1

Как только я в среду вернулась домой из школы, то поняла, что Жак там у нас наверху, у моей матери. Я догадалась об этом сразу, едва успев войти в холл нашего дома, по тому, с какой ухмылочкой привратник сказал мне: «Добрый день, мисс Камилла». Он в последнее время всегда встречал меня этой ухмылочкой. Я пересекла холл и, подходя к лифту, молилась про себя: «Господи, сделай так, чтобы Жак ушел до того, как отец вернется с работы». И еще я порадовалась, что сразу пошла из школы домой, а не отправилась на прогулку с Луизой. Я вошла в лифт, и «лифтовый мальчик» сказал мне с таким видом, точно во рту у него был какой-то вкусный экзотический фрукт:

– Добрый день, мисс Камилла. У вас наверху гости.

– Да? – отозвалась я.

– Ага.

«Лифтовый мальчик» был низкорослый и толстый. И все почему-то называли его «лифтовый мальчик», хотя на самом деле это был седой дядька и у него не хватало двух зубов. Никто никогда не называл его просто лифтером. И по тому, как у него в глазах всегда плясали какие-то злобно-хитроватые искорки, он скорее напоминал некоторых старших братьев моих соучениц. Вот и сейчас он смотрел на меня с какой-то злобной радостью, точно собирался поставить мне подножку и разразиться хохотом, когда я полечу на землю лицом вниз.

– Там у вас этот мистер Ниссен, – продолжал он. – Спросил меня, дома ли вы, и сказал, что поднимется и подождет вашего возвращения.

Я так прямо и слышала, как Жак спрашивал про меня своим мягоньким, точно ухо спаниеля, голосом. Он всегда обо мне спрашивает. Они точно в меня играют, Жак, привратник и старый «лифтовый мальчик», и все с улыбочкой, с улыбочкой, потому что понимают: игра эта – совершенно пустое занятие…

Вот и сейчас «лифтовый мальчик» взглянул на меня с этой своей улыбочкой и остановил лифт на четырнадцатом этаже. На самом деле у нас тринадцатый этаж. Но я заметила, что в таких многоэтажных домах тринадцатого этажа никогда не бывает, его сразу обозначают четырнадцатым. Это довольно глупо. Можно изменить номер, но ведь этаж-то перенести нельзя.

Я попрощалась с «лифтовым мальчиком» и вынула ключ из кармана своего пальто цвета морской волны и вошла в квартиру. Их голоса доносились из гостиной. Мама смеялась звонким, счастливым смехом. «Сделай так, чтобы папа никогда не услышал этого смеха», – молила я, сама не знаю кого: то ли маму, то ли Жака, то ли Господа Бога.

Я прошла сразу в свою комнату, убрала в шкаф пальто и красный берет и выложила учебники на письменный стол. Но только я не села сразу за уроки, как обычно делаю по возвращении из школы. Я направилась в гостиную. Пусть Жак знает, что я дома. Я нарочно громко топала, шлепая тяжелыми школьными туфлями по ковру. Потом я постучала.

– Войдите, – отозвалась мама. – Ах, это ты, Камилла, дорогая. Как дела в школе? Я как раз говорила Жаку, что ты всегда… Твои последние отметки, так уж… Мы с папой тобой очень довольны.

Мама всегда говорит какими-то толчками, точно она так торопится, что ей некогда закончить предложение. Ее голос звучит точно скачущий по камешкам ручей, который затем устремляется вниз, с горки и разбивается о скалы на мелкие брызги.

Я подошла к маме, поцеловала ее и обменялась рукопожатием с Жаком.

– Боже мой! – воскликнула мама. – Камилла, твоя щека холодная как лед. Там что, дождь идет или… Как ты думаешь, Жак, пойдет сегодня снег? Ведь уже пора… Я вообще-то не люблю снег, после того как… Но когда он падает, довольно красиво.

