В комнате было тихо. Неприятно тихо. Соня слышала, как негромко тикают часы, как Петр Львович сипло дышит у нее за спиной.
      В кабинете психоаналитика находиться было тягостно. Глухие окна отрезали посетителя от мирской суматохи города, делали его беззащитным, слабым. Плотно закрытые темно-коричневые, чуть припудренные пылью шторы, блестящий паркет, тусклый свет бра. Неразличимые в полумраке картины в бронзовых рамах делили белые стены на четкие прямоугольники. Черный кот устроился на столе из темного дерева и строго смотрел на Соню, прищурив злые желтые глаза с угольными зрачками. Даже пружины кожаного дивана нехотя прогибались под легким Сониным телом. В спертом воздухе висела пыль.
      «Боже, как тихо», – мелькало в голове у Сони.
      Шея затекла. Соня поправила жесткую диванную подушку, пытаясь устроиться поудобнее, и забросила за голову руку. Взгляд ее устремился к настенным часам. Те настойчиво напоминали, что ее молчание длится уже двадцать восемь минут.
      Четвертый сеанс подряд Соня приходила к Петру Львовичу и, кроме «здравствуйте» ровно в тринадцать часов на пороге его квартиры-офиса и «до свиданья» в тринадцать пятьдесят, она не произносила ни слова. Такого с ней не случалось прежде. За весь год регулярных сеансов психоанализа. Но она все равно продолжала – приходить, молчать, платить. И уходить.
      От нечего делать Соня рассматривала витиеватые тонкие трещины на потолке, своими синхронными изгибами напоминающие морщинистый лоб удивленного человека.
      «А вот эта похожа на линию жизни на ладони», – взгляд Сони невольно блуждал по потолку, отыскивая трещинки и темные пятна сырости. Она с удовольствием сейчас позволяла «внешнему» отвлекать себя, так как заниматься самокопанием у нее все равно не получалось.
      «Почему же ты молчишь, психоаналитик хренов?! – Соня пошевелила затекшими пальчиками ног. – И за что я деньги плачу, спрашивается?»
      Она чуть слышно кашлянула. Этого намека было вполне достаточно, чтобы доктор догадался нарушить молчание. Но Петр Львович не произнес ни слова. Он терпеливо ждал, когда Соня заговорит сама. Он понимал, что ее нежелание что-либо рассказывать могло означать только одно – в процессе лечения они нащупали больную тему. Но Соня молчала не пять минут и не десять. Она молчала уже несколько сеансов. С таким Петр Львович сталкивался впервые. В этом молчании чувствовалось что-то нехорошее. Словно во всех ее бедах и проблемах виноват сам доктор. Или она хочет что-то ему доказать? Но что?
      В ответ на Сонино покашливание Петр Львович шевельнулся, давая понять, что он готов выслушать все, что она скажет ему. Он был готов к крику, слезам, обвинениям, угрозам – такое часто случается на его сеансах. Но чтобы сидеть и молчать…
      Странно…
      Нет, первым говорить он все равно не будет. Что нужно, он уже сказал, теперь очередь за пациенткой. Пускай выплеснет все, что накопилось у нее на душе. Сейчас главное, дать ей разобраться во всем самой, подтолкнуть ее к правильному решению.
      «Может, он заснул? – Соня подняла глаза к потолку. – Сидит у меня за спиной и дрыхнет? Вот это будет номер!»
      Ухмыльнувшись, она представила себе, как Петр Львович мирно посапывает, уронив косматую голову на грудь, и приступ острой злости поднялся у нее в душе.
      Все они такие… Мужики…
      Кот мурлыкнул, спрыгнул с насиженного места и принялся тереться о ножку стола.
      Вот и еще один… мужик… Нашел время и место чесаться!
      – Я его ненавижу! – внезапно вырвалось у Сони. Ей показалось, что это сказал кто-то другой – настолько необычно прозвучал в тишине ее голос.
      Соне стало страшно.
      – Вы имеете в виду вашего отца? – голос Петра Львовича был мягким и невозмутимым.
