– Батюшка Хуа с Лайдином приглашение прислал, – вставил Дайань.

– Ты идти собираешься, брат? – продолжал Боцзюэ. – Я бы за тобой зашел.

– Завтра видно будет, – говорил Симэнь. – Ты лучше меня не жди, Я, может, попозже зайду поздравить.

Певицы удалились к хозяйкам. Вошли певцы во главе с Ли Мином. Симэнь продолжал дремать в кресле.

– Устал ты за эти дни, зятюшка, – говорил шурин У Старший. – Хватит. Нам пора.

Он встал, но Симэнь никак не хотел его отпускать. Разошлись, когда настала вторая ночная стража.

Симэнь первыми отпустил четырех певиц, отбывших в паланкинах, потом поднес по две больших чарки певцам и одарил их шестью цянями серебра. Перед их уходом он окликнул Ли Мина:

– Пятнадцатого я приглашаю господ Чжоу, Цзина и Хэ, так что приходите пораньше и четырех певиц зовите. Да не опоздайте смотрите!

Ли Мин отвесил земной поклон.

– А каких певиц вы намерены звать, батюшка? – спросил он.

– А ту от Фаня и Цинь Юйчжи, – говорил Симэнь. – Потом, помнишь, у батюшки Хэ пели две? Одну зовут Фэн Цзиньбао, а другую Люй Сайэр. Их позови.

– Есть! – отозвался Ли Мин и опять поклонился в ноги.

Симэнь направился в покои Юэнян.

– Госпоже Линь и супруге господина Цзина понравилось у нас! – говорила Симэню Юэнян. – Госпожа Цзин не раз благодарила меня на пиру. Без поддержки батюшки, говорит, мой муж не получил бы такого солидного поста. Мы, говорит, постоянно будем помнить оказанную милость. Скоро, говорит, муж выезжает в верховья реки Хуай, будет инспектировать перевозки хлеба. А госпожа Хэ, знаешь, подвыпила. Ей сестрица Шестая очень понравилась. Я ее в сад водила. Мы на гору взбирались видом полюбоваться. И певиц она щедро наградила.

Симэнь остался у Юэнян. Ей среди ночи приснился сон, который она рассказала ему, когда рассвело.

– Может, оттого что госпожа Линь была в ярко-красном бархатном платье, – говорила Юэнян, – мне приснилось, будто сестрица Ли достала из сундука точно такое платье и одела меня. Но сестрица Пань отняла у меня и надела на себя. Это меня вывело из терпения. Ты, говорю, шубу ее забрала, теперь платье отбираешь? Тогда она взяла да разорвала на себе платье. Я на нее закричала, началась ругань, и я проснулась. Оказалось, это был сон.

– Ну вот, ты и во сне-то из себя выходишь да ругаешься, – заметил Симэнь. – Не волнуйся! Я принесу тебе точно такое платье. Ведь о чем мечтаешь на яву, то и снится.

На другой день Симэнь встал с тяжелой головой. В управу ехать ему не хотелось. Он умылся, причесался и, одевшись, направился в кабинет, где сел подле горящей жаровни. Тем временем Юйсяо пошла к Жуи. Та отцедила ей полкувшинчика молока, и горничная принесла его хозяину, чтобы дать со снадобьем. Симэнь лежал на кровати. Ван Цзин массажировал ему ноги. Заметив Юйсяо, слуга вышел. Горничная дала хозяину снадобье, и тот протянул ей пару позолоченных шпилек и четыре серебряных кольца, наказав отнести жене Лайцзюэ. Такое поручение сразу напомнило горничной жену Лайвана. Стало быть, и с этой хозяин тем же занимается, подумала она, и, поспешно спрятав подарки в рукав, отправилась исполнять хозяйскую волю.

– Приняла, через день придет поклониться батюшке, – доложила она по возвращении и, забрав пустой кувшинчик, удалилась в покои Старшей хозяйки.

– Батюшка лекарство принял? – спросила ее Юэнян. – Что он там, во флигеле, делает?

– Мне ничего не сказали, – отозвалась горничная.

– Приготовь рисового отвару, – распорядилась хозяйка.

