Глава 1

Семь весенних дней 1882 года путник по прозвищу Шалако слышал только ветер…

Только ветер, скрип седла и перестук копыт.

Семь дней он пробирался из Соноры еле заметными тропами по стране апачей, не спуская глаз с линии горизонта и следя за призывными столбами сигнальных дымов.

Поджарый, словно голодный волк, Шалако не верил в судьбу, предопределение и счастливый случай, полагаясь лишь на свое оружие, коня и осмотрительность.

Его худое лицо под полями потрепанной черной шляпы с плоской тульей загорело до цвета седельной кожи. На нем были истертые кожаные штаны, выцветшая красная рубашка, черный платок на шее, да на теле дюжина шрамов от ножа и пули.

Сонора — иссушенный зноем, пустынный и суровый край, но Шалако, прокладывая путь среди похожих на органные трубы кактусов и зарослей «кошачьего когтя», знал, что край этот живет своей странной жизнью и что уходящие в небо тонкие столбы дыма могут предвещать смерть.

Затерянный всадник в затерянном краю, он ехал навстречу неведомой судьбе, — человек, десять долгих лет не ведавший другой жизни и не желавший ее.

Здесь все было ему знакомо, день за днем он наблюдал, как загораются и умирают пустынные закаты, опуская багровые тени на длинные, зубчатые хребты, как приходит заря, как появляются первые предвестники утра… Шалако ехал по земле, где каждое живое существо живет смертью другого существа.

Пустыня — школа, где ежедневно, ежечасно сдают выпускные экзамены, где неудача означает смерть, а сочинения исправляют стервятники.

В пустыне не бывает легкой смерти… в пустыне смерть тяжелая, мучительная, страшная… и долгая.

Голые горы немилосердны, мрачные каньоны сулят неминуемую гибель, белесые древние озера заполнены пылью… ловушки, где человека подстерегает смерть от удушья щелочью или пеплом древних вулканов.

Семь дней Шалако слышал только себя, и вдруг, словно резкий удар кнута, тишину разорвал выстрел, а мгновение спустя прогремел нестройный залп по меньшей мере из четырех ружей.

Отразившись от скал, залп раздался снова и ушел гулять по каньонам, пока его не поглотила пустыня.

Замерев на пропеченном солнцем склоне, Шалако ждал, по щекам, покрытым слоем пыли, стекали струйки пота, но никаких звуков, — никаких выстрелов, никакого движения в пределах видимости не было… только стервятник лениво кружил по мутному от зноя небу.

Если его не увидели, то и не увидят, пока он останется неподвижным: в суровой школе пустыни Шалако научился терпению.

Движение всегда привлекает внимание, бросается в глаза, выдает. Неподвижный объект, если он сливается с окружающим фоном, даже на близком расстоянии долго остается невидимым, и Шалако не шевелился.

Вокруг расстилались огромные тени пастельных тонов бежевого, розового и лимонного цвета, нарушаемые более яркими красными валунами и темными скалами. Вверху, в дрожащем от зноя мареве таяли все очертания, на медном небе солнце едва различалось.

Девственная пустыня перед ним была испещрена впадинами, каньонами, возвышенностями, но с того места, где он стоял, она казалась совершенно гладкой. Там были леса чоллы, потоки лавы… там могло Произойти все и что-то, безусловно, произошло.

В неглубокой ложбинке на перевале, куда направлялся Шалако, находился колодец.

У него еще оставалось полфляжки воды, при необходимости можно растянуть ее на три дня… такое уже случалось. В пустыне учишься беречь воду и передвигаться скрытно.

Мерин вырос в горах и, когда трава высыхала, мог щипать чоллу и опунцию, трава и вода находились в ложбинке, и Шалако не собирался огибать горы без особых на то оснований. Но выстрелы доносились оттуда. Немного погодя он скупыми, незаметными движениями свернул самокрутку, задержал взгляд на далеких синих горах и обвел глазами окрестности.

