В гостиной прямо напротив нее перед дщицей усопшей хозяйки было расставлено множество жертв. Рядом с печеньями, украшенными изображениями львов, восьми бессмертных и пяти старцев[1485] лежали свежие отборные плоды: апельсины, яблоки и хуэйчжоуские груши, а также паровые пирожки с фруктовой начинкой и сладости, жареные баранки и пряники. Из курильниц струился фимиам, горели ароматные свечи. На отороченном золоченой бумагой жертвенном столе стояла неугасимая лампада. Сбоку висел портрет почившей. Она была в ярко-красной расшитой золотом накидке, из под которой виднелись парчовая юбка и узорная кофта. Старая Пань поклонилась перед убранной жемчугом дщицей.

– Ты вознеслась на Небо, сестрица, и там обрела спасение, – проговорила она и, усевшись на кан, обратилась к Жуи и Инчунь. – Довольна ваша матушка. Вон как заботится о ней хозяин, какие щедрые жертвы приносит. Да, счастливая она!

– Позавчера сотый день правили, – объяснила Жуи. – Ведь и вас, бабушка, приглашали. Что ж вы не пришли? Тетушка Хуа Старшая за городом живет и то пожаловала. И госпожа У Старшая приходила. Двенадцать монахов панихиду служили. Какое было торжество! Душу усопшей провожали по воде и через огонь. Только под вечер разошлись.

– Время-то, дочки, теперь праздничное! Малыша дома одного не оставить, а присмотреть некому. Вот и пришлось домовничать. А что, вы мне скажите, с золовушкой Ян? Что-то я ее не вижу.

– Да вы разве не слыхали, бабушка? – удивилась Жуи. – Тетушка Ян скончалась. До нового года еще. Матушки на Северную окраину хоронить ездили.

– Как прискорбно! – воскликнула Пань. – Она постарше меня была. Не знала, что она, матушка, от нас ушла. Так вот почему ее и нет сегодня.

– Бабушка! – после разговора о золовке Ян, обратилась Жуи. – Сладкого винца чарочку пропустите, а? – И кормилица наказала Инчунь. – Неси прямо на кан. Бабушку угостим.

Вскоре горничная подала вина и закусок. Во время трапезы Пань опять вспомнила Ли Пинъэр.

– Вот была человек, ваша матушка! – говорила она. – Милосердная и справедливая. А сколько душевной теплоты к людям! Приду бывало, так она не знает, как и принять старуху, чем угостить. А откажешься – обижается. Сядет бывало рядом со мной, целую ночь напролет разговоры ведет. А домой начнешь собираться, так она гостинцев завернет. Ни за что с пустыми руками не отпустит. Признаться, дочки мои, вот и эту накидку мне ваша матушка, покойница, подарила. А своя, родная дочь – хуже лиходейки. Иголки ломаной не выпросишь. Право слово, как перед богом говорю. И пусть он отымет у меня глаза на этом самом месте, ежели я лгу. Не будь у меня маковой росинки во рту, она все равно гроша матери не даст. А когда матушка ваша бывало даст чего, так она отругает: где, мол, у тебя глаза, бесстыжая, как ты на чужое заришься. Вот и нынче из-за паланкина ругань подняла. А ведь все деньги в ее руках. Чтобы заплатить за старуху, так нет. Стиснула зубы и ни в какую. Твердит: нет у меня серебра и все тут. Тогда не выдержала матушка из западного флигеля, дала цянь серебра и отпустила носильщиков. А как она на меня набросилась потом, у себя в покоях! Если, кричала, есть деньги на паланкин, нанимай, а нет, нечего и показываться. Больше я к вам ходить не буду. А то опять на нее нарвешься. Ну да пусть живет, как знает. Есть на свете злые люди, но таких, как моя непутевая, вряд ли найдешь. Вот попомните старуху, дочки. Меня тогда на свете не будет, но если она не прислушается к советам, не знаю, что ее ждет впереди. А ведь как сейчас помню: семь годков тебе вышло, когда отца твоего не стало. Как я берегла тебя! С малых лет рукоделью научила, потом к сюцаю Юю повела. Там ты с девочками грамоте обучалась. Как я старалась свивала тебя, чтобы была ты стройная и красивая. Родилась ты умной и смышленой. А теперь вон до чего дошла. На мать с криками и попреками. Ласково не взглянешь.