      – Вы меня раздражаете.
      – Потому что я молчу? Или потому что на прошлой неделе мы затронули тему вашего отца?
      «Гад! Сволочь! Предатель!» – немые ругательства терзали Соню. Только теперь она не знала, кому именно адресует их – своему психоаналитику или отцу.
      – Вы можете мне его описать? Помните, как он выглядел?
      – Ничего я не помню!
      – Я понимаю, вам было пять лет, когда его не стало…
      – Когда он бросил нас…
      – Вы уверены в том, что он вас бросил?
      – Я уверена в том, что он убил мою мать.
      – Но вы говорили, что ваша мать покончила жизнь самоубийством.
      – Из-за того, что он нас бросил!
      – Вы уверены? Может быть, она покончила с собой из-за того, что ее выгнали из театра?
      Соня кашлянула, прогоняя внезапно подкативший к горлу комок. Как же неприятно было все это вспоминать. Больше года Соня ходила к психоаналитику. Они просто говорили. Ни о чем. А потом общие темы закончились. Пришлось говорить о самом больном. И так как Соня не привыкла обсуждать личное, ей было очень сложно. Казалось, где-то глубоко внутри нее сходит снежная лавина. Медленно и болезненно, набирая разрушительную силу, сползает многовековой слой – с грохотом уносит с собой вниз старые привычные убеждения, старые удобные взгляды на жизнь, на окружающих людей, на себя.
      Глаза резануло от внезапно набежавших слез. Из последних сил Соня закричала:
      – Ее выгнали из театра, потому что он от нее ушел. Понимаете вы? Ушел! Из-за этого она начала пить. Ей перестали давать роли. Она уже не чувствовала себя женщиной! Желанной женщиной. Он ее бросил, потому что она была для него старая.
      – В тридцать семь лет?
      Этот короткий вопрос Соню неожиданно успокоил. Она вдруг почувствовала усталость и откинулась на подлокотник кушетки.
      Петр Львович с любопытством посмотрел на нее. Пациентка опять молчала, но это было уже иное молчание. Не бездумное. Теперь Соня могла взглянуть на свою проблему по-другому
      – Вы помните, как уходил ваш отец? – очень тихо спросил Петр Львович.
      Соня зажмурилась, зажала руками уши. Как бы ей хотелось сейчас взять и исчезнуть!
      Раствориться в воздухе без остатка и больше нигде не появляться… Семилетний ребенок в ней кричал и бился в истерике, совсем как тогда, когда она обнаружила свою мать на кухне, повесившуюся на бельевой веревке. Голова неестественно вывернута, глаза выпучены, лицо сизое, страшное. И коса, ее прекрасная, длинная коса оказалась неожиданно седой. Это было невозможно, а потому страшно. Это было давно. Очень давно. И надо было жить дальше. Поэтому Соня заставила себя раскрыть глаза и отняла руки от ушей.
      Она хотела изменить свою жизнь. Что-то вокруг происходило не так. Соня не могла понять, почему, дожив до тридцати лет, она так и не смогла никого полюбить, не вышла замуж и даже просто не завязала хотя бы мало-мальски серьезных отношений. Единственный мужчина, которого она впустила в свою жизнь, был детдомовский друг Павлик. Если так пойдет дальше, то впереди ее ждет унылая одинокая старость в окружении дюжины вертлявых собачек.
      Соня ненавидела собственного отца. Она не могла, не желала простить ему уход из семьи, смерть матери, трех лет в интернате, пяти ужасных лет в чужой семье. И самое главное – из-за отца, из-за того, что он так поступил, она ненавидела всех мужчин.
