Ланда E B
'Ундина' в переводе В А Жуковского и русская культура
E.B.Ланда
"Ундина" в переводе В.А.Жуковского и русская культура
В бореньях с трудностью силач необычайный.
П. А. Вяземский
В 1835 и 1837 гг. в "Библиотеке для Чтения" появились фрагменты повести "Ундина" Фуке в переводе Жуковского. Сначала были опубликованы выдержки из трех первых глав "Ундины", а затем полный текст перевода с четвертой по десятую главу включительно. Главы еще не имели названий: их заменял отступ одного отрывка от другого. Обе публикации редакция сопроводила небольшими вступительными заметками и примечаниями {Ундина: Старинная повесть / Библиотека для чтения. 1835. Т. XII. С. 7-14; Ундина: Старинная повесть / Библиотека для чтения. 1837. Т. XX. С 5-32.}.
В заметке 1835 г. "Ундину" представляли читателям как "одно из прелестнейших творений знаменитого "Певца во стане русских воинов"", не обмолвившись ни словом о Фуке. Далее редакция приносила извинения, что позволила себе "выдергивать" из глав отдельные места, "портя" тем самым "поэму", но потребность скорее поделиться с читателями своим "восхищением", "наслаждением" от "поэзии нежной, сладкой и восхитительной" побудила издателей дать хотя бы такие отрывки {Там же. Т. XII. С. 7.}.
В 1837 г. редакция, наоборот, писала, что печатает "едва третью часть поэмы", чтобы не нарушать "удовольствие тех, которые будут читать целое сочинение".
В марте 1837 г. "Ундина" вышла отдельным изданием, украшенным 20 гравюрами, а несколько позже - в VIII томе "Стихотворений" Жуковского. Иллюстрированное издание открывалось портретом поэта, гравированным Н. Уткиным {Ундина: Старинная повесть, рассказанная на немецком языке в прозе бароном Ф. Ламотт Фуке. На русском в стихах - В. Жуковским [илл. Г. Майделя]. СПб., 1837.}.
"Библиотека для Чтения" в разделе "Литературная летопись" отметила появление "Ундины". Редакция отзывалась об "Ундине" как об "одном из прекраснейших явлений" и едва ли не самом прекрасном в русской словесности 1837 г., "...одном из прекраснейших перлов русской поэзии" {Библиотека для чтения. 1837. Т. XXI. С. 33.}.
Хотя в "Литературной летописи" было приведено полностью заглавие книги, о Фуке как авторе "Унднны" по-прежнему не заходила речь.
Задолго до появления перевода трех начальных глав "Ундины" в "Библиотеке для Чтения", в 1815 г., поэт прочитал повесть Фуке. В письмах из Дерпта 1816 г. к Ал. Ив. Тургеневу Жуковский не раз упоминает "Ундину" Фуке. "Купи мне и поскорее пришли "Ундину", - писал он 17 августа. - Весьма, весьма, одолжишь. Она мне очень нужна". 24 августа Жуковский напомнил Тургеневу о своей просьбе: "Опять повторяю просьбу об Ундине. Она продается и отдельно, и с другими повестями, напечатанными в 4-х книжках под титулом "Die Jahreszeiten" (журнал, издававшийся Фуке). Купи для меня все, если найдешь. Очень, очень буду обязан. Чтобы раззадорить тебя, скажу, что эта книжка нужна моей Музе" {Письма В. А. Жуковского к Ал. Ив. Тургеневу. М., 1895. С. 159-161.}. В сентябре Жуковский просил еще раз прислать "Ундину", и наконец получил долгожданную книгу. Из письма 1817 г. к Д. В. Дашкову, младшему товарищу по Московскому пансиону, видно, что Жуковский сразу, вопреки утверждению Зейдлица, замышлял перевести повесть Фуке стихами, а не прозою {Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского (1783-1852). По неизданным источникам и личным воспоминаниям. СПб., 1883. С. 155.}. Предлагая Дашкову быть его "соиздателем" альманаха "Аониды", продолжающего "Аониды" Карамзина лишь с той "отменою", что в издание "входила бы и проза", поэт намеревался "выдавать ежегодно по две малые книжки". Жуковский подробно останавливался на их содержании. "Одна из сих малых книжек, - писал он, должна состоять вся из одних русских сочинений в стихах и прозе", но добавлял при этом, что "переводы в стихах позволяются". Замечание, характерное для начала XIX в.: перевод воспринимают как собственность не переводимого автора, а стихотворца-переводчика, как достояние уже русской литературы.