– Значит, матушка Пятая в школу ходила? – переспросила Жуи. – Так вот она откуда та грамоту знает.

– Семи лет она у меня в девичью школу была отдана, – подтвердила Пань. – Три года училась. Все прописи прошла. В стихах и песнях она тебе любое слово разберет.

Тем временем в саду скрипнула калитка.

– Кто-то идет, – сказала Жуи и обернулась к Сючунь. – Ступай взгляни.

– Сестрица Чуньмэй идет, – сказала вернувшаяся Сючунь.

– Будьте осторожней, бабушка! – взяв за руку старую Пань, предупредила Жуи.

– Знаю, – отвечала та. – Она с моей лиходейкой в одну ногу шагает.

Вошла Чуньмэй. Ее прическу-тучу, украшенную перьями зимородка и цветами, стягивал осыпанный жемчугом позолоченный по краю ободок. На ней были соболья горжетка, голубая шелковая кофта с застежкой и из желтого узорного шелка юбка. В ушах красовались золотые серьги-фонарики.

– А вы еще не спите, бабушка? – спросила она старую Пань, сидевшую в компании горничных и кормилицы. – Я вас зашла проведать.

Жуи предложила ей сесть, и Чуньмэй, приподняв подол, расселась на кане. Рядышком с ней разместилась Инчунь, по правую руку на краю кана – Жуи. Старая Пань сидела посреди кана.

– А твой батюшка с матушкой легли? – спросила Пань.

– Только что из-за стола, – отвечала Чуньмэй. – Я их спать уложила, а сама к вам. У меня для вас, бабушка, кувшин вина и разные закуски приготовлены. – Чуньмэй обернулась к Сючунь. – Ступай скажи Цюцзюй. Она принесет. Я там припасла.

Сючунь удалилась, а немного погодя появилась Цюцзюй с коробом закусок. Сючунь несла оловянный кувшин чжэцзянского вина.

– Ступай к себе, – наказала Чуньмэй служанке Цюцзюй. – Если меня позовут, скажешь.

Цюцзюй, надувшись, пошла восвояси. На кане появилось вино, а к нему обильная снедь: жареная утка, окорок, копченый гусь, соленая и маринованная рыба, орехи, всевозможные острые приправы, медовое печенье и деликатесы моря. Сючунь заперла калитку и, вернувшись, встала около кана. Подали подогретое вино. Первую чарку Чуньмэй поднесла бабушке Пань, вторую – Жуи и третью – Инчунь. Сючунь сидела у кана сбоку. Во время пира Чуньмэй старательно ухаживала за бабушкой Пань, подкладывая ей в тарелку закуски.

– Вот, бабушка, это нетронутая закуска, говорила она. – Откушайте.

– Я ем, дочка моя, ем, – говорила Пань. – Вот так бы матушка твоя меня принимала. Есть у тебя, дочка, жалость и любовь к одиноким и старым. За это будет тебе в грядущем счастье, чего не скажешь о моей лиходейке. Нет у нее ни сердца, на чувства долга. Сколько раз я уговаривала ее образумиться, но она так набрасывалась, что меня дрожь пробирала. Вот и нынче. Ты сама была свидетельницей, дочка. Я ведь пришла в надежде, что она хоть объедками какими накормит, а что я получила!?

– Не говорите так, бабушка, – заявила Чуньмэй. – Вам, бабушка, известно одно, но неведомо другое. Матушке моей за свое положение бороться приходится. Не может она мириться, чтобы ее другие себе подчинили. Не равняйте вы ее с покойной матушкой Шестой. Та богатая была, большие деньги имела, а у моей матушки ни гроша за душой. Вы вот говорите: она, мол, не дает. Кто-кто, а я-то лучше знаю. Да, верно, батюшка немалые суммы у моей матушки в покоях держит. Только она на них никогда не позарится. Когда же ей понадобится украшения какие купить или наряды, она открыто и честно у батюшки спросит. Никогда украдкой не возьмет. Возьмешь, говорит, а потом что скажешь, как на людях покажешься. Нет у нее денег, и зря вы, бабушка, на нее обижаетесь. Я не собираюсь за нее заступаться, но если судить, то судить по справедливости.

– Да, напрасно вы обиделись на матушку Пятую, – поддержала ее Жуи. – Как говорится, дитя родное – своя кость и плоть. Будь у матушки Пятой деньги, кого бы она одарила, как не мать родную. Угоди, говорят, матери, и зардеет она от радости, точно персик в цвету. А вас не станет, бабушка, тогда матушка Пятая, как и мы, сироты, лишится самого близкого и родного человека.