Время близилось к обеду, но Симэнь не появлялся.

Ван Цзин, надобно сказать, принес от своей сестры Ван Шестой пакет и потихоньку передал его Симэню с приглашением навестить сестру. Симэнь развернул бумажный пакет. В нем лежали прядь черных как смоль, умащенных до блеску волос и обтянутая разноцветной бархоткой подпруга единения сердец с двумя парчовыми лентами, которыми ее привязывали, приспособляя к самому основанию живого веника. И какой тонкой работы были эти безделки! В пакете лежал также расшитый узорами лиловый мешочек, на котором золотыми нитями была вышита пара уток-неразлучниц. В мешочке были тыквенные семечки. Обрадованный Симэнь долго любовался подаркам, потом положил мешочек на книжную полку, а подпругу спрятал в рукав. Он был погружен в задумчивость, когда, отдернув дверную занавеску, в кабинет неожиданно вошла У Юэнян.

– Что ты тут делаешь? Почему не идешь? – спрашивала она.

Симэнь лежал на кровати. Над ним склонился Ван Цзин, массажировавший ему ноги.

– Тебе рис приготовили, а ты не идешь, – продолжала Юэнян. – Скажи, что с тобой? Почему ты такой скучный?

– Я и сам не знаю почему, – отвечал Симэнь. – Только мне что-то не по себе. И в ногах ломота.

– Должно быть, весна действует. После лекарства тебе полегчает.

Юэнян пригласила его к себе и дала рисовой каши.

– В такие праздники веселиться полагается, – продолжала она. – Нынче Хуа Старший за городом рождение справляет. Ведь и тебя звал. Если к нему не хочешь, позвал бы хоть брата Ина.

– Его дома нет, – отвечал Симэнь. – Он у Хуа Старшего пирует. Вели приготовить вина и закусок. Я в лавку на фанарный базар поеду. С шурином Вторым посидим.

– Готовь коня, а я служанке велю собрать.

Симэнь наказал Дайаню седлать коня. Ван Цзин сопровождал разодетого по-праздничному хозяина. Они достигли Львиной улицы и очутились в праздничной толпе.

Только поглядите на эту площадь фонарей! Ржут кони, гремят экипажи. Ярко горят узорные фонари. Течет поток гуляющих, и нет ему конца. Шум и смех стоит необычайный.

Симэнь полюбовался празднеством, потом свернул на Львиную и спешился у лавки. Когда он вошел в нее, шурин У Второй и Бэнь Дичуань громкими возгласами приветствовали его. Шла оживленная торговля. Жена Лайчжао разожгла в кабинете жаровню и подала чаю. Немного погодя Юэнян прислала с Циньтуном и Лайанем два короба сладостей и закусок. В лавке оказалась привезенная с юга водка. Откупорили жбан и накрыли стол наверху. Симэнь расположился около жаровни и пригласил шурина и Бэня. Они пили вино и в окно любовались залитым светом фонарей базаром. Гуляющие двигались во все стороны нескончаемыми потоками. Кругом грудами лежали всевозможные товары. Пировали до обеда. Потом Симэнь наказал Ван Цзину предупредить Ван Шестую. И та в ожидании его прихода накрыла праздничный стол.

– Со стола ничего не уносите. Пусть шурин с Бэнем Четвертым перед сном закусят, – обращаясь к Лайчжао, распорядился Симэнь и велел Циньтуну отнести к Ван Шестой жбан вина, куда, вскочив на коня, отправился вскоре и сам.

Разряженная Ван Шестая вышла ему навстречу. Они прошли в гостиную, где хозяйка, грациозно склонившись, отвесила гостю четыре земных поклона.

– Благодарю за щедрые дары, – говорил Симэнь. – Я дважды посылал за тобой. Что же ты не пришла?

– Легко вам сказать, батюшка, – отозвалась Ван. – А на кого я дом оставлю? Потом, я сама не знаю отчего, у меня эти дни на душе было неспокойно. Ни есть, ни пить не хотелось. И дела из рук валились.

– Должно быть, о муже тоскуешь, – заметил Симэнь.

