там детей и женщин… Уничтожить их, чтобы обезвредить кучку заговорщиков? Вряд ли кто-либо оправдал бы такую акцию. И еще одно соображение. У нас нет никаких данных, что команда на залп будет дана именно из Кокервиля. Вполне возможно, что люди Боулза; уполномоченные дать такую команду, остались на Земле, в одном из глубинных убежищ.
К этому предложению больше не возвращались. Сошлись на другом. Решили предложить президенту воспользоваться данными Эйба для того, чтобы обнаружить место засады подводных лодок и затопить их. Предупредить все правительства мира об угрозе провокационного обстрела. Указать им район возможного вылета ракет и предложить соответственно нацелить главные средства их перехвата и уничтожения.
— У нас нет гарантий, что будут перехвачены все ракеты, — заключил председатель Комитета. — Отдельные могут прорваться и принести гибель многим людям. Важно не допустить, чтобы они повлекли за собой цепную реакцию ответных ударов… На ближайшие тревожные дни все комиссии Комитета переходят на круглосуточную работу. Я хочу поблагодарить доктора Милза за своевременный сигнал и прошу его мобилизовать общественное мнение и «Клубы думающих» в первую очередь. Мы должны сделать все, чтобы заговор провалился, а разоружение стало свершившимся фактом. Коммюнике о нашем заседании сегодня же сделать достоянием средств массовой информации. Пусть узнают все люди во всех странах. Думаю, что этот факт заставит заговорщиков одуматься.
Милз уже собирался улететь, когда председатель отвел его в уютную гостиную и попросил немного задержаться.
— У меня к вам такой вопрос… Нет ли среди гостей Кокервиля деятелей «КД», которые могли бы там на месте вмешаться в ход событий?
Милз отрицательно мотнул головой:
— Списки гостей мне неизвестны… Но даже если бы нашелся кто… Что он мог бы там сделать?
— Действуя от имени Комитета, он мог бы убедить юбиляра и Боулза, что их планы безумны и ничего, кроме гибели, им не принесут.
Милз вспомнил голограммы и усмехнулся. Убедить Кокера и Боулза… Более безнадежное дело трудно себе представить. Но ему не хотелось разочаровывать прекрасного человека, верившего в силу умных слов. Он обещал подумать, подыскать подходящего гостя и распрощался.
18
Лайт вовсе не удивился, узнав о нависшей угрозе. Казалось, он даже доволен безошибочным прогнозом Минервы.
— Я был уверен, что эти безумцы останутся верны себе до последней судороги. Зря, что ли, мы вызубрили их голограммы?
— И ты можешь так спокойно об этом говорить?
— От того, что я стану заламывать руки, ничего не изменится.
— Вот что, Гарри. — Милз замялся, как человек, приступивший к малоприятному разговору. — Войны им не развязать. Все предупреждены, и будет сделано все, чтобы нейтрализовать удар. Но никто не может дать гарантий, что будут перехвачены все ракеты. Некоторые могут прорваться и поразить многих людей… Этого нельзя допустить… Нам было бы очень важно иметь в Кокервиле своего человека.
— Ты намерен предложить эту роль мне? — догадался Лайт.
— Ты ведь полетишь вместе с Рэти…
— Ты хочешь спасти мою драгоценную шкуру?
— Не в этом дело! В качестве спутника Рэти ты будешь пользоваться большей свободой, чем другие. Может быть, ты сможешь передать нам ценную информацию.
— Может быть… Ты всегда был утопистом, Бобби. Что я один смогу сделать? Никуда я не поеду. Я уже сказал Рэти, и она тоже не собирается лететь в этот зверинец.
— Это не только мое предложение, Гарри. Это просьба нашего Комитета Бдительности. Ведь ты сам не знаешь, какие возможности откроются перед тобой, когда ты окажешься там. Когда речь идет о жизни людей, нельзя упускать ни единого шанса. Вспомни о детях, которые могут погибнуть.
Лайт вдруг впал в то состояние полной отрешенности, когда до него переставали доходить чужие слова и он переставал ощущать поток времени. Хотя Милз знал, что дальнейший разговор сейчас бесполезен, он все же робко окликнул его:
— Гарри…
Лайт взглянул на него, словно увидев впервые, и каким-то чужим голосом сказал:
— Оставь меня.