"В "русскую книжку", - обещает Дашкову Жуковский, он даст "сказку в прозе", которой сюжет уже готов. Два отрывка в прозе также готовы [в голове]. Первую половину "Ундины" в стихах" {Жуковский В. А. Полн. собр. соч. с приложением его писем, библиографии и портрета: В 6 т. СПб., 1878, Т. VI. С. 439-441.}. "Ундина" в ту пору была готова, конечно, тоже лишь в голове.
Состав второй "малой книжки" должен был представлять "собрания переводов образцовых немецких писателей, также в стихах и прозе". Наряду с именами Гете, Гердера, Шиллера, Тика, Новалиса Жуковский назвал и Фуке: рассказы немецкого романтика он расценивал как "многое множество прекрасного" {Там же.}. В библиотеке Жуковского в Томске есть произведения Фуке в разных изданиях. Среди рукописей поэта там хранится заметка от 12 июля 1816 г., отразившая его размышления о природе оригинальности автора, а также о придании русской поэзии истинно оригинального характера; она проясняет во многом, почему Жуковский переводил и Фуке. "У иностранцев, записывает Жуковский, - только <наследовать> оригинальных - тех, которые сообразны со своим веком. Но воспитанники прежних, а не подражатели чужим в своем веке. Таких оригинальных авторов в наше время немного: Гете, Шиллер, Фуке" {Янушкевич А. С. Книги по истории и теории российской словесности в библиотеке В. А. Жуковского // Библиотека В. А. Жуковского в Томске Томск, 1978. Ч. 1. С. 30.}.
Восхищаясь творчеством Фуке в целом, Жуковский, однако, завершил перевод лишь "Ундины". Издание тщательно продуманных "Аонид" (вплоть до "обвертки" и "картинок") не состоялось: повесть Фуке предстала перед читателями спустя два десятилетия.
Знакомство Жуковского с "Ундиной" Фуке предшествовало его непосредственному знакомству с самим автором. Они встретились впервые в Берлине в конце 1820 г., а затем не раз встречались, но, вопреки утверждению Зейдлица, дружески не сблизились" {Зейдлиц К. К. Указ. соч. С. 156.}. "В лице Ла-Мотта Фуке, - записал Жуковский в "Дневнике" свое первое впечатление от облика немецкого писателя, - нет ничего, останавливающего внимание. Есть живость в глазах: он имеет талант, и талант необыкновенный, он способен, разгорячив воображение, написать прекрасное; но это не есть всегдашнее, зависит от расположения, находит вдохновением; автор и человек не одно, и лицо его мало изображает того, что чувствует и мыслит автор в некоторые минуты. Разговор наш состоял из комплиментов и продолжался недолго" {Жуковский В. А. Дневники. СПб., 1901. С. 82-83.}. У Жуковского, ощущавшего жизнь и поэзию в их нерасторжимой связи, такое раздвоение автора и человека, конечно, не вызывало симпатий.
За перевод "Ундины" Жуковский принимался несколько раз, надолго прерывая свою работу. Лето 1831 г. было, как известно, творчески исключительно благоприятным для Жуковского: он провел его в Царском Селе в тесном общении с Пушкиным, и оба поэта, шутя состязались, писали сказки. "Сказка о царе Берендее" была создана одновременно со "Сказкой о царе Салтане". Возможно, работа над стихотворным переложением прозаической сказки, особое лирическое освоение этого малого эпического жанра, творческая близость с Пушкиным побудили Жуковского вплотную заняться "Ундиной".
