– Это пустяк! – заверил ее Цзинцзи. – Завтра же разыщу и принесу.

Тетушка Сюэ пригласила гостя во внутреннюю комнату, где находилась Чуньмэй, а невестке Цзинь Старшей велела готовить закуски.

– Я пойду сладкого к чаю возьму, – сказала она и пошла купить кувшин вина, мяса, маринованной рыбы и прочей снеди, чтобы угостить Чуньмэй и Цзинцзи.

– А ты хорош, зятюшка! – воскликнула Чуньмэй, завидев Цзинцзи. – Палач! Вот ты кто! Это ты завел нас с матушкой в тупик. Ты опозорил. Из-за тебя нас в доме возненавидели. Ты все наделал!

– Сестрица, дорогая! – уговаривал ее Цзинцзи. – Раз тебя держать перестали, значит и мне недолго оставаться. Рыба стремится, где глубже, а человек – где лучше. Попроси как следует мамашу Сюэ, чтобы за хорошего человека посватала. Мне еще тяжелей! Квашеному луку не видать широко поля. Мне в Восточную столицу к отцу собираться придется. С ним буду совет держать. А как ворочусь, разведусь с женой. Только прежде вытребую сундуки с добром, которые у них на хранение были поставлены.

Едва они успели поговорить, как появилась с покупками тетушка Сюэ и стала накрывать стол.

Чуньмэй и Цзинцзи сели рядом, выпивали и вели беседу. Две чарки за компанию с ними осушила и хозяйка. Так, слово за слово, завели разговор про У Юэнян.

– Какая она жестокая! – сокрушалась Сюэ. – Такую красавицу продает, и даже ни одежонки, ни шпилек, ни колец не смей взять. Неужели не совестно? Хотя бы о чести дома подумала. Как, мол, она новому хозяину покажется. Да еще прежнюю цену заламывает. А возьми вон чистую воду, перелей из чашки в чашку, и то, как ни говори, замутится. До чего ж скупа! Спасибо, Сяоюй пожалела. Дала кое-какие вещи забрать. А то ведь на люди-то не в чем выйти.

Когда они захмелели, тетушка Сюэ велела невестке Цзинь Старшей унести ребенка и оставила их в комнате одних.

Да,

После недолгих утех они простились. Нелегко им было расставаться, но тетушка Сюэ, опасаясь, как бы Юэнян не подослала слугу, торопилась выпроводить Цзинцзи. Он сел на осла и поехал домой.

Не прошло и двух дней, как он пожаловал опять. Чуньмэй он поднес два расшитых золотом платка и две пары шаровар, а тетушке Сюэ вернул ее подушки и дал на вино серебра.

Только они с Чуньмэй сели за стол, как заявился посланный хозяйкой Лайань.

– Что ж ты не отдаешь горничную, а? – торопил он Сюэ.

У ворот он заметил привязанного осла и по возвращении наябедничал Юэнян.

– А там, оказывается, и ваш зятюшка обретается, – проболтался он.

Гнев охватил Юэнян. Одного за другим посылала она слуг за свахой Сюэ, пока та не пришла, наконец, к ней.

– Взяла негодницу, рабское отродье, а теперь нынче да завтра? – укоряла ее Юэнян. – Почему ты ее до сих пор держишь, а? Или логово приготовила? Любовника заманиваешь? Денежки на ней нажить решила, да? Не хочешь продавать, верни ее мне сейчас же! Я мамашу Фэн попрошу. И твоей ноги чтобы у меня больше не было!

Выслушала ее обвинения тетушка Сюэ и пустила в ход все свое неистощимое красноречие. На то она и была сваха!

– О Небо, помилуйте! – запричитала она. – Напрасно вы на меня такой поклеп возводите, матушка! Да неужто я буду от себя счастье отгонять, а? Вы же, почтенная моя благодетельница, мне дело поручили. Так неужели я нарочно ее у себя держу? Да я вчера троим, наверно, сватала. Не берут – и все тут. Вы ведь, матушка, прежнюю цену запрашиваете, вам шестнадцать лянов отдай, а я сваха. Где мне такие деньги добыть?