Путешественник обдумывал возможные пути: в пустыне на самом деле меньше свободы передвижения, чем кажется. Перемещения в пустыне и животных и людей определяются потребностью в воде. Некоторые животные могут обходиться без воды по нескольку дней, но человек — нет.

Стреляли из четырех ружей… по меньшей мере. До захода солнца оставался примерно час и ехать до колодца примерно столько же.

Вряд ли стрелявшие стали бы в такое время удаляться от воды. Значит, вполне вероятно, что колодец занят ими.

На склоне горы, где Шалако стоял, ни его, ни мерина с любого расстояния нельзя было разглядеть, поэтому он задержался здесь еще, глубоко затягиваясь крепким табаком.

Четверо стреляют одновременно только из засады, а Шалако не питал иллюзий на счет людей, убивающих из укрытия, и их отношения к чужаку, который мог увидеть слишком много.

Если и была в нем какая-то мягкость, то в его холодных зеленых глазах она никак не отражалась. В них не было тепла, не было никаких иллюзий. Он смотрел на жизнь трезво, бесстрастно и чуть насмешливо.

Шалако знал, что своей жизнью обязан осторожности и везению, что первый встречный может убить его, на следующей миле лошадь может сломать ногу. А в пустыне человек без коня — на две трети покойник.

По его мнению, те, кто считал свою судьбу предначертанной свыше, дураки. Природа безучастна и неумолима. Он видел слишком много смерти, чтобы придавать ей значение, и слишком много жизни, чтобы верить, будто удел людей интересен кому-нибудь, кроме тех, кто от них зависит.

Жизнь неистребима. Люди, животные, растения рождаются и умирают, проживают свой краткий срок и уходят, их места заполняются так быстро, что вряд ли можно заметить перемену.

Неизменны только горы, но и это фикция, возникшая в головах людей от того, что горы живут дольше. Шалако знал, что будет жить, пока сохраняет осторожность, считается с реальностью и не лезет под пулю.

И все же у него не было иллюзий: при всей предусмотрительности смерть могла настичь в любой момент.

Граница между жизнью и смертью очень узка. Сухой колодец, случайное падение, шальная пуля… или незамеченный апач. О пуле с именем думают только дураки… пули всегда безымянны.

За спиной, на востоке, лежала Мексика, но по его следам мог идти только апач или волк. Он умышленно не приближался к известным колодцам, держась более суровой местности, отыскивая редко используемые источники и обходя места, где обычно бродят в поисках пропитания апачи.

Весь день путник никого не видел и никто не видел его. Он был в этом совершенно уверен, потому что, если бы его заметили, он был бы уже мертв. Но он знал, что апачи спустились с гор Сьерра-Мадре и двигаются на север.

Об этом ему поведали иероглифы пустыни: следы неподкованных лошадок, опустевшие ранчо, легкие цепочки следов в пыли и, разумеется, сигнальные дымы.

Придерживаясь источников и естественных водоемов, он был в безопасности. Такие места посещались только в конце года, в сухой сезон. Ранней весной колодцы в пустыне полны и уходить от них нет необходимости.

Он снял шляпу и вытер пот. До него больше не доносилось ни звуков, ни запаха пыли. Вокруг раскинулась пустыня, такая же как в день сотворения мира. И все-таки путник не двигался.

На юго-востоке возвышался пик Большой Хетчет высотой в восемь тысяч футов. Шалако пересек границу между Мексикой и Штатами у предгорий Сьерра-Рика, зная примерное расположение колодца, к которому направлялся.

До колодца было две мили по каньону, и к нему вели два пути. Один шел на юго-восток, затем поворачивал на запад к Уайтуотер-Уэллс и даже проходил по земле апачей.

Вторым путем редко пользовались даже индейцы, древняя тропа существовала со времен мимбров, давно исчезнувших со своих старых мест, а, может быть, и с лица земли.

