Ли Цзяоэр должна была угощать шестого, Юйлоу – седьмого, а Цзиньлянь – восьмого.

– Мне повезло, – заявила Цзиньлянь. – У меня как раз день рождения подойдет. Одним выстрелом двух зайцев убью.

Спросили Сунь Сюээ, но она промолчала.

– Оставьте вы ее, – сказала Юэнян. – Нечего ее приглашать! Девятого пусть сестрица Ли угощает.

– Нет, девятого у сестрицы Пань день рождения, – заметила Юйлоу. – Матушка Пань и тетушка У, верно, придут.

– Тогда сестрица Ли десятого устроит, – согласилась Юэнян.

На том и порешили, но об этом хватит.

Пятого Симэнь был в гостях у соседа. На угощение к Юэнян были приглашены все жены. Пела барышня Юй. Пир продолжался целый день. На другой день угощала Ли Цзяоэр, за ней Юйлоу и Цзиньлянь, но об этом рассказывать подробно нет надобности.

Прошел и день рождения Цзиньлянь, поздравить которую приходили матушка Пань и невестка У.

Настал десятый день нового года. Угощение устраивала Пинъэр. Она велела Сючунь пригласить Сюээ, и той пришлось ходить за ней дважды. Сюээ согласилась прийти, но не шла.

– Я ж говорила, она не придет, – сказала Юйлоу. – Зачем ты ее насильно зовешь, сестрица? Ведь она кому-то сказала: у вас, мол, деньги, вам можно и пиры по очереди закатывать. А уж нашему брату, босоногим, нечего, говорит, под ослиными копытами мешаться. Вот она какие речи заводит. Ладно мы – так у нее и старшая сестра в ослицы попала.

– Ну, что вы все на нее внимание обращаете? – возмущалась Юэнян. – Это же баба неотесанная, дура набитая. Не понимаю, зачем ее вообще приглашать.

Попировали в покоях Пинъэр. Барышня Юй пением и музыкой услаждала собравшихся, а было их вместе с тетушкой У и дочерью Симэня восемь человек. Симэнь Цина в этот день не было дома.

– Если хозяин придет и распорядится накрыть на стол, подай ему в мои покои, – наказала Юэнян служанке Юйсяо.

После обеда прибыл Симэнь, Юйсяо помогла ему раздеться.

– А где хозяйка? – спросил он.

– Все у матушки Шестой пируют, – отвечала служанка. – Там тетушка У и матушка Пань.

– Какое у них вино? – спросил Симэнь.

– Цзиньхуа.[358]

– У меня есть жасминная настойка. Дядя Ин к Новому году поднес, – сказал Симэнь и распорядился открыть жбан. – Хороша! Им как раз подойдет, – сказал он, попробовав настойку, и велел Юйсяо и Сяоюй отнести жбан к Пинъэр.

Между тем Хуэйлянь наливала чарки и суетилась у стола. Когда она завидела служанок и бросилась к ним за жбаном, Юйсяо подмигнула ей и ущипнула за руку. Хуэйлянь сразу смекнула в чем дело.

– Кто тебе велел вино приносить? – спросила Юэнян.

– Батюшка, – отвечала Юйсяо.

– Когда он вернулся? – спросила хозяйка.

– Батюшка только что вернулся и спросил, какое вы пьете вино. Цзиньхуа, говорю. Батюшка мне и велел принести жбан жасминной настойки, которую дядя Ин преподнес.

– Если батюшка попросит, у меня накроешь стол и закусок подашь, – распорядилась Юэнян.

– Слушаюсь, – отозвалась служанка и удалилась в задние покои.

– Я пойду чай заваривать, – сказала немного погодя Хуэйлянь.

– Завари люаньского,[359] – распорядилась Юэнян. – Он у меня в спальне лежит.

