19

Прихожу в себя в приемной больницы. Вокруг суетятся люди в голубом. Три врача и парочка медсестер. Капельницу с глюкозой уже поставили. Вторая рука — вся исколота. Сначала вводили мне стимуляторы, чтобы привести в чувства. Потом — наркоту, чтобы я отрубилась. Злобный плод рвет меня изнутри. Ребенок Розмари возвращается. Надо вырезать его на фиг. Убить. Пока он не убил меня. Колотит крошечными кулачками — рвется наружу. Дьявольское отродье, нечестивый кошмар… царапается в животе. Сейчас точно пропорет. От бедра до бедра. Надо вытащить маленького мерзавца из его потайного укрытия. Слышишь меня? Ты забурился не в тот тоннель. Всех чужаков — уничтожить.

Кошмар на операционном столе. Где-то на середине наркоз прекращает действовать. Лохмотья окровавленной кожи вывернуты наружу, обнажая беззащитную плоть. Зрение и слух возвращаются разом, выбивая меня в астрал. Я как будто парю над столом и смотрю на себя сверху, но в то же время я все-все чувствую. Все тело — сплошная боль. Беззвучный крик. Делайте, что хотите, но только избавьте меня от боли. Немая молитва богам — покровителям медицины. «Помилуй меня, О Господи, яви милосердие Свое…» В милосердии отказано. Кажется, что проходят часы, пока я зависаю над этой кровавой бойней, делаю вид, что раскаиваюсь во всех грехах — еще бы вспомнить их все, — и заклинаю всех богов, и богинь, и даже самого Повелителя Тьмы, умоляю избавить меня от этой бесконечной агонии. Хирургическое изнасилование. Вивисекция.

Я и представить себе не могла, как это больно, когда срастаются мягкие ткани. Неделя на морфине. Не помогает. То прихожу в себя, то проваливаюсь в беспамятство. Лихорадочный сон. Заторможенный ступор. Полное оцепенение. Кошмарные галлюцинации. Как будто меня похищают инопланетяне, оплодотворяют, зондируют, режут меня по живому. Так страшно.

Выписываюсь из больницы. Условное освобождение — на условиях полуторамесячного воздержания. Последний гвоздь, вбитый в гроб нашей с Марти совместной жизни. При одной только мысли о том, что кто-то будет заботиться обо мне, мне становится дурно. Я сразу злюсь. Замыкаюсь в себе. Обижаюсь. Веду себя как последняя сука. Начинаю бросаться на всех. Это ты во всем виноват — твой неуемный член. Когда я в таком состоянии, я не люблю, чтобы кто-то ко мне прикасался, смотрел на меня, пытался заговорить. Я хочу лишь одного: чтобы меня оставили в покое. Больной котенок, забившийся в угол кровати. Оставьте его — он поправится сам. Я сказала ему, что нам надо расстаться. Может, когда-нибудь мы опять будем вместе. Когда я приду в себя. А сейчас я вообще никакая. Он психанул. Собрал вещи. Уехал. Я себя ненавидела. Не надо было так делать. Но я не могла иначе.

А потом начался полтергейст. Как это бывает в присутствии подростков с тяжелым случаем сексуальной фрустрации. Вокруг окон и дверей возникали причудливые геометрические фигуры, составленные из цветных огней — знаки, что что-то пытается либо проникнуть в дом, либо, наоборот, уйти. Внутренние стеклянные перегородки разбивались сами по себе, усыпая весь пол осколками. Почтальон говорил о каких-то серых тенях на крыльце у передней двери. Ему было страшно подняться на три ступеньки. Сказал, что не будет носить мне почту.

На пустыре за домом начали появляться таинственные огни. Соседский пес часами сидел и выл на моей подъездной дорожке или носился за собственным хвостом. По ночам из-под кровати доносились приглушенные голоса. Меня явно кто-то преследовал. Может быть, это была я сама. Или душа моего абортированного ребенка. Давала мне знать, что она все еще здесь. Никуда не делась. Упрямо цепляется за ту единственную форму жизни, которую знает. Ад бесконечных возможностей, убитых в зародыше.

