ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

НЕГОДУЮЩАЯ ЦЮЦЗЮЙ РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУЮ СВЯЗЬ

ЧУНЬМЭЙ, ПЕРЕДАВ ПОСЛАНИЕ, УСТРАИВАЕТ ДОЛГОЖДАННУЮ ВСТРЕЧУ

Так вот. Когда стало светать, Чэнь Цзинцзи, как уже говорилось, перелез через стену и удалился. А Пань Цзиньлянь потом раскаивалась.

На другой день, а было это пятнадцатого числа в седьмой луне, У Юэнян отбыла в паланкине за город в монастырь Дицзана к монахине Сюэ, чтобы на панихиде по всем усопшим принести в жертву душе покойного Симэнь Цина деньги и сундуки одежд.[1563] Цзиньлянь и остальные жены проводили хозяйку до ворот. Мэн Юйлоу, Сунь Сюээ и падчерица Симэнь Старшая сразу же удалились к себе. Только Цзиньлянь прошла к возвышающимся перед приемной залой внутренним воротам. Там она наткнулась на торопившегося с узлом Цзинцзи. Он, оказывается, заходил в покои Ли Пинъэр, где наверху хранились взятые в залог вещи.

– Я тебе вчера слово сказала, а ты уж и губы надул? – остановила она его. – Через стену полез. Неужели уж меж нами все кончено?

– И ты ж меня упрекаешь?! – удивился Цзинцзи. – Да я всю ночь не спал. Чуть совсем не доконала. Смотри, у меня все лицо избито.

– Чтоб тебе сгинуть, разбойник! – опять набросилась она. – Если у тебя с ней ничего не было, чего ж ты трусишь, а? Неправда, ни с того ни с сего не убежишь.

Цзинцзи достал из рукава лист бумаги. Она развернула его и прочитала романс на мотив «Обвилася повилика»:[1564]

– Ну, раз ничего не было, – засмеялась Цзиньлянь, – вечером приходи. Потолкуем, разберемся.

– Доконала ты меня, – продолжал он, – за ночь глаз не сомкнул. Дай хоть днем сосну.

– А не придешь, я с тобой рассчитаюсь.

Сказав это, Цзиньлянь направилась к себе, а Цзинцзи пошел с узлом в лавку. Торговал он недолго, потом удалился во флигель и, растянувшись на кровати, погрузился в сон.

Соснув, вечера Цзинцзи ждал с нетерпением. Но наступили сумерки, и все небо заволокло черными тучами. За окном застучали капли дождя.

Да,

– Ну и погода! – ворчал Цзинцзи. – Только дала мне возможность оправдаться, как это пролитье. Вот досада!

Сколько он ни ждал, ливень не утихал. Пробили первую ночную стражу, а со стрех по-прежнему потоками стекала вода. Наконец, Цзинцзи не выдержал и, набросив на себя красный, ализаринового окраса коврик, вышел из флигеля. Юэнян к тому времени вернулась домой, и жена его с Юаньсяо были у нее. Цзинцзи запер флигель, прошел через боковую калитку в сад и под проливным дождем бросился к Цзиньлянь. Она знала, что он непременно придет, поэтому загодя наказала Чуньмэй, чтобы та угостила Цюцзюй вином и укладывалась вместе с ней спать в комнате с каном. Калитка оставалась незапертой. Цзинцзи проник во внутренний дворик и очутился в спальне Цзиньлянь.

Зашторенное шелковой занавеской окно было полуоткрыто. В серебряных подсвечниках ярко горели свечи. На столе стояли фрукты, в золотых чарках пенилось вино.

Они сели за стол, тесно прижавшись друг к другу.

– Так как же все-таки к тебе попала эта шпилька, раз, ты говоришь, ничего не имел с Мэн Третьей, а? – спросила она.

– Я ж говорю, в саду подобрал, – отвечал он. – Под чайной розой нашел. Провалиться мне на этом месте, если я неправду говорю.