Этот путь шел почти прямо на запад, был немного короче и менее опасен. Мозг человека по прозвищу Шалако, как и любого человека с Запада, был настоящим кладезем подобной информации. Путеводителей и карт не было, сведения находили в следах у лагерных кострищ или фургонов.

Стояла жара, и чалый мустанг покрылся пылью и потом. В апреле на границе бывает холодно. Но случается и жара, как сейчас.

Шалако пустил коня шагом, чтобы не поднимать пыль. В тени ближайшего валуна раздраженно зазвенела гремучая змея, какое-то время рядом бежал, составляя компанию, чапарельный петух.

Шалако задержался у железных деревьев, наслаждаясь запахом желтых цветов «кошачьего когтя». Низкорослый кустарник, иногда называемый «погоди минутку», своими диковинными крючковатыми шипами изувечил немало коней и других животных.

Глаза Шалако изучали пустыню. На песке виднелся след ящерицы… вокруг цветков жужжали пчелы. В отдаленных каньонах начали расти тени, хотя солнце все еще стояло высоко.

Всадник поехал дальше. На склоны он поднимался осторожно, как только голова оказывалась над гребнем, замирал и притворялся камнем, — двигались только глаза, осматривая все, что попадало в поле зрения.

Спустя час медленного продвижения путник выехал к маленькому высохшему озеру. Вряд ли убийцы оставались поблизости, но Шалако насторожился.

У высохшего озерка Шалако натянул поводья и сразу увидел мертвеца, но только удостоверившись, что кругом никого нет, приблизился к телу, осторожно, словно волк, обошел его, изучая со всех сторон, а когда наконец остановился в дюжине футов от трупа, то уже многое знал о нем.

Убитый приехал с севера на недавно подкованной лошади, и, когда сраженный выстрелами упал с седла, лошадь его ускакала. К нему подъехали несколько всадников на неподкованных лошадках, один сошел на землю и забрал оружие.

Одежда не сорвана, и труп не изуродован. Придя к выводу, что внешний осмотр больше ничего не добавит, Шалако слез с коня и перевернул труп. Он уже знал, кто это.

Пит Уэллс…

Бывший охотник на бизонов был в армии то разведчиком, то возчиком, последнее время он ошивался в фортах Каммингс, Грант и в Тусоне. Человек достаточно честный, ничем не выдающийся и вряд ли способный нажить врагов. И все-таки погиб, убит из засады. Сделав круг, Шалако обнаружил место, где залегли стрелявшие.

Четверо… четверо апачей.

Шалако разбросал носком сапога лошадиный помет и обнаружил семена растения, не встречающегося севернее предгорий Сьерра-Мадре. Стало быть, это не апачи из резервации Сан-Карлос, а воины отряда Чато с той стороны границы.

Судя по следам, они поехали в том направлении, откуда Приехал Уэллс, и, значит, колодец для Шалако недосягаем, если только он не собирается за него драться, а ни один человек в здравом уме не станет искать ссоры с апачами.

Когда приходилось сражаться, Шалако дрался с холодной яростью, совершенно безличной, и добивался победы с устрашающей решимостью, но никогда не лез в драку без крайней необходимости.

Несмотря на усталость, всадник отправился по следам убитого.

Вряд ли Пит Уэллс приехал в пустыню один, его присутствие указывало на лагерь, а лагерь означал воду.

Горы Хетчет находятся Нью-Мексико, на юге штата. Б этом пустынном горном краю не было дорог, лишь несколько троп вели в Мексику. Ими пользовались апачи для своих набегов.

Но, возможно, Уэллс пришел с армией.

Через несколько минут Шалако отбросил это предположение, так как Уэллс ехал за другим всадником или искал кого-то, кого не боялся.

Уэллс забирался на каждую возвышенность, чтобы оглядеть местность, прекрасно зная, какой это риск, явно не подозревал о близости апачей, а это указывало, что о них еще никто не знал. Уэллс был вхож к военным и услышал бы новость одним из первых.