– Слуга доложил, будто у тебя Чэнь с девкой пировал, – продолжала Юэнян.

– Ну и ну! – всплеснув руками, воскликнула Сюэ. – Чего не хватало! Так это ж совсем дело другое. Я еще в конце прошлого года заложила у вас на Львиной две пары подушек. Деньги я вернула, вот зятюшка и привозил мне подушки. Я пригласила было чаю попить, а он отказался. Тороплюсь, говорит, сел на осла и домой. Когда это он у меня пировал?! Ишь какой на язык проворный слуга-то ваш, матушка! Чего ведь нагородил!

Многословные заверения свахи заставили Юэнян умолкнуть.

– Я одного опасаюсь, – заключила она после долгой паузы, – как бы этот молодой человек не выкинул еще какую-нибудь штуку. С его прытью всего можно ожидать.

– Я ведь, матушка, не трехгодовалый ребенок! – продолжала оправдываться Сюэ. – Что ж я, не понимаю что ли! Могла ли я вас ослушаться, когда вы мне так строго наказали, матушка! Нет, он у меня долго не засиживался, когда подушки привез. Я говорю, даже от чаю отказался. Когда ему было с барышней видеться! Вам бы, матушка, лучше сперва разузнать, как было дело, а потом уж меня обвинять. Если же правду говорить, то я вам должна сообщить. Столичный воевода господин Чжоу намерен ее взять для продления рода, но дает только двенадцать лянов. Может, если согласится на тринадцать, уступить, а? Его сиятельство, скажу я вам, раньше бывали у вас на пирах и видали барышню. Она петь умеет и собой хороша. Вот почему и дает столько. А ведь она не девица. Другие таких денег не выложат.

Тут тетушка Сюэ и Юэнян окончательно договорились о цене.

На другой день утром сваха велела Чуньмэй собраться и принарядиться. Ее высокую прическу-тучу обильно украшали цветы из перьев зимородка и жемчуг. Одета она была в красную атласную кофту и голубую атласную юбку, на ногах красовались изящные туфельки с острыми-преострыми слегка загнутыми кверху носками. К дому начальника Чуньмэй несли в паланкине.

Увидел начальник румяную и нежную, стройную и красивую в изящных туфельках Чуньмэй и, довольный, что она так похорошела, выложил свахе слиток в пятьдесят лянов серебра.

Дома тетушка Сюэ отбила от слитка тринадцать лянов и отнесла их Юэнян.

– А это мне его сиятельство поднесли, – сказала она, показывая на серебро. – А вы, матушка, со мной не поделитесь?

Юэнян ничего не оставалось, как отвесить ей пять цяней. В итоге тетушка Сюэ прикарманила от этого сватовства тридцать семь с половиной лянов серебра. Вот так девять свах из десяти и наживают деньги.

Но перейдем к Чэнь Цзинцзи. Как узнал он, что Чуньмэй продана, не по себе ему стало. Тем более раздражало его то, что нельзя было пройти к Цзиньлянь. Юэнян под вечер обходила сама дом с фонарем и крепко-накрепко запирала ворота, а Цзиньлянь она вообще перестала замечать.

И вот однажды, когда хозяйка перед сном заперла внутренние ворота, Цзинцзи буквально рвал и метал, не зная на ком зло сорвать.

– Я в ваш дом зятем вошел, так что нечего меня нахлебником считать! – обрушился он на жену, Симэнь Старшую, обзывая ее шлюхой и потаскухой. – Сколько твой папаша забрал у меня золота и серебра, а? Сколько у вас моих корзин и сундуков с добром стоит?! Ты – моя жена. Вместо того чтобы чтить мужа и поддерживать, ты заявляешь, будто я вас объедаю, за ваш счет ем-пью. Не даром мне ваши хлеба достались!