Друзья поэта, конечно, были в курсе его замыслов, и еще до выхода отдельного издания "Ундины", 14 февраля 1836 г. Вяземский писал из Парижа А. И. Тургеневу: "Жуковский перекладывает на русские гексаметры "Ундину". Я браню, что не стихами с рифмами; что он Ундину сажает в озеро, а ей надобно резвиться, плескаться, журчать в сребристой речке" {Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. III. С. 300.}, "Жуковский уехал недель на шесть, кажется так, к Протасовой близ Дерпта пить воды и писать "Ундину"", сообщил он опять А. И. Тургеневу летом того же года {Там же. С. 322.}. В ответных письмах А. И. Тургенев настойчиво просит Вяземского напомнить Жуковскому, чтобы поэт прислал ему "Ундину" с "надписью" вместе с очередным томом его сочинений {Там же. С. 350, 353.}.
А. И. Тургенев получил "Ундину" с автографом Жуковского: "Другу Тургеневу от Жуковского (1799-1837)" {Гинзбург М. Редкий экземпляр "Ундины" / Книжные новости. 1936. Э 19. С. 24.}. Это красноречивые даты: не только скорбное напоминание о Пушкине; одновременно Жуковский как бы намекал на связь "Ундины" с Пушкиным: с тем летом, проведенным поэтами вместе в Царском Селе.
Вяземский отнюдь не удивлялся тому, что Жуковский переводил прозу Фуке стихами, - это не противоречило пониманию норм перевода в 1830-е годы. Он возражал против избранного Жуковским метра, считая, по-видимому, что гекзаметр не привьется в русской поэзии {О нежизнеспособности гекзаметра в русской поэзии см.: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1949. Т. II. С. 553.}.
Выбор гекзаметра для перевода Жуковский подробно объяснил в письме к И. И. Дмитриеву от 12 марта 1837 г., посылая ему "особенный" экземпляр "Ундины" с иллюстрациями Майделя; он просил "учителя принять благосклонно приношение ученика" и далее писал: "Наперед знаю, что вы будете меня бранить за мои гекзаметры. Что же мне делать? Я их люблю; я уверен, что никакой метр не имеет столько разнообразия, не может быть столько удобен как для высокого, так и для самого простого слога. И не должно думать, чтобы этим метром, избавленным от рифм, писать было легко. Я знаю по опыту, как трудно. Это вы знаете лучше меня, что именно то, что кажется простым, выпрыгнувшим прямо из головы на бумагу, стоит наибольшего труда" {Жуковский В. А. Соч.: В 3 т. М., 1980. Т. 3. С. 526.},
Позже, в 1845 г., в письме к И. В. Киреевскому Жуковский подчеркивал принципиальное отличие своего "сказочного гекзаметра" от гекзаметра "гомерического": "сказочный гекзаметр" был как бы связующим звеном между прозою и стихами, т. е. мог "не быв прозаическими стихами, быть, однако, столь же простым и ясным, как проза, так чтобы рассказ, несмотря на затруднение метра, лился бы как простая непринужденная речь..." {Жуковский В. А. Соч., 1878. Т. VI. С. 48.}.
В "Ундине" Жуковского в поэтической форме гармонически соединился возвышенный духовный мир и мир идиллически-простой, буднично-реальный, а также сказочный и фантастический. "Сказочный гекзаметр" создал изумительно подобающее поэтическое одеяние для "Ундины", и повесть прозвучала как оригинальное произведение, написанное на русском языке.
В 1830-е годы чисто романтическая проза уже не вызывала интереса в России и воспринималась порою даже не без иронии. Симптоматично, что на прозаический перевод "Ундины", выпущенный в 1831 г. Александром Дельвигом под псевдонимом А. Влигде {Де-ла Мот-Фуке. Ундина, волшебная повесть / Пер. А. Влигде. СПб., 1831.} и вполне отвечающий нормам хорошего перевода тех лет, читатели совершенно не обратили внимания, несмотря на появившуюся в том же году положительную рецензию в "Литературной газете" {Литературная газета. 1831. Э 23. Раздел "Библиография". С. 189.}. Только позже некоторые историки литературы упоминают А. Влигдо как первого русского переводчика этой повести Фуке.