– Ну если ничего не было, тогда бери шпильку, – заключила она. – Мне твоего не нужно. Только смотри, береги мой мешочек для шпилек и благовоний, слышишь? Потеряешь – ответ держать придется.

Они пили вино и играли в шашки. В первую ночную стражу легли и целых полночи резвились, точно пара фениксов. Цзиньлянь тогда посвятила любовника во все тонкости искусства любви, которое усвоила в свое время у Симэнь Цина.

А теперь расскажем о служанке Цюцзюй. Она, как говорилось, спала в комнате рядом. Вдруг средь ночи до нее донесся из спальни хозяйки мужской голос. Она понятия не имела, кто бы это мог быть. На рассвете, когда запели петухи, Цюцзюй встала справить малую нужду, но тут ей послышался скрип двери. Луна едва пробивалась сквозь тучи, дождь все еще моросил. Цюцзюй припала к щелке в окне. Из хозяйкиной спальни вышел укрытый ковриком человек, очень похожий на зятя Чэня. «Так вот, оказывается, с кем спит моя хозяюшка, – подумала Цюцзюй. – С зятем втихомолку, а перед другими из себя невинную строит».

В тот же день, придя в дальние покои на кухню, Цюцзюй рассказала о виденном Сяоюй, а та передала Чуньмэй, потому что с ней дружила.

– Цюцзюй-то ваша, – говорила ей Сяоюй, – болтает, будто зятюшка нынче ночь провел в спальне твоей хозяйки. Утром, говорит, от нее вышел. Случаем, мол, пользовался – пока жена его с Юаньсяо в дальних покоях ночевали.

Придя к Цзиньлянь, Чуньмэй слово в слово доложила ей об услышанном.

– Вот рабское отродье! – возмущалась Чуньмэй. – Бить ее надо! Ишь язык-то распустила. Под хозяйку подкапывается, со свету сжить хочет – не иначе!

Цзиньлянь тотчас же кликнула Цюцзюй.

– Ей велят каши сварить, так она горшки бить, – набросилась на нее Цзиньлянь. – Вон зад какой отрастила! Прет из тебя – не удержишь. Спина, видать, чешется – давно не били.

Цзиньлянь взяла палку и что есть силы с ожесточением обрушила на служанку десятка три ударов. Цюцзюй кричала, будто ее резали. Спина покрылась шрамами.

– Да разве так бьют, матушка! – вмешалась подошедшая Чуньмэй. – Вы ж ей только зуд утоляете. Раздеть ее донага да слуг позвать. Пусть батогами потолще вытянут раз тридцать. В другой раз, небось, побоится. А это ей – игрушки. Так ее не проймешь. Вон она до чего распоясалась. Думаете, испугается? Раз тебя, рабское отродье, в покои служить взяли, нечего сплетни распускать. Что бы с домом сталось, если бы все стали языками молоть?!

– А что я говорила?! – отозвалась Цюцзюй.

– И ты еще будешь оправдываться, негодяйка, рабское отродье! – воскликнула Цзиньлянь. – Молчи у меня, смутьянка!

Побитая Цюцзюй удалилась на кухню.

Да,

Однажды, а было это в праздник Середины осени,[1565] Цзиньлянь уговорилась с Цзинцзи полюбоваться вечером луной. Они пировали, потом вместе с Чуньмэй играли в облавные шашки.

В тот вечер легли поздно и проспали не только рассвет, но и утренний чай. Это не осталось незамеченным. Цюцзюй поспешила в дальние покои, чтобы доложить Юэнян.

Юэнян в то время была занята утренним туалетом. И Цюцзюй, натолкнувшись у дверей на Сяоюй, отвела ее в сторону.

– Знаешь, а зятюшка-то опять у моей хозяйки ночевал, – поведала Цюцзюй. – До сих пор не встали. Я тебе в прошлый раз сказала, а меня потом избили. Теперь своими глазами видала. Истинную правду говорю. Пусть матушка Старшая пойдет и сама убедится.