Шалако шел по пути Уэллса до тех пор, пока не наткнулся на потерянный Питом след.

Устроив передышку, Шалако составил ясную картину произошедшего — для успешного преследования первое, что нужно знать следопыту, — это намерения преследуемого.

Обе лошади недавно подкованы и шли с бойкостью, означавшей, что они прошли небольшое расстояние. Уэллс не был таким хорошим следопытом, как Шалако, этот факт Уэллс признал бы первым. И сделав широкий круг, Шалако за несколько минут нашел след, который тот потерял.

На камне он увидел царапину от железной подковы. Немного дальше — раздавленный можжевельник, затем неполный отпечаток лошадиного копыта, почти незаметный в креозотовых кустах. Следы вели к горам Хетчет, и, судя по можжевельнику, их оставили не более двух часов назад.

Через полчаса, поднимаясь в предгорья Хетчета, он знал о преследуемом намного больше. Он понял, почему его искал Уэллс, и установил, что поблизости находится довольно большой лагерь.

Всадник не торопился, местность для него была незнакомой. Так как вокруг нет обитаемых ранчо и шахт, лагерь, видимо, располагался недалеко и в него можно было вернуться до темноты.

Время от времени всадник задерживался, чтобы внимательнее рассмотреть вещи, сами по себе интересные, но для обитателей Запада слишком привычные, чтобы обращать на них внимание.

В одном месте всадник сорвал цветок опунции. Цветок валялся тут же. На лице Шалако появилась мимолетная улыбка, неожиданно смягчившая его суровые черты.

У той, что выронила цветок, в пальцах осталось полно иголок.

Той?

Отчаянные метания Пита Уэллса тоже говорили о том, что он беспокоится за женщину. Он мог сопровождать любого новичка, но человек вроде Уэллса, как, собственно, почти каждый на Западе, полагал, что мужчина сам должен о себе заботиться.

Как только мальчик начинал ездить один и носить револьвер, он уже отвечал за себя и свои поступки и понимал, что никто не будет с ним нянчиться.

В западных землях мужчина был настолько взрослым, насколько мог, и настолько хорошим или плохим, насколько хотел.

Существующее право носило местный характер и не несло ответственности за действия человека вне пределов своей непосредственной юрисдикции. Середины не было. Люди делились на плохих и хороших… без полутонов… законов было мало, шансов скрыться — почти никаких.

Плохой был явно плох, и никто никого не защищал и не спасал.

Шалако не сомневался — он едет за женщиной.

Под женщиной была кобыла: вот всадница остановилась, лошадь воспользовалась остановкой и справила нужду, и, судя по расположению помета, это была явно кобыла.

На Западе не ездят на кобылах и жеребцах. Бывают исключения, но настолько редкие, что привлекают всеобщее внимание. Там ездят на меринах, потому что они спокойно воспринимают других лошадей. Внезапно, почти в тени гор, Шалако увидел поперечный след неподкованных лошадок. Всадница тоже заметила следы.

— Очко в ее пользу, — сказал он вслух. — По крайней мере держит глаза открытыми.

Всадница остановилась, кобыла под ней загарцевала, рвалась идти дальше.

Он прибавил еще очко в пользу всадницы — хоть и впервые в этих краях, женщина во всяком случае не дура… Она резко повернула на север, объехала скопление валунов и углубилась в каньон. Последнее решение не самое удачное, но, вероятно, встревоженная, она искала кратчайший путь в лагерь.

Чалый стал спотыкаться чаще, и Шалако натянул поводья у скал. Он собрал воды в косынку и выжал ее до последней капли в рот чалому. Повторив эту процедуру несколько раз, он уже собирался сесть в седло, когда услышал цокот копыт.

Он перебросил ногу через седло и привстал в стременах, чтобы взглянуть поверх скалы.

Как видно, каньон оказался непроходим или кончался тупиком, всадница возвращалась. Это в самом деле была женщина. И не просто женщина, а молодая и красивая.