Две недели спустя мне позвонил брат Марти. Он давно уже не жил с нами, не в силах смотреть на наше прогрессирующее вырождение. В общем, он позвонил и сказал, что Марти в реанимации. Авария. На шоссе Малибу. Грузовичок — в лепешку. Рулевая колонка пропорола печень. Отбиты почки, сломаны ребра, тазовая кость раздроблена. Врачи не знают, выживет он или нет. Пассажиру во второй машине повезло меньше. Мгновенная смерть. У водителя — тяжелая черепно-мозговая травма, но он наверняка выкарабкается. Сказал, чтобы я не приезжала в больницу. Марти — в коме. Может, вообще никогда не очнется. Еще рано делать прогнозы. Помочь я ничем не могу. Остается лишь ждать.

Шестьдесят три дня Марти провел в отделении интенсивной терапии на системе жизнеобеспечения. Его печень была разорвана надвое. Он перенес несколько сложнейший операций и столько переливаний крови, сколько не делали никому за всю историю больницы. Но он прорвался. Такого упертого парня ничто не убьет. Зато теперь у него появился лишний повод для гордости — шрам от грудины до тазовой кости. Родители остальных жертв аварии, которые подали на него в суд за неосторожное вождение, послужившие причиной смерти и тяжелых увечий, отказались от обвинения. Сказали, что он и так настрадался достаточно. И до сих пор, кстати, страдает. Сейчас у него уже третья операция по замене бедренной кости. Спустя столько лет. Но он ни разу не жаловался. Ни разу.

У Марти были уникальные отношения с болью. Боль для него была вроде как напоминанием о том, что он жив. Подтверждением, что он существует. Безопасная зона, где можно укрыться от всякой ответственности. Предельно сильная боль повергает тебя в состояние, близкое к дзэну, отсекая все остальное. Боль — величайший делитель. Она разделяет людей на тех, кто знает, как ее принять, очиститься ею, обрести в ней исцеление и чуть ли не радость, и тех, кто боится ее и избегает любой ценой. Пусть даже ценой смерти. Смертельно опасные травмы и раны, многочисленные операции — тот, кто прошел через это, знает. Тот, кто связал себя с болью, уже никогда не порвет эту связь.

Мне было едва за двадцать, а я уже перенесла несколько операций на связки и на суставы, мне удалили кисту, вырезали аппендицит, сделали криохирургию, у меня был аборт с частичным разрывом маточных труб, и я два года прожила с Марти — два года дразнила смерть. Мы оба умели терпеть боль с улыбкой, и очень гордились этим своим умением — как знаком некоей оскорбительной для других отваги, которую у нас не могли отнять ни машины, ни люди. Мы были очень живучие. Уничтожить нас было нельзя. Разве только разбить на кусочки и искрошить их в пыль. К чему мы, собственно, и стремились всю жизнь — методично уничтожали себя. Плевали дьяволу в морду. Срали в рожу истории.

Робкий подросток-латинос с задатками хищника, чьи жаркие руки влили в меня новые силы. Стала думать, что делать дальше. Что-то уже назревало — я это чувствовала. По ночам меня мучили страхи. Я боялась, что мое стремление к смерти скоро перехлестнет через край, закрутит вихрь магнетической энергии, который притянет ко мне не того мерзавца. Палачей для себя выбираем не мы. Они выбирают нас сами.

Воскресенье, раннее утро. Стук в дверь. Джонни. Нашел меня через каких-то знакомых наших общих знакомых еще по Нью-Йорку. Глупая улыбка от уха до уха. Проходит без приглашения. Какой-то весь дерганный, мутный с бодуна. Только что из Сан-Педро, где отсиживался, скрываясь от копов. До меня доходили слухи, что когда я уехала из Нью-Йорка, он вдарился в жуткий — двухгодичный — запой. Устроил из нашей прежней квартиры святилище: увешал все стены фотками, где мы вдвоем, рамки для фоток раскрасил собственной кровью, а перед ними поставил свечи, только вместо подсвечников взял мои старые туфли, которые я там оставила. В Южную Калифорнию он приехал через Флориду — после того скверного случая с пожилой проституткой, которую он подобрал на Таймс-Сквер.

Он обернул вокруг шеи бирманского питона, сел в машину и поехал на юг. Домой, в Санкт-Петербург. По пути грабил маленькие супермаркеты и бакалейные лавки, автозаправки и банки в Южной Джорджии. Брал понемножку — чтобы хватало на героин, к которому он пристрастился, предположительно, под воздействием моего внезапного отъезда. На полпути он передумал и поехал за запад, спасаясь от жары.