Хуэйлянь засеменила вслед за Юйсяо. Та оказалась у дверей, ведущих в покои Юэнян, и опять подала Хуэйлянь знак. Хуэйлянь отдернула занавеску и вошла в спальню хозяйки. Симэнь сидел в кресле и пил вино. Она подошла к нему и села на колени. Они слились в поцелуе. Хуэйлянь старалась возбудить в нем желание, поила его вином из собственных уст.

– А у меня весь ваш ароматный чай вышел, батюшка, – лепетала она. – Не дадите еще немножко? А потом я у тетушки Сюэ цветы покупала, несколько цяней задолжала. У вас есть серебро? Дайте мне немного.

– У меня ляна два в кошельке осталось, – проговорил Симэнь. – Возьми их себе.

Симэнь хотел было приступить к делу.

– Неудобно, – остановила его Хуэйлянь. – А вдруг кто увидит?

– Не уходи нынче, ладно? – говорил Симэнь. – В дальних покоях насладимся.

– Только не в дальних, – покачала головой Хуэйлянь. – Там главная истопница дровами все завалила, не пройдешь. Вот если бы у матушки Пятой, было бы пре-крас-но!

У дверей сторожила Юйсяо, и они флиртовали в открытую. Говорят, язык держи и на дороге, ведь уши спрятались в траве.

Неожиданно появилась Сунь Сюээ. Когда до нее донесся смех из покоев Юэнян, она подумала, что там Симэнь с Юйсяо, но служанка сидела у дверей. Сюээ замедлила шаги, а Юйсяо, опасаясь, как бы она не пошла в комнату, бросилась ей навстречу и отвлекла вопросом:

– Матушка Шестая вас так звала на пир. Что ж вы не пошли?

– Отвернулась от нас судьба, – проговорила с горькой усмешкой Сюээ. – Чахнем, как туты на болоте. За ними на скакуне скачи, не угонишься. С чем я к ним на пиры-то пойду? Бедняки мы голоштанные.

В комнате кашлянул Симэнь. Сюээ поспешила на кухню, а Юйсяо отдернула занавеску. Хуэйлянь, озираясь по сторонам, выскользнула из комнаты и побежала заваривать чай.

– Матушка чай ждет, – крикнула ей Сяоюй. – Куда ж ты девалась?

– Чай готов, – ответила Хуэйлянь. – Ступай за орехами.

Вскоре Сяоюй внесла поднос, а Хуэйлянь – чай.

– Где ты пропала? – спросила Юэнян.

– Батюшка в вашей комнате был, – отвечала Хуэйлянь, – я не смела войти, ждала, пока сестра чай возьмет, потом за орехами ходила.

Они обнесли всех чаем, и Сяоюй с подносом ушла на кухню, а Хуэйлянь встала у стола поглядеть на игру в кости.

– «Длинную единицу», матушка, вы с «чистой шестеркой» составите, а «раздел меж небом и землей» здесь не подходит, – входя в раж, подсказывала Хуэйлянь. – Опять матушка Пятая выиграла. А у матушки Шестой пара «парчовых ширм». Матушка Третья, у вас «один – три» с «чистой пятеркой», всего четырнадцать очков. Вы проиграли.

– Видишь, люди играют, а ты чего со своим языком лезешь? – не выдержала Юйлоу. – Кто тебя просит?

Хуэйлянь не знала, куда деваться со стыда. Она густо покраснела и ушла.

Да,

Пировали до фонарей. Вдруг в комнате появился Симэнь Цин.

– Весело вы пируете, – засмеялся он.

– А, зятюшка пожаловал, – воскликнула невестка У и, поспешно встав, предложила Симэню свое место.

– К чему мужчина будет сидеть в женской компании? – заявила Юэнян. – Иди ко мне, там и пируй.

– В таком случае я пойду, – промолвил Симэнь и направился к Цзиньлянь.

Цзиньлянь пошла вслед за ним.

– Поди сюда, моя маленькая болтушка, – сказал подвыпивший Симэнь, взяв Цзиньлянь за руку. – Мне с тобой поговорить надо. Я хотел провести ночь с Хуэйлянь, да негде. Позволишь нам у тебя побыть, а?