– Какое там о муже! – воскликнула она. – Вы ко мне совсем перестали заглядывать, батюшка. Бросили меня, как старую головную повязку. Чем, интересно, я вам не угодила, а? Или другую по сердцу нашли?

– Ну что ты! – заверял ее, улыбаясь, Симэнь. – Праздники, пиры, сама знаешь, некогда было.

– Гости, говорят, у вас вчера пировали, батюшка? – спросила Ван.

– Да, – подтвердил Симэнь. – Старшая в гостях была, вот и устраивала угощение.

– Кто ж да кто у вас пировал?

Симэнь стал перечислять одну за другой всех пировавших.

– На праздничный пир приглашаете только особ знатных, – заметила Ван. – Не нашей же сестре такую честь оказывать.

– Почему?! – возразил Симэнь. – Шестнадцатого для жен приказчиков пир устраиваем. Тогда, думаю, и ты придешь. Или у тебя опять предлог найдется?

– Если меня матушка такой чести удостоит, никак не посмею отказаться, – отвечала Ван. – К слову, в прошлый раз одна из горничных так обругала барышню Шэнь, что та на меня обиделась. Я, говорит, и идти-то не собиралась. Это ты, говорит, настояла, а меня там бранью осыпали. Поглядели бы, как она у меня тут плакала. Неловко мне перед ней стало. Спасибо вам с матушкой Старшей. Хорошо, вы послали ей тогда коробку с подарками и лян серебра, чем ее и успокоили. Не могла я себе представить, чтобы у ваших горничных было столько гонору. Ей полагалось бы знать, что и собаку не бьют, пока хозяина не спросят.

– Да, ей, взбалмошной, на язык лучше не попадайся, – вставил Симэнь. – Она другой раз и на меня уставится – не уступит. Ну, а раз тебя петь просят, надо спеть. Сама упрямится, а потом обижается.

– Э, нет! – не соглашалась Ван. – Она ее и прежде недолюбливала, а тут давай ей пальцем в лицо тыкать. До того обругала, что барышня вынуждена была уйти. А поглядели б на нее, какая она ко мне пришла! Слезы в три ручья, носом шмыгает. Пришлось у себя оставить. На утро отпустила.

Служанка внесла чай. Слуга Цзиньцай купил сладостей, свежей рыбы и легких закусок. Их готовила на кухне тетушка Фэн. Потом она вошла и отвесила земные поклоны Симэню.

– Что-то ты совсем нас забыла после кончины твоей хозяйки, – сказал Симэнь, награждая ее тремя или четырьмя цянями серебра.

– К кому она пойдет, если не стало хозяюшки! – вставила Ван. – Она теперь больше ко мне заходит посидеть.

Когда прибрали спальню, хозяйка пригласила туда Симэня.

– Вы обедали, батюшка? – спросила она.

– Утром рисового отвару поел, а сейчас с шурином сладостями полакомился. Вот и все.

Накрыли праздничный стол. Помимо вина на нем были расставлены отборные яства, фрукты и закуски. Хозяйка велела Ван Цзину откупорить бобовую водку. Ван Шестая и Симэнь сели рядышком и начали пировать.

– Батюшка, а подарки, которые я вам тайком послала, вы видели? – спросила она. – Эту прядь волос я вам с самого темени отстригла. И все своими руками делала. Наверно, довольны остались?

– Я очень благодарен тебе за такое ко мне расположение.

Они были полупьяны. Заметив, что в спальне никого больше нет, Симэнь достал из рукава оснастку и водрузил на черепашью плоть, а двумя парчовыми лентами обвязался сзади на поясе. На черепашью головку он еще приспособил любовный дар Цзиндуна.[1502] и принял с вином снадобье иноземного монаха. Ван Шестая начала игру рукой, и ухваченный его причиндал немедленно возбух и показал себя во всей красе, на нем вздулись все поперечные жилы и цветом он уподобился багровой печени, резко контрастируя с серебряной подпругой и белой шелковой перевязью[1503] Симэнь посадил женщину себе на колени, обнял ее и засадил свой предмет в ее срамную щель. Между делом они поили друг дружку вином из уст в уста, сплетались языками и Ван угощала Симэня орехами из собственных губ. Так они смеялись и резвились, пока не настало время зажигать огонь.