 
      Все бы так и продолжалось, если бы год назад Соня не взяла больничный. Она валялась дома на кровати с высокой температурой и от скуки щелкала пультом, перескакивая с канала на канал. Взгляд случайно задержался на лице ведущего одного из ток-шоу. Приятный молодой человек оказался психотерапевтом. Он помогал гостям в студии по-новому взглянуть на свои проблемы, справиться с многолетними трудностями. Тогда Соня впервые всерьез задумалась о том, что ей тоже хочется каких-то изменений в своей жизни. Она поняла, что согласна пройти длительный курс психоанализа. Как нельзя кстати, на ум пришел Петр Львович Ветров. В нищие девяностые он преподавал психологию в МГУ на курсе журналистики, где училась Соня. Найти Ветрова не составило особого труда. Один звонок в российскую ассоциацию психоаналитиков, и контакты Петра Львовича оказались у Сони на руках.
      Ветров сразу же предупредил, что копаться в своем «грязном белье» будет нелегко. Но она даже не представляла, насколько это больно.
 
      – Вспоминайте, Соня, вспоминайте, – мягкий голос Петра Львовича прервал Сонины размышления. – Это вам необходимо!
      – Он просто однажды не пришел домой.
      – Он не позвонил, не оставил записки?
      – Нет. Он даже не взял своих вещей. Утром ушел якобы на работу и больше не вернулся.
      Опять возникла пауза. Было слышно, как Петр Львович записывает что-то в своей тетрадке. Соня машинально посмотрела на часы. Минутная стрелка медленно подползала к цифре десять.
      Тринадцать пятьдесят. Можно уходить. Она уже начала плавно подниматься с кушетки, когда в комнате вновь раздался бархатный голос Петра Львовича.
 
      – Вы никогда не допускали мысли, что с вашим отцом могло что-то случиться?
      Соня замерла. Вопрос прозвучал неожиданно. Об этом Соня никогда не думала. «Отец бросил их из-за другой женщины» – это была единственно возможная версия. Другая просто никогда не приходила ей в голову.
      Она медленно повернулась. Ее холодные зеленые встретились с доброжелательным взглядом психоаналитика.
 
      Из кабинета Соня повернула не к лифту, а к лестнице. Сама мысль закрыть себя в тесной кабине лифта и куда-то ехать была невыносима. Ей хотелось бежать, бежать отсюда, бежать от этого мира, от этих жестоких людей. Ноги понесли ее вниз по лестнице, через тихий московский дворик на шумный проспект.
      Дома, перекрестки, светофоры. Соня все бежала и бежала, слыша только стук своих каблуков. Но тут ветер взметнул и бросил ей в лицо конец ее тонкого шелкового платка, и она остановилась.
      Как странно… Ноги сами привели ее на Хованское кладбище, и теперь она стояла перед могилой своей матери.
      Зачем она пришла сюда? Какие мысли бродили в ее сумасшедшей голове, что она, пробежав чуть не полгорода, оказалась здесь, в этом мрачном месте?
      Ее трясло. От долгой ходьбы ноги ныли.
      Соня открыла проржавевшую калитку, пересекла участок и бессильно опустилась на ледяную железную лавку возле надгробного камня с поблекшей фотографией. На камне была высечена надпись «Анастасия Николаевна Воробьева (1947–1984) Помним. Любим. Скорбим».
      Мама…
      Засунув руки глубоко в карманы плаща, Соня смотрела на черно-белое изображение своей матери, и ей казалось, что все это уже было. Что уже однажды она вот так же бежала через весь город с одной целью – добраться до кладбища и остановиться здесь, около этого серого камня с траурной фотографией.
      Хотя нет, она приходила, приходила сюда, и не раз. Приходила, чтобы посмотреть в глаза той, что бросила ее, оставила одну среди чужих и жестоких людей, заставила страдать и мучиться долгие годы.
      Ей всегда хотелось понять свою мать. Понять и простить. Или хотя бы пожалеть. Но жалости не было. Как не было слез, выплаканных в тот далекий день, когда матери не стало. Грусть и обида были единственными чувствами, поселившимися в душе Сони. Больше ни на что места там не оставалось.
      Но сегодня Соня смотрела на мать по-новому. Она вытягивала из глубин своего сознания с годами потускневшие и исказившиеся воспоминания их жизни вдвоем. Она прокручивала их в своей памяти, как затертую видеопленку, пытаясь найти хотя бы один эпизод, в котором мать словом или взглядом намекнула, что отец исчез не просто так, что с ним что-то произошло.