Выслушивая ругань мужа, Симэнь Старшая только плакала.

Двадцать седьмого дня в одиннадцатой луне справляли рождение Мэн Юйлоу.

Она с самыми добрыми намерениями наказала Чуньхуну отнести в лавку вина, закусок и сладостей, желая угостить Цзинцзи и приказчика Фу, но ее удержала Юэнян.

– Не заслужил он того, негодник! – говорила она. – Нечего за ним ухаживать. Приказчику Фу – пожалуйста, но только не ему!

Юйлоу, однако, не послушалась хозяйки, Чуньхун пошел в лавку и поставил на прилавок большой кувшин вина. Цзинцзи этого показалось мало, и он велел Лайаню попросить еще.

– Не надо больше вина, зятюшка! Хватит и этого, – уговаривал Цзинцзи приказчик Фу. – Я больше пить не буду.

Но Цзинцзи и слышать не хотел. Он настаивал, чтобы Лайань шел за вином. Пока они торговались, Лайань вышел, но вскоре вернулся.

– Нет больше вина, – объявил он.

Полупьяный Цзинцзи продолжал свое, но Лайань и с места не сошел. Тогда Цзинцзи протянул ему серебра.

– Вот рабское отродье, разбойник! – заругался он. – Ты не очень гонор-то выказывай! Хозяйка меня терпеть не может, и ты, рабское отродье, туда же? Я для тебя тоже никто, да? Ему приказывают, а он ни с места. Я – зять в этом доме! И никого не объедаю! При батюшке такого не позволяли, а тут отвернулись. Замечать перестали, будто меня не существует. Отделаться от меня хотите? Теща слугам верит, а от меня отгораживается. На слугу, рабское отродье, она, видите ли, может положиться, а мне нет доверия. Ну да пусть делает как знает! Потерплю как-нибудь.

– Зятюшка, дорогой! – уговаривал его приказчик Фу. – Зачем так говорить! Кого им привечать, как не зятя! Должно быть, заняты они, а тебе кажется, будто нарочно не дают. Слугу и поругать не грех, но ведь и у стен есть уши. Скажут, вон, мол, зять до чего напился.

– Дружище! – прервал его Чэнь. – Ничего ты не понимаешь! Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Теща моя ябедников слушает, а они поклеп на меня возводят. Ей кажется, я со всеми трахаюсь. А меня, что, не затрахали? Допустим, я со всеми бабами в доме переспал, так иди жалобу на меня властям подавай. Только там решат, что я с нею-то и жил, себя же опозорит, больше ничего. Нет, я первым делом с женой разведусь. Потом сам жалобу подам. Да не здешним властям, нет, в столицу Его Величества двору доклад составлю. Сколько они нашего золота и серебра присвоили, сколько сундуков и корзин с добром забрали! А ведь все эти ценности в связи с делом Ян Цзяня считаются награбленными и подлежат конфискации. Или моя теща захотела, чтобы у нее отобрали все дома и лавки, а женщин пустили с казенных торгов? Рыбу ловить я не собираюсь, но воду замутить постараюсь. Если у нее голова на плечах, она должна привечать зятя, как и прежде. Тогда жизнь пойдет своим чередом.

– Ты выпил лишнего, зятюшка! – поняв, как далеко заходит Цзинцзи, заметил Фу. – Ведь Вану все трын-трава, когда во хмелю голова. Перестань! Не надо, не говори!

Цзинцзи уставился на приказчика.

– Ах ты, старый пес! – заругался он. – Выходит, я не дело говорю, разбойник? Я лишнего выпил? Я не твое пью! Какой бы я ни был, я зятем в этот дом вошел. А ты кто такой? Наемник! И ты от меня отделаться решил, да? Но я тебя, старого пса, заставлю угомониться. Что, довольно нагреб деньжат у тестя-то, да? Довольно, я тебя спрашиваю? И пьешь и ешь вдоволь. С ними в один голос запел? И тебе от меня отделаться захотелось? Торговлю в свои руки забрать мечтаешь. Ловчее будет мошну набивать. Погоди! Я и тебя в докладе не забуду. Придется и тебе с судьями познакомиться.