– Я, дочки, одним днем живу, на будущее не загадываю, – отвечала старуха. – Не сегодня, так завтра смерть подступит. И на дочь свою я не в обиде.

Заметив, как под действием вина расчувствовалась старая Пань, Чуньмэй крикнула Инчунь.

– Подай-ка кости, сестрица, – наказала она. – Давайте сыграем «кто больше наберет», а?

Служанка подала шкатулку с сорока костями. Сперва Чуньмэй играла с Жуи, потом с Инчунь. Каждой пришлось осушить по штрафной. Так, чарка за чаркой, они захмелели, и на их лицах заалели персика цветы. Когда оловянный кувшин был пуст, Инчунь принесла полкувшина вина феи Магу. Выпили и его. Время близилось ко второй ночной страже. Опьяневшую Пань от дремоты качало из стороны в сторону. Тут они и разошлись.

Чуньмэй направилась к себе. Она открыла калитку и, пройдя через внутренний дворик, заметила в гостиной служанку Цюцзюй. Та забралась на скамейку и в щелку подглядывала в комнату рядом, где предавались утехам Симэнь и Цзиньлянь. Цюцзюй была целиком поглощена подслушиванием того, что они шептали друг другу, когда к ней подскочила Чуньмэй.

– Ты чего тут подслушиваешь, арестантка проклятая, а?! – закричала Чуньмэй и наградила служанку звонкой затрещиной. – Убить тебя мало, негодяйка.

– Чего подслушиваю? Задремала я, – тараща глаза, проговорила Цюцзюй. – Чего ты пристаешь!

Их услыхала Цзиньлянь.

– С кем ты там? – спросила она Чуньмэй.

– Я одна, – отвечала Чуньмэй. – Велю вон ей калитку запереть, а она ни с места.

Так Чуньмэй не выдала Цюцзюй, и та, протирая глаза, пошла запирать калитку. Чуньмэй же забралась на кан, сняла головные украшения и легла спать, но не о том пойдет речь.

Да,

Тем и кончился этот день, а на другой день по случаю рождения Цзиньлянь прибыли жены приказчиков Фу, Ганя и Бэнь Дичуаня, жена Цуй Бэня – Дуань Старшая, жена У Шуньчэня – Чжэн Третья и жена У Второго. Симэнь же вместе с шурином У Старшим и Ин Боцзюэ, одетые в парадные платья, гордо подняв головы, вскочили на коней и, окриками разгоняя зевак, отбыли на пир к тысяцкому Хэ.

На пиру собралось множество чиновных гостей, которых услаждали четыре певицы и группа забавников. Среди приглашенных был и столичный воевода Чжоу. Пир продолжался до вечера. Симэнь, вернувшись, направился в передние покои, где провел ночь с Жуи.

Десятого женам чиновников были разосланы приглашения на пир по случаю праздника фонарей.

– На пир двенадцатого числа надо бы пригласить свояченицу Мэн Старшую и из-за города мою старшую сестру, – обратилась Юэнян к Симэню. – А то потом узнают, обидятся, что не позвали.

– Ты бы раньше сказала, – заметил Симэнь и велел Чэнь Цзинцзи написать еще два приглашения, а Циньтуну отнести их.

Подозрительная Цзиньлянь, услыхав их разговор, пошла к себе и настояла, чтобы мать собиралась домой.

– Что это вы так торопитесь, бабушка? – спрашивала ее Юэнян. – Погостили бы у нас.

– Праздники, сестрица, а дома ребенка не на кого оставить, – пояснила Цзиньлянь. – Ей лучше домой пойти.

Тогда Юэнян сейчас же преподнесла старухе две коробки сладостей и гостинцев к чаю, а помимо того дала цянь серебра на паланкин. После угощения Юэнян вышла проводить старую Пань.

– На праздничный пир она только богатых родственниц приглашает, – обращаясь к Ли Цзяоэр, говорила Цзиньлянь. – А мою старуху поскорее бы выпроводить, чтобы глаза не мозолила. Чего ей тут делать! Гостьей не назовешь – одета бедно, на кухарку тоже вроде не похожа. Только раздражение вызывать …

Симэнь отправил Дайаня с четырьмя приглашениями. Одно было адресовано госпоже Линь, другое – госпоже Хуан, супруге Вана Третьего. Одно приглашение слуга передал в заведение певицам Ли Гуйцзе, У Иньэр, Чжэн Айюэ и Хун Четвертой, а последнее – певцам Ли Мину, У Хуэю и Чжэн Фэну.