– Опять ты глаза суешь куда не надо, рабское отродье! – отвечала Сяоюй. – Опять своей хозяйке могилу роешь? Матушка туалетом занята. Так вот сейчас и побежит!

– В чем дело? – спросила из спальни Юэнян.

Сяоюй на этот раз не могла скрыть прихода Цюцзюй.

– Матушка Пятая вас просит зайти, – обманула она хозяйку. – Цюцзюй прислала.

Юэнян причесалась и, едва ступая лотосами-ножками, направилась к покоям Цзиньлянь. Она появилась у дверей спальни так неожиданно, что, заметив ее, Чуньмэй стремглав бросилась докладывать. Цзиньлянь и Цзинцзи все еще нежились в постели. Напуганные приходом Юэнян, они не знали, как быть. Цзиньлянь тотчас же укрыла Цзинцзи парчовым одеялом, велела Чуньмэй поставить на кровать маленький столик и взялась нанизывать жемчужины.

Немного погодя в спальню вошла Юэнян.

– Что это, думаю, тебя до сих пор не видно, – проговорила она, и села. – Чем, думаю, занимается? Оказывается, жемчугом расшиваешь.

Юэнян взяла ободок и стала рассматривать.

– Какая прелесть! – похвалила она. – Посредине цветы сезама, по краям квадратные отверстия, а вокруг пчелы на хризантемах, так одну жемчужину за другой и подбираешь? А получились соединенные сердца. Какая работа! Может, и мне потом такой ободок сделаешь, а?

Убедившись в добром расположении Юэнян, Цзиньлянь немного пришла в себя. Сердце перестало тревожно стучать, и она распорядилась, чтобы Чуньмэй подала чай.

Юэнян выпила чаю и немного погодя пошла к себе.

– Как причешешься, приходи, – пригласила она Цзиньлянь.

– Хорошо, – отозвалась та и, проводив Юэнян, помогла Цзинцзи незаметно удалиться из спальни.

Чуньмэй и Цзиньлянь даже пот прошиб.

– Хозяйка никогда ко мне без дела не приходила, – говорила горничной Цзиньлянь. – Что же все-таки заставило ее придти да еще в такой ранний час, а?

– Наверняка не обошлось без негодяйки Цюцзюй, – заметила Чуньмэй.

Вскоре появилась Сяоюй.

– Что я вам скажу, начала она. – Приходит к нам Цюцзюй и заявляет: зятюшка, говорит, днюет и ночует у нашей хозяйки. Срезала я ее, а она стоит – ни с места. Тут меня матушка спрашивает, в чем, мол, дело. Я, конечно, утаила. Матушка Пятая, отвечаю, с вами поговорить хотела бы. Вот почему она к вам и приходила. Благородный не замечает промахи ничтожного. Все это верно. Только вы, матушка, помните. Остерегаться надо ее, рабского отродья.

Да, дорогой читатель! Хотя Юэнян и не удостоверилась в том, о чем распространялась Цюцзюй, но опасения на сей счет у нее были. Ведь Цзиньлянь была молода и привлекательна. Лишившись мужа, она со временем вполне могла сойти с пути праведного и предаться пороку. А там, глядишь, поползет молва и ославят люди. Не успели, мол, Симэнь Цина похоронить, а жены уж и творят невесть что – всякие приличия забыли. Выходит, и на будущее моего сына, рассуждала Юэнян, вроде бы набрасывается тень. Ведь то, что благоухает дома, на улице засмердит. И вот Юэнян по зову материнской любви запретила падчерице отлучаться из дому. Ей был отдан флигель за внутренними воротами, где до этого жила Ли Цзяоэр. Туда они и перебрались с Цзинцзи, который по очереди с приказчиком Фу ночевал в лавке. Когда же ему нужно было пойти на женскую половину дома за одеждой или лекарственными травами, его всякий раз сопровождал Дайань. На воротах и дверях всюду висели замки. Служанки и жены слуг без надобности за ворота не выпускались. Словом, строгие запреты, введенные Юэнян, воспрепятствовали любовникам Цзиньлянь и Цзинцзи встречаться так же открыто, как прежде.