      Соня помнила страдания матери. Помнила, как ее терзали призраки любовниц отца. Помнила, как мать постоянно выкрикивала имя соперницы. Лиза? Лида? Лара? Откуда она все это взяла? Кошмары, навеянные дикой ревностью? Неуверенность в себе? И все из-за того, что отец был на десять лет моложе ее?
      «Почему я никогда не думала, что отец исчез из нашей жизни вовсе не из-за женщины?» – Соня задумчиво оглядела могилу, покрытый жухлыми цветами холмик, скользнула взглядом по соседним монументам, по витым чугунным оградкам, по обнаженным деревьям, по верхушкам крестов на могилах, по серому небу.
      Кладбище казалось таким старым и унылым.
      «Вот люди жили, страдали, любили, боролись с выдуманными проблемами. И вот теперь они умерли. И от их проблем не осталось ни-че-го. Где все эти страдания? Растаяли в воздухе. Спят вечным сном под могильными плитами».
      Соня вздохнула, прогоняя мрачные мысли.
      Нет, умирать ей рано. Она еще поборется. Она разберется в этом деле.
      Но что же это выходит? Если отец исчез не из-за женщины, тогда смерть матери – всего лишь жалкая нелепость, а не главная трагедия жизни. И отец ни в чем не виноват. Ни отец, ни все остальные мужчины на свете…
      Да, да, она в этом разберется. Не зря ее прозвали «королевой сенсации». Пожалуй, лучшая криминальная журналистка этого города, она специализировалась на раскрытии сенсационных убийств и скандалов. Она всегда строила самые смелые версии произошедшего и для подтверждения своих гипотез находила неопровержимые доказательства. Ей помогали милиционеры и следователи, она добывала информацию из самых засекреченных источников. Ее колонка делала рейтинг всему изданию. Тираж газеты разлетался со скоростью света. На Софию Воробьеву подавали в суд, ее шантажировали. Но девушку это не останавливало. Со стороны казалось, ее ничем нельзя испугать. Чем дальше Соня заходила в своих поисках и чем больше опасности предвещало новое дело, тем больше упорства и изобретательности она проявляла. Может, потому, что ей нечего было терять? А может, потому, что чужая боль, жестокость и разочарование помогали забыть о собственной трагедии?
      В любом расследовании Соня шла до конца. Именно из-за этого она добилась в журналистике небывалых для ее возраста высот. Соня жила только работой. Иногда она даже сама удивлялась, как это ей все сходит с рук. Она зарабатывала неплохие деньги, и отдавала большую их часть на поиск новой, еще более сенсационной добычи. Она копалась в чужих тайнах и при этом ни разу не попробовала разобраться в собственной жизни, словно папка «Исчезновение отца» хранилась под грифом «Совершенно секретно».
      Еще в детском доме она научилась не думать о своем прошлом и родителях. Как только внутренний голос подавал ей тревожный сигнал, Соня мгновенно заменяла воспоминания мыслями о будущем.
      Темнело. На душе у Сони было так же промозгло, как и на улице. От долгого сидения без движения она замерзла, ноги совсем окоченели. Шевелиться не хотелось, но надо было вставать и идти. Усилием воли она заставила себя подняться. Минуту Соня постояла у могилы, кинула прощальный взгляд на портрет матери.
      Больше она не будет бегать от правды, какой бы страшной та ни оказалась. Пора избавляться от призраков прошлого.

      – Ну, где ты ходишь? – капризный голос Павлика в телефонной трубке прозвучал как нельзя кстати, чтобы разрядить мрачное настроение, навеянное долгим сидением среди мертвых.
      Соня торопливо шла к выходу. Скупое осеннее солнце, опережая ее, садилось за ближайшие дома. Хотелось поскорее уйти отсюда. Бесчисленные памятники, надгробные камни и полумертвые деревья давили на нее. Соня еле сдерживалась, чтобы не побежать.