Создание "Ундины" как _стихотворной_ повести не было неожиданным явлением в творчестве Жуковского: идиллии 1816-1818 гг. "Овсяный кисель" и "Красный карбункул" из Гегеля, неопубликованные стихотворные переложения повестей Л. Тика "Белокурый Экберт", "Эльфы", сказки Гриммов "Царевич-Шиповник" и др. говорят об упорном желании поэта эпически охватить действительность, слить лирическое и прозаическое содержание, обогатить прозу гармонией поэзии {Янушкевич А. С. Романтизм В. А. Жуковского как художественная система. Автореф. дис. ... д-ра филол, наук. М., 1985. С. 28.}.
Такой переход от прозы к поэзии при переводе вполне закономерен для индивидуальности Жуковского-переводчика и вытекает из его понимания поэзии как универсального начала искусства вообще. "Искусство - поэзия в разных формах", - писал он в статье "Об изящном в искусстве". Помимо того, Жуковский считал, что поэзия открывает несравнимо большие возможности при переводе. "Одна из главных прелестей поэзии, - говорил Жуковский в статье "О переводах вообще и в особенности о переводах стихов", - состоит в гармонии, в прозе она исчезает (Жуковский имеет в виду прозу оригинала, - Е. Л.), или не может быть заменена тою гармониею, которая свойственна прозе (имеется в виду опять же проза оригинала. - Е. Л.)" {Жуковский В. А. Эстетика и критика M, 1980. С 356, 283.}.
Видимо, Жуковский ощущал скрытую в прозе Фуке гармонию, и это побудило его перевести повесть немецкого романтика стихами. Внес поэт и особую стройность в композицию "Ундины", дав всем главам одинаковый зачин: "О том, как...". У Фуке такого единообразия не было.
Если вспомнить при этом часто цитируемые слова Жуковского, что "переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах - соперник" {Там же. С. 189.}, то, возможно, и этот стимул сыграл свою роль, когда речь зашла о переводе такого близкого поэту сюжета: появилось желание обрести полную творческую свободу, хотя надо оговорить, что Жуковский никогда не был скован при перевыражении оригинала.
Русский читатель восторженно встретил "Ундину", очарованный прелестью ее стиха и потрясенный совершенно необычайным сюжетом.
В самом мотиве близости русалки и человека не было ничего нового для читателя: холодная наяда или завлекала коварно мужчину, могла "защекотать", чтобы погубить его, или же сама испытывала влечение к человеку, но тоже заманивала его к себе в глубокие воды. В обоих случаях человек погибал. Такой сюжет встречается в разных вариантах в фольклоре многих народов.
Поскольку в истории русской культуры участвовала именно "Ундина" Жуковского, а с "Ундиной" Фуке читатель встречается лишь сейчас, необходимо сказать несколько слов о переводе Жуковского вообще, преобразившем героиню немецкого романтика и сосредоточившемся именно на мистическом замысле повести.
В "Ундине" мы сталкиваемся с совершенно иными событиями: дитя моря, русалка-ундина приходит к человеку, чтобы в освященном христианской церковью брачном союзе обрести высшую ценность человека - бессмертную душу, неповторимую личность. Вот это ядро сюжета "Ундины" заимствовано Фуке у немецких натурфилософов, а именно у Парацельса, и было совершенно новым, ошеломляющим читателя {Paracelsus Theophrast. Liber de nymphis, sylphus, pygmaeis et salamandris et de caeteris spiritibus. Basel, 1559.}.
Имеется много работ о переводах Жуковским произведений самых различных жанров с разных языков, однако о переводе "Ундины" специального исследования на русском языке нет {См. перечень работ о Жуковском-переводчике в кн.: Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода. Л., 1985. С. 14/15. На нем. яз. о пер. "Ундины" см.: Eichstadt H. Zukovskij als Ubersetzer. Munchen, 1970. S. 89-133.}. В монографиях о Жуковском о переводе этой повести Фуке имеются лишь беглые замечания самого общего характера.