В тот же день из Восточной столицы неожиданно воротил Бэнь Дичуань. После того как умылся, причесался и переоделся, он поспешил к Симэню. Отвесив земные поклоны, вручил хозяину ответ от начальнику императорского эскорта Ся.

– Чего ты там до сих пор делал? – спросил его Симэнь.

Бэнь Дичуань рассказал, как он подхватил в столице кашель и простуду.

– До второго числа пролежал, – говорил он. – Его превосходительство Ся просили вам кланяться и поблагодарить за хлопоты и заботу.

Симэнь, как и уговорились, опять отдал ему ключи от шерстяной лавки, а в шелковой оставил шурина У Второго.

– Со дня на день корабли с товарами из Сунцзяна[1486] прибыть должны, – пояснял он. – Товар на Львиной сложим. Шурину Лайбао в помощники поставлю, а ты мастеров найми. Надо будет две рамы потешных огней соорудить. Двенадцатого зажжем. Пусть гостьи полюбуются.

Симэнь еще накануне пригласил Ин Боцзюэ, Се Сида, шурина У Старшего и Чан Шицзе. Хозяин сидел во флигеле, когда под вечер Ин Боцзюэ привел с собой Ли Чжи. Первым делом Ли Чжи поблагодарил Симэня за поддержку и содействие, оказанные ему в прошлом. Гости сели. После чаю заговорил Ин Боцзюэ.

– Вот привел брата Ли Третьего, – начал он. – Насчет одного подряда поговорить хочет. Не знаю, будешь снимать или нет.

– А что за подряд? – спросил Симэнь. – Говори.

– Видите ли, в Восточной столице от имени императорского двора выпущено предписание, – объяснял Ли Чжи. – В нем предусматриваются поставки двору предметов старины на десятки тысяч лянов серебра от каждой из тринадцати провинций Поднебесной. Нашей области Дунпин по разверстке сдается подряд на двадцать тысяч лянов. Официальный приказ еще не спущен. Он находится пока у цензора. Чжан Второй с Большой улицы собирается откупить подряд и готов представить двести лянов залога. Ожидаются, по общему мнению, солидные барыши – до десяти тысяч лянов. Вот мы с дядей Ином и пришли посоветоваться с вами, батюшка. Если вы будете согласны вступить в сделку на равных с Чжаном паях, тогда и ему и вам, батюшка, надо будет выложить по пять тысяч лянов, и весь подряд ваш. Помощниками вас будем, стало быть, мы с дядей Ином и Хуан Четвертый. Чжан возьмет в помощники двоих приказчиков. Барыши делятся из расчета двадцати процентов к восьмидесяти. Каково будет ваше мнение, батюшка?

– О каких предметах старины идет речь? – спросил Симэнь.

– Вы, конечно, знаете, что в Императорском граде при дворе сооружена недавно гора Гэнь-юэ, – объяснял Ли Чжи. – Она теперь переименована в Вершину Долголетия. На ней будут возведены всевозможные беседки, террасы, палаты и павильоны. Строятся там дворец Драгоценных реестров царства Высшей Чистоты,[1487] зала Встречи с истинносущими, храм Духа звезды Сюань,[1488] а также гардеробная палата любимой государевой наложницы Ань. И всюду должны быть редкие птицы и диковинные животные. Тут и там расставлены будут шанские треножники и чжоуские жертвенные сосуды,[1489] ханьские печати,[1490] и циньские курильницы[1491] каменные барабаны эпохи Сюань-вана[1492] и антикварные предметы различных времен и эпох, блюда на ладонях бессмертных для собирания сладкой росы[1493] и прочие редчайшие изделия старины. Грандиозное задумано предприятие! Огромных денег стоит.

– Этот подряд мы со своими компаньонами, пожалуй, сумеем выполнить, – прикидывал Симэнь и продолжал. – Да, я сам его сниму. Что я не в состоянии десять или двадцать тысяч серебра выложить, что ли?!

– Если б вы одни сняли, батюшка, было бы еще лучше, – поддержал Ли Чжи.