      – Паш, уже лечу домой. Я не успела переодеться. – От холода пальцы не слушались, Соня с трудом держала в руках мобильный телефон.
      – Ну ты с ума сошла, мать! Пропустишь все самое интересное.
      – Павличек, это для тебя проходы по красной дорожке самое интересное, а для меня важнее треп пьяных звезд. А на это я уж точно успею.
 
      Павлик и Соня подружились в интернате. Даже не подружились. Скорее Соня взяла над ним шефство. А началось все с того, что она заступилась за Павлика, когда мальчишки в очередной раз избивали его в коридоре. Слабый, худощавый, вечно простуженный белобрысый мальчик… Над ним постоянно издевались такие же несчастные, обозленные на весь мир дети. Эта вечная борьба злых с обиженными была неискоренима. Она расцветала в подобных местах, формируя ущербные личности, калеча и уродуя людские судьбы.
      В семь лет оставшись без близких родственников, Соня оказалась в интернате. Первые несколько дней она не разговаривала ни с кем. Просто наблюдала. Животные инстинкты подсказывали ей правильный путь – заняв на первых порах позицию наблюдателя, Соня присматривалась и выбирала себе роль.
      О, к тому времени о ролях она знала многое. Все ее семь лет прошли на подмостках театра. Она видела, как мать репетировала, как готовилась к роли, как неуловимо менялась в каждом новом образе. Соня тоже решила играть. Та наивная глупенькая девочка умерла вместе с матерью. Здесь, в интернате, жил совсем другой человек. Безликий, готовый принять любой образ, согласно ситуации: в драке – боец, со взрослыми – скромница, с равными – товарищ. За ней закрепилась репутация непредсказуемой тихони. И так как никто не знал, чего от Сони можно ожидать, ее старались не трогать.
      Семилетний Павлик и предположить не мог, что девочки умеют так отчаянно драться. В тот вечер Соня просто шла мимо. Из туалета в комнату. Потом она рассказывала ему, что сначала ей послышались сдавленные стоны, а потом уже она разглядела, что несколько парней ногами бьют кого-то, лежащего на полу. Из-за ног виднелась только белокурая голова. Мальчик не звал на помощь, не просил пощады, не плакал. Он терпел, сжав зубы и только на каждый удар глухо стонал. В этих стонах Соня узнала себя. Она также терпела удары. Зачем кричать, когда каждый сам за себя? А отомстить можно потом, когда враг будет не готов к этому. За Павлика она заступилась не раздумывая. Принялась истошно орать и бить хулиганов. Вроде спокойно шла по коридору, и вот она уже в толпе с диким криком колотит руками без разбору. Им досталось обоим, но Павлика Соня отстояла. А когда на следующий день они появились вместе, стало ясно, что его больше трогать не будут. Зачем связываться с этой «сумасшедшей»?! С тех пор они стали не разлей вода. Павлик ходил за Соней хвостиком, подражал всем ее жестам, повторял все ее слова. Он хотел стать ею – смелой, решительной, отчаянной. Вероятно, отчасти его мечта сбылась. Правда, со смелостью и отчаянием не задалось, но рядом с ним теперь всегда были только сильные мужчины, способные его защитить.
      Когда Соню удочерили, они продолжали часто видеться. Павлик приходил к ней в гости. Она вела его в кино на фильмы ужасов, он тащил ее в музеи. Их обоих влекли иллюзии, только Павлик тяготел к миру красоты и изящества, а Соня – к мраку и насилию. Они вместе поступили в институт. Соня всегда умела договориться. Она пробила и ему место на факультете журналистики. Павлик помнил и ценил все, что делала для него верная подруга, и всегда стремился быть ей полезным.
      Став завзятым тусовщиком, он изо всех сил принялся устраивать судьбу Сони. Павлик надеялся, что на одной из многочисленных столичных пати она встретит своего олигарха. У него было свое представление о женском счастье с обязательными атрибутами – ослепляющими бриллиантовыми кольцами, дорогими машинами, шикарными курортами и непременной dolce vita.
