«Раз брат наставник сочинил, я не останусь в долгу», – молвил Наставник Просветления и, взяв кисть, написал:

Написал и громко рассмеялся. Услыхал его стихи Наставник Пяти заповедей и сердцем сразу прозрел. Совестно ему стало, повернулся и удалился к себе в келью. «Кипяти воду скорей!» – наказал он послушнику, переоделся в новое облачение, достал бумагу и поспешно написал:

Положил он исповедь свою перед изображением Будды, вернулся на ложе для медитации и сидя преставился. Послушник тот же час сообщил о случившемся Наставнику Просветления. Тот, сильно удивленный, предстал перед изображением Будды и увидел поэтическую исповедь ушедшего из мира. «Да, всем ты был хорош, – размышлял монах. – Жаль только завет нарушил. Ты ушел мужчиною, но не верил в Три святыни,[1355] уничтожил Будду в душе своей и опозорил иноческий сан. Тебе предстоят муки в перерождениях, без которых ты не сможешь вернуться на путь истины. И как тяжело от этого на душе! Ты говоришь: уходишь и я не стану идти за тобой …» Он вернулся к себе в келью, велел послушнику согреть воды для омовения и сел на ложе для медитации. «Я поспешу вослед за иноком Пяти заповедей, – сказал он послушнику, – А вы положите останки наши в саркофаги и по истечении трех дней предадите сожжению в одночасье». Сказал так и тоже преставился. В один день два наставника почили.

Невероятное событие всполошило монастырскую братию и тотчас же молвой разнеслось по всей округе. Молящихся и жертвователей стеклось видимо-невидимо. Усопших предали сожжению перед обителью. Немного погодя, Цинъи выдал Хунлянь замуж за простолюдина и тем обрел себе поддержку в старости. А через несколько дней совершилось перерождение Наставника Пяти заповедей. Он явился на свет в округе Мэйчжоу, в Западной Сычуани, в облике сына Су Лаоцюаня, жившего отшельником. Звали его Су Ши, по прозванию Цзычжань, а известен он стал под прозванием Дунпо – Восточный склон.[1356] Наставник Просветления после перерождения получил имя Дуаньцин. Стал он сыном тамошнего жителя Се Даофа, впоследствии принял постриг и в монашестве был известен под именем Фоинь, то есть След Будды. Опять они жили рядом и водили сердечную дружбу.

Да,

Монахиня Сюэ кончила.

Ланьсян принесла из покоев Юйлоу два короба с затейливо приготовленными постными закусками, фруктами, печеньем и сластями. Убрав со стола курильницу, она расставила яства и чай. Хозяйки вместе с монахинями принялись лакомиться. Немного погодя подали скоромные кушанья и открыли жбан с вином феи Магу. Хозяйки, усевшись вокруг жаровни, осушили чарки.

Юэнян начала партию в кости со своей старшей невесткой У, а Цзиньлянь и Ли Цзяоэр играли на пальцах. Юйсяо разливала вино и под столом подсказывала Цзиньлянь, отчего та все время выигрывала и заставляла Цзяоэр пить штрафные.

– Давай я с тобой сыграю, – обратилась к Цзиньлянь Юйлоу. – А то ты ее обыгрываешь.

Юйлоу велела Цзиньлянь вынуть руки из рукавов и не класть на колени, а Юйсяо отойти в сторону.

В тот вечер Юйлоу заставила Цзиньлянь выпить не одну штрафную чарку, а барышню Юй попросила спеть.

– Спой «Жалобы в теченье пяти ночных страж»,[1357] – заказала Юэнян.

Барышня Юй настроила струны и запела высоким голосом.

На мотив «Яшмовые ветки сплелись»:

На мотив «Золотые письмена»:

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

На тот же мотив:

На мотив «Золотые письмена»:

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

На мотив «Золотые письмена»:

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

На мотив «Золотые письмена»:

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

На мотив «Золотые письмена»:

На мотив «Яшмовые ветви сплелись»:

На мотив «На заднем дворике цветок»:

На мотив «Ивовый листочек»:

Заключительная ария:

Тем временем Юйлоу то и дело выигрывала у Цзиньлянь, и последней пришлось осушить с десяток штрафных чарок, после чего она направилась к себе. Она долго стучалась. Наконец ей открыли калитку. Перед ней стояла Цюцзюй и протирала заспанные глаза.