Тетушка Фэн подала им горячие пирожки со свининой и душистым луком. Они съели по два пирожка, и служанка унесла их. А хозяйка с гостем направилась к расположенному в нише натопленному кану. Отдернув узорный полог, они разделись и легли.

Зная, что Симэнь предпочитает предаваться любовным утехам при освещении, Ван Шестая перенесла светильник на стол поближе к ложу и заперла дверь. Потом, совершив омовение, она разделась и, обувшись в туфельки из ярко-красного шаньсийского шелка на белой шелковой подошве, юркнула под одеяло. Они слились, заключив друг друга в крепкие объятия, и прикорнули.

Симэнь прямо-таки сгорал от неуемной страсти. Воитель был готов к поединку, а причиной тому, надобно сказать, являлась жена тысяцкого Хэ. госпожа Лань, все время преследовавшая его в воображении. Его причиндал был крепок и тверд. Сперва он приказал Ван встать на четвереньки и, запустив своего воителя в чертову дыру, повел неутомимую охоту за цветком с заднего дворика. Он с силой раскачивал женщину, чья задница непрерывно издавала громкие звуки, и уже заправился туда две или три сотни раз.

– Мой милый, дорогой! – нескончаемым потоком звучал голос Ван, которая снизу оглаживала рукой сердцевину своей прорехи.

Однако Симэнь не был удовлетворен. Он привстал, накинул на себя короткую белую шелковую курточку и сел на одну из подушек. Женщина лежала лицом кверху. Он отыскал две ленты для бинтования ног и, привязав ими ее ноги к стойкам, стоящим по обе стороны кана, начал игру «золотой дракон расправляет лапы», введя свой причиндал в ее лоно. Вскоре тот возбух во всей красе и стал понемногу двигаться туда-сюда, сначала делая два шага вперед и шаг назад, затем проникая наполовину и, наконец, устремляясь в самую глубину.

Опасаясь, что ей будет холодно, Симэнь накинул на Ван красную шелковую кофту. Возбуждаемый винными парами, он еще ближе пододвинул светильник и, свесив голову, стал наблюдать за движениями своего члена, то высовывавшего головку, то по корень утопавшего в глубинах, – и так сотни раз. Какими только ласкательными эпитетами не осыпала его своим нежным и дрожащим голоском Ван Шестая. Симэнь не унимался. Он достал белую мазь, нанес ее на черепашью головку и вновь направил ту в потаенную щель. Ван ощущала нестерпимый зуд и просила проникнуть в нее как можно глубже. Любовники энергично двигались навстречу друг другу. Симэнь нарочно медлил и забавы ради то смачивал головку у самого устья, то похлопывал по сердцевине цветка, не углубляясь внутрь. У перевозбужденной женщины постоянно текла любострастная влага, похожая на слюну лягушки. Ходившее ходуном женское лоно вызывало бурные чувства. При свете лампы Симэнь наблюдал две белоснежные ножки в красных туфельках, высоко воздетые и привязанные. Он отступал – она мчалась за ним, он рвался вперед – она наносила ответный удар. Общее возбуждение не имело границ.

– Значит, тосковала, говоришь, по мне, потаскушка, да? – спрашивал Симэнь.

– А как же не тосковать по тебе, мой милый! Об одном мечтаю: будь всегда таким крепким и никогда не увядай, как вечно зеленые сосна и кипарис. Одного боюсь: поиграешь с рабою, потом охладеешь да бросишь. Я тогда умру от тоски. И горем будет не с кем поделиться. И никто не узнает. Ведь и моему рогоносцу не откроешься, как вернется. Впрочем, он там делами занят, у него деньги. Небось, другую давно завел. Не до меня ему.

– Дитя мое! – говорил Симэнь. – Если ты хочешь навсегда быть моею, я ему другую сосватаю, как только случай подвернется.

– Как он приедет, так ты ему и сосватай, мой милый, – подхватила Ван. – А меня либо тут оставь, либо к себе в дом возьми. Как пожелаешь. Мое грошовое тело тебе отдаю. На, бери и делай со мной, что хочешь. Я во всем покорна твоей воле.