Сколько же времени он не видел таких женщин? Шалако смотрел, как она приближается, отдавая дань легкости ее посадки, изяществу фигуры, безупречно чистой одежде.

Настоящая леди!.. Она пришла из почти забытого им мира… мало-помалу его воспоминания таяли под палящим солнцем в знойной тишине долин и холмов.

Она сидела на гнедой кобыле в дамском седле — серая амазонка грациозно спадала на круп лошади — и держалась с легкостью опытной наездницы. С мрачным удовлетворением Шалако отметил, как привычно схватилась она за винтовку, когда он появился из-за скалы.

Он не сомневался, что при необходимости девушка выстрелит. Более того, он подозревал, что она великолепно стреляет.

Не доезжая нескольких ярдов, она остановилась и если испугалась, то виду не подала.

— Не мое дело, но здесь страна апачей.

— Да?

— Вы знаете человека по имени Пит Уэллс?

— Да, это наш кучер.

— Питу всегда не хватало здравого смысла. — Шалако подобрал поводья. — Леди, вам лучше побыстрее ехать в свой лагерь, где бы он ни был, и сказать, чтобы все убирались отсюда поскорее.

— С какой стати?

— По-моему, вы уже догадались и все поняли, когда увидели следы вон там. — Он указал на горы за своей спиной. Ближние склоны накрыла тень, но над вершинами сияла золотая корона заходящего солнца. — В горах Сьерра-Рика обитает апач по имени Чато. Он только что пришел из Мексики с отрядом воинов, и к нему отовсюду стекаются другие. Скоро он соединится с индейцами из резервации и через сорок восемь часов в этой части Нью-Мексико не останется в живых ни одного белого мужчины и ни одной женщины.

— Мы ожидали встречи с индейцами, — холодно ответила она. — Фредерик полагал, что небольшая стычка с ними неизбежна.

— Ваш Фредерик — просто дурак!

— Не советую повторять эти слова при нем.

Шалако протянул ей бинокль.

— Смотрите на восток. Видите дым? Над пиком?

— Ровно ничего не вижу.

— Смотрите внимательнее.

Она водила биноклем по далеким розовеющим горам. Внезапно бинокль остановился.

— Вы имеете в виду вон ту тонкую струйку дыма?

— Сигнальный дым… апачский телеграф. Вам и вашим спутникам лучше побыстрее отсюда смыться. По вашей милости один человек уже погиб.

— По моей? Почему?

— Пит всегда был порядочным дураком, но даже у него должно было хватить ума не тащить компанию желторотых в пустыню в такое время.

Она побледнела.

— Вы хотите сказать, что Пит Уэллс умер?

— Мы слишком долго стоим. Поехали.

— Почему по моей вине? Я имею в виду, если он на самом деле погиб?

— Да, он мертв. А не вылезал бы на каждый холм, чтобы отыскать вас, его могли и не заметить.

Шалако пустил коня вдоль подножия Хетчета, на север. Суровый пейзаж смягчали тени, но ощущение пустынности становилось от этого еще сильнее. Девушка повернулась в седле, взглянула на далекую струйку дыма и неожиданно для себя поежилась.

— Лагерь на ранчо к северу отсюда, — сказала она. — Нас привел туда мистер Уэллс. Оно брошено.

— Как вы проскочили мимо армии?

— Фредерик не хотел официального сопровождения. Ему хотелось увидеть апачей в бою.

— Всякий, кто ищет ссоры с апачами, сущий ребенок.

Холодным тоном она ответила:

— Вы не понимаете: Фредерик — солдат. В двадцать пять лет во время франко-прусской войны его произвели в генералы. Он стал национальным героем.

— У нас был один такой на Севере, несколько лет назад. Его звали Кастер.

Раздосадованная отпором, несколько минут девушка молчала, но несмотря на гнев, от нее не ускользнуло, как настороженно едет незнакомец, как непрерывно прислушивается и шарит глазами.