– Какой гнусный вздор ты мелешь! – заругалась Цзиньлянь, – не знаю, как и назвать тебя. Путайся с ней где угодно, но что это еще за прихоть такая – ко мне? Нет здесь для нее места! Если б я, положим, и согласилась, этого не допустила бы моя Чуньмэй. Не веришь? Позови ее. Если она не будет против, я вас пущу.

– Раз вы против, мы пойдем в грот, – заявил Симэнь. – Вели служанкам отнести туда постель и пусть обогреют немного, а то холодно будет.

– И впрямь слов не нахожу! Как не ругать тебя! – не выдержав, засмеялась Цзиньлянь. – Можно подумать, эта шлюха, рабское отродье, мать твоя родная. С каким сыновним почтением ты ей служишь? Как Ван Сян,[360] средь зимы на обледенелом каменном ложе ради нее ложишься.

– Нечего надо мной насмехаться! – отбивался Симэнь. – Хватит язык распускать. Вели лучше грот подтопить.

– Иди уж, накажу, – отозвалась Цзиньлянь.

Гости разошлись, и Цзиньлянь велела Цюцзюй отнести в грот постель и фонарь. Когда в гроте Весны было все готово, Хуэйлянь проводила Юэнян, Цзяоэр и Юйлоу до задних ворот.

– Я к себе пойду, – сказала она, и Юэнян не стала возражать.

– Ладно, – согласилась она, – иди спать.

Хуэйлянь постояла еще немного у ворот и, убедившись, что никого нет, бросилась к гроту.

Да,

Сун Хуэйлянь проникла в сад. Она лишь прикрыла за собой садовую калитку, но запирать не стала, полагая, что Симэнь еще не пришел. Однако, войдя в грот Весны, Хуэйлянь нашла там Симэня. Перед ним горела свеча. Несло холодом. Лежанку покрывал слой пыли. Хуэйлянь вынула из рукава две палочки благовоний, поднесла их к огню и воткнула в землю. Рядом стояла жаровня с горящими угольями, но от холода дрожали все члены. Хуэйлянь разобрала постель и накинула поверх одеяла соболью шубу. Они заперли дверь и легли.

Симэнь снял с себя белый сатиновый халат, расстегнул пояс Хуэйлянь, заключил ее в свои объятья… и они отдались любви.

Между тем, Цзиньлянь подождала, пока любовники не скрылись в гроте, сняла головные украшения и плавной походкой потихоньку пошла в сад, чтобы подслушать их разговор. Она приоткрыла калитку и, проскользнув внутрь, притаилась в чаще. У нее мерзли ноги на обледенелом мху, в тело впились колючки, об сухие ветки порвалась юбка, но она стояла у грота Весны как вкопанная и прислушивалась.

Внутри ярко горела свеча, слышался смех Хуэйлянь.

– Пришлось Симэнь Цину в ледяной ночлежке от холода прятаться, – подшучивала Хуэйлянь. – Это тебе, жалкий бродяга, в наказание. Не мог подходящее место найти! Мерзни теперь в этом аду! Ты уж веревкой себя взнуздай. Замерзнешь, быстрее выволокут. Ну и холод! Давай спать! А чего это ты на мои ноги уставился? – продолжала она. – Или все не налюбуешься? Не во что мне обуть мои маленькие ножки. Купил бы заготовки, увидал бы, какие туфельки сошью.

– Не беспокойся, дорогая моя! – успокаивал ее Симэнь. – Несколько цяней изведу, разноцветные тебе куплю. Ведь у тебя ножка, оказывается, еще меньше, чем у Пятой.

– Какое может быть сравнение! – возмутилась Хуэйлянь. – Я как-то ее туфли примерила. Так они прямо на мои туфли налезли. Не ножка у нее, а целая ножища! Только сделаны красиво, вот и все.

«Что ж еще скажет эта потаскуха, рабское отродье?» – выругалась про себя Цзиньлянь и опять обратилась в слух.

– А давно ты взял эту Пятую зазнобу? – спросила Хуэйлянь. – Что она, девицей пришла?