Даже в таком состоянии он был практически неотразим. Смотришь — не оторвешься. Просто боишься отвести взгляд. Потому что не знаешь, что он отколет в следующую минуту. Он завораживал, как горящее здание, как передача про хирургическую операцию, как вскрытие трупа пришельца. Обаятельная скотина.

У него с собой было немного китайского белого. Мне до сих пор удавалось воздерживаться от герыча. Никогда его не потребляла. Видела, что он творит с людьми. Годы, выпавшие из жизни — растраченные на бесполезную гонку. Совершенно не нужные траты. Перманентный ступор. Приход — отходняк, приход — отходняк. Жалко тратить на это время. Он все-таки уговорил меня вмазаться. Типа в жизни надо попробовать все. Это как знак приобщения. Как первый косяк. Меня вырубило мгновенно. Пришла в себя и сразу же побежала блевать. Он стоял надо мной и смеялся. Сказал, что с первого раза такое почти у всех. Что потом я привыкну. Мне даже понравится блевать. Я сказала ему: пошел на хуй. Это был первый и последний раз. Больше я к этой гадости не притронусь. Хотя я рада, что я попробовала. Излечилась от праздного любопытства.

Я более— менее оклемалась только на следующее утро. Джонни -в постели рядом со мной. Приподнялся на локте. Смотрит, ухмыляется. Я проспала почти сутки. Потерянные двадцать три часа. Даже не помню, трахались мы или нет. Мне пока еще было нельзя. После аборта. Оставалась только надеяться, что он не пихал свой огромный хуй в мой нежный и хрупкий цветок. Скотина. Еще улыбается… Я ору: убирайся отсюда. И никогда больше не приходи, никогда. Забудь мой адрес. Уходи. Если ты не уйдешь прямо сейчас, я вызову копов и сдам тебя на хрен. Он улыбается, целует меня в лоб, одевается и уходит. Мудак.

20

Я продала то немногое, чем мы с Марти успели обзавестись за время нашей совместной жизни. Всю мебель, стерео, мои книги, записи и почти всю одежду. Мне надо было бежать из Лос-Анджелеса. Немедленно. Пока у нас опять не закрутилось с Джонни. Денег хватило как раз на билет до Европы в один конец.

Амстердам. Психоделический Диснейленд из секс-шопов, тату-салонов и целых кварталов бесконечных витрин, где выставляются стареющие проститутки. Мне там сразу понравилось. Мой город. Мой. Травкой можно разжиться на каждом углу. Совершенно легально. Сотни кафешек и баров, где оттягиваются туристы, художники, будущие художники, киношники всех мастей и прочие формы дегенеративной жизни. Наплыв пьяных итальянцев, вусмерть укуренных марокканцев, наивных американцев и неотесанных англичан — рай для карманников.

У меня был телефон одного ди-джея, который специализировался на альтернативной музыке. Когда она еще существовала. Мы познакомились пару лет назад, на моем перформансе в Международном Театре Поэзии и Боли. Он сказал, что мне можно вписаться к нему на весь август — если я ему помогу разгрести завалы. Надо по-быстрому разобраться с организацией летнего музыкального марафона, который будет проходить в его отсутствие. Сам он через три дня улетает в Таиланд. Счастливчик.

Он посоветовал мне позвонить Бабетт. Очаровательно перезрелая режиссерша авангардного кино. Специализировалась на документальных лентах о радикальных движениях семидесятых. Она только что получила грант на съемки полнометражного фильма для одной независимой французской телекомпании, и искала себе помощника. Я спросила: что надо делать? И он сказал: всё. Я подписалась. Урвала себе двадцать процентов бюджета. Меня больше всего прикололо писать сценарий, темы которого — ревность, безумства на сексуальной почве, одиночество и непринятие, — были зеркальными отражениями моих собственных эскапад за последние несколько лет.

До съемок оставалось всего три недели. Три недели бесконечных походов по барахолкам, книжным лавкам, художественным галереям, ночным клубам и наркопритонам — в перерывах между маниакальными бросками, когда я строчила-строчила-строчила отрывочные заметки, из которых потом лепила сценарий. Съемки начались на следующий день, после того, как я закончила со сценарием. Нагромождение надрывных эмоций.