 
      Тьма окутала город. Казалось, миллионы курильщиков одновременно выпустили клубы дыма. Искусственный желтый свет ослепил улицы и наполнил их фальшивым уютом.
      Панорамные окна дорогих ресторанов китайской стеной разделяли город на две части: мир суетливых будней, в которых борются за жизнь горожане и трудолюбивые гости столицы, и праздничный мир холеных, пресыщенных хозяев. Острая грань между ними охранялась как святыня и именовалась модным словом «гламур». Перепутать «гостей» и «хозяев» на этом празднике жизни было невозможно, последние делали все для того, чтобы эту границу не пересекали случайные люди. Профессионалы светской жизни вроде Павлика чуяли гламур за версту.
      Вечеринка в ресторане «ДЖК» была приурочена к годовщине Интернет-издания «Best People».
      Кульминацией мероприятия должно было стать чествование «самого продвинутого» представителя светской Москвы. На это звание претендовало гораздо больше людей, чем было заявлено в списках. С пяти вечера около ресторана собралась толпа праздных зевак из неравнодушных к блеску гламура. Возбужденных соискателей лучшей жизни сдерживала живая цепь охранников. Каждые две минуты к красной дорожке, которая быстро сделалась бурой от множества прошедших по ней ног, подъезжал очередной автомобиль, и из него выпархивали счастливцы, попавшие на этот праздник жизни.
      Павлик стоял у барной стойки. Рядом примостился Гарик, работающий стилистом на фотосессиях для того же издания, что и Павлик. Вместе они едко обсуждали прибывающих гостей.
      – Ладно, что ж я сижу! – манерно передернул плечами Павлик. – Надо немного поработать, а то так все собрание пропустишь.
      Из внутреннего кармана пиджака он достал ручку и маленькую записную книжку Hermes.
 
      – Вечеринка как всегда удалась… – пробормотал он себе под нос, задумчиво оглядывая зал. – Были…
      Помещение заполнялось разодетыми мужчинами и дамами. Самые «достойные» отличались от «просто достойных» тем, что сидели за VIP-столиками. На сцене с явным наслаждением кривлялся и прыгал под собственную фонограмму поп-любимец публики, последние два года он лидировал во всевозможных хит-парадах.
      Чтобы развлечься, Гарик принялся рассматривать симпатичного бармена. Тот ловко орудовал бутылками, смешивая экзотический коктейль для худощавой женщины в длинном черном платье с открытой спиной. Парень, очевидно, решил, что Гарик с ним заигрывает, тут же закончил колдовать над бокалом и нашел себе занятие в другом конце бара.
      Неожиданно громко зазвучала музыка. Павлик и Гарик тут же перешли с укромного шепота на низкие, интимные тона. Эту пару связывал один сексуальный опыт на пьяную голову, который, к счастью, не уничтожил многолетней дружбы. Их личные отношения были обречены – уж слишком походили они друг на друга. Где-то там, в глубине души. Внешне же они смотрелись как два антипода. Павлик – вечный светловолосый юноша с горящим взором и Гарик – сочный брюнет с угольными бровями вразлет. Оба остры на язык. Оба всегда одеты в то, что войдет в моду только завтра. Оба в вечном поиске богатого любовника, идеального папочки, который холил, лелеял и баловал бы их. Оба по ночам тайком читали женские романы и обливались слезами умиления. В конце концов, их сны мало чем отличались от снов Золушки, только вместо хрустальной туфельки они бы натягивали на себя ультраоблегающие джинсы от DSquared2 или алые шорты от Louis Vuitton.
      – Гарри, внимание! Вон там за моей спиной… Не смотри! Потом посмотришь… За столиком у окна Топыренко со своей благоверной. Он с тебя глаз не сводит. Не проспи свой шанс, малыш.