– Хорошо.

Так говорили они и делили услады столько времени, сколько заняли бы два обеда. Наконец, Симэнь излил семя и отвязал женщине ноги, после чего, юркнув под одеяло с помутненным от испитого взором, они обнявшись и проспали до третьей ночной стражи.

Симэнь встал, оделся и привел себя в порядок. Ван Шестая отперла дверь и позвала служанку, наказав ей собрать стол и подогреть вина. Они опять сели за стол, на котором стояли отборные яства. Симэнь выпил больше десятка чарок и снова захмелел. Подали чай. Он прополоскал им рот, достал из рукава записку и протянул ее Ван Шестой.

– Вот подашь приказчику Ганю, – говорил он. – Он тебе все наряды покажет. Выбери, что тебе по душе придется.

Счастливая Ван поблагодарила Симэня и проводила его к воротам. Ван Цзин нес фонарь, а Дайань с Циньтуном подвели хозяину коня. Ван оставалась у ворот, пока Симэнь не сел на коня. На нем были подбитая овчиной лиловая куртка наездника и шарф.

Шла третья ночная стража. Сквозь хмурые тучи едва-едва проглядывала тусклая луна. Полная тишина царила на улицах, пусто, ни единой живой души не было на перекрестках. Только нет-нет да послышатся удары колотушки или команда ночной стражи вдалеке. Симэнь же продолжал свой путь верхом. Как только он достиг Каменного моста на западной стороне, ему показалась черная тень.[1504] Она вынырнула из-под моста и бросилась прямо на Симэня. Испуганный конь шарахнулся было в сторону, но седок, сам дрожа со страху, хлестнул его под пьяную руку кнутом. Конь тряхнул гривой и, как ни старались Дайань с Циньтуном удержать его за кольца удил, все-таки вырвался и поскакал во весь опор.

Ван Цзин с фонарем остался далеко позади. Конь несся, пока не достиг ворот дома. Симэнь спешился, но едва стоял на ногах. Слуги проводили его в ближайшие покои к Пань Цзиньлянь.

Уж лучше б было ему туда не появляться, а коли пришел, то

Цзиньлянь, надобно сказать, еще не спала. Вернувшись из дальних покоев, она одетой легла на кан и стала поджидать Симэня. Едва заслышав его шаги, она тотчас же вскочила и, подбежав к нему, помогла раздеться. Он был сильно пьян, но она не решалась его расспрашивать. Симэнь опустил руки ей на плечи и обнял.

– Твой милый выпил лишнего, потаскушка ты моя, – бормотал он. – Разбери-ка постель, я лягу.

Цзиньлянь помогла ему забраться на кан. Едва приклонив голову, Симэнь громко захрапел, и ничто не могло бы его разбудить.

Немного погодя Цзиньлянь разделась и тоже юркнула под одеяло. Она попробовала расшевелить Симэня, медленно действуя руками, но его обмякший, словно вата, причиндал, не подавал ни малейших признаков жизни. Ерзавшей Цзиньлянь оставалось только гадать, где его так вымотали. Пламень страсти охватывал все ее существо. Терзаемая сладострастным желанием, она продолжала непрерывно работать и руками, и ртом, пытаясь его возбудить, но он так и не поднялся. Тщетность усилий окончательно вывела ее из терпения.

– Ну куда же ты убрал снадобье монаха? – спрашивала она, толкая Симэня до тех пор, пока тот не проснулся.

– Ну, чего тебе нужно, потаскушка негодная? – ворчал полусонный Симэнь. – Поиграть со своим любимым захотела, да? Мне сегодня лень пошевелиться. А пилюли у меня в рукаве в коробочке лежат. Сама достань. Удастся поднять его – твое счастье.