Она засмеялась. Я не поняла, чему. Я знаю только, что она позволяет себе так смеяться, потому что думает, будто я маленькая, как слепой котенок. Но когда тебе пятнадцать, то ты уже вышел из этого котячьего возраста. Странный это возраст – пятнадцать лет. И очень удобный для папы с мамой. Когда они хотят мне в чем-либо отказать, то говорят, что я уже слишком большая, или, наоборот, что я еще пока мала. Луизе уже шестнадцать, но, по ее словам, и с ней обращаются так же. В этом возрасте теряешь все привилегии ребенка и не приобретаешь никаких привилегий взрослого человека.

– Добрый день, Камилла, – проговорил Жак своим шелковистым голосом. Он взглянул на маму. – Да, Роуз, должно быть, пошел дождик… Верно, Камилла?

– Да, – подтвердила я, выдергивая руку из его руки.

Он так и не разжал пальцы, и я все время ощущала его ладонь, когда высвобождала свои пальцы из его руки.

– У тебя мокрые ресницы, – говорил Жак. – И дождинки на волосах. А я принес тебе подарок, Камилла.

– Ах, да, да, Камилла, – заговорила мама, – погляди на… Жак принес тебе прелестную… Жак как раз и пришел, чтобы… Он забежал, чтобы занести тебе подарок.

Жак подошел к столу, над которым висел портрет моей матери, и взял в руки какую-то коробку, похожую на маленький гробик. Он протянул ее мне.

– Может быть, ты уже слишком взрослая для такого подарка, Камилла, – сказал он. – Но твоя мама говорит, что ты учишься шить, возможно…

– Да, Камилла так хорошо шьет, что ей будет полезно попрактиковаться на… такие маленькие платьица и, может быть, шляпки… – весело подхватила мама.

– Спасибо за подарок, – сказала я.

– Разве ты не хочешь посмотреть? – спросила мама.

Я открыла коробку. В ней была кукла. Огромная кукла, с настоящими волосами и длинными ресницами. Ее страшные голубые глаза то открывались, то закрывались. Когда я вынула ее из коробки, она раскрыла свой маленький малиновый ротик и показала два ряда маленьких злых белых зубов. Я никогда не любила кукол. Они меня всегда слегка пугали. Они казались мне карикатурами на людей. Было в них что-то такое холодное, равнодушное.

– Видишь? У нее ресницы почти как у тебя. Это такая кукла, ну, не совсем для маленьких детей… – бормотал Жак.

Он что-то вдруг занервничал, запустил пальцы в свою густую светлую шевелюру. Он был почти таким же блондином, как мама. Кукла у меня на руках качнула головой, и ее круглый ротик захлопнулся.

– Тебе не пора ли делать уроки? – спросила мама. – Ох, уж эта латынь… Или ты просила папу помочь тебе с геометрией? Я никогда ничего не смыслила в геометрии.

– Да, с геометрией, – ответила я ей. – Спасибо за куклу, – сказала я Жаку.

Я вышла из гостиной, пересекла холл. По дороге усадила куклу на стул, но она скособочилась и лежала там на стуле, как какой-то пьяный карлик.

Тут я вспомнила, что оставила коробку на столике под маминым портретом, и снова направилась в гостиную. На этот раз я не постучалась. Я даже не знаю, поступила ли я так намеренно, но когда я вошла, то увидела, что мама и Жак целуются. Я, можно сказать, почти предполагала это.

– Я забыла взять коробку, – произнесла я громким голосом и прошла прямо к столику.

Жак открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но тут же захлопнул его, потом открыл снова. На этот раз он, может быть, что-нибудь бы и произнес, но в этот момент мы все трое застыли в молчании, услышав, как папин ключ поворачивается в замке наружной двери.

Мы слышали легкий шорох от его шляпы, брошенной на стол в холле, и шелест его пальто, передаваемого Картер, нашей прислуге, чтобы она повесила его на вешалку. Мама подошла к дивану, села к кофейному столику и закурила сигарету. Пальцы ее были такими же белыми, как сигарета, и слегка подрагивали. Жак тоже закурил, но его пальцы не дрожали вовсе.

Папа вошел в комнату с натянутой улыбкой. Когда он увидел Жака, на его лице не отразилось ничего, только улыбка стала чуть более натянутой.