– Тогда мы им ни слова не скажем. И сами управимся. Дядя Ин да нас двое, больше никого.

– Там, ближе к делу, Бэня Четвертого привлечем, чтобы был у вас на посылках, – заметил Симэнь и обратился к подрядчику. – Так где, говоришь, приказ-то?

– Пока что у цензора, – отвечал Ли Чжи.

– Тогда волноваться нечего, – говорил Симэнь. – Пошлю Сун Сунъюаню письмо с подарочками и попрошу, чтобы мне его направил.

– Но тогда поторопитесь, батюшка, – настаивал Ли Чжи. – Как говорят, воина по расторопности оценивают. Кто раньше сварит, тот раньше и поест. Не опоздать бы! Не передали бы в область. Там сейчас же перехватят.

– Не бойся! – Симэнь улыбнулся. – Пусть передают. Попрошу Сун Сунъюаня, он ради меня назад заберет. Да и с правителем Ху я знаком.

Симэнь оставил Ин Боцзюэ и Ли Чжи отобедать вместе с ним.

– Значит, завтра надо будет письмо с посыльным отправить, – говорил за обедом Симэнь.

– Видите, дело-то какое, – вставил Ли Чжи. – Вы господина цензора сейчас у себя не найдете. Они третьего дня с инспекцией а Яньчжоу отбыли.

– Тогда завтра же отправляйся с моим слугой в Яньчжоу, – предложил Симэнь.

– Ничего, я готов, – отвечал Ли Чжи. – Поездка туда и обратно займет дней пять-шесть. А кого вы собираетесь мне дать в попутчики, батюшка? Я бы насчет письма договорился. Он у меня бы заночевал, чтобы завтра пораньше выехать.

– Цензор Сун никого из моих слуг не знает, – говорил Симэнь. – Ему, помнится, приглянулся Чуньхун. Вот Чуньхун и Лайцзюэ и поедут. Двоих пошлю.

С этими словами Симэнь вызвал обоих слуг. Они договорились ночевать у Ли Чжи.

– Ну вот и прекрасно! – воскликнул Боцзюэ. – Куй железо пока горячо. Да прибудет тому, кто дюже талантлив и на ногу скор.

Боцзюэ и Ли Чжи пообедали и откланялись. А Симэнь велел Чэнь Цзинцзи тотчас же составить письмо, которое запечатал вместе с десятью лянами листового золота.

– Смотрите, в пути будьте поосторожней! – передавая пакет Чуньхуну и Лайцзюэ, наказывал Симэнь. – Как только получите бумагу, сразу домой скачите. Если же окажется, что бумага спущена, попросите господина Ся, чтобы он распорядился выдать ее в управлении.

– Не беспокойтесь, батюшка, – пряча пакет, отвечал Лайцзюэ. – Я ведь у советника Сюя в Яньчжоу служил, знаю.

Слуги ушли ночевать к Ли Чжи. Не будем говорить, как они с Ли Чжи наняли рано утром одиннадцатого лошадей повыносливее и отбыли в Яньчжоу.

Расскажем пока о Симэне. Двенадцатого должны были пировать знатные гостьи. Симэнь оставался дома. Под вечер он пригласил шурина У Старшего, Ин Боцзюэ, Се Сида и Чан Шицзе. Они любовались фонарями за пиршественным столом в крытой галерее.

Еще утром пришли актеры, принадлежащие императорскому родственнику Вану. Они принесли с собой корзины с костюмами, и передний флигель, им отведенный, превратился в артистическую уборную.

Стали прибывать гостьи. Их встречали гонгами и барабанами. Супруга столичного воеводы Чжоу из-за болезни глаз не могла воспользоваться приглашением, о чем доложил прибывший от нее слуга. Первыми пожаловали супруги коменданта Цзина, командующего Чжана и квартального Юня, матери сватов Цяо и Цуя, свояченицы У Старшая и Мэн Старшая. Ожидался приезд супруги тысяцкого Хэ, госпожи Линь и супруги Вана Третьего, госпожи Хуан. Симэнь раза три посылал за ними дежурных солдат, Дайаня и Циньтуна. Поторопить их просили и тетушку Вэнь.

Наконец-то в полдень появился большой паланкин госпожи Линь, за которым следовал малый. После взаимных приветствий гостья пожелала поклониться хозяину.

– А почему мы лишены возможности лицезреть вашу невестку, сударыня? – спросил Симэнь.