Да,

Тому свидетельством стихи:

Больше месяца не встречались Цзиньлянь с Цзинцзи. Нестерпимо тяжело было Цзиньлянь коротать время одинокой в расписном тереме, холодным казалось ложе под расшитым пологом. Мало-помалу у нее пропала охота пудриться и румяниться, пить и есть. Она заметно осунулась и похудела. Все платья ей стали широки. Страдала она от «глаза», что у «дерева», от «сердца», что ниже «поля».[1567] Целыми днями ее клонило ко сну, а иногда, подперев ладонями щеки, она надолго погружалась в раздумья.

– Что с вами, матушка? – спросила ее как-то Чуньмэй. – Пошли бы хозяйку проведали, в дальних покоях посидели. Или по саду прогулялись, развеяли бы тоску. Разве так можно?! Сидите да вздыхаете день-деньской.

– Ты же знаешь, как мы были близки с зятюшкой! – отвечала Цзиньлянь. – Тому подтверждением романс на мотив «Опустился сокол»:[1568]

– Успокойтесь, матушка! – уговаривала ее Чуньмэй. – Даже небо будет падать – четыре великана поддержат.[1570] А ваша беда, матушка, поправима. Дело в том, что матушка Старшая со вчерашнего дня оставила двух монахинь. Нынче вечером проповеди собираются слушать, и ворота запрут рано. Я попробую проникнуть в переднюю половину дома. Скажу, мне, мол, на конюшню только зайти, подушку сеном набить, а сама в лавку к нему. Вы же ему записочку напишите, я передам. И позову его. Что вы на это скажете, матушка?

– Дорогая моя сестрица! – воскликнула Цзиньлянь. – Если ты окажешь такую милость, я никогда не забуду и щедро отблагодарю тебя. Как только оправлюсь, расшитые туфельки тебе сделаю.

– К чему вы так говорите, матушка! Мы ж люди свои. После кончины хозяина куда бы ни занесла вас судьба, я об одном мечтаю – быть всегда с вами, матушка.

– Спасибо тебе за верность.

С этими словами Цзиньлянь взяла осторожно кисть с ручкой из слоновой кости, не спеша стряхнула пыль с разрисованной цветами бумаги и, написав послание, тщательно запечатала его в конверт.

Под вечер, когда Цзиньлянь была у хозяйки, она сделала вид, будто ей нездоровится, и, словно высвободившаяся из кокона золотая цикада, воротилась к себе. Делать ей было нечего. Внутренние ворота по распоряжению Юэнян заперли рано. Служанки и жены слуг были отпущены, а сама хозяйка слушала проповеди буддийских монахинь. Тогда Цзиньлянь и попросила Чуньмэй отнести записку.

– Дорогая сестрица! – наказывала она горничной. – Пригласи его да поскорей. Вот и романс на мотив «Шестая госпожа из Хэ-си»[1571] в подтверждение:

– Матушка, погодите немного, – обратилась горничная. – Надо сперва негодяйку Цюцзюй подпоить да запереть на кухне, а потом уж идти. Я возьму корзинку и пойду в конюшню вроде за сеном для подушки, а сама позову его.

Чуньмэй наполнила два больших кубка вином и отправилась к Цюцзюй. Заперев служанку на кухне, горничная захватила с собой послание и вышла в сад.

Тому свидетельством романс на мотив «Опустился сокол»:

Чуньмэй пробралась в переднюю половину дома и, наполнив корзину сеном, направилась к закладной лавке. Приказчика Фу в лавке не оказалось – в тот вечер он ушел ночевать домой, и Чэнь Цзинцзи был один. Он только что развалился на кане, когда послышался стук в дверь.

– Кто там? – спросил Цзинцзи.