Когда разговор принял такой неприятный оборот, приказчик Фу, – а был он человек крайне трусливый, – поспешил одеться и незаметно улизнуть домой.

Слуга собрал посуду. Пока он относил ее в дальние покои, Цзинцзи растянулся на кане и крепко заснул. На том день и кончился.

А на следующий день рано утром приказчик Фу направился прямо в дальние покои, к Юэнян, которой со слезами на глазах поведал обо всем, что произошло накануне. Он намеревался уйти из лавки и передать хозяйке счета, но Юэнян стала уговаривать.

– Ступай и торгуй себе спокойно! – говорила она. – А на этого негодяя не обращай внимания. Это же дерьмо вонючее! Его надо дальше обходить. Когда на их дом беда свалилась, он к нам попросился. На время, мол, укрыться. У него, видите ли, какие-то драгоценности – золото да серебро захватили. Ну привезла с собой падчерица корзины и сундуки. Так это ж ее приданое! Отец его в Восточной столице укрылся, а нас от страху трястись заставил, ночи не спать. Ему самому-то лет семнадцать тогда было – еще молоко на губах не обсохло. Сказал бы спасибо тестю-то, что его все эти годы держал, к торговле, ко всякому делу приобщил. Выходит, крылья окрепли у птенца – решил за добро злом отплатить? Глупый малый! Как обидел! Вот бессовестный! Небо ему судья! А ты не беспокойся! Как торговал, так и торгуй. А на него не обращай внимания. Он еще опомнится – самому стыдно будет.

Так Юэнян успокоила приказчика, но не о том пойдет речь.

И надо ж было тому случиться! Как-то в закладной лавке толпился народ. Выкупали вещи. Тут с Сяогэ на руках вошла кормилица Жуи. Она принесла приказчику Фу чайник чаю и поставила его на стол. Сяогэ плакал. Тогда Чэнь Цзинцзи, полушутя-полувсерьез, при всем народе и говорит:

– Сыночек ты мой милый! Ну, не плачь, успокойся! – Цзинцзи обернулся к собравшимся и продолжал. – А сынок-то весь в меня! Стоило отцу слово сказать, и успокоился.

Покупатели так и остолбенели.

– Зятюшка! – заметила Жуи. – А поумнее ничего не придумали? Уж и младенца зацепили. Погодите, я вот матушке скажу.

Цзинцзи подбежал к кормилице и дал ей пинка.

– Ишь ты, неряха проклятая! – грубо заигрывая, ругался он. – Скажи только, попробуй. Дам под задницу, запоешь!

Жуи унесла Сяогэ в дальние покои и со слезами рассказала Юэнян, какие вещи о младенце говорит при всем народе Цзинцзи.

Не услышь такого Юэнян, все бы шло своим чередом, а тут как причесывалась она у зеркальца, так и застыла на месте, будучи не в силах слова вымолвить. Долго она так сидела, потом вдруг покачнулась и, потеряв сознание, упала на пол.

Только поглядите:

Был нанесен удар яшме с Цзинских гор[1624]. Как жаль законную супругу Симэнь Цина! Подобно нежному цветку, она увяла, в зеркальце смотрясь. Старания весну продлить, увы, пропали понапрасну. Поблек ланит румянец. Пион напомнила молочный, упавший на красные перила. Безмолвны розоватые уста. Сравнится с Гуаньинь из Южноморья, кто в полном отрешении вся в медитацию погружена. В садике уютном накануне весенний ветер бушевал. Гнал по земле он порывом сорванный цвет абрикоса.

Испуганная Сяоюй стала скликать домашних. Юэнян подняли и посадили на кан. Сунь Сюээ забралась на кан и принялась отхаживать хозяйку. Долго она отпаивала ее имбирным настоем, пока Юэнян не пришла, наконец, в себя. Но гнев спирал ей дыхание, перехватывал горло. Она только всхлипывала, но не могла говорить.