– Добрый вечер, Рефферти, любовь моя, – сказала мама и погасила недокуренную сигарету. Сигарета смялась в пепельнице, табачинки разлетелись в разные стороны. – Камилла сказала, что идет дождь. Как ты… Может, тебе лучше переобуться, если ты… Или дождь уже прекратился?

– Нет, еще идет, – сказал папа. Он перегнулся через кофейный столик и поцеловал маму в щеку. Затем кивнул Жаку: – Добрый вечер.

– Сколько сейчас… Или ты сегодня пораньше? – спросила мама.

– Я – пораньше, – ответил папа. – Ты сегодня прелестно выглядишь, Роуз. – Он обратил свою натянутую улыбку ко мне, точно улыбаться причиняло ему боль. – Что это у тебя там, Камилла?

– Коробка, – ответила я.

– Коробка из-под чего?

Он снова перегнулся через кофейный столик, достал сигарету из серебряной шкатулочки и протянул ее маме. Потом он достал из кармана зажигалку и зажег. За это время он ничего не сказал, только молча глядел на нее, а она на него своими голубыми-голубыми, как у куклы, глазами. Мне показалась, что папа как-то растет, увеличивается в размерах, заполняя собой всю комнату, стоя там, у кофейного столика, в своем черном деловом костюме. Зажигалка все еще полыхала в его руке.

– В ней была кукла, – сказала я.

– Кукла?

Теперь мне стало ясно, что мама и Жак были рады, что я оказалась в этот момент в комнате с ними.

– Жак принес Камилле куклу, – сказала мама. – Жак просто обожает Камиллу.

– А где же сама кукла? – спросил папа. – И объясни мне, пожалуйста, зачем надо дарить Камилле куклу? Она уже не ребенок.

В первый раз в жизни я услышала в голосе своего отца грубые нотки. Я вздрогнула.

– Она в моей комнате, – сказала я. – Я вернулась за коробкой.

Я поглядела на Жака, потом на маму, потом перевела взгляд на отца. Мой отец очень крупный мужчина. Он высокий, широкоплечий, и тело его точно изваяно из камня. У него густые черные волосы с сединой на висках, напоминающей прожилки на мраморе. Он похож на статую Атласа на Пятой авеню, недалеко от Рокфеллеровского центра, который держит на плечах земной шар, и порой кажется, что он вот-вот соскользнет со своего пьедестала под его тяжестью. Мой отец ни за что бы не соскользнул.

– Хотите чего-нибудь выпить, Ниссен? – спросил он.

– Спасибо, нет, – пробормотал Жак. – Мне уже пора, у меня в городе назначена встреча.

Я не стала ждать, пока он попрощается, и выскользнула из комнаты. Вернулась к себе и выключила свет. В первую минуту я точно ослепла. Потом свет из окон дома напротив стал проникать ко мне в комнату. Я раздвинула шторы и стала смотреть в окно сквозь завесу мелкого дождя.

Дверь приоткрылась, и я услышала голос моего отца:

– Камилла.

Я повернулась и увидела его в проеме двери, почти полностью заполнившего этот проем, подсвеченный теплым, желтоватым светом горевшей в холле лампы.

– Я здесь, пап, – отозвалась я.

– Что ты тут делаешь одна в полной темноте?

– Смотрю на дождик.

– Печальное занятие, – заметил он. – Давай-ка, включи свет, надень одно из своих симпатичных платьиц, поехали, пообедаем где-нибудь вместе.

– Ox, – выдохнула я.

– У мамы болит голова, она собирается лечь в постель, выпив только чаю с тостами. Я подумал, будет здорово, если мы с тобой вдвоем немного развлечемся. Как ты смотришь на это дело?

– Отлично, – сказала я, отойдя от окна и повернув выключатель лампочки на моем письменном столе.

– Даю тебе полчасика, чтобы причипуриться, и поедем.

Он неловко похлопал меня по плечу и вышел из комнаты.