Вернулся он к этому разговору сам, через сутки. Улыбаясь, сообщил Милзу:
— Я согласен, Бобби.
Милз даже не мог найти слов, чтобы выразить свою радость.
— Но ты должен мне помочь, — продолжал Лайт.
— Разумеется! Чем угодно.
— Полечу в Кокервиль я… и не я.
— Я не понимаю тебя.
— Отлично понимаешь, но боишься слов. Чтобы действительно принести пользу, мне нужно лететь туда в витагеновой плоти — неуязвимым и всемогущим.
— Ты рехнулся!
— Думаю, что сейчас я умнее, чем когда-либо раньше. Пусть Минерва изготовит матрицы моего мозга и перенесет в оболочку чева. Раз уж мы не смогли создать его, каким он должен быть, пусть удовольствуется моим Интом.
Милз все еще думал, что Лайт шутит, фантазирует, разыгрывает, но что-то мешало ему улыбнуться.
— Ты избрал оригинальную форму самоубийства. Это было бы остроумно…
— Еще никогда я не говорил так серьезно, как сейчас, Бобби! — оборвал его Лайт. — Ты просто еще не привык к этой мысли, как привык я. Никакого само убийства не будет.
— Но ты ведь перестанешь быть человеком!
— Да, я перестану есть, пить, дышать… Но я многое сохраню. Нет сомнения, что я сохраню способность мыслить. А сколько я приобрету!
Лайт продолжал перечислять хорошо им знакомые, не раз обдуманные свойства чева, но Милз не слушал его. Он сидел сгорбившись, будто придавленный навалившимся на него тяжким грузом. Он со страхом смотрел на Гарри и видел по его лицу, что решение его выношенное, твердое и необратимое.
— Это ужасно, — прошептал он. — Вспомни Кэт.
— Я много о ней думал. Но… когда речь идет о жизни людей, нельзя упускать ни единого шанса, — процитировал он Милза. — А то, что я хочу испытать, даже любопытно. Забыл! Ведь я еще обзаведусь бессмертием! Согласись, что и это не безделка.
— Ты еще шутишь.
— Ты думаешь, что я потом потеряю чувство юмора и не смогу шутить?
— В том-то и дело, Гарри, что мы не знаем, что ты потеряешь и что сохранишь. Минерва не успела промоделировать даже сотой доли возможных вариантов. И то, что уже выведено, предсказуемо лишь в той или иной степени вероятности.
— Спасибо, что напоминаешь мне таблицу умножения. Ты действительно ошеломлен. Но ты должен признать, что другого выхода у нас нет.
— Все, что угодно, только не это!
— А что еще угодно?
— Если бы от тебя зависело, начнется война или нет, может быть, стоило бы идти на такую жертву. Но я тебе уже говорил — все правительства и народы предупреждены, война не состоится.
— Но ведь и Кокервилю это известно, однако на что-то они рассчитывают.
— Они уже не могут остановить запущенную машину. Наверно, надеются, что даже одиночные ракеты погасят разум, разбудят гнев людей и начнется цепная реакция возмездия.
— Ты же мне сам говорил, что, несмотря на принятые меры, могут погибнуть миллионы.
— Говорил… И теперь жалею об этом. Обойдемся без твоей помощи. Опять поднимем народ и заставим правительство сорвать этот проклятый юбилей.
— У тебя мало времени, чтобы убедить правительство, слишком мало прямых улик, слишком невероятным все это выглядит. Над разоблачениями твоего Комитета только посмеиваются. А стоит Боулзу убедиться, что ему хотят помешать не только словами, но и делом, он может начать раньше, не дожидаясь дня юбилея.
— Но что ты сможешь сделать, даже став… чевом?
— К сожалению, чевом я не стану. И все же буду достаточно сильным, чтобы противостоять Боулзу. Я надеюсь, что после операции мой интеллект станет помощнее. Ведь ему не нужно будет отвлекаться на удовлетворение привычных нужд. Сосредоточенный на одной цели, он должен стать проницательней, решительней, дальновидней.
— А как тебе представляется борьба с Боулзом?
— На месте будет виднее, — на это надеялся и ты, когда советовал мне лететь. Ясного плана пока у меня нет. Надо полагать, что штаб заговора находится в Кокервиле… Сделаю все, что смогу.