Она охотилась вместе с отцом и в Африке видела масаев… он походил На них.

— Нелепо думать, что голые дикари способны противостоять современному оружию. Фредерик удивлен неудачами вашей армии.

Шалако с тяжелым сердцем всматривался в сумерки. В тишине таилось грозное предупреждение. Словно дикого зверя, Шалако иногда охватывало странное предчувствие беды, вызывавшее страх. Его он почувствовал и сейчас. Интуитивно он взглянул на восток, в горы — в нескольких милях от него с одной из вершин глядел на запад апач… Это была чистая интуиция.

Татс-а-дас-ай-го. Быстрый Убийца, воин, которого боялись даже его соплеменники, властелин зла, знаток военных хитростей и способов убийства, с любопытством смотрел на запад.

А на ожившем ранчо, где разводила костры охотничья экспедиция Фредерика фон Хальштата, от одного из костров также интуитивно отошел и устремил взгляд в пустыню еще один человек.

Это был худощавый, грубой внешности мужчина с мягкой мальчишеской бородкой, широкими скулами и лошадиной челюстью, из грязного воротника рубашки торчала тонкая шея. Он посмотрел вдаль, словно вдруг что-то услышал. На бедре у него висел кольт 44-го калибра — смертоносное оружие.

Боски Фултон был ганфайтером. Он никогда не слышал о Татс-а-дас-ай-го и Шалако Карлине, не знал, что его жизнь отныне неразрывно связана с ними, знакомой ему девушкой Ириной. И все же ночь его беспокоила.

Между тем Шалако остановился в зарослях кустарника и под его слабым прикрытием стал изучать окрестности, выбирая путь.

— Любой апач, — небрежно заметил он, — с двенадцати лет знает о тактике все, что известно вашему Фредерику, и знает по жизни. Апачи обитают в пустыне и знают ее во всех видах и при всех условиях. Искусным маневрам, которые ваш Фредерик изучал по книгам или в ящике с песком, апачи научились в бою. У них нет постоянных баз, чтобы их защищать, им не надо беспокоиться о пропитании.

— Чем же они питаются?

— Больше конины апачи любят только мясо мулов. — Он обвел рукой окрестности. — Сейчас темно, но вокруг нас дюжина видов съедобных растений и полдюжины лекарственных.

Небо слегка порозовело и украсилось лучами сверкающего золота. Зубчатые хребты поймали запоздалый свет, из пустыни послышался вопрошающий крик куропатки.

Всадница почувствовала, что обязана защитить своих друзей.

— Нас восьмеро, с нами четыре охотника, восемь возчиков, два повара и два коновода. У нас восемь фургонов.

— Это объясняет беспокоившую меня загадку. Два дня назад апачи начали есть лошадей.

— Есть?

— Апачи загоняют коней до полусмерти и, когда знают, где могут добыть новых, съедают своих.

— То есть они рассчитывают на наших лошадей?

Пустыня затихла, и это внушало тревогу. Шалако слез с седла и снова выжал косынку в рот чалому. Девушка наблюдала за ним, и постепенно ее гнев прошел.

Ее удивило мягкое выражение его глаз и нежное обращение с лошадью.

— Вы любите своего коня.

— Лошадь как женщина. Держите ее в узде, приласкайте, и она готова почти на все. Но дайте ей волю, и она сделает несчастными и себя, и мужчину.

— Женщины не животные.

— Это зависит от точки зрения.

— У некоторых женщин нет желания иметь хозяев.

— Такие женщины наверняка несчастны. Задирают нос и рассуждают о независимости. По-моему, независимая женщина — одинокая женщина.

— Вы же независимы, не так ли?

— Я совсем другое дело. Чем скорее женщина поймет, что мужчины иные, тем лучше для нее. Чем больше женщина независима, тем меньше в ней женского, а чем меньше в ней женского, тем меньше она стоит.

— Не согласна.