Я пошла в ванную, приняла душ и почистила зубы. Чистить зубы – это мука, потому что у меня стоят металлические шины. Правда, с внешней стороны их уже сняли. Они остались только внутри. Пока я чистила зубы, мама зашла в ванную в розовом бархатном халатике и сказала:

– Камилла, дорогая, когда ты оденешься, зайди ко мне и… О, Боже мой, ты вся вымазалась зубной пастой… Я помогу тебе причесаться, и можешь, если хочешь, воспользоваться моей косметикой.

На ее лице прочитывалась какая-то тревога, и ресницы слегка слиплись, точно она собралась плакать, но потом передумала. Ее светлые волосы рассыпались по плечам и казались даже мягче бархатного халатика.

– Хорошо, Камилла, дорогая?

– Ладно, мам, – сказала я, завинчивая крышку на тюбике с пастой. Но крышечка вырвалась у меня из рук, как противный черный жук, скользнула по мокрой стенке ванны и полетела прямо в решетку слива.

Я безуспешно пыталась выудить ее оттуда пальцами. Мама все время стояла в дверях ванной, и вид у нее был такой, как будто она вот-вот заплачет.

– Возьми мой пинцет, ты им быстрее вытащишь эту противную крышечку.

Но тут мне удалось достать крышечку, и я завинтила тюбик с пастой.

Она повернулась, чтобы уйти, сказав напоследок:

– Поторопись, дорогая, не заставляй папу… Рефферти терпеть не может ждать.

Я еще раз умыла лицо, чтобы удостовериться, что на нем не осталось зубной пасты, вернулась к себе в комнату и стала одеваться. Я натянула тонкие, дымчатого цвета чулки, которые мама подарила мне на день рождения и которые я еще ни разу не надевала, и платье, которое она мне купила: не серебристое и не зеленое, а меняющее цвет при движении. Оно очень красивое, это одно из моих самых нарядных платьев. Надо сказать, нарядные вещи я ношу с удовольствием, безо всякого чувства дискомфорта. Луиза раздражается на то, как я обращаю внимание, во что я одета, но я люблю красивые вещи, особенно если они мне к лицу.

Когда я зашла в мамину комнату, она лежала в своем шезлонге, и мягкий плед укрывал ее колени. Она поднялась мне навстречу, и на ее лице отразилась какая-то печаль. Но она прогнала ее, улыбнувшись той улыбкой, какой она улыбалась мне, когда я была совсем маленькой.

– Да, ты выглядишь… О, ты выглядишь прелестно, Камилла, дорогая, – сказала она. – Вот, накинь это на плечи.

Она протянула мне хлорвиниловый пеньюар, взяла щетку со стеклянной полочки туалетного столика и стала расчесывать мои волосы. Расчесывая, она говорила без остановки:

– У тебя волосы такие же черные, как у Рефферти, Камилла. Ты смотришься маленьким эльфом при твоем печальном личике, черных волосах и густой челке. Жаль, что у тебя такой высокий лоб, но челка… И у тебя очень выразительные зеленые глаза. Тебе понравилась кукла, которую Жак принес? Он специально пришел сегодня, чтобы принести тебе эту куклу. Конечно, ты уже вышла из того возраста, но это особенная… И потом, ему хотелось поговорить со мной, потому что он очень, очень несчастен. Эта его жена, она такое… Нет, я не смогу рассказать тебе, пока ты не станешь постарше, но жизнь, которую Жак… Она такая неприятная, такая резкая. И вот теперь, когда этот развод… Ясное дело, я должна была его утешить, Камилла. Эти туфли не подходят к такому платью, Камилла. Разве у тебя нет других? А хочешь, надень мои серебристые. Странное дело, Жак думает, что я сильная женщина. Странно, ведь это… Он не знает меня так, как ты и Рефф. А он все твердит: «Роуз, ты сильная». И вот мне приходится притворяться, будто я сильная, а он – маленький мальчик.

Я вспомнила, как она обнимала его сегодня, и ничего не сказала.

Она перестала расчесывать мои волосы, достала маленькую щеточку из стеклянной вазочки, полной разных кисточек и щеточек, обмакнула ее в маленький кувшинчик с губной помадой и стала красить мне губы, сперва обведя контур, а затем легкими прикосновениями нанося краску.