– Спала, мерзавка, рабское отродье? – заругалась Цзиньлянь.

– Я не спала, отвечала Цюцзюй.

– Я же вижу! – продолжала хозяйка. – Нечего мне голову морочить! Тебе хоть бы хны. Нет бы – встретить. Батюшка спит?

– Давно почивает, – отвечала служанка.

Цзиньлянь прошла в отапливаемую спальню и, приподняв юбку, села на кан поближе к теплу. Она велела Цюцзюй подать чаю, и та торопливо налила чашку.

– Фу! Грязными своими лапами, мерзавка? – заругалась хозяйка. – Чего ты мне кипяток подаешь? Думаешь, пить буду? Позови Чуньмэй! Пусть она сама ароматного чаю заварит, да покрепче.

– Она там, в спальне… спит, – проговорила служанка. – Обождите, я позову.

– Не надо! Пусть спит, – передумала Цзиньлянь, но Цюцзюй не послушалась и пошла в спальню.

Чуньмэй, свернувшись, крепко спала в ногах у Симэня.

– Вставай, матушка пришла, – расталкивая ее, говорила Цюцзюй. – Чаю просит.

– Матушка пришла, ну и что же? – выпалила Чуньмэй. – Ходит по ночам, рабское отродье! Только людей пугает.

Чуньмэй нехотя поднялась, не спеша оделась и пошла к хозяйке. Она стояла перед Цзиньлянь заспанная и протирала глаза.

– Вот рабское отродье! – заругалась на Цюцзюй хозяйка и обернулась к Чуньмэй. – И надо ж ей было тебя будить. Поправь-ка платок, совсем сбился. А куда дела сережку?

Чуньмэй в самом деле украшала только одна золотая с драгоценными камнями серьга. Она зажгла фонарь и пошла в спальню, где после долгих поисков нашла, наконец, пропажу перед кроватью на скамеечке.

– Где нашла? – спросила Цзиньлянь.

– На скамеечке у кровати валялась, – ворчала горничная и, указывая на Цюцзюй, продолжала: – Все из-за нее, негодницы! Я с испугу вскочила. Наверно, за крючок полога зацепилась.

– Я ж ее предупреждала! – заметила Цзиньлянь. – Не буди, говорю, а она все свое.

– Матушка, говорит, чай просит, – пояснила Чуньмэй.

– Чаю захотелось. Только не ее руками заваривать!

Чуньмэй тотчас же налила в чайник воды и, помешав уголь, поставила в самый огонь. Немного погодя чайник закипел. Горничная вымыла чашку и, заварив покрепче, подала хозяйке.

– Батюшка давно уснул? – спросила Цзиньлянь.

– Да, я давно постелила, – отвечала Чуньмэй. – Вас спрашивал. Матушка, говорю, из дальних покоев еще не пришла.

– Юйсяо давеча для моей матушки принесла фруктов и сладостей, – начала Цзиньлянь, выпив чашку чаю. – Я их этой мерзавке отдала. Ты их убрала?

– Какие фрукты? – удивилась Чуньмэй. Понятия не имею.

Цзиньлянь крикнула Цюцзюй.

– Где фрукты?

– В туалетном столике, матушка, – отвечала служанка и принесла гостинцы.

Цзиньлянь пересчитала. Не хватало апельсина.

– Куда апельсин дела? – спрашивала хозяйка.

– Что вы мне дали, матушка, я все убрала, – говорила Цюцзюй. – Думаете, может, я съела? Не такая уж я сластена.

– Еще будешь мне оправдываться, мерзавка?! – заругалась Цзиньлянь. – Ты стащила, рабское отродье! Куда ж он девался? Я ж нарочно пересчитала, прежде чем отдать, рабское отродье. А у тебя, я гляжу, руки чешутся. Все перебрала. Да чего тут осталось? Добрую половину, небось, съела. Тебя, думаешь, угощать припасли, да? – Цзиньлянь обернулась к Чуньмэй. – А ну-ка, дай ей десяток пощечин!