Что касается поразительного своеобразия творческого почерка Жуковского-переводчика, то исследователи давно - еще современники и сам поэт - отметили однозначность для него личного творчества и переводов, его способность так перевыражать оригинал, находя "у себя в воображении такие красоты, которые могли бы служить заменою" {Жуковский В. А. Эстетика и критика. С. 189.} образов оригинала, что, сохраняя порою почти буквальную близость к подлиннику, переведенное произведение овевалось присущей Жуковскому мечтательностью, грустью, гуманностью, особенно становилась ощутимой нравственная оценка происходящего.
Сожалея в письме к Фогелю, что он не может послать ему никакого немецкого перевода своих "гиперборейских бедных стихов", поэт указывает надежный способ ознакомиться с его творчеством: прочесть в оригинале баллады и "Орлеанскую дову" Шиллера, "Лесного царя" Гете, ряд произведений Гебеля и Рюккерта, а также "Undine in Hexameter v. Fouque",
То, что Жуковский предлагает Фогелю прочесть "Ундину" Фуке, написанную гекзаметрами, говорит о многом: поэт так сжился со своим переводом, настолько "присвоил" стихотворную повесть, что в эту минуту он забывает о прозаической форме оригинала.
"Читая все эти стихотворения, - заключает свое письмо Жуковский, верьте или старайтесь уверить себя, что они все переведены с русского, с Жуковского, или vice-versa (лат. - наоборот): тогда будете иметь полное, верное понятие о поэтическом моем даровании, гораздо выгоднее того, если бы знали его in naturalibus (лат. - в действительности)" {Русский архив. 1902. Кн. 2, вып. 5. С. 145.}.
Но этого перевыражения оригинала Жуковский достигал в каждом произведении конкретными, пригодными именно для данного текста приемами, ибо поэт, сохраняя свой почерк, переводил не на один манер: его перевод, как двуликий Янус, соединял в себе облик переводимого автора и самого Жуковского, включал в себя ведущие лейтмотивы его творчества.
Вяземский, как в многие друзья Жуковского, часто печалившийся, что поэт-Жуковский растрачивает свой талант в труде переводчика, в послании "К В. А. Жуковскому" (1819) настолько точно и впечатляюще определил его дарование переводчика, что строка "В бореньях с трудностью силач необычайный" стала крылатыми словами. Пушкин, утверждавший, что "переводный слог его (Жуковского. - Е. Л.) останется всегда образцовым", эти слова стихотворения Вяземского в своих письмах не выделял как цитату, считая их, видимо, бесспорно всеобщим достоянием {Пушкин А. С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937-1949. Т. XIII. С. 48, 135, 183.}. Поэтому порой этот афоризм даже приписывают Пушкину.
Те современники, которым дорого и близко было творчество Жуковского, сразу восприняли "Ундину" как еще одно его новое произведение, настолько повесть Фуке была "преображена" поэтом, в духе его стилистики. Были привычны эмоциональному восприятию поэзии Жуковского и ее элегическая грусть, и свободный от архаизмов язык, гибкий, плавный, мелодичный, подвижный благодаря частому анжанбеману, исполненный естественной интонации при выражении и мысли, и чувства, насыщенный эпитетами, излюбленными Жуковским: милый, кроткий, невнятный, тихий, задумчивый, грустный, туманный, а также и сложными эпитетами, к которым поэт приучил слух читателя своими переводами баллад, в особенности Шиллера, например вечно-незыблемый, лазурно-ясный, жалобно-стенящий, стрелоносный, небесно-величавый, сереброрунные, безрадостно-блаженные, сладкопамятный и др., но уже в иных сближениях. Присутствовали в тексте "старинной повести" и привычные и близкие читателю словосочетания: прелесть тихая, души очарованье, воображенье сердца, судьбы очарованье, тихая гармония, обитель тишины, туманная даль, счастье мирское, прозрачная пелена и отдельные слова, необходимые Жуковскому для тонкого анализа психологии персонажей, - душа, мир души, умиление, прошлое и т. д. {Подробности см. в кн : Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и сердечного воображения. Пг., 1918. (Курсив в тексте "Ундины" мой. - Е. Л.).} Словом, несмотря на гекзаметр, якобы антиромантический размер, в "Ундине" вновь стала "жизнь и поэзия одно" ("Я музу юную бывало..."), и к "старинной повести" в полной мере применима строфа из этого же стихотворения:
Все, что от милых темных, ясных
Минувших дней я сохранил
Цветы мечты уединенной
И жизни лучшие цветы,
Кладу на твой алтарь священный,
О Гений чистой красоты!