– Какое там! Побывала в руках.

– То-то я и вижу, по замашкам она – стреляный воробей. Тоже из содержанок, оказывается. Жена на одну ночь.

Не услышь этого Цзиньлянь, все б шло своим чередом, а тут от злости у нее руки повисли, как плети, ноги онемели. «Если дать этой потаскухе и дальше распоясываться, – говорила себе Цзиньлянь, – завтра она нам на шею сядет». Цзиньлянь готова была обрушиться на Хуэйлянь и опозорить ее, но побоялась сурового Симэня. Давать же Хуэйлянь поблажку ей не хотелось, потому что та потом от всего откажется. «Ладно! Ты еще попомнишь, что сюда приходила. Погоди, я еще с тобой поговорю!» – прошептала Цзиньлянь и, подойдя к калитке, заперла ее серебряной шпилькой, которую выдернула из пучка. Озлобленная, вернулась она в спальню. Вот так и прошла ночь.

На другой день Хуэйлянь встала рано. Одевшись и наскоро причесав волосы, она выбежала в сад. Калитка оказалась запертой, что сильно удивило Хуэйлянь. Она хотела выйти, но калитка не поддавалась. Хуэйлянь сказала Симэню, и тот велел Инчунь открыть калитку снаружи. Служанка вынула шпильку, и Симэню сразу стало ясно, что Цзиньлянь была свидетельницей их свиданья.

Терзаемая страхом Хуэйлянь открывала дверь в свою комнату, когда заметила улыбающегося Пинъаня.

– Чего зубы оскалил, арестантское твое отродье? – набросилась она.

– Смешно, вот и смеюсь, – отвечал слуга.

– Что ж тебя рассмешило в такой ранний час?

– А то, что ты, сестрица, похоже дня три крошки в рот не брала, – говорил Пинъань. – В глазах, должно быть, рябит, а? Нынешнюю ночь и дома, видно, не была.

Хуэйлянь вся вспыхнула.

– Что ты чертовщину мелешь, арестантское отродье? – заругалась она. – Когда, скажи, я дома не ночевала? Смотри, камень не мяч, заиграешься – голову пробьет.

– Чего ж ты, сестрица, отпираешься? – не унимался слуга. – Ведь я своими глазами видал, как ты дверь отпирала.

– Да я давно встала, к матушке Пятой ходила, – отговаривалась Хуэйлянь. – Вот только от нее. А ты где был, арестант?

– Слыхал, матушка Пятая тебя звала крабов засаливать, – подначивал Пинъань. – Ты, говорит, ножки больно ловко разнимаешь. А правда, она тебя к корзинщику посылала? Ты, рассказывают, и ртом сучить умеешь.

Хуэйлянь вышла из себя. Выхватив дверной засов, она погналась за Пинъанем.

– Негодяй! Гнусное отродье! – кричала она. – Погоди, я вот про тебя скажу! Получишь по заслугам. Совсем, смотрю, взбесился.

– Ого, сестрица! Поумерь немножко свой гнев! Знаю, кому ты скажешь. Ишь, на высокую ветку взлетела.

Еще больше рассвирепела Хуэйлянь и опять погналась за Пинъанем.

Между тем, из закладной лавки неожиданно вышел Дайань и вырвал из рук Хуэйлянь засов.

– За что его бить собираешься? – спросил он.

– Этого зубоскала, арестантское отродье, спроси. От его болтовни у меня руки онемели.

Воспользовавшись заминкой, Пинъань скрылся.

– Ну чего ты так сердишься, сестрица? – успокаивал ее Дайань. – Иди лучше причешись.

Хуэйлянь вынула из кармана не то три, не то четыре фэня серебра и протянула их Дайаню.

– Будь добр, купи горшок рыбного супу, – попросила она. – А отвар в чугуне подогрей.

– Сейчас все будет готово, – отозвался слуга.