– Я о нее и руки пачкать не хочу, – отозвалась горничная.

– Тогда тащи сюда! – приказала хозяйка.

Чуньмэй схватила Цюцзюй за шиворот и подвела к Цзиньлянь. Та ущипнула ее за щеку.

– Говори, мерзавка, ты стащила апельсин или нет, – ругалась Цзиньлянь. – Скажешь, прощу тебя, рабское твое отродье. А не то плетью угощу. Отведаешь, сколько влезет. Только свист пойдет. Что я пьяная, что ли? Стащила, а теперь зубы заговаривать? – Она обернулась в сторону Чуньмэй. – Скажи, я пьяная?

– Вы совершенно трезвы, матушка, – подтвердила горничная. – Если вы ей не верите, матушка, выверните рукава, наверно там остались апельсиновые корки.

Цзиньлянь потянула Цюцзюй за рукав и уже отдернула его, чтобы обшарить внутри, но служанка начала сопротивляться. Тут подоспела Чуньмэй. Запустив руку в рукав Цюцзюй, она извлекла оттуда апельсиновые корки.[1362] Цзиньлянь стала изо всех сил щипать ей щеки и бить по лицу.

– Что, негодяйка проклятая, рабское отродье! – обрушилась на служанку Цзиньлянь. – Не вышло! Эх, ты, некудышная! Тебе только языком болтать да сласти воровать. Это ты умеешь. От меня не скроешь! Вот они, корки. На кого будешь слыгаться, а? Надо бы тебя вздуть, рабское твое отродье, да, боюсь, батюшку не разбудить бы и охоты нет после веселого пира с тобой возиться. Завтра будет день. Тогда и рассчитаюсь.

– Вы ей, матушка, поблажки не давайте, – вторила хозяйке Чуньмэй. – Выпорите так, чтобы плеть свистела. А лучше слугу заставьте. На совесть втянет. Пусть потерпит – впредь будет побаиваться. Наши-то побои ей все равно что ребячьи шалости. Она по палке скучает. Тогда будет знать.

Цюцзюй с распухшим лицом, надув губы, удалилась в кухню. Цзиньлянь разломила пополам апельсин, достала яблоко и гранат и протянула Чуньмэй.

– На, ешь! – сказала она. – А остальное матушке отдам.

Чуньмэй взяла фрукты с полным равнодушием и, даже не взглянув на них, спрятала в ящик. Цзиньлянь хотела было разделить и сладости, но ее остановила горничная:

– Не надо, матушка! Я сласти не люблю. Лучше вашей матушке оставьте.

Цзиньлянь убрала оставшиеся гостинцы, но не о том пойдет наш рассказ.

Потом Цзиньлянь вышла по малой нужде и велела Чуньмэй принести ведро воды для омовения.

– А который теперь час? – спросила хозяйка.

– Луна на запад склонилась, – говорила горничная. – Третья ночная стража, должно быть.

Цзиньлянь сняла головные украшения и вошла в спальню. На столе догорал серебряный светильник. Поправив его, она обернулась к кровати, на которой храпел Симэнь. Цзиньлянь развязала шелковый пояс, сняла юбку их хунаньской тафты и штаны и, обувшись в ночные туфельки, юркнула под одеяло к Симэню. Немного подремав, она начала заигрывать с ним, но он не отзывался. Ведь совсем недавно Симэнь предавался утехам с Чуньмэй, и у него остыл весь пыл, его размякшее орудие нельзя было поднять никакой силой. У Цзиньлянь же, распаленной винными парами, пламенем горела страсть. Она, сев на корточки, принялась играть на свирели, возбуждая самый кончик. Издавая звуки, подобные лягушачьему кваканью, она то засасывала, то выпускала изо рта мундштук, так что тот непрерывно ходил туда-сюда.

Наконец, Симэнь проснулся.

– Вот негодная потаскушка! – увидев Цзиньлянь, заворчал он. – Где ж ты до сих пор была?