Жуи рассказала Мэн Юйлоу и Сунь Сюээ, какие шутки насчет младенца позволял себе Цзинцзи.

– Я хотела его по-хорошему усовестить, – продолжала кормилица, – но он наскочил на меня и надавал пинков. Я тоже чуть в обморок не упала.

Когда Юэнян очнулась и все разошлись, Сунь Сюээ осталась присмотреть за хозяйкой.

– Не принимайте близко к сердцу! – успокаивала ее Сюээ. – А то хуже бы не было. Этого негодяя зло берет, оттого что Чуньмэй продали, а с потаскухой Пань встретиться не дают. Вот он и несет всякий вздор. Но коли вы начали, надо до конца доводить. Падчерица, раз она за ним замужем, – что поле проданное. Мы ей ничем особенно помочь не в силах. Кто лягушек разводит, тому бояться водянки не пристало. Но вот зачем этого негодника в доме держать? Надо будет завтра же заманить его сюда да палками наказать как следует, а потом из дома выгнать. Пусть к себе убирается. А там надо бы мамашу Ван позвать. Пусть она и потаскуху заберет, собачье дерьмо. Смутьянкой пришла, смутьянкой и уйдет. Просватает ее, в доме чище воздух будет. Ее тоже зря держать нечего. Тогда все заботы с плеч.

– А ты, пожалуй, права! – поддержала ее Юэнян.

На том и порешили.

На другой же день после обеда Юэнян собрала человек восемь служанок и жен слуг, дала кому палку, кому валек и велела до поры не показываться, а Лайаню наказала позвать Чэнь Цзинцзи. Пока слуга отвлекал его разговорами, внутренние ворота заперли.

Юэнян приказала зятю опуститься перед ней на колени.

– Будешь каяться? – допрашивала она.

Однако Цзинцзи не только не встал на колени, но держался непринужденно, как ни в чем не бывало, даже голову приподнял.

Тому свидетельством романс:

И тут Юэнян, а вместе с нею Сюээ, жена Лайсина, жена Лайчжао – Шпилька, Чжунцю, Сяоюй, Сючунь и остальные повалили Цзинцзи и принялись избивать палками и вальками. К ним подошла и Симэнь Старшая, жена Цзинцзи, но не встала на защиту мужа. Тогда Цзинцзи, не зная, как избавиться от женщин, снял штаны и предстал пред ними нагим. Ошеломленные женщины побросали палки и разбежались кто куда.

Негодование и стыд охватили Юэнян.

– Эх ты, ублюдок бесстыжий! – заругалась она.

Цзинцзи промолчал, а про себя подумал: «А ловко я сообразил. Иначе мне живым не выбраться». Он вскочил на ноги, подобрал штаны и убежал в переднюю половину дома. Юэнян велела слуге пойти за ним следом и сказать, чтобы сдавал счета приказчику Фу.

Цзинцзи и сам, конечно, понимал, что тут ему больше делать нечего. Собрав вещи и постель, ни с кем не простившись, он со злостью покинул дом Симэнь Цина и направился прямо к дяде Чжану.

Да,

Услыхала Пань Цзиньлянь, что Цзинцзи выгнали из дома, и затосковала, загрустила пуще прежнего.

И вот однажды, помня совет Сюээ, Юэнян велела позвать старуху Ван.

С тех пор как сын старухи, Ван Чао, воротился с купцами с верховьев реки Хуай, она бросила чайную торговлю. Дело в том, что Ван Чао украл у проводника сто лянов серебра, и они зажили по-другому: купили двух ослов, установили жернова да сита и заработала у них мельница.

Как узнала старая Ван, что ее зовут в дом Симэнь Цина, тотчас же приоделась и пошла.

– Давно тебя не видала, сынок, – обратилась к Дайаню старуха, когда они вышли из дому. – У тебя и прическа появилась. Женился?