как и строки из отрывка "Невыразимое":
Невыразимое подвластно ль выраженью?
Святые таинства, лишь сердце знает вас.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как часто в тексте "Ундины" встречается слово "невыразимое", невыразимое речью, именно по отношению к героине, после обретения ею души:
...но сладкий,
Полный глубокой любовию _взгляд_, какого дотоле
Рыцарь в лазоревых глазках ее не встречая,
беззаветно
_Выразил все_.
(Гл. VIII, с. 152)
...когда же с ней говорил он, _ответа
Не было, взор один отвечал_;
(Гл. VIII, с. 154)
Тихий, _немой разговор_ начался между ними из
нежных
Взглядов и вздохов.
(Гл. IX, с, 162)
Верность до гроба, верность "здесь" и "там" - лейтмотив жизни Ундины тоже была ранее не раз воспета Жуковским, достаточно напомнить баллады "Эолова арфа", "Рыцарь Тогенбург", "Теон и Эсхин" и др.
Сюжет "Ундины" как таковой Жуковский точно сохранил, однако в характеристику отдельных персонажей, прежде всего Ундины, описания некоторых эпизодов он внес существенные коррективы: он то детально разрабатывал сказанное Фуке мимоходом, то сокращал оригинал, вовсе опуская несущественные для него бытовые подробности и описания.
Ундина превращается у русского поэта из безжалостного и своенравного духа водной стихии в своевольное, доброе и капризное дитя. У Жуковского более подробное и поэтичное описание ее внешности. Он пользуется для этой трансформации Ундины до брака с Гульбрандом уменьшительными словами: "бровки", "глазки", "маленькая ножка", давая иную мотивировку ее поступкам, чем Фуке: все шалости, непокорность - проявление ее "детской запальчивости". Детскость - вот причина прихотливости, беспечной холодности Ундины; она дитя и не понимает огорчения взрослых людей. Эта метаморфоза облика Ундины, духа водной стихии, связана с различным восприятием обоими писателями мира природы и ее стихийных сил. У Фуке духи стихий безжалостны и жестоки; они воплощают в себя равнодушие природы к страданиям человека. У Жуковского духи стихий - шаловливые дети, не понимающие в своей незрелости любви и сострадания, доступных только сердцу человека. Вот почему до брака с Гульбрандом жалость и горе людское чужды Ундине из-за детского непонимания. Слово "дитя" все время сопутствует Ундине до брака с Гульбрандом, а затем почти исчезает из текста.
Нам представляется, что изменения в характере любого персонажа, кроме Ундины и рыбака, несущественны. Жуковский, как часто было свойственно ему из-за его гуманного отношения к человеку, мягкой, доброй снисходительности его натуры к человеческим слабостям, смягчил злобность Бертальды, резкую суровость рыбачки, но не это принципиально меняет тональность повествования или сюжет; преображается глубинное содержание старинной повести.
Важно отметить серьезное, уважительное отношение Жуковского к простому человеку: умиление его простодушием, честностью, его повседневным скромным трудом, невзирая на его низкое социальное положение и бедность, - отношение в корне отличное от барственной доброжелательности Фуке.