– Мы в дальних покоях пировали, – отвечала Цзиньлянь. – Сестрица Мэн потом еще два короба закусок и вина поставила. Барышня Юй пела. И старшая невестка У с золовкой Ян пировали. Играли на пальцах, кости бросали. Весело было. Сперва у Ли Цзяоэр выигрывала. Штрафными ее напоила. Потом мы с сестрицей Мэн играть сели. Много нам с ней штрафных досталось. А ты легко отделался. Ишь, разоспался! А я, выходит, терпи, да? Но ты ж знаешь, я без тебя не могу.

– Подвязку сшила? – спросил Симэнь.

– Тут, под периной лежит.

Запустив руку под перину, она достала подвязку и туго натянула на основанье веника, а лентами крепко-накрепко стянула талию Симэню.

– А во внутрь принял? – спросила она.

– Принял.

Немного погодя Цзиньлянь удалось расшевелить богатыря. Он вздыбился, поднял голову и вытянулся длиннее обычного на цунь с лишком. Женщина влезла на Симэня, но набалдашник был слишком велик и ей пришлось руками раздвигать срамные чтобы пропихнуть его в потаенную щель. Когда он проник, Цзиньлянь обхватила Симэня за шею, велела ему сжать ее талию и стала тереться до тех пор, пока сей предмет весь не погрузился до самого корневища.

– Дорогой, сними с меня чулочные подвязки и положи себе под спину, – попросила она.

Симэнь исполнил ее просьбу, а также снял с нее красный шелковый нагрудник. Цзиньлянь, передвигаясь на четвереньках, оседлала Симэня. Ей потребовалось сделать несколько разминаний, чтобы орудие полностью погрузилось, и тогда она сказала:

– Пощупай теперь сам рукой, как заполнено все внутри. Тебе хорошо? Давай наминай и вставляй почаще.

Симэнь дотронулся и убедился, что орудие засажено по самое корневище и даже волосы прибрались, а снаружи остались только два ядра, отчего он ощутил неописуемую радость и наслаждение.

– Как здорово разбирает! – воскликнула Цзиньлянь. – Но что-то холодновато. Дай я пододвину лампу, при свете порезвимся, а? Нет, летом куда лучше. Зимой такой холод. – Она продолжала расспрашивать: – Ну как? Что лучше: подвязка или твоя серебряная подпруга, грубая, как хомут? От нее в лоне боль одна, а тут совсем другое дело. К тому же посмотри, насколько вырастает твой предмет. Не веришь – пощупай у меня низ живота: конец-то почти в сердце упирается. – Потом она добавила: – Обними меня, дорогой! Сегодня я хочу заснуть лежа на тебе.

– Спи, дитя мое! – сказал он и, обняв жену, просунул свой язык в ее уста.

Глаза Цзиньлянь, горевшие, как звезды, затуманились. Симэнь сжимал ее ароматные плечи. После короткого забытья неукротимый пламень страсти вновь объял всю ее плоть, разгоряченную и необузданную. Обеими руками схватив Симэня за плечи, Цзиньлянь приподнималась и садилась. Несгибаемый воитель то выныривал с головой, то погружался по самый корень.

– Родной мой, любимый, не губи! – стенала она, однако Симэнь сунулся туда-сюда еще раз триста.

Когда подошла пора испускать семя, Цзиньлянь только и воскликнула:

– Мой милый! Ты мне все нутро вывернешь.

Но затем, она вложила свой сосок ему в рот, понуждая сосать. Любовники не заметили, как на какое-то мгновение потеряли сознание. Вскоре после истечения семени они крепко обнялись. У Цзиньлянь сердце билось, как у молодой газели, утомленные члены совсем ослабли, ароматные волосы-туча беспорядочно рассыпались. Лишь когда вытекла вся семенная жидкость, они обрели прежнюю способность двигаться.

– Милый! Как ты себя чувствуешь? – шептала Цзиньлянь, вытирая семя платком.

– Давай соснем, а потом продолжим, – предложил Симэнь.

– Я тоже не в силах, совсем ослабла и разомлела.

Так прекратилась игра тучки и дождя. Они легли рядом, крепко прижавшись друг к дружке, и не заметили, как на востоке стала заниматься заря.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.