– Это я – родительница твоя в прошлой жизни, – отвечала Чуньмэй. – Я – дух, насылающий пять поветрий,[1572] что развеет любовную тоску.

Цзинцзи открыл дверь.

– А, это ты, барышня! – воскликнул он, узнав горничную, и лицо его засияло улыбкой, – Я один. Заходи и присаживайся.

Чуньмэй вошла в лавку.

– А где же слуги? – спросила она, заметив на столе горевшую свечу.

– Дайань с Пинъанем ночуют в лавке лекарственных трав. А я тут. Один-одинешенек ночи коротаю, от холода дрожу.

– Матушка моя поклон просила передать, – начала Чуньмэй. – Хорош, говорит, друг. Около дома промелькнет и даже к двери не приблизится. Небось, говорит, другую завел. Моя хозяюшка не нужна стала.

– Опомнись! Что ты говоришь! – оборвал ее Цзинцзи. – Да как я мог прийти, когда пошли сплетни, а хозяйка заперла окна и двери?

– Из-за вас у моей матушки все эти дни настроение плохое. Тоска ее изводит. Ни пить, ни есть не хочет. Все из рук валилось. Нынче хозяйка оставляла ее у себя проповеди послушать, так моя матушка немного погодя вернулась. Все о вас думает – совсем истосковалась. Велела вам записку передать, просила навестить ее без промедленья.

Цзинцзи взял у нее конверт и сразу заметил, как тщательно тот был запечатан. Когда он разорвал его, внутри оказался романс на мотив «Обвилася повилика».

Он гласил:

Прочитав романс, Цзинцзи в знак благодарности встал перед Чуньмэй на колени и сложил руки на груди.

– Безмерно я тронут! – воскликнул он. – Мне и невдомек, как она тоскует. Я даже не навестил ее. До чего я виноват перед твоей матушкой! Ступай, а я, как приберу, сразу приду.

Цзинцзи достал из шкафа белый шелковый платок, серебряные безделки – зубочистку и прочищалку для ушей и передал их горничной. Потом он усадил ее на кан, обнял и страстно поцеловал, будучи не в силах удержаться от радости.

Да,

Поиграв немного, Чуньмэй забрала корзину с сеном и пошла к себе, чтобы во всех подробностях доложить Цзиньлянь.

– Зятюшку я позвала, – говорила она. – Сейчас придет. До чего ж он обрадовался вашему посланию! Мне низкий поклон отвесил, платок и серебряные безделушки поднес.

– Выйди погляди, не идет ли, – перебила ее Цзиньлянь. – Да не покусала бы его собака.

– Я ее заперла.

А был тогда, надобно сказать, не то двенадцатый, не то тринадцатый день девятой луны,[1573] и месяц светил ярко.

Чэнь Цзинцзи завернул в лавку лекарственных трав, подозвал Пинъаня и велел ему переночевать в закладной, а сам проторенной дорожкой направился в сад, миновал калитку и, приблизившись к покоям Цзиньлянь, покачал, как было условленно, куст цветов. Чуньмэй уследила за колыханием куста и откликнулась покашливанием. Когда Цзинцзи распахнул дверь и вошел в спальню Цзиньлянь, о его приходе уже было доложено, и Цзиньлянь встретила его у двери с улыбкой на лице.

– А ты хорош! – говорила она. – Проходит мимо и не заглянет.

– Я хотел избежать пересудов, вот и не показывался, – пояснял Цзинцзи, – Вы, оказывается, скучали. Прошу прощения, что не навестил.