— Я на это и не рассчитывал. Женщине не следует пытаться походить на мужчину. В лучшем случае из нее получится плохая имитация, а в цене только подлинники. Природа предназначила женщину быть хранительницей домашнего очага. Мужчина — охотник, скиталец… иногда ему приходится далеко уходить за добычей, и это становится его натурой.

Он говорил вполголоса, и незаметно для себя она тоже перешла на шепот.

— А где ваша женщина?

— У меня нет женщины.

Когда они достигли последней скалы Хетчета, солнце скрылось. В миле от них поднимался высокий пик, за ним два пика поменьше, а еще дальше виднелись громады Малого Хетчета. Западнее ближнего пика чернели постройки ранчо и среди них было несколько белых точек — вероятно, крыши фургонов. В середине горел огромный костер.

Почуяв воду, чалый дернул удила, однако в воздухе чувствовалось что-то странно гнетущее, и это не нравилось Шалако.

Пока он прислушивался к напряженной тишине ночи, они тихо стояли. Еще не совсем стемнело, но звезды уже высыпали. Местность вокруг хорошо просматривалась, ясно различались контуры кустов и кактусов.

— Я — Ирина Карнарвон, — сказала девушка в тишину.

Она произнесла свое имя так, словно оно всем известно, но Шалако его не знал, имена для него давно перестали что-либо значить.

— Карлин… Меня называют Шалако.

Он пустил чалого вниз по пологому склону. Чалый был отличным конем, терять его не хотелось, а скачки ему не выдержать. Но ранчо сулило безопасность и до него было всего две мили. Шалако вытащил из чехла ружье.

— Готовьтесь к скачке. Поедем шагом, сколько возможно, но если начнется скачка, на меня не обращайте внимания. Неситесь во весь опор.

— Ваш конь не выдержит.

— Это моя забота.

Чалый ускорил шаг. В нем скрывалось много сил, очень много.

— Вы на самом деле считаете, что нам угрожает опасность?

— Ваша компания — сборище идиотов. Вы со своим раззолоченным генералом попали в такую передрягу, какая вам и в дурном сне не снилась.

— Вы невежливы.

— У меня нет времени на дураков.

Гнев перехватил горло, но она почувствовала, что лошадь под ней встревожилась, и чувство гнева сменилось другим. Прекрасная наездница, она тотчас уловила состояние лошади, и оно напугало ее намного сильнее, чем предупреждение незнакомца.

Тишина, далекий костер… стук лошадиных копыт, звезды в мягкой темноте неба, неясные очертания гор… прохлада в воздухе, столь желанная после жестокого дневного зноя. Кони ускоряют аллюр, блестит ствол ружья. Ветерок коснулся ее щеки.

— Шалако… странное имя.

— Так зовут бога дождя у зуни. Всякий раз, когда я приезжаю к ним, начинается дождь. Поэтому они в шутку и прозвали меня его именем.

— Не думала, что у индейцев есть чувство юмора.

— Еще какое! Ни у кого нет такого чувства юмора, как у индейцев. Я-то знаю, я жил среди них.

— Я слышала, индейцы необщительны.

— Индейцы притворяются такими перед белыми людьми, чтобы не отвечать на множество глупых вопросов.

Они набрали скорость, выигрывая у возможных преследователей по меньшей мере четверть мили. В отличие от остальных индейцев апачи предпочитали не сражаться по ночам; они верили, что душа воина, убитого ночью, будет вечно скитаться в темноте, но это не значило, что апач пропустит удобный случай.

Когда до лагеря оставалось меньше мили и до них уже доносился его слабый шум, из-за кустов вырос апач с натянутым луком… однако он оказался прямо перед стволом винтовки Шалако и на расстоянии менее пятидесяти футов.

Шалако выстрелил и услышал, как пуля попала в тело, и тут же у него над ухом просвистела стрела.

Взбудораженные выстрелом, лошади перешли на бег. За спиной раздался выстрел, и Шалако понял, что пуля ударила в луку седла и улетела в ночь.