Цзиньлянь нащупала золотую коробочку. В ней оказалось всего четыре пилюли. Одну она приняла с вином сама, а три остальных – одной ей показалось мало – сунула в рот Симэню, чего ни в коем случае нельзя было делать.[1505] И он, пьяный, ничего не соображая, с закрытыми глазами, запил их вином, которое она поднесла. Однако стоило ему пропустить чашку горячего чаю, как пилюли возымели действие. Цзиньлянь тотчас же приспособила ему на корень белую шелковую ленту. Воитель был готов к сражению, его одинокий глаз выпучился, волосы на бороде стали торчком. Однако Симэнь продолжал спать. Тогда Цзиньлянь сама повела наступление: оседлала спящего, достала мазь и, сунув ее в конский глаз, отправила боевого коня в лоно, всячески к нему прижимаясь и притираясь. Когда тот проник в заросшую густой растительностью пещеру, Цзиньлянь почувствовала, как все тело немеет от наслаждения и, опершись руками, стала то подниматься, то опускаться над неподвижным Симэнем, отчего его взбудораженный причиндал раз двести был погружен до самого основания. Вначале он двигался со скрипом, но затем, когда его оросила любострастная влага, выпущенная женщиной, стал скользить безостановочно.

Симэнь Цин позволял вволю забавляться сим предметом, сам же не обращал на эту возню никакого внимания. Цзиньлянь, будучи не в силах бороться с нахлынувшими чувствами, приблизила свой язык ко рту любовника и, обеими руками обхватив его шею и плотно прижавшись, стала ерзать и тереться об него всем своим телом. Черенок веника Симэнь Цина вошел в прореху до самого основания, так, что снаружи осталась лишь пара ядер. Цзиньлянь щупала их рукой и получала неизъяснимое наслаждение. Она непрерывно вытирала свою любострастную влагу, которая текла столь обильно, что до начала третьей ночной стражи пришлось сменить пять полотенец.

Цзиньлянь успела кончить дважды, а у Симэня семя так и не извергалось. Черепашья головка все более набухала, цветом уподобляясь багровой печени. Все поперечные жилы выступили наружу, причиндал словно был обожжен огнем. Тесно затянутый он непомерно разбухал, и, хотя Симэнь велел женщине снять ленту с его основания, тот продолжал расти и пухнуть. Тогда Цзиньлянь было велено взять его в рот и высосать. Она взобралась на распластанного Симэня и стала своими алыми губками заглатывать черепашью головку, заботясь только о непрерывном движении туда и сюда. Такое раскачивание длилось столь долго, что можно было бы успеть пообедать, но наконец семя все же брызнуло из этой дудки, как ртуть,[1506] прорвавшая капсулу. Цзиньлянь не успевала ловить ее ртом и лишь смотрела, как она течет.

Вначале это была сперма, затем она кончилась и следом за ней выступила кровавая жидкость. Не получив никакой помощи, Симэнь потерял сознание. Он лежал, разметав в стороны четыре конечности. Растерявшаяся Цзиньлянь торопливо сунула ему в рот красный финик.[1507] Семя иссякло, но за ним последовали кровавые истечения. Кончились и они, после чего, испустив хладный дух, Симэнь долго лежал, как мертвый.

– Дорогой мой! – обнимая его, звала Цзиньлянь, когда он начал приходить в себя. – Что с тобой, как ты себя чувствуешь?

Когда у Симэня наступило, наконец, короткое просветление, он проговорил:

– Что такое со мной?! Голова кружится и в глазах темно.

– А зачем ты сегодня столько раз спускал?

О трех пилюлях Цзиньлянь умолчала.

Да, читатель, есть предел человеческим силам, но не знает удовлетворения ненасытная плоть. И добавлю: сочтены дни того, кто погряз в распутстве. А Симэнь Цин был одержим плотскими наслаждениями. Забыл он о той истине, что выгорит масло – и угаснет светильник, истощатся жизненные соки – и умрет человек. Ведь красотка никогда до добра не доводит. Она засасывает, как омут, и приуготовляет преждевременный конец.

Верно сказано в старинных афоризмах:

Она – Индры могучий страх в чарующем обличье, демонов владыка Мара, изваянный из нежного нефрита; волк хищный иль шакал, наряженный в шелка. Под расшитым пологом она лобное место скрывает, слоновой кости кровать ее – тюремный каземат. Ее брови, ивы листки, острее кинжала; глаза ее, звезды, как стрелы разят; алые губы ее страшнее меча. Прекрасные уста точат благоуханье, но змеи и скорпиона яд сердце ее таит. Беды не миновать тому, кто с ней сойдется, исчезнет он, как песчинка в морской пучине, словно снега горсть, опущенная в кипяток. Были могучи некогда царства Цинь и Чу, Юэ и У, но даже и их она на гибель обрекла[1508]. О, если б знали, сколь коварны эти чары! Всех перегубят, но спасеньем никто не озабочен.