– Тому свидетельством, – отвечала Цзиньлянь, – романс на мотив «Обернулась четырежды»:

Они сели рядышком. Заперев калитку и поставив корзину с сеном, Чуньмэй накрыла стол и расположилась сбоку, чтобы угощать их вином. Заходили чарки. Цзинцзи льнул к красотке. Потом втроем играли в шашки. Когда вино распалило их страсть, прическа-туча у Цзиньлянь ослабла. Она завела обворожительные глаза и достала узелок с принадлежавшими Симэнь Цину снастями для любовных утех. В узелке лежали любострастный наконечник, сладкоголосая чаровница, серебряная подпруга и бирманский бубенчик. Вблизи свечи Цзиньлянь показала Цзинцзи, как их приспособить. Затем она, сняв все одежды, полулегла в глубокое «кресло хмельного старца».[1574] Цзинцзи, тоже совершенно обнаженный, расположился в кресле напротив, и они приступили к делу, сообразуясь с двумя дюжинами весенних картинок из альбома, лежавшего перед ними у свечи.[1575]

– Подтолкни-ка зятюшку сзади, – обратилась к горничной Цзиньлянь. – Боюсь, ему требуется пособить.

Чуньмэй не заставила себя долго ждать и принялась его сзади подталкивать. Причиндал Цзинцзи вонзился в лоно Цзиньлянь и начал сновать туда-сюда. Стало так прекрасно, что словами не передашь.

Но расскажем пока о Цюцзюй. Проспав до полуночи, она поднялась, чтобы сходить по малой нужде. Однако кухонная дверь оказалась запертой снаружи. Служанка просунула руку и вынула задвижку.

Полная луна ярко освещала дворик. Цюцзюй прокралась под окно хозяйкиной спальни, осторожно прорвала в оконной бумаге дырочку и заглянула вовнутрь. В спальне от зажженных свечей было светло. Три нагих фигуры, пьяные, предавались утехам. Двое расположились друг против друга в креслах, а Чуньмэй сзади толкала экипаж, и они сливались воедино.

Только поглядите:

Одна мужа честь опозорила, другая о своем положении скромной служанки забыла. Он дышал тяжело, учащенно, ревел, как бык под сенью ивы. Она щебетала нежно, как иволга, в цветах порхая. Одна любострастием в кресле себя ублажала. Другой нерушимые клятвы ей на ушко шептал. Одна вдовы покои тихие оборотила в вертеп неистовых утех. Другой со своей тещей буйной оргии ночь посвятил. Она в Симэневом искусстве зятя наставляла. Он, как Хань Шоу, брал краденые ароматы[1576], дабы любовнице-теще отдать всего себя.

Да,

Посмотрела их утехи Цюцзюй и про себя подумала: «А еще оправдываются, непорочных из себя строят. Вот уж сама своими собственными глазами видала. Завтра же матушке Старшей доложу. Неужели их опять будут оправдывать? Неужели опять скажут: язык, мол, распускаю?» И вдоволь наглядевшись, она пошла на кухню спать.

А те трое неистовствовали до третьей ночной стражи.

Чуньмэй поднялась еще затемно и направилась на кухню. Обнаружив отпертую дверь, она спросила Цюцзюй.

– И ты спрашиваешь! – удивилась служанка. – Мне терпенья не было, а ты дверь заперла. Кое-как задвижку вытащила.

– Вот негодяйка, рабское отродье! – заругалась Чуньмэй. – А на кухне в ведро сходить не могла, да?

– Не видала я тут никакого ведра.

Пока они ругались, настал рассвет, и Цзинцзи удалился восвояси.

Да,

– Из-за чего вы там на кухне расшумелись? – спросила горничную Цзиньлянь.

Чуньмэй рассказала, как Цюцзюй отперла ночью дверь. Гнев охватил Цзиньлянь, и она хотела было избить служанку, но та уже успела доложить обо всем увиденном Юэнян.