Со Стином мы познакомились на съемках. Он занимался спецэффектами. Таинственные двери, которые распахивались и захлопывались сами по себе. Дыры, просверленные во лбу. Расквашенные носы. Боевые раны. Я уже переспала с двумя мальчиками-актерами и оприходовала кое-кого из девчонок, которые обеспечивали кормежку. Он сказал, что мне надо больше отдыхать, а то я точно убьюсь с этим фильмом — я не только писала сценарий, но и снималась сама, и режиссировала помаленьку в качестве помощника режиссера, — которого я все равно никогда не увижу. И вызвался обеспечить мне полноценный отдых.

Мы с ним подолгу гуляли вдоль каналов, которые окружали наш съемочный «павильон» — большой полуразрушенный старый дом, откуда мы не вылезали неделями. Мне импонировали его европейское воспитание, образованность и расслабленная галантность. Таких мужиков я еще не знала — совсем другой вид. У нас с ним было немало общего. Он, как и я, никогда не испытывал угрызений совести, ревности или чувства вины. Он утверждал, что разум в нем преобладает над чувствами. Когда сердечные струны дрожат на грани разрыва, разум всегда берет верх и спасает его от терзаний — во многом надуманных, — несчастной любви, неудачно сложившихся отношений и уязвленного самолюбия. В общем, ничто его не пробивает. Для меня это было как вызов: пробить.

Он соблазнял меня отрывками, позаимствованными из Бланшо, Батая и Фуко. Я спасалась, отвечая короткими монологами, чья красота вгоняла меня в меланхолию и тоску. Когда я уже была готова расплакаться, он тихонько смеялся и говорил, что пора возвращаться к работе. Съемки уже подходили к концу.

Когда фильм был готов, Стин пригласил меня в гости — отпраздновать. Холостяцкая берлога на втором этаже с видом на канал. Приглушенный белый свет, ненавязчивая музыка — ничто не предвещало того кошмара, который последовал. Белая рыба, суп, фрукты, вино. Просто, но элегантно.

А потом меня вдруг затошнило. Мы еще не закончили ужин. Голова закружилась. Все поплыло перед глазами. Комната закружилась в размазанном вихре. Полуобморочное состояние. Еще немного — и меня точно вырубит. Может, он что-то мне подмешал в вино… какой-нибудь наркотик. Или даже слабый яд. Мышьяк. Белладонна. «Синь небес», ((прим.переводчика: роман Жоржа Батая.)) разыгранная наяву. Стин как будто забеспокоился, но мое состояние явно его забавляло. Он осторожно отвел меня на постель, уложил, принялся вытирать мне лицо влажной тряпочкой. Сказал, может быть, рыба была несвежая. Может быть, я отравилась. Он мне льстил. Говорил, что мне очень идет, когда мне блевовато. Сейчас я такая обворожительно бледная. Вообще-то, я бледная всегда, но теперь моя бледность как будто светится изнутри. Я — как сияющее видение. И это его возбуждает. Вот, у него уже встало. Я же, наверное, не буду против, если он расстегнет брюки. Просто расстегнет брюки, а то ему там внутри тесно. Он там задыхается. И при этом он все повторял, какая я сексуальная, когда мне плохо.

Я попросила его проводить меня в ванну. Иначе меня вырвет прямо на постель. И не только вырвет. Мне еще в туалет надо. Срочно. Он бережно снял с меня платье, трусики, лифчик. Аккуратно сложил их и пристроил на вешалку для полотенец. Своими безупречными манерами он мне напомнил хорошо вышколенного слугу, которому, соответственно, хорошо и платят. Он сказал, чтобы я не стеснялась. Если мне надо блевать — вот унитаз. Он будет рядом. Чтобы помочь, если что. Я склонилась над белым другом. Он присел рядом. Взял за запястье, проверил пульс. Приложил руку ко лбу — нет ли температуры. Потом проверил зрачки. Ослепительно белая плитка на стенах закружилась перед глазами. И тут меня прорвало. Я блевала кошмарно — и одновременно ссала и срала. Прямо на пол. На белую плитку. Себе на ноги. В общем, хлестало изо всех дыр.