– Если Рефферти тебя спросит… – начала она снова, подошла к своему гардеробу и достала оттуда серебристые туфли. – Я не знаю, конечно, зачем бы ему…

Она взяла заячью лапку, прикоснулась ею к коробочке с румянами, а затем к моим щекам, мочкам ушей и подбородку.

– Но если он спросит, я знаю, что ты…

Она достала ниточку жемчуга и защелкнула замочек у меня на шее, приподняв мои волосы.

– Я знаю, я могу тебе доверять, дорогая моя девочка, потому что ты уже большая. Ты уже по-настоящему взрослая. Но если…

Тут задребезжал телефон. Она проворно бросилась к аппарату, чтобы опередить Картер, которая могла поднять трубку в холле.

– Я слушаю! – вскричала она. – А, здравствуй. – И лицо ее сделалось как привядший цветочек. – Это тебя Луиза, Камилла. Только не болтай долго, потому что Рефферти… Не заставляй его ждать.

Я подошла к телефону.

– Але!

– Привет, – сказала Луиза.

В телефоне что-то жужжало, точно она звонила откуда-то издалека, а не с Девятой стрит. Вообще-то район Нью-Йорка Гринич-вилледж сильно отличается от центральной Парк-авеню, это немножко другой мир, увлекательный и слегка пугающий. Голос Луизы все-таки можно было расслышать сквозь это жужжание.

– Я так понимаю, ты не одна и с тобой не поговоришь.

– Да.

– О, блин! Ты можешь ко мне приехать? Ты обедала? Родителей нету дома, а с Фрэнком мы поцапались. Он весь мой обед слопал. Приезжай. Пойдем куда-нибудь, возьмем по гамбургеру и по молочному коктейлю.

– Не могу, – сказала я. – Мы с папой идем обедать в ресторан.

– О, блин! – снова выругалась Луиза. – С тобой все в порядке? У тебя какой-то чудной голос.

– Все о'кей, – сказала я.

– Слушай, придешь завтра в школу пораньше?

– Придется прийти. Я вряд ли сегодня успею сделать уроки.

– Хорошо, – отозвалась Луиза. – Я тоже приду пораньше.

– 0'кей, – сказала я снова. – Пока. Я повесила трубку и повернулась. Папа стоял возле маминого туалетного столика, а она сидела на стуле и смотрела на него.

– Не задерживай особенно-то Камиллу, Рефф, – сказала мама. – Она все-таки еще ребенок.

– Во всяком случае, очень элегантный ребенок, – отозвался он, посмотрев на меня с улыбкой. – Как голова, получше? – спросил он у мамы.

Она слабенько кивнула, точно кивни она поэнергичнее, на нее снова напала бы головная боль.

– Немного лучше, – сказала она. – Но возвращайся поскорее ко мне, Рефф, потому что…

Она взяла флакончик духов, прислонила кончики пальцев к горлышку, потом провела у меня за ушами и дотронулась до моих запястий.

– Возвращайся ко мне поскорее, Рефф, – повторила она умоляющим детским голоском.

Отец поцеловал ее в макушку, едва притронувшись к ее шелковистым волосам.

– Надень пальто и шапку, Камилла. Я жду тебя в холле, – сказал он, обращаясь ко мне.

Я надела свое воскресное пальто, темно-темно-зеленое с маленьким беличьим воротничком. К нему у меня есть еще маленькая беличья муфточка. Шапка у меня из того же зеленого материала, что и пальто, с двумя беличьими помпонами. Я достала из кармана белые перчатки, которые надевала в прошлый раз. К счастью, они оказались чистыми, и я натянула их на руки. Я поспешила в холл, где папа меня уже дожидался. Он взял меня под руку. Рука у него была крепкая, сразу чувствуешь себя такой защищенной, кажется, что он может избавить от всех возможных бед. В лифте «лифтовый мальчик» в этот раз не лыбился, как обычно, а просто сказал:

– Добрый вечер, мисс Камилла. Добрый вечер, мистер Дикинсон.