– Нет еще.

– Кому ж я понадобилась, когда батюшки-то не стало? – спрашивала Ван. – Уж не матушка ли Пятая сыночка ожидает, меня в повивальные бабки просит?

– Есть когда матушке Пятой ребенком обзаводиться! – отвечал слуга. – Ей бы только с зятем путаться! Вот хозяйка и просит тебя, мамаша, продать ее.

– О Небо, помилуйте! – воскликнула старуха. – Подумать только! А я что говорила! Умрет хозяин, эта потаскуха вдовой жить не станет. Собаку ничем не отучишь – все будет дерьмо подбирать. Ишь, какой фортель выкинула! Эта она, стало быть, с мужем хозяйкиной дочки спуталась, да? А его-то как зовут?

– Чэнь Цзинцзи.

– Помню, помню. В прошлом году я к батюшке насчет Хэ Девятого просить ходила. Батюшки тогда дома не было. Так эта потаскуха проклятая меня даже к себе не позвала. Ломанной иголки не подала. Служанку крикнула. Та мне чашку слитого чаю вынесла. С тем и ушла. Небось, мечтала два века в богатом доме наслаждаться, ан и ей пришел срок. Вот коварная блудница! Так-то и чужого человека не встречают. А кто, как не я тебя на путь истинный направила, за порядочного человека просватала.

– Тут они с зятем такой скандал устроили, что матушка сознание потеряла, – продолжал Дайань. – Они бы доконали хозяйку. Но зятя уже выгнали. Теперь и до нее черед дошел.

– Ее ведь тогда в паланкине доставляли, – заметила Ван. – Надо будет опять паланкин нанять. Потом у нее, кажется, есть сундуки и корзины с добром. И их надо будет ей вернуть.

– Само собой! – поддержал слуга. – Но об этом вы уж с матушкой говорите.

Так с разговором добрались они до ворот дома Симэнь Цина и направились прямо в покои Юэнян.

Ван приветствовала хозяйку поклоном и села. Служанка подала ей чаю.

– Не стала бы тебя беспокоить, мамаша, да дело у меня есть, – начала Юэнян и рассказала про Пань Цзиньлянь. – Как пришла смутьянка, так смутьянкой и уйдет. С кем, говорят, дело начинал, с тем надо и кончать. Попрошу тебя, возьми с собой. Хочешь – сватай, а хочешь – отпусти на все четыре стороны. Пусть сама себе пропитание ищет. С кончиной мужа за столькими в доме не углядишь. Оно, конечно, покойник, не тем будь помянут, столько в нее денег вбухал, что с лихвой хватило бы такую, как она, из серебра отлить. Ну, если просватаешь, деньги мне принеси. Панихиду заказать сгодятся – и то дело.

– Вам, сударыня, эти деньги не в диковинку, ясно, – вставила Ван. – Вам зло изгнать, от греха избавиться, вот главное. Все поняла. Сделаю, как вы прикажите. – Старуха помолчала немного и продолжала. – А ведь нынче как раз и день счастливый. Сегодня и возьму. Да! Вот что. У нее ведь сундуки и корзины с добром были. Ее в паланкине несли. Надо будет паланкин нанять.

– Сундук, ладно, отдам, – согласилась Юэнян. – А паланкина никакого не нужно. И без него обойдется.

– Матушка не в духе нынче, – заметила Сяоюй. – Потому так и говорит. Надо будет нанять, когда до дела дойдет. А то соседи из окон глазеть будут. На смех подымут.

Юэнян промолчала. Служанке Сючунь велено было позвать Цзиньлянь.

Увидев в покоях хозяйки мамашу Ван, Цзиньлянь удивилась и после приветствия села.

– Собирайся-ка да побыстрее! – Без лишних слов сказала ей старуха. – Матушка вон распорядилась взять тебя и нынче же.