      Сказав это, Павлик бросил последний взгляд на Топыренко, а потом принялся оглядывать толпу. Отметил несколько незнакомых лиц и интересных нарядов и устремился к цепи охранников на входе. Около дверей он замер. Его рот медленно растянулся в восхищенной улыбке…
 
      – О, боже! Кого я вижу? – Павлик прижал обе ладошки к груди.
      В дверях стояла Соня. Она пробилась сквозь душисто-глянцевую толпу и остановилась за спинами охранников. Павлик принялся энергично размахивать рукой, пытаясь привлечь внимание подруги. Но входящие люди оттеснили его от входа, так что Соня не сразу заметила своего белокурого ангела.
      – Соня!
      На крик обернулись сразу несколько человек, и, убедившись, что зовут не их неодобрительно покачали головами. Соня встретилась взглядом с Павликом и улыбнулась в ответ. Но тут же приложила палец к губам. Сейчас не за чем было кричать.
 
      Соня редко красилась, предпочитая естественность. Она почти никогда не пользовалась ярким лаком – куда приятнее и натуральнее выглядит французский маникюр с тонкой белой полосочкой на конце ногтя. Она любила простые майки из мягкого трикотажа, потертые удобные джинсы и черные шерстяные пиджаки хорошего кроя. В особо торжественных случаях она надевала на первый взгляд скромный, однотонный брючный костюм. И никаких страз, блесток, рюш и ярких расцветок. Ей достаточно было того внимания, которое она привлекала своей от природы яркой внешностью и спортивной фигурой.
      Но сегодня она накрасила глаза и надела маленькое платье темно-серого цвета от Balenciaga, которое особо подчеркивало ее женственность и грацию.
      Павлик остановился в нескольких метрах от Сони и смотрел на нее восторженными, влюбленными глазами. Она тихо засмеялась и снова приложила палец к губам, давая понять, что следует умерить свой пыл. Потом Соня медленно подошла к нему и обняла. Глубокое декольте открывало обольстительную грудь. Даже Павлик почувствовал слабый укол возбуждения. Как же он любил эту женщину. Заметив настроение друга, Соня склонилась к нему и поцеловала. Ее правая рука поползла по бедру Павлика вверх.
      – Это Vertu у тебя в кармане? – Пора было заканчивать этот спектакль, и в глазах Соня появилась задорная смешинка. – Или ты рад меня видеть? – она посмотрела Павлику прямо в глаза.
      Павлик тут же пришел в себя.
      – Это мобильник. Но я в восторге. – Он потащил ее к стойке, бросив Гарри скучать в одиночестве. – Ты выглядишь очуменно! Просто дива с обложки французcкого Numero!
      – Мне захотелось праздника, – скромно отозвалась Соня.
 
      – Дорогая, с такими данными, – Павлик кивнул на Сонино декольте, – тебе должно хотеться праздника постоянно. Ты просто обязана устраивать праздник всем! Каждый день! Боже, как хорошо, что я не по вашей части…
      – Вот это да! Я-то думала, ты, наоборот, сегодня пожалеешь, что безвозвратно покинул ряды мужчин с традиционной ориентацией.
      – Да что я, идиот? Если бы я об этом пожалел, то через минуту валялся бы у твоих ног в беспамятстве от любви. – Всплеснул руками Павел. – А ты? Перешагнула бы через мое бездыханное тело и пошла дальше. Или послала бы меня туда, куда посылаешь всех своих поклонников.
      – Мне кажется, это не должно тебя пугать. Туда, куда я посылаю своих мужчин, ты и так ходишь регулярно и, заметь, вполне добровольно.
      – И с большим удовольствием.
      – Ну и фиг с тобой! – Соня облокотилась о барную стойку, ненавязчиво продемонстрировав окружающим четкую линию своего стройного тела и безупречную осанку.
      – Слушай, хватит! Я же живой человек! – Павлик обошел Соню и стал рядом.
      – Один Bellini, бутылку колы и одну минералку без газа с лимоном, пожалуйста! – бросил он в сторону бармену. – Смешать, но не взбалтывать. Или как там говорил Джеймс Бонд?