Он быстро умылся и вскоре принес суп. Хуэйлянь разлила его в чашки и угостила Дайаня. Сделав прическу, она заперла комнату, показалась в покоях Юэнян, а потом направилась к Цзиньлянь. Та сидела за туалетным столиком. Хуэйлянь засуетилась, всячески стараясь ей услужить: подавала воду, держала гребень и зеркальце. Однако Цзиньлянь не обернулась к ней ни разу, казалось, даже не замечала ее.

– Я вам пока ночные туфельки уберу и ленты для бинтования ног скатаю, ладно? – спросила Хуэйлянь.

– Оставь, пускай лежат. Служанка уберет. – И Цзиньлянь кликнула служанку: – Цюцзюй, где ты запропастилась, рабское отродье?

– Она пол подметает, а сестрица Чуньмэй причесывается, – сказала Хуэйлянь.

– Ну и оставь! Не трогай! Они сами уберут, – оборвала ее Цзиньлянь. – Раз с ножищ, нечего тебе о них руки пачкать. Иди лучше батюшке служи. Такие, как ты, ему по душе, а я что? Женщина на одну ночь. Не первой свежести товар. Ведь это ты первая жена. Тебя по всем правилам в паланкине принесли. Зазноба!

Хуэйлянь поняла, что Цзиньлянь все знает, и встала перед ней на колени.

– Вы, матушка, моя истинная госпожа, – говорила Хуэйлянь. – Без вашей поддержки разве б я на ногах устояла?! Не будь на то вашей воли, матушка, я никогда не посмела бы исполнить желание батюшки. Ведь Старшая госпожа – одна видимость. Вы больше всех мне добра сделали. Как же я пойду против вас? Удостоверьтесь в этом сами, матушка, прошу вас, и если я хотя в какой-то мере вас обманываю, пусть меня всю покроют чирья и ждет мучительный конец.

– Ну что ты мне объясняешь! – прервала Цзиньлянь. – Я ж не слепая. Раз ты хозяину приглянулась, мне вмешиваться не приходится. Но я тебе не дам наедине с ним распускаться, других унижать. Так говоришь, меня затопчешь? Решила между нами встать? Вот что я тебе скажу, дорогая сестрица: выбрось это лучше из головы!

– Матушка! – взмолилась Хуэйлянь. – Прошу вас, еще раз припомните, как было дело. Ослышались вы, должно быть, вчера вечером. Не говорила я против вас.

– Глупышка! Еще не хватало выслушивать твои объяснения! Я тебе вот что скажу – и десять жен мужа не удержат. У нашего хозяина дома вон сколько жен да со стороны приглашает красоток. И ничего он от меня не скрывает, все по порядочку выкладывает. Одно время Шестая с ним душа в душу была. Так он, бывало, придет и от меня скрывает. А тебе до нее еще ох как далеко!

Хуэйлянь умолкла. Она постояла еще немного и ушла. На тропинке у задних ворот ей повстречался Симэнь Цин.

– А ты хорош! – начала Хуэйлянь. – Бездушный ты человек, вот кто ты есть. Я с тобой поделилась, а ты всем разбалтывать! Сколько из-за тебя унижений испытала! Я тебе откровенно, от души говорила. Мне и в голову не пришло, что ты выболтаешь. Рот у тебя – бадья худая, как есть бадья. Больше никогда ничего говорить тебе не буду.

– Но я ничего не знаю. О чем ты говоришь? – удивился Симэнь.

Хуэйлянь только бросила на него короткий взгляд и удалилась в передние покои. Язык у нее был хорошо подвешен. Всякий раз, когда Хуэйлянь выходила за ворота купить то одно, то другое, приказчика Фу она льстиво называла дядюшкой Фу, зятя Чэнь Цзинцзи – дядей, а Бэнь Дичуаня – почтенным Бэнем. Сблизившись с Симэнь Цином, она стала еще бойчей и речистей, то и дело с прислугой зубоскалила и во все совалась со своим языком.

– Дядюшка Фу, будь так добр, кликни мне продавца пудрой, – говорила она. – Я в ноги тебе поклонюсь.