– Только мужа схоронили и уж ни с того ни с сего гонят? – недоумевала Цзиньлянь. – В чем, скажите, я провинилась, что дурного сделала?

– Нечего нам голову-то морочить! – одернула ее старуха. – Не притворяйся, будто знать не знаешь и ведать не ведаешь. Змея знает, зачем логово роет. Ты отлично понимаешь, что творила, Цзиньлянь, так что довольно тебе дурочкой-то прикидываться. Хватит лукавить. Такое злодейство все равно на лице написано. И прекрати пререкаться. Меня краснобайством не удивишь. Нечего переливать из пустого в порожнее. Как веревочке ни виться, а кончику быть. Первой та решетина загнивает, какая из-под стрехи вылезает. Как за деревом тень, так за человеком слава. Никакая муха не влезет в яйцо, ежели будет оно цело. Для тебя любовник меда слаще. Я ушлю тебя куда подальше.

– Ты бей, да пощечин не давай, – отвечала Цзиньлянь. – К чему придирки, а ругать ругай. Один петух сдохнет, другой запоет. Кто потопает, тот и полопает. Железный обруч – не венец, по доброй воле носить не будешь. Все дары циновкой не прикроешь. Гора с горой не сходится, а человек с человеком столкнется. Яблочко от яблоньки недалеко откатывается. Не гони беззащитную на поруганье, не слушай наветы болтунов. Ведь настоящий мужчина не питается подаяньем, настоящая женщина не красуется в приданом. Кто напраслину возведет, тот лиха хлебнет.

После этих пререканий Юэнян пошла в спальню Цзиньлянь и сама наблюдала за ее сборами. Хозяйка отдала Цзиньлянь два сундука, стол с выдвижными ящиками, четыре комплекта нарядов, несколько шпилек, заколок и браслетов, а также перину и одеяло. Все ее туфельки были положены в сундук. Цюцзюй хозяйка взяла к себе, а покои Цзиньлянь заперла на замок.

Цзиньлянь оделась, простилась с Юэнян и, представ перед дщицей Симэнь Цина, громко зарыдала. Потом она направилась к Мэн Юйлоу. Сколько лет они прожили как сестры, и вот пришел день расставанья. Обе не удержались от слез. Юйлоу тайком от хозяйки подарила Цзиньлянь пару золотых шпилек, ярко-голубую кофту и красную юбку.

– Не придется нам, наверно, свидеться, сестрица, – говорила Юйлоу. – Желаю тебе доброго человека встретить. Да! Всякому пиру конец приходит. Ну, иди! Если просватают, дай знать, ладно? Когда мне уходить придется, может, загляну. Ведь как сестры жили!

Они расстались со слезами. Сяоюй вышла проводить Цзиньлянь за ворота и потихоньку сунула ей пару золотых шпилек.

– Как ты добра ко мне, сестрица, дорогая! – благодарила ее Цзиньлянь.

У ворот ее ждал нанятый старой Ван паланкин. Впереди несли сундуки и стол. Только Юйлоу да Сяоюй вышли проводить Цзиньлянь за ворота.

Они вернулись, когда Цзиньлянь села в паланкин.

Да,

Так вот. Поместила старуха Цзиньлянь во внутреннюю комнату. И спать стала ложиться рядом.

Сын хозяйки, Ван Чао, к тому времени вырос в здоровенного детину и носил мужскую прическу, но ходил пока в холостяках. А спал он в соседней с ними комнате.

На другой же день Цзиньлянь нарядилась как и прежде, подвела брови и, встав у занавески, начала присматриваться к прохожим. От нечего делать она садилась на кан. То принималась пудриться да румяниться, а то начинала перебирать струны лютни. Когда же старуха уходила из дому, Цзиньлянь играла в домино или шашки с Ван Чао. Хозяйке было не до нее. Она либо муку сеяла, либо корм ослам задавала. А Цзиньлянь, целыми днями не отходившая от Ван Чао, увлекла парня.