– Сынок у меня в отъезде. Дома некого оставить, – отвечала Линь и поклонилась.

Все еще ждали супругу тысяцкого Хэ. Ее огромный четырехместный паланкин появился только пополудни. За ним следовал малый паланкин со служанкой. Солдаты, ее сопровождающие, несли на коромысле корзину с нарядами. Двое слуг крепко держали паланкин. Гостья вышла из него только у внутренних ворот. Ее встречали ударами в гонги и барабаны.

К внутренним воротам навстречу почетной гостье поспешили У Юэнян и остальные хозяйки. Симэнь, притаившись в западном флигеле, украдкой любовался ею из-за опущенной занавески.

Госпоже Лань было никак не больше двадцати лет. Высокая и стройная, она казалась нефритовым изваянием в пышном наряде. Перья зимородка и жемчуг щедро украшали ее прическу, придерживаемую парою парящих фениксов-шпилек. Одета она была в карминовый узорный халат, богато расшитый вплоть до рукавов, который переливался всеми цветами радуги. На нем красовались четверо животных[1494] с единорогом и пояс с бляхами из голубовато-зеленого нефрита в золотой оправе. Из-под расходящихся пол ее платья была видна расшитая цветами голубая парчовая юбка. Каждый ее шаг сопровождался мелодичным звоном яшмовых подвесок и брелков. От нее исходил густой аромат мускуса и орхидей.

Только поглядите:

Собою женственна и миловидна, держится легко и грациозно, в общении кокетлива, смышлена. Сложенья идеального: не высока и не низка. Изящно тонки два серпика чарующих бровей. Они сливаются с локонами на висках. Взор фениксовых глаз ее пленит, толпой поклонники за нею следовать готовы. Нежный льется голосок ее, похожий на трели иволги в пору восхода солнца. Тонкая колышется талия ее, напоминающая ветви ветлы или плакучей ивы во время дуновенья ветерка. То верно: в роскоши и неге рождена. Затмит своею безграничной расточительностью всех. Росла она средь бирюзы и груд жемчужных. Ей идут к лицу прически особые. Будто яблони повсюду распустились. И не спрашивай, сколько за ночи сережек ивы и пуха тополиного заносит ветром. А какова она, не знаете, в делах любовных? Хотя б позволила отведать половину ее страсти. Чтобы дала собой полюбоваться не только через штору в окне, залитом лунным светом. Как бы склонить ее к любви, отдать ей весь сердечный пыл. Тогда бы свежий ветер налетел, и полог расшитый в сторону отвернуло. Легко ступая шажками лотосовых ножек, явилась бы она. Игрива, словно фея цветов, чью юбку развевает ветер. Манерами похожа на Гуаньинь, милосердия богиню, какою ее нам воображение рисует.

Да,

Если бы не увидел ее Симэнь, все бы шло своим чередом. А тут воображение его унеслось за пределы земные, мечтами витал он в небесах. Невозможность близости удручала его.

Юэнян и остальные жены, встретив гостью, проводили ее в дальнюю залу, куда после знакомства и взаимных приветствий был приглашен Симэнь Цин.

Хозяин, не проронив ни слова, тотчас же надел парадный халат с шапочкой и приветствовал ее поклонами. Гостья походила на яшмовое деревцо из волшебной рощи бессмертных, на нисшедшую в мир суеты божественную деву Уских гор. Когда она склонилась в приветствии, у Симэня забилось сердце и помутился взор. Он едва сдерживал себя. После приветствий он удалился.

В крытой галерее, где на столе были расставлены редчайшие яства, хозяйки предложили гостье чаю. Потом все проследовали в большую дальнюю залу. Там их ожидали деликатесы суши и моря, красовавшиеся на обширных пиршественных столах, со всех сторон укрытых экранами Ши Чуна[1495] и многостворчатыми парчовыми ширмами. Высоко под потолком горели разрисованные фонари, свисали разноцветные шнуры. Над столом под резными балками на узорных лентах была низко подвешена огромная, как шатер, люстра, ярко освещавшая залу множеством цветных свечей. Переливался жемчуг, и казалось, резвятся рыбки и извиваются драконы. В глазах рябило от скопленья бирюзы в чертоге. Слева взор ласкали ряды красавиц на портретах большого мастерства, а справа – звездные феи, все в золоте и голубом нефрите. Подавали печень дракона и мозги феникса, медвежьи лапы и верблюжьи горбы. Под аккомпанемент черепаховых барабанов играли на узорных и серебряных цитрах, фениксовых свирелях и слоновой кости флейтах, отчего замирали птицы в полете и останавливались плывущие в небе облака. А какие обворожительные красавицы пировали! Сверкали и колыхались жемчуг и бирюза. Певцы пели о счастье встреч после разлуки, о радости после печали.