Несколько раз я теряла сознание. Приходила в себя. Потеряла всякое ощущение времени. Понятия не имею, сколько я там провалялась, в сортире. Меня всю трясло. В животе урчало. Потом были какие-то вспышки. Сначала я испугалась, но потом до меня дошло, что этот мерзавец меня фотографирует. Мне вроде бы стало получше. Мне даже хватило сил приподнять голову и попросить воды. Стин обворожительно улыбнулся и открыл воду в душе. Снял со стены шланг с насадкой. Проверил температуру. Направил струю на стену у меня над головой. Такое крещение прохладными брызгами. Потом он обвел мое тело по контуру, пощекотал мне ступни, слегка увеличив напор воды. Потом устроил мне водный массаж — по ногам и выше, до этого самого места. Соблазнительно увеличивая напор. Держал струю ровно столько, чтобы я возбудилась.

Потом он направил ее мне в рот. Вода ударила, как холодный кулак — заставила разжать губы, залилась не в то горло. Он улыбнулся, когда я закашлялась, и схватился рукой за свой член, который так и торчал из расстегнутых брюк — на протяжении всего эпизода. Одной рукой, значит, дрочил, а второй наводил фотоаппарат, выбирая ракурс. Раздвинул мне ноги носком ботинка. Направил сильную струю воды прямо в мой крошечный нежный бутончик. Я начала содрогаться. Кровь застучала в висках. Оргазм стремительно приближался. Фотовспышки отражались слепящими бликами от белых стен. У меня не было сил возмущаться. Тщеславие в данном случае ни к чему. Мы кончили одновременно. Вжигая весь этот эпизод на фоне мощнейшей поблевки себе в коллективную память — как коротенький фильм для последующего просмотра.

Он роняет шланг на пол и встает рядом со мной на колени. Целует мне ноги. Что-то бормочет на французском, немецком, голландском — литания к моей красоте. Медленно омывает меня водой. На губах — ангельская улыбка. Я — совершенно измотанная, вообще никакая. Парализованная слабостью. Он берет меня на руки и относит в постель. Говорит, что мне надо поспать, отдохнуть, набраться сил. Спорить нет сил. Он опять достает фотоаппарат.

21

«ЧАРЛЗ МЭНСОН НАВСЕГДА В МОЕМ СЕРДЦЕ…» — написано на стене в коридоре черными двухфутовыми буквами. У меня до сих пор все болит после бешеной гонки на «Харлее» по ухабинам и колдоебинам изрытых улиц Хакни. Разумеется, байк вел Смиффи, а я просто сзади сидела. Смиффи — звучит, как имя для плюшевого медвежонка, но этот outlaw-байкер на медвежонка совсем не похож, разве что на большого медведя гризли. Он усмехается: «Миленько, правда…», — и ведет меня дальше, на третий этаж этой вонючей ночлежки.

Повсюду валяется мусор: у плинтусов, на ступенях, у дверей на площадках — свисает даже с перил и с пустых патронов, где лампочек нет и в помине. Полусгнившие тряпки, которые когда-то, как я понимаю, были одеждой, преют по углам. Горы объедков: куриные кости, пластиковые тарелочки из-под рыбы и чипсов, коробочки из-под дешевого карри на вынос. Запах — одуряющий концентрат гниющей заживо плоти и экскрементов, — вызывает почти неудержимую тошноту.

— Дом, милый дом, — бормочет этот немытый гений. Человек он суровый, немногословный. Мне все-таки удается не блевануть, я только сплевываю желчью — и все.

Смиффи мне порекомендовали как надежного «мытаря». Если тебя кто-то кинул на бабки, или кто-то тебя достает, или тебе просто охота над кем-нибудь приколоться, кто тебе неприятен, тогда следует обращаться к нему. Подобного рода услуги мне в данный момент не требовались, но при его габаритах — 6 футов 2 дюйма ростом и весом в 263 фунта, — он мог бы составить достойное украшение моей конюшни одноразовых жеребцов.

Мы вышли из бара, оба — в ломину пьяные, сели на его байк и поехали к нему загород. Мне всего-то и нужно было, что поебаться. Быстрый, дешевый и грязный фак. Ну и, разумеется, закрепить знакомство. Кто знает, может, когда-нибудь в будущем у меня и возникнет необходимость в его уникальных талантах. Оказалось, что он живет в нескольких милях от города. В общем, к тому времени, когда мы добрались до его берлоги, мое терпение было уже на исходе. «Запирается только изнутри» — было слабое утешение. Я неотвратимо трезвела.