      Пока Павлик следил за приготовлением своего любимого коктейля, Соня осторожно осматривалась. Ее интересовал один человек. Его жена погибла около месяца назад при странных и трагических обстоятельствах. Соне было важно увидеть его с молодой любовницей, чтобы кое-что понять, хотя бы для себя…
      На сияющей софитами сцене стояли ведущие с папочками в руках. Они старательно читали сценарий и вполне сносно вели вечер.
      – Почему же при всей помпе мне это напоминает интернатовскую самодеятельность? – тихо спросила Соня.
      – Потому что это и есть самодеятельность. – Павлик держал в одной руке бокал, полный густой персиковой жидкости с пряным ароматом, а в другой бутылку воды. Воду он протянул Соне.
      – Самойлова не видел? – Соня тянула искристую французскую минералку через трубочку, продолжая рассматривать окружающих.
      – Не-а. Петрович пришел с новой пассией, стриптизершей. Она уже успела из него выдоить запись альбома и миллион долларов на первый клип.
      – Миллион долларов? За нее что, Мадонна петь будет?
      – Нет, петь будет она с подругой. Дуэт называется «Сестры „Ой“…
      Соня прыснула, вода брызнула из разомкнутых губ. Несколько капелек покатились по подбородку. Павлик схватил салфетку и нежно промокнул ей рот.
      – Тогда вам с Гариком тоже непременно надо в шоумены записаться! А что, будете называться «Братья „Уй“! – не унималась Соня.
      – За миллион долларов я согласен на любое название. Сниматься у них в клипе этот будет, – Павлик кивнул в сторону сцены.
      Соня обернулась.
      «Ведущий», – одними губами произнес Павел.
      Соня ухмыльнулась и покачала головой.
      – Надо же, и не стыдно такой ерундой страдать? – недовольно протянула она. – Вроде уважаемый телеведущий, немолодой… В Москве, по-моему, уже и за миллион славу не купишь. Идея нужна. А идей у наших продюсеров нет, и не достанешь их ни за какие деньги. Им для своих артистов идей не хватает. На эстраде одно и то же.
      – А еще прошел слух, что Брызоева заказала Фаина. – Почти не оглядываясь, Павел жестом остановил официанта, плывущего мимо с подносом канапе, ловко ухватил сразу два бутербродика с икрой; один он протянул Соне. Она замахала руками, отказываясь от угощения. Тогда Павел медленно, блаженно закатывая глаза, проглотил оба канапе.
      – Нет, граждане, икра – это наше все! – захлебываясь слюной, пробубнил он.
      – Фаина – это его бывшая? – вернула приятеля к прерванному разговору Соня.
      – Не-е-е, Фаина – это любовница его бывшей! – Павлик многозначительно повел ухоженными бровями.
      – А на дуэль она не пробовала его вызывать?
      – О чем ты? У людей трагедия! А ты такая злая, испорченная и совершенно ничего не понимаешь в людях! А он страдает! Вот сидит за твоей спиной, весь в охране, как в хлебных крошках, и гипнотизирует твои ноги.
      – Ты шутишь? Прекрати!
      – Над моими шутками, между прочим, ты обычно смеешься.
      На губах Сони появилась довольная улыбка.
      – Так он с женой развелся?
      – Ой, ну ты совсем отстала от жизни! Да разводятся, они разводятся, расслабься. Можешь спокойно принять его ухаживания. Я тебе настоятельно советую к нему внимательней приглядеться. Ты чего так хитро улыбаешься?
      – Да вон, Паш, посмотри, мне Ухов со своего стола глазки строит. Вискаря набрался, по физиономии видно.
      Выдержав паузу, Павлик обернулся и украдкой посмотрел на худощавого мужчину в очках. Рядом с ним за обильно накрытым столом расположилась пышная дама, усыпанная переливающимися в свете ламп драгоценностями. Она была явно навеселе. Во всяком случае, матрона часто заливалась громким гортанным смехом, а развлекал ее не кто иной, как Гарик, бесцеремонно устроившийся за их столиком.