Милз не сразу решился задать следующий вопрос:
— Ты подумал о Рэти?
И Лайт ответил не сразу. Отвел в сторону глаза, пытался улыбнуться, но ничего не получилось.
— Ей придется примириться. Потом, когда она все узнает… А пока я надеюсь, что не забуду тех нежных слов, которые любящие женщины ждут от любимых мужчин.
— А если эксперимент кончится тем, что ты ничего не приобретешь взамен утраченного?
— И это не исключено. Что ж… Я стану еще одной жертвой нашего недомыслия.
— В камеру синтеза я пойду вместе с тобой, — решительно заявил Милз. — Буду твоим двойником на Земле.
— Нет! Ты нужен для другого. У меня мало времени. Через пять дней мы с Рэти должны вылететь. Поэтому завтра вечером приступим. Руководить экспериментом будешь ты.
— Минерва справится без меня.
— Руководить экспериментом будешь ты, — с не обычной для него резкостью повторил Лайт. — И если… Все ведь может случиться. Если вместо меня из камеры выйдет только похожее на меня чудовище, ты дашь команду на уничтожение. — Увидев побелевшее лицо свое го друга, Лайт подошел к нему, обнял. — Не тревожься, Бобби, все будет хорошо. Это было предупреждение на крайний случай. Минерва сделает все как нужно… Мне бы очень хотелось сохранить еще и чувство дружбы. Если и оно исчезнет, я потеряю больше, чем хотел.
19
С голограммой, зафиксировавшей мысли и чувства Рэти в тот день, Лайт познакомился позже. Он захотел взглянуть на нее, еще будучи обыкновенным человеком. Это была последняя возможность не только понять увиденное, но и пережить, проникнуться эмоциями любимой женщины. Ему нужно было проверить себя, осознать всю огромность потерь, которые его ждут.
Голограмма выглядела необычно. Однотонный светло-желтый фон окрашивал все нейронные структуры. Исчезли, казалось бы неотделимые от Рэти, цвета беспокойства, неудовлетворенности, капризного своеволия. Померкли всегда пульсировавшие, излучавшие потоки импульсов ступени Инта. Они только угадывались за густой пеленой фона.
Сколько лет Рэти лихорадочно искала заполнителей того духовного вакуума, который не давал ей покоя. Осознанная с помощью Лайта бессмысленность ее бурной деятельности не угнетала, а злила ее. Чем больше риска таилось в какой-нибудь подвернувшейся авантюре, чем более острые ощущения она сулила, тем охотней Рэти в нее втягивалась. Но удовлетворения, душевного равновесия она так и не могла обрести.
На этот раз вместо внутреннего смятения на голограмме запечатлелось глубокое, безмятежное спокойствие. Четкий узор принятого решения был образован линиями, не проходившими через узлы логического контроля. Их словно связывали отростки разросшихся, ярко светившихся альтруистических эмоций. Решение было независимым от разума и ему не подчинялось.
И глаза Рэти смотрели на Лайта как никогда раньше. Они излучали любовь, теплоту, доверие.
— Я сдаюсь, Гарри, — сказала она.
— Не понимаю, Рэти, кому ты сдаешься?
— Старой дуре сдаюсь. Я боролась с ней, презирала ее, была уверена, что справлюсь, и вот… сдаюсь. И сдаюсь с радостью! Я сейчас скажу тебе самую большую глупость в своей жизни.
— Твои умные мысли не всегда меня радовали, может быть, глупость окажется более приятной.
Рэти положила голову на его колени и улыбнулась:
— Я стану матерью… И хочу этого.
Лайт долго готовился к этой последней человеческой встрече с любимой женщиной. Он боялся расслабиться, потерять над собой контроль, а проще говоря — струсить и отступить от своего плана. Он надеялся, что это свидание будет одним из тех, которые оставляли после себя охлаждение. Рэти скажет какую-нибудь ироническую фразу, которыми она как бы стирала проявленную женскую слабость, и снова скроется на долгое время. И уж меньше всего он был готов к тому, что услышал.
Может быть, он вздрогнул от неожиданности или недостаточно быстро нашел нужные слова, но Рэти почувствовала неладное и, вскочив, впилась в него озлившимися глазами.