Почти устойчивым эпитетом становится слово "честный", когда речь заходит о рыбаке. Но в основном перевыражение - преображение текста Фуке связано с изменением облика Ундины - его поэтизацией, гармоничной цельностью, идеальной женственностью, а также благодаря последовательной стилистической трансформации оригинала (тут не ограничивается преображение лишь переходом от прозы к поэзии) в духе стилистики самого Жуковского: многозначность слов, отказ от второстепенных бытовых деталей, чтобы не затемнять эмоциональные, духовные состояния, при всем эпическом спокойствии нарастание динамики текста за счет перехода от косвенной речи к прямой и снятии также всех рассуждений Фуке в духе расхожей житейской мудрости.
Посмотрим, как трансформируется облик Ундины до брака с Гульбрапдом. У Фуке рыцарь встречается с "белокурой девушкой поразительной красоты", у Жуковского образ несравнимо более высокого плана дается в нескольких строках:
...Вдруг растворилася настежь
Дверь, и в нее белокурая, _легкая станом,
с веселым_
Смехом _впорхнула_ Ундина, как _что-то воздушное_.
(Гл. I, с. 111)
"Увидев прекрасного рыцаря, - пишет Фуке, - застыла (Ундина. - Е. Л.) в изумлении" (с. 11). Жуковский продолжает все более детально и ощутимо воссоздавать облик Ундины:
...Но, увидя
Рыцаря, вдруг замолчала она, и _глаза голубые,
Вспыхнув звездами под сумраком черных ресниц,
устремились
Быстро на гостя..._
(Гл. I, с. 111)
Поэт продолжает творить героиню в ее разных эмоциональных состояниях. Так, увидев прекрасного рыцаря,
...Ундина
Долго смотрела, _пурпурные губки раскрыв, как
младенец;
Вдруг, встрепенувшись резвою птичкой_, она
подбежала
_К рыцарю, стала пред ним на колена_...
(Гл. I, с. 111)
Всецело принадлежит Жуковскому и тончайшее описание внешнего и духовного облика Ундины в 5-й главе:
...Но мирной сей жизни была душою Ундина.
В этом жилище, куда суеты не входили, каким-то
_Райским виденьем_ сияла она: _чистота херувима,
Резвость младенца, застенчивость девы,
причудливость Никсы,
Свежесть цветка, порхливость Сильфиды,
изменчивость струйки_...
Словом, Ундина была несравненным,
_мучительно-милым_,
Чудным созданьем; и _прелесть ее проницала,
томила
Душу Гульбранда_, как прелесть весны, как
волшебство
Звуков, когда мы так полны _болезненно сладкою
думой_,
... и все то было _волшебною, тайной,
Сетью_, которую мало-помалу спуталось сердце
Рыцаря...
_Но, им обладая,
Той же силе она и сама покорялась_...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
_Но Ундина любила - любила беспечно, как любит
Птичка_, летая средь чистого неба.
(Гл. V, с, 135, 136)
В этих строфах очень изящно и тонко дав намек на происхождение Ундины: "_причудливость Никсы_", "_изменчивость струйки_",
Вслед за Зейдлицем все, кто касался "Ундины", обязательно указывали на опущенный в переводе конец 7-й главы - вечер после венчания Гульбранда и Ундины и подробности пробуждения новобрачных в начале 8-й главы {Зейдлиц К. К. Указ. соч. С. 159.}. Справедливее было бы говорить, что касается конца 7-й главы, не о "девственном" умалчивании Жуковского, а о перестановке акцентов: вместо традиционно погашенных свечей и новобрачного, уносящего свою невесту на руках в опочивальню, появляются строки, передающие пылкость и преданность любви Ундины:
Голос ее так глубоко из сердца раздался, что рыцарь
Все позабыл и в порыве любви протянул к ней
объятья;
_Вскрикнула, вспрыгнула, кинулась к милому в руки
Ундина,
Грудью прильнула ко груди его и на ней онемела_.