На улице все еще шел дождь. От дождя вокруг фонарей дрожала дымка, а на мостовой в лужах расплывались радужные бензиновые пятна. Я стояла и думала, отчего это, когда в Нью-Йорке идет дождь, небо кажется более бледным, чем в ясные ночи, и у него тогда бывает какой-то противный розовый оттенок.

Привратник был в плаще и еще держал в руках зонтик. Когда мы с папой показались в дверях, он приложил свисток к губам и стал свистеть, чтобы остановить такси. Все такси были заняты. Люди, проезжая мимо, глазели на нас и, казалось, поздравляли себя, что они едут в тепле и комфорте, в то время как мы стоим там на холоде и в темноте.

Привратник все свистел, а такси все проносились мимо.

– Вряд ли твоя одежда подходит для прогулок по дождю, как ты думаешь, Камилла? – спросил папа.

– Да ничего, я люблю ходить по дождю. Мы с Луизой иногда подолгу бродим под дождем.

Папа с сомнением посмотрел на мой беличий воротничок и меховые помпоны на шапке и сказал:

– Но не в этом же пальто. Твоя мама стала бы сердиться, если бы ты испортила свою новенькую зимнюю одежду.

Мы продолжали ждать, привратник продолжал свистеть, а такси продолжали проноситься мимо. Я уже готова была сказать: «Папа, пожалуйста, пойдем пешком». Но тут к подъезду подрулило такси, мужчина в цилиндре и смокинге перегнулся с заднего сиденья к шоферу и, расплатившись, рванул к дому. Папа быстро втолкнул меня в такси и сел рядом. В машине пол был мокрым, кожаные сиденья влажными и скользкими. Я подогнула под себя ногу в маминой серебристой туфельке, чтобы немного согреться. Сквозь стекла машины долетали различные уличные звуки: шелест шин на мокром асфальте, нетерпеливые сигналы автомобилей. Через заляпанные дождем стекла были видны люди, шагающие под зонтиками, опасно ощерившимися острыми спицами (Луиза знакома с одной девочкой, которая чуть не лишилась глаза, когда ей кто-то попал спицей прямо в глаз), женщины, которые старались прикрыть прически газетами, молодые люди, которые держали зонты над своими девушками, а сами мокли под дождем. Мы повернули на восток и поехали по боковой улочке. Там трое мальчишек в кожаных курточках пытались поддерживать огонь в затухающем костре. Когда мы проезжали мимо, газетный лист, положенный в костер, вспыхнул веселым озорным пламенем. Мне захотелось вылезти из машины и остаться рядом с костром вместо того, чтобы идти в ресторан с папой.

Такси остановилось у входа в маленький ресторанчик в подвале. Мама с папой довольно часто обедают в ресторанах. Они редко когда берут меня с собой. А в этом я еще ни разу не бывала. Мы прошли через тесный бар с потолком, как половинка луны, и оказались в дальнем зале ресторана, длинном и узком.

– Ну, Камилла, – сказал папа, – это ведь первый раз, что ты отправилась на обед одна со своим старым отцом, не так ли?

– Да, пап.

– И поскольку ты уже большая девочка, – тебе ведь пятнадцать, правда? – не хотела ли бы ты по поводу своей взрослости чего-нибудь выпить?

– Да, папа, пожалуй, – сказала я и тут же пожалела, что согласилась, вспомнив, что Луиза предупреждала меня никогда не пить ничего крепкого.

«Ин вино веритас, Камилла, ин вино веритас».

И хоть этих слов мы на уроках латыни не проходили, мы были страшно горды, что можем понять, о чем идет речь. Но раз уж я согласилась, то согласилась. Папа очень не любит, когда что-то решат, а потом передумают. Хотя мама уверяет, что передумать – это женская привилегия.

– Так что тебе заказать, Камилла? – спросил папа. – Я закажу себе мартини, но, думаю, тебе для первого раза это не очень-то подойдет.

Я минуточку поразмышляла и вспомнила, как во французском фильме, который мы видели с Луизой в кино, молоденькая героиня дожидалась встречи с кем-то в кафе. И поскольку она не знала, что ей заказать, официант посоветовал взять «вермут кассис» как вполне подходящий напиток для молодой особы. Мы с Луизой аж два раза посмотрели тот фильм, чтоб хорошенько запомнить «вермут кассис».