Дождется бывало Цзиньлянь, когда старуха уляжется, встанет – будто малую нужду справить, – а сама в соседнюю комнату и прямо на кровать, к Ван Чао под бок. Проснется старуха, прислушается.

– Что это там за скрип? – спрашивает.

– Да это кот мышку под ситом ловит, а она пищит, – отвечает Ван Чао.

– Да! И мукой с отрубями обзаведешься, а душе все равно нет покою, – пробормочет спросонья старуха. – В ночь-полночь будят, грызуны проклятые! Спать не дают.

Немного погодя опять ее кроватный скрип разбудит.

– А это что еще за скрип? – спрашивает.

– Да это кот мышку поймал, – отвечает сын. – В щель под каном залез и наслаждается.

Приложит старая Ван ухо к кану. И верно, кот с мышью возится. Тогда только угомонится старуха. А Цзиньлянь натешится с молодцом, прокрадется и юркнет потихоньку под одеяло.

Вот несколько стихов с двойным смыслом про такую мышку:

Когда прослышал однажды Цзинцзи, что Цзиньлянь прогнали и что сватает ее старая Ван, взял он две связки медяков и направился к старухе. Застал ее около ворот, где она собирала ослиный навоз. Цзинцзи подошел к ней и отвесил поклон.

– Чего ты хочешь, сынок? – спросила Ван.

– Пройдемте в дом, там и поговорим, – предложил Цзинцзи.

Ван пригласила посетителя, и они вошли в дом, где Цзинцзи снял с глаз противопылевую повязку и обратился к хозяйке:

– Позвольте спросить, не вы ли сватаете Пань Шестую, одну из жен почтенного господина Симэня?

– А вы кто ей будете?

– Не скрою, почтеннейшая, я ее брат, а она мне сестра.

Старуха смерила его глазами.

– Какой такой брат! Нет у нее никакого брата. Ты мне голову не морочь! Ты, должно быть, зять Чэнь, не иначе! Летит всякая мошкара на приманку. Только ты ее у меня не получишь.

Цзинцзи улыбнулся, достал из-за пояса две связки медяков и выложил перед старухой.

– Это вам, мамаша, пока, на чай сгодятся, – проговорил он. – Дайте мне на нее хоть взглянуть. Потом я вас щедро награжу.

Завидев деньги, старуха принялась ломаться.

– Нечего о награждениях поминать! – отвечала она. – Матушка хозяйка наказала никого посторонних к ней не пускать. Не сойти мне с этого места. Но если тебе так хочется повидать пташку, пять лянов серебра выкладывай. Еще раз придешь, еще пять потребую. А взять задумаешь, сотню лянов стоить будет, не считая десяти лянов за сватовство. И зря нечего торговаться! А эти твои медяки в реку брось – не колыхнут воды. С ними тут делать нечего!

Понял Цзинцзи, что старуху так не уговоришь, вынул из прически пару увенчанных золотом серебряных шпилек весом в пять цяней, согнул, как у резаного петуха, ноги и опустился перед Ван на колени.

– Примите, матушка, прошу вас! – умолял он. – На днях еще лян донесу. Не обману. Дайте только увидеться. Поговорить надо.

Старуха, наконец, смилостивилась и забрала медяки со шпильками.

– Пройди! – сказала она. – Как поговоришь, выходи. И чтобы у меня не рассиживаться, глазки не строить! А обещанный лян завтра принесешь.

Старуха отдернула занавес, и Цзинцзи вошел во внутреннюю комнату.

Цзиньлянь сидела на кане и шила туфельку. Увидев Цзинцзи, она отложила шитье. Они оказались рядом.

– А ты хорош! – начала она с упреков. – Что ты со мной сделал! Нет у меня теперь ни деревни впереди, ни постоялого двора сзади. Заварил кашу, а кто расхлебывать будет? Меня опозорил, ненависть ко мне вызвал, а самого и след простыл? Навестить не придешь. Разогнали нас, баб, одну туда, другую сюда. А все из-за кого!