– Ах ты, разбойница! – обрушилась на служанку Юэнян. – Опять хозяйке могилу рыть, рабское твое отродье!? В прошлый раз явилась, нагородила, будто хозяйка твоя зятя Чэня приютила, будто он у нее днюет и ночует. Меня заставила пойти. А хозяйка как ни в чем не бывало в постели, сидит за столиком, жемчугом шьет. И никакого зятя. Он потом совсем с другого конца появился. Какую ты напраслину на свою хозяйку возводишь, рабское отродье! Ведь он взрослый человек, небось, не какая-нибудь сахарная фигурка, не щепка – его так просто не спрячешь, в щель не заткнешь. Вон какой детина – не хочешь да заметишь. Слухи ты распускаешь, а наружу выйдут, что тогда? Скажут, служанка у них хозяйке могилу роет. А кто краем уха услышит, судить будет. Симэнь Цин, мол, всех ублажал, а как умер, так между женами никакого порядку не стало, кто куда тянет. Так и на моего сына, чего доброго, подозрения падут.

Юэнян хотела избить служанку, но та с испугу бросилась наутек и больше уж не решалась ходить в дальние покои.

Цзиньлянь еще больше осмелела, когда узнала, как обошлась с ее служанкой Юэнян. По сему случаю они с Цзинцзи написали романс на мотив «Туфелек алый узор», в котором выразили свою радость:

О связи Цзиньлянь с Цзинцзи прослышала и его жена. Она наедине допросила мужа.

– И ты поверила этой злодейке, рабскому отродью?! – отвечал жене Цзинцзи. – Да я вчера в лавке ночевал. Подумай, мог я попасть в сад или нет? Потом, и ворота туда целые дни на запоре.

– Будет тебе языком-то болтать, арестант проклятый! – не унималась жена. – Если же будешь мотаться, как былинка на ветру, а до меня дойдут слухи и матушка станет мне выговаривать, тогда ты мне не нужен. Уходи от меня подобру-поздорову,

– Пересуды есть и будут, – продолжал Цзинцзи. – Но их не станет, когда откажешься их слушать. Я нисколько не удивлюсь, если эта негодяйка, рабское отродье, плохо кончит. Ведь ее наговорам не верит даже матушка.

– Хорошо, если б это были только наговоры.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.

ГЛАВА ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

У ЮЭНЯН ГРОМКО ВЗЫВАЕТ О ПОМОЩИ В ОБИТЕЛИ ЛАЗУРНЫХ ОБЛАКОВ

СУН СПРАВЕДЛИВЫЙ, ДВИЖИМЫЙ ЧУВСТВОМ ВЫСШЕГО ДОЛГА, ОСВОБОЖДАЕТ ВДОВУ ИЗ КРЕПОСТИ СВЕЖЕГО ВЕТРА

Так вот. Пригласила однажды Юэнян старшего брата и стала держать совет. Она решила исполнить обет, который дала умирающему Симэнь Цину, – совершить паломничество на вершину горы в области Тайань и помолиться божественной Матушке.[1578] У Старший посоветовал сестре припасти благовония и свечи, раскрашенные изображения божеств с конями на цветной бумаге и всяческую жертвенную снедь, а Дайаню с Лайанем, которые должны были сопровождать хозяйку, велел нанять лошадей.

Юэнян разместилась в теплом паланкине. Мэн Юйлоу, Пань Цзиньлянь, Сунь Сюээ и падчерице был дан наказ хорошенько присматривать за домом и вместе с кормилицей Жуи и служанками беречь сына Сяогэ.

– Пораньше запирайте внутренние ворота, – продолжала она, – и без надобности из дому не отлучайтесь. – Юэнян обернулась к Чэнь Цзинцзи: – А ты в женские покои не ходи. Вместе с приказчиком Фу у ворот сторожи. Я же к концу месяца вернусь.

Пятнадцатого утром Юэнян возожгла жертвенные деньги. Вечером она отвесила поклон перед дщицей покойного Симэня, за трапезным столом простилась с сестрами, передала ключи от дома и кладовых Сяоюй и сделала последние распоряжения.

На другой день рано, в пятую предутреннюю стражу, Юэнян двинулась в путь. Сопровождавшие ее брат и слуги ехали верхами. Домашние вышли проводить за ворота.

Стояла глубокая осень. Дни были короткие и холодные. За день паломники проходили по шестьдесят, а то и по семьдесят ли.