Я взглянула на официанта и сказала:

– «Вермут кассис», пожалуйста.

Папа рассмеялся и спросил:

– Ну, Камилла, если я не ошибаюсь, ты впервые заказываешь спиртное?

– Да, – сказала я. – Я еще только раза два пробовала немного шампанского.

Официант поставил перед папой бокал с мартини – бледную жидкость цвета лимонной корочки – как волосы у моей мамы, а передо мной – «вермут кассис». Он был налит в обычный стакан, в нем плавал кусочек льда и был он похож на кока-колу, только негазированную. Я сделала малюсенький глоточек, потому что помнила, как в бывало в кинофильмах – героиня делала большой глоток, а потом задыхалась, кашляла и притворялась, будто проглотила огонь. Вино не обожгло меня, оно было горьковатое и сладковатое в одно и то же время. Было такое чувство, что оно согревает меня, точно я села у горящего камина в холодную ночь. Я сделала еще один глоточек и ощутила то же самое тепло. Но тут я вспомнила Луизино «ин вино веритас», поставила стакан на стол и взяла хлебную палочку.

Официант не предложил нам меню. Он стоял, наклонившись к моему отцу, и выдавал тихим голосом свои советы на французском. Это тут же напомнило мне Жака, хотя я никогда не слышала, как он говорит по-французски, потому что он всегда говорил только по-английски. Отец тоже отвечал официанту на французском, но его французский вовсе не звучал как музыка Шопена, а был каким-то угловатым, как задачка по алгебре. Когда официант удалился на кухню с довольным видом и я успела увидеть ряд медных кастрюль, висящих под таким же медным козырьком, и шеф-повара в большом белом колпаке, отец сказал со смехом:

– Камилла, дорогая моя, ты, видно, и в самом деле повзрослела. По-моему, официант решил, что я твой «сладенький папаша». Ты понимаешь, что это значит?

Мне не понравились его слова, а он решил, что пошутил, и очень даже удачно. Я не подала виду и улыбнулась ему, потому что мне так хотелось прогнать эту темную тень, которая появилась в его глазах. Когда появляется эта тень, то всегда вспоминается, как летом вдруг, бывает, потемнеет, и освещение становится таким зеленоватым, и ждешь, что станет полегче, когда раздастся первый удар грома. Но у моего отца грома не бывает.

– Мне бы надо подарить тебе норковую шубу и бриллиантовое ожерелье, – продолжал он шутить. – Но, боюсь, это превышает мои возможности. Пойдет, если я подарю тебе парочку новых книжек?

– Конечно, папа, – сказала я, – но ты можешь вообще ничего мне не дарить.

Официант подкатил к нам столик на колесах, уставленный самыми разными закусками. Я была страшно, голодна, потому что обычно что-нибудь перекусываю после школы, так что я позволила ему наложить мне на тарелку целую гору – всего понемножку.

– Когда «сладенький папаша» дарит норковую шубу и бриллиантовое ожерелье, он обычно требует что-нибудь взамен, – продолжал шутить папа. – А что ты мне подаришь за две обещанные книжки?

Я с удивлением посмотрела на него.

– Ты же знаешь, мне нечего тебе подарить, пап, – сказала я и нервно отхлебнула из своего стакана. Ведь все, что я дарю ему на Рождество или на день рождения, покупается из карманных денег, которые он же мне и дает. Сама я никогда в жизни не заработала еще ни цента.

– Ну, ты можешь подарить мне любовь, – сказал он и быстрыми движениями стал нанизывать чечевицу на зубец вилки. – А еще я бы оценил твою открытость. Ты ведь всегда мне открыта, правда, Камилла?

– Да, папа, – подтвердила я и переломила хлебную палочку, так что крошки посыпались на скатерть.

– Я хотел бы, чтобы у нас были еще дети. Сын, например. Но я точно знаю, никто не дал бы мне столько радости, сколько ты даешь.