Тем и кончился тот вечер. А утром на другой день Симэнь встал, только хотел причесаться, но тут голова у него закружилась, и он повалился ничком. Хорошо, к нему вовремя поспела Чуньмэй, а то бы головой ударился и все лицо разбил. Поддерживая хозяина обеими руками, она кое-как усадила его в кресло. Пришел он в себя не сразу.

– Ослаб ты, должно быть, – говорила взволнованная Цзиньлянь. – Посиди! Да никуда уж не ходи. Может, дать чего поесть? – Она обернулась к Цюцзюй. – Ступай рисового отвару батюшке принеси.

Цюцзюй пошла на кухню в дальние покои.

– Рисовый отвар готов? – спросила она Сюээ. – Дело-то какое приключилось! Только батюшка встал, и тут же с ним обморок случился. За отваром прислали.

Тут служанку окликнула услыхавшая их разговор Юэнян. Хозяйка стала расспрашивать, что случилось, и Цюцзюй рассказала ей, как хозяин стал было причесываться и потерял сознание. Не услышь этого Юэнян, все бы шло своим чередом, а тут у нее чуть душа с телом не рассталась, невесть что рисовалось ей в воображении.

– Быстрее готовь отвар! – наказала она Сюээ, а сама бросилась в спальню Цзиньлянь.

Симэнь сидел в кресле.

– Отчего у тебя обморок? – спрашивала она.

– А я откуда знаю, – отвечал Симэнь. – Вот только что очнулся.

– Хорошо еще, мы с Чуньмэй вовремя поддержали, – вставила Цзиньлянь. – А то бы здорово себя разукрасил. Вон какой дядя!

– Небось, поздно вчера заявился, – говорила Юэнян. – Лишнего выпил, голова и отяжелела.

– Поздно явился, а где пировал, не знаю, – подтвердила Цзиньлянь.

– Они вчера с моим братом в лавке пировали, – объяснила Юэнян.

Немного погодя рисовый отвар был готов, и Сюээ велела Цюцзюй отнести его хозяину.

Симэнь съел половину и отставил чашку.

– Ну, как себя чувствуешь? – спросила Юэнян.

– Да ничего, – отвечал он. – Сильно ослаб, двигаться не могу.

– Ты уж в управу-то не ходи.

– Не пойду, – отвечал он. – Посижу немного, потом надо будет зятюшку попросить, чтобы приглашения написал. Нужно будет пятнадцатого угостить Чжоу Наньсюаня, Цзин Наньцзяна и Хэ Юншоу. А то жен приглашали…

– А лекарство еще не принимал? – спросила Юэнян. – Надо за молоком сходить. Переутомился ты за эти дни. Одни хлопоты чего стоят. – Юэнян обернулась к Чуньмэй. – Ступай к Жуи. Попроси, чтобы молока отцедила.

Чуньмэй принесла полную чашку молока. Симэнь принял лекарство, встал и направился в переднюю, к зятю. Его поддерживала Чуньмэй. Только они дошли до садовой калитки, как у Симэня опять потемнело в глазах. Он зашатался и, будучи не в состоянии удержаться на ногах, стал падать, но его удержала Чуньмэй.

– Отдохни-ка ты день-другой, вот что я тебе посоветую, говорила Юэнян. – А с приглашениями обожди. Не до пиров! Полежи пару деньков. И никуда не выходи. Тебе, может, чем полакомиться хочется? А то я горничным велю. Сейчас же приготовят.

– Ничего мне не хочется.

Юэнян воротилась в спальню Цзиньлянь, чтобы еще раз расспросить ее.

– Он вчера пьяный вернулся? – спрашивала она. – Может, еще с тобой добавил? Или с тобой чем занимался?