(Гл. VII, с. 151)
У глубоко религиозного Фуке героиня тоже и набожна, и смиренна, и кротка, но в русском тексте все эти черты усиливаются, выделяются интонациями стиха. Тихая, глубокая грусть пронизывает старинную повесть Жуковского, овевает саму Ундину с момента ее брака с Гульбрандом. В этой скорби с особой силой, говоря словами Белинского, ощущается "выстраданность его (Жуковского. - Е. Л.) романтизма". Этой "выстраданностью", печалью по утраченному исполнено письмо к А. П. Елагиной от 3 ноября 1835 г. Сообщая о смерти одного любимого им "пансионского знакомца", Жуковский пишет: "Сколько уж положено в могилу! Чтобы несколько воскресить прошедшее, я принялся за стихи; пишу Ундину, с которой познакомился во время оно и от которой так и дышит прошлою молодостью" {Уткинский сборник. 1904. С. 60. О записях в дневнике Жуковского, вспоминающего свое прошлое при написании им "Ундины", см. также: Веселовский А. Н, В. А. Жуковский... С. 245, 232-233.}. Напомним, что весь октябрь 1835 г. он переводил "Ундину". Молодость Жуковского, как известно, не была радостной, часто мучительной, и, видимо, мысли о Маше Протасовой, Александре Воейковой, тоска по идеальному женскому образу вообще всплывали у Жуковского, когда он создавал свою русскую "Ундину". "Для сердца прошедшее вечно", - вырезал он надпись на рельефном портрете, сделанном в 1833 г. и преподнесенном Мойеру в 1841 г. Ундина как воплощение именно Вечной Женственности была в XX в. воспринята Александром Блоком.
После брака Ундина преображается:
...Потом и Ундина
Вышла; они хотели пойти к ней навстречу,
но стали
Все неподвижны: _так знакома и так незнакома
Им в красоте довершенной она показалась_.
(Гл. VIII, с. 153)
Она преображается в кроткую, беспредельно преданную любимому женщину чистой души и высокой набожности:
...и осталась она с той минуты:
Кроткой, покорной женою, хозяйкой заботливой,
в то же
Время девственно чистым, _божественно милым
созданьем_.
(Гл. VIII, с. 153)
И еще одна деталь, принципиально важная для понимания образа Ундины, созданного Жуковским: поэт опустил при переводе заключительного абзаца 8-й главы, что, глядя на свою прелестную жену, рыцарь чувствует себя счастливее, "чем греческий скульптор Пигмалион, которому госпожа Венера превратила прекрасную статую в живую возлюбленную". Этот образ у Фуке не правомочен и, пожалуй, появился для "украшения" текста. Пигмалион молил богов оживить прекрасную бездушную статую, одухотворить материю. Ундина же - олицетворение водной материальной стихии - сама пришла в мир за душой, телесное всеми своими силами устремилось к духовности. Благодаря любви и освящению в браке именно плотской любви Ундине была дарована душа, высшая ценность личности. В этом был мистический смысл слов Парацельса о возможности брачного союза духов стихий и людей, творений божиих, возможность одухотворения сил природы, не данного самим божеством, а достигнутого его созданиями.
Психологическая глубина и сложность душевной жизни героини, переданная оксюморонами, присущи Ундине после плотского союза с человеком, освященного брачным таинством.
Совсем по-иному воспринимает она мир своих бывших сородичей, водяных духов:
...он (Струй. - Е. Л.) мне, упрямый, не верит;
в _бездушной_
Бедной жизни своей никогда не будет способен
Он постигнуть того, что _в любви и страданье
и радость
Так пленительно сходны, так близко родня, что
разрознить
Их никакая сила не может_...
(Гл. XIII, с. 186-187)
Можно приумножить примеры того, как Жуковский создавал углубленный психологический образ кроткой, смиренной, верной Ундины, проникнутой ответственностью за дарованную ей богом душу, но мы приведем еще лишь один. Ундина по воле водяных стихий должна умертвить рыцаря за измену; и он просит ее поднять покрывало, если облик ее теперь не безобразен и страшен:
..."Охотно, возлюбленный мой", - покрывало
Снявши, сказала она; и _прекрасной_ Ундиною, прежней