Он никогда так не разговаривал со мной. Я догадывалась, что он меня любит, только по тому, когда я приходила пожелать ему спокойной ночи, а он обнимал меня так, что ребра трещали. Или вдруг приносил книжку, которую я как-нибудь вскользь упоминала, или новую карту звездного неба.

– Тебе известно, что я очень люблю тебя, Камилла? – продолжал он, и я подумала, не есть ли это «ин вино веритас» от сухого мартини, которого он быстро выпил подряд два бокала.

Я бросила взгляд на свою тарелку. Я успела съесть всего лишь половину того, что на ней было. И вдруг я почувствовала, что больше не могу ничего есть. И я опять сделала большой глоток вермута.

– Мадемуазель закончила? – спросил официант и забрал мою тарелку.

Вскоре он принес нам по тарелке лукового супа. Отец протянул мне блюдечко с тертым сыром пармезан.

– Тебе понравилась кукла, которую принес Ниссен? – спросил он.

Я посыпала суп сыром.

– Нет. Меня куклы не интересуют.

– Что ты собираешься с ней делать?

– Хочу передарить ее Луизе. Она все еще интересуется куклами.

– Почему бы и нет? Она твоя, и ты можешь делать с этой куклой что захочешь.

Ресторан постепенно наполнялся людьми. Они толпились возле стойки бара. Время от времени дверь открывалась, в нее врывался порыв темного, пахнущего дождем ветра. Я все время поглядывала на дверь, потому что мне было почему-то трудно смотреть на отца.

Официант забрал суповую тарелку и принес тарелку с фаршированными шампиньонами и картофель с фасолью, в сырном соусе. Я попробовала всего понемножечку. Отец спросил меня:

– Что, Камилла, Нисссен часто тебя навещает? Тебе он нравится?

У нас с Луизой есть такая игра, которую мы называем «определения». Надо догадаться, кого ты имеешь в виду, если опишешь его через предметы, которые он тебе напоминает, или через животных, или художников, на чьи картины он похож. Я как-то Луизе описывала таким образом Жака.

Из зверей он напоминал мне полосатую змею, обвившуюся вокруг розового куста, из растений – плод белладонны, или, как ее еще называют, – сонной одури, а из художников – Домье или Лотрека. Из предметов это был либо кинжал, либо кольцо с ядом, а из напитков – абсент, настоянный на полыни. Я не хочу сказать, что он физически напоминает все это, но когда Луиза о нем спрашивала, у меня возникали именно эти ассоциации. Так как же мне было ответить папе?

Я сказала:

– Ну, я не очень хорошо его знаю. Он не очень-то разговорчивый.

– А о чем вы вообще разговариваете?

Я взяла свой стакан и хотела сделать еще глоток вермута. Но стакан был пуст. На дне оставалась только водичка от растаявшего льда. Я схлебнула ее, но она оказалась довольно противной на вкус. Меня слегка затошнило. Я на самом деле никогда и не беседовала с Жаком. Когда он у нас, я чаще всего делаю уроки в своей комнате. Иногда даже и не вхожу в гостиную.

– Ну, про школу, – сказала я. – А знаешь, у нас с Луизой на днях вышла в школе неприятность. Фрэнк – это Луизин брат, – он изучал Платона и вычитал для нас такую фразу: «Всякое учение, полученное под давлением, не удерживается в голове». Мы ее переписали, пришли в школу пораньше и прикрепили к классной доске. А когда мисс Сарджент ее увидела, то сказала: «Ясное дело, это не сделал бы никто другой, кроме Луизы Роуэн и Камиллы Дикинсон». И нам здорово влетело.

Но у отца не было желания переменить тему разговора. Он спросил:

– Ты, Роуз и Ниссен пьете чай вместе?

– Иногда, – ответила я.

Мне хотелось заткнуть уши. И для того, чтобы не слышать его вопросов, и потому, что в ушах у меня шумело, как бывает, когда едешь в метро.

– Иногда? – переспросил он. – А в другое время – как?

– Но он не так уж часто приходит, – сказала я.

– А мама обычно бывает дома, когда ты приходишь из школы?