Цзиньлянь готова была в три глотки отрицать все, в чем ее подозревала Юэнян.

– Подумайте, что вы говорите, сестра! – возмущалась она. – Он воротился совсем поздно и такой пьяный, что на мой поклон внимания не обратил, а вы еще спрашиваете, подносила ли я ему вина. Он, правда, просил, только я ему не вина подала, а чаю. Нет, говорю, у меня никакого вина, и спать уложила. А насчет намека, так я с ним ничего не имею с того разу, когда вы меня оговорили, сестра. С меня и так сраму хватит! Может, он где-нибудь на стороне оскоромился, этого уж я не знаю. Но только не дома. И меня, пожалуйста избавьте. Я тут вот нисколечко не виновата.

Юэнян, сидевшая рядом с Юйлоу, велела позвать Дайаня и Циньтуна. Когда оба слуги предстали перед ней, она учинила им настоящий допрос.

– Где вчера пировал батюшка? – допытывалась хозяйка. – Говорите сущую правду. А то, случись недоброе, вам, арестантские отродья, за все быть в ответе.

– Батюшка в лавке с дядей У пировали, – нехотя говорил Дайань. – Больше нигде не были.

Позвали шурина У Второго.

– Зятюшка с нами совсем немного выпил, – заявил шурин. – И скоро куда-то отбыл.

У Юэнян пришла в ярость и, дождавшись ухода брата, обрушилась с руганью на Дайаня и Циньтуна. Она уже собиралась отдать распоряжение бить слуг, когда те с перепугу открыли рты.

– Батюшка вчера у жены Хань Даого выпивали.

Тут-то и подала голос Пань Цзиньлянь.

– Слышите, сестра? – крикнула она. – А меня еще обвиняли. Выходит, невинного на плаху веди, а преступник стой да посмеивайся, да? Как у дерева кора, так у человека имя. А вы со мной так говорили, сестра, будто я день-деньской только об этом самом и мечтаю. Допросите-ка лучше этих арестантов. В прошлый раз, когда вы у жены тысяцкого Хэ пировали, он тоже поздно явился. Где он тогда пропадал? Кому новогодние поклоны ночью отбивал, а?

Из опасения, как бы Циньтун не выдал всех тайн, Дайань не выдержал и рассказал о связи хозяина с госпожою Линь. Тут только Юэнян поняла, в чем дело.

– Вот, оказывается, почему он велел ее пригласить! – воскликнула она. – Да не придет, говорю, она. Мы же с ней ни разу не встречались. А они, выходит, отлично друг дружку знали. Она меня еще тогда удивила. При таких, думаю себе, годах, а брови подводит, виски подкрашивает – разрисовалась вся. И пудры в два слоя наляпала. Как есть распутная баба!

– Где это видано?! – возмущалась Юйлоу, – у нее сын женатый, а она такими делами занимается. Уж если невтерпеж, вышла бы замуж.

– Нет у нее, старой шлюхи, ни стыда ни совести, вот она и вытворяет! – поддержала Цзиньлянь.

– Я так думала, что она не придет, – продолжала Юэнян. – Нет, извольте, припожаловала.

– Вот, сестра, наконец-то и у вас глаза открылись, – говорила Цзиньлянь. – А вы меня ругали, когда я на жену Хань Даого, потаскуху, набросилась. Все они – шлюхи и одного покроя. Сами ублюдки, ублюдков и плодят. Вот они тут воду и мутят.

– Как ты можешь мать Вана Третьего обзывать шлюхой? – спрашивала ее Юэнян. – Она мне сказала, что ты у них девочкой служила.[1509]

Не услышь этого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут у нее побагровело не только лицо до самых ушей, но и шея.

– Чего городит эта шлюха проклятая! – заругалась она. – Когда это я у них служила?! Тетка моя, верно, жила с ними по соседству, а у них был сад. Девочкой я гостила у тетки, и мы играли у них в саду. А то я у них служила, скажите, пожалуйста! Да я ее и знать не знаю, шлюху лупоглазую!

– Ну и язык же у тебя! – урезонила ее Юэнян. – Я сказала, что мне передали, а ты ругаешься.