Спросила, где туалет. Он указал в угол. Сказал, что если мне вдруг захочется подтереться, он мне выдаст футболку, но я подумала, что лучше пусть просто высохнет — так будет гигиеничней. Я присела на корточки, к нему лицом, стянула трусики и вылила из себя все бессчетные порции водки, которые поглотила за вечер. Прямо на пол. Здоровенная лужа медленно растекалась по комнате, подбираясь к его вонючему матрасу. Я с облегчением застонала, по телу прошла слабая дрожь. Смиффи опустился на четвереньки и слизал последние капли с моей пизды. Его свинарник наполнился ароматом горячей мочи. Воздух как будто наэлектризовался. В комнате стало теплее на несколько градусов. Заряженные частицы плясали в пространстве, словно искрящиеся пылинки.

Он вылизывал мой истекающий паром холмик, как голодный медведь — фантик из-под конфеты. Он скинул косуху, зачерпнул мою мочу и размазал ее себе по рукам до самых плеч. Облизал пальцы, потом предложил мне. Грубо раскрыл мне губы и запустил свой язык мне в рот. Всосал в себя мои слюни пополам с желчью и тут же пустил их обратно мне в горло. Я чуть-чуть подержала во рту эту смесь наших слюней и выплюнула это все ему в рожу. Он достал член из штанов, сжал его в кулаке и принялся долбиться им прямо в гнилой паркет, пропитанный мочой. Со всей дури. Как будто хотел пробить членом дыру в деревянном полу. Я с трудом удержала смех. В пьяном ступоре все равно — кого или что ебать. Главное, чтобы ебать хоть что-то.

Его бешеный рев, глухие удары члена об пол, скрип половиц — как песня больного, патологического сладострастия. Алкоголь бурлит у меня в крови, перед глазами все плывет. Тошнота подступает к горлу и извергается наружу. Одна горячая плюшка падает ему прямо на член. Он кончает в пьяном бреду. Его сперма, моя блевотина и моча соединяются в святом нечестивом браке, образуя вонючую лужу прямо у меня под ногами. Я уже не могу сдерживать смех, когда он переваливается на спину, посылает мне воздушный поцелуй, шепчет: «Спокойной ночи, куколка…», — и отрубается.

Я кое— как привожу себя в порядок, спускаюсь вниз и сорок минут жду такси. Ночное небо уже кровоточит рассветом. Я кривлю губы в усмешке. Больше мы с ним никогда не увидимся. Разве что мне вдруг понадобится обратиться к нему как к «мытарю».

Я уехала из Амстердама через несколько дней после свидания со Стином. Ночным паромом до Лондона. Позвонила Мюррею, с которым мы познакомились в Лос-Анджелесе. Он сказал, что если мне негде остановиться, я могу забуриться к нему… остановиться мне было негде, так что я приняла его приглашение.

Мюррей. Дорожный рабочий. Весьма сексуальная личность. Ненавязчивый и бесшумный, как тихий вор. Иногда пропадал на несколько недель. Следуя по своему собственному пути опрометчивых и безумных порывов. Мы не задавали друг другу вопросов. Открытые, доверительные отношения. Ему нравилось мучить себя: спать на диване в гостиной и слушать, как я ебусь с посторонними мужиками в соседней комнате. Тихонько дрочил и мирно засыпал. Утром старался уйти пораньше, чтобы не видеть, что я вытащу из постели на этот раз. Единственный раз, когда он на меня разозлился — это после той бурной ночи с одним панк-рок солистом, хроническим джанки, когда этот самый солист расписался кровью на стене. Набрав ее в заскорузлый шприц. Сказал Мюррею, что если ему не нравится автограф, пусть он сам его и смывает. Отбеливателем. Вот тут Мюррей и психанул. Ушел, хлопнул дверью. Ну и ладно, хрен с ним. У меня в тот день было свидание с Джей-Джи.

Мы встречались с Джей-Джи уже пару недель. Я хотела его совратить — заставить его нарушить добровольный обет воздержания. Меня завораживал его взгляд, прозревавший пространство на мили вперед. Его замкнутость и молчаливость. Его измученный гений, борющийся с томлением плоти.