И простоватый приказчик стремглав бежал на улицу, зазывал торговца, а потом еще просил ее выйти к воротам.

– Торговец пудрой по утрам приходит, – подшучивал над ней Дайань. – Ты, сестрица, лучше пораньше выходи, да безмен прихвати. Вот тогда он сразу к тебе прибежит.

– Мартышка проклятая! – ругалась Хуэйлянь. – Мне матушка Пятая с матушкой Шестой наказали пудры купить, причем тут безмен? Это шлюхи помаду фунтами берут, да и мажутся день-деньской. Погоди, я вот ей на тебя нажалуюсь.

– Чего это ты, сестрица, все меня матушкой Пятой пугаешь, а? – не унимался Дайань.

Через некоторое время Хуэйлянь обратилась с просьбой к Бэнь Дичуаню:

– Почтенный Бэнь! Будь любезен, позови торговца искусственными цветами. Хочу прическу цветами сливы-мэй и хризантемами украсить.

Бэнь Дичуань бросил лавку и вышел ловить торговца. Когда тот остановился у ворот, Хуэйлянь открыла корзину, выбрала цветы и два лиловых с отливом расшитых золотом платка. За все причиталось семь цяней пять фэней. Хуэйлянь вынула серебряный слиток и попросила Бэня отсечь от него семь с половиной цяней. Бэнь тот же час оставил счета, над которыми корпел, сел на корточки и вооружился молотком.

– Дай я отсеку сестрице, – подошел к нему Дайань и взял слиток.

Он долго вертел его в руках, внимательно рассматривал.

– Ну, что рассматриваешь, мартышка проклятая? – торопила Хуэйлянь. – Серебро-то краденое. Не слыхал, как нынче ночью собаки лаяли?

– Краденое, не краденое, – отвечал Дайань, – а слиточек знакомый. Похоже, из батюшкиного кармана. Он вот тут у чжурчжэня[361] менялы на рынке слиток разбивал. Это от него половинка. Я очень хорошо помню.

– Ишь ты, арестант! На свете вон двойников то и дело видишь, а это слиток. Как же это батюшкино серебро могло ко мне вдруг попасть?

– Знаю, как, – засмеялся слуга.

Хуэйлянь дала Дайаню шлепок. Он отсек семь с половиной цяней и отдал торговцу, а остальное держал в руке.

– И у тебя смелости хватит чужое брать? – накинулась на него Хуэйлянь.

– Твоего мне не надо. А мелочью поделись.

– Верни серебро, – наступала Хуэйлянь. – Сама дам, сколько сочту нужным.

Дайань отдал серебро. Хуэйлянь протянула ему кусочек меньше, чем полцяня, а остальное спрятала в карман и ушла.

С тех пор она зачастила к воротам. То искусственные цветы купит, то платок. Лянами серебро считала. А семечек ковшей пять зараз брала. Всю прислугу оделяла. Прическу она украсила жемчужным ободком, в ушах у нее сверкали золотые фонарики-подвески. Носила Хуэйлянь красные из шаньсийского шелка штаны и стеганые наколенники. В широких рукавах прятала мешочки с ароматным чаем и корицей. В день, глядишь, по три, по четыре цяня серебром тратила. И все ей потихоньку давал Симэнь Цин. Однако говорить об этом подробнее нет надобности.

Крупный разговор с Цзиньлянь заставил Хуэйлянь пуще прежнего угождать ей. В покои Юэнян она только заглядывала и сразу же уходила к Цзиньлянь. Носила ей воду, подавала чай, шила туфельки и вышивала. Словом, усердствовала и где надо, и где не надо. За компанию с Цзиньлянь и Пинъэр играла она в шашки и домино. Когда к ним заходил Симэнь, Цзиньлянь нарочно просила Хуэйлянь наливать чарки или приглашала к столу. На радость Симэню пила, ела и веселилась с хозяйками Хуэйлянь. Она была готова лобызать ноги Цзиньлянь.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в следующий раз.