Да, каким же

Госпожа Линь заняла почетное место. Актеры представляли пьесу «Крошка Тяньсян возносит полуночную молитву Всевышнему».[1497] После двух сцен они удалились. Ли Гуйцзе, У Иньэр, Чжэн Айюэ и Хун Четвертая исполнили праздничный романс «В воздух поднялись узорно расшитые фонари». Раньше других откланялась супруга У Старшего, потому что жила она за городскими воротами.

В крытой галерее, отдельно от женщин, пировали Симэнь, шурин У Старший, Ин Боцзюэ, Се Сида и Чан Шицзе. Им пели Ли Мин, У Хуэй и Чжэн Фэн. Хозяин то и дело выходил из-за стола, чтобы заглянуть в залу, невдалеке от которой угощали слуг и провожатых, но не о них пойдет речь.

Да, читатель, как непостоянно полнолуние, так же легко рассеиваются лазоревые облака. В мгновение высшей радости подкрадывается печаль. Таков закон природы. Симэнь только и знал стремиться к славе и выгоде, был необуздан и сластолюбив. Невдомек ему было, что природа не терпит излишеств, не выносит надменных, а потому истекал его срок, имя его уже вписывалось в реестры царства тьмы.[1498] Вот почему не успели зажечь фонари и допеть праздничные песни, а Симэнь Цин клевал носом. Боцзюэ старался застольными играми расшевелить хозяина.

– Что с тобой нынче, брат? – спрашивал он. – Почему такой невеселый?

– Я плохо спал, – отвечал Симэнь. – Вот и дремлется. И вялость какая-то. Сам не знаю, что случилось.

Пришли четыре певицы. Боцзюэ велел им спеть романс о фонарях и поухаживать за гостями. Хун Четвертая и Айюэ запели под цитру и лютню, а Иньэр и Гуйцзе обнесли пирующих вином.

Пир был в самом разгаре, когда явился Дайань.

– Госпожа Линь и супруга батюшки Хэ отбывают, – объявил он.

Симэнь выскочил из-за стола и, пробираясь в тени, встал у внутренних ворот, откуда подглядывал, как они садятся в паланкины. Их провожали все хозяйки во главе с Юэнян. Проследовав за ворота, они попали во внутренний двор, где стали любоваться огнями.

Госпожа Лань была в отороченной соболем и расшитой золотом карминовой накидке, из-под которой виднелась расшитая золотом бледно-голубая юбка. Госпожа Линь была тоже в отороченной соболем белой шелковой накидке на застежке и ярко-красной юбке. На поясе у нее звенели золотые брелоки и яшмовые подвески.

Им помогли сесть в паланкины, и они отбыли, сопровождаемые слугами с фонарями в руках.

Симэнь, глотая слюнки, прямо-таки пожирал ненасытными глазами госпожу Лань. Ему не терпелось тут же овладеть ею. Когда же она исчезла из виду, он, чтобы остаться незамеченным, пошел тропинкой назад. И надо ж было тому случиться! Чему, говорят, быть, того не миновать. После пира, когда гостьи разъехались, из дальних покоев возвращалась жена Лайцзюэ. Она уже хотела было открыть дверь, как наткнулась на Симэня. Укрыться ей было некуда. Симэнь же, надобно сказать, давно уж приметил эту смазливую молодуху. Кокетством она, правда, уступала Сун Хуэйлянь, но ее можно было поставить вслед за нею.

Симэнь, будучи навеселе, обнял ее обеими руками и поцеловал, когда они вместе вошли в помещение. А жена Лайцзюэ еще в бытность свою служанкой в доме императорского родственника Вана водила шашни с хозяином. После ряда скандалов ее оттуда выпроводили. И вот теперь ей опять представился случай. Она запустила свой язык Симэнь в рот. Они сбросили верхнюю одежду, спустили штаны разделись и легли на край кана. Женщина подняла ноги, и Симэнь Цин с наслаждением вознесся над ней.

Да,

Если хотите узнать, что случилось потом, приходите в другой раз.