Чалый бежал упрямо, отчаянно, не уступая более свежей лошади девушки. Волна неудержимой гордости захлестнула Шалако, он снова убедился в несломимом духе чалого мустанга.

Голова к голове всадники приближались к ранчо, и Шалако издал дикий техасский клич, предупреждая, что он не Индеец.

Вихрем ворвались они во двор ранчо и остановились в клубах пыли. К ним кинулось несколько человек, Шалако быстро обвел лагерь и его обитателей цепким взглядом. Первым подошел блондин, высокий, худощавый, с холодными чертами лица. Глаза у него были светло-серые, сапоги начищены до блеска, а белоснежная рубашка накрахмалена до хруста.

— Что случилось? Койота увидела? — Он перевел взгляд с Ирины на Шалако, отметив его пыльную, потрепанную одежду, потертую шляпу и небритое лицо.

— Лучше загородите фургонами проходы между строениями, — сказал Шалако. — И лошадей заведите внутрь. Это был апач, а не койот.

Холодные и внимательные серые глаза снова обратились на Шалако.

— За пределами резервации нет индейцев. Наш человек Уэллс сказал, что…

— Ваш человек Уэллс мертв. Вы найдете его в сухом озере на юго-востоке отсюда, он весь в дырках, словно земля над логовищем сусликов, и застрелили его индейцы не из резервации.

— Ирина, кто это?

— Мистер Карлин, барон Фредерик фон Хальштат.

— Хотите сохранить жизнь, — сказал Шалако, — забудьте об этикете.

Фон Хальштат пропустил замечание мимо ушей.

— Спасибо, Карлин, что проводили леди Карнарвон в лагерь. Если вы голодны, обратитесь к повару и скажите, что вас послал я.

— Спасибо, но я не собираюсь задерживаться. Ваша компания обречена, а мне не хочется отдавать Богу душу вместе с вами. Я уезжаю.

— Как угодно, — холодно ответил фон Хальштат и протянул руку Ирине, помогая ей спрыгнуть с лошади.

Двое из подошедших остановились поблизости, и один из них произнес:

— Забудьте, генерал. Приятель испугался собственной тени.

Чалый мерин повернулся, словно по собственной воле, и взглянул на говорившего. Лицо Шалако скрывали поля шляпы, но то, что увидел сказавший, ему не понравилось.

— Мистер, — голос Шалако звучал холодно и бесстрастно. — Я видел апачей, одного застрелил. Вы хотите сказать, что я лжец?

Человек попятился. Ему отчаянно хотелось ответить утвердительно и выхватить револьвер, но что-то во всаднике заставило его замешкаться.

— Отставить! — в голосе фон Хальштата прозвенели командирские нотки. — Карлин! Мы благодарны вам за сопровождение леди Карнарвон. Если хотите, ешьте и спите здесь, но мы тронемся в путь на заре.

— На заре вы будете сражаться за свою жизнь. Я уезжаю через час.

Он повернул чалого к резервуару с водой. Честолюбивый переселенец построил этот резервуар до того, как апачи разрушили его веру в человечество, всадив ему в живот полдюжины стрел.

Переселенец был достойным христианином и верил, что, посадив дерево и выкопав колодец, он приблизится к Богу и его будут благословлять жаждущие воды и тени.

Он не понимал, что прочие мыслят другими категориями и что для них мир — штука невозможная. Он не знал, что для апачей любой, кто не принадлежит к их племени, — враг и что в их глазах вежливость — признак слабости.

Тем не менее, телом он был так же крепок, как и духом, и три дня протянул со стрелами в животе, привязанный вниз головой к колесу фургона рядом с близкой, но недоступной водой под палящим летним солнцем.

Он не оставил записей своей философии.

Шалако напоил чалого, затем отвел его от воды, снял седло и вытер пучком сухой травы, а тем временем осмотрел лагерь. Он никогда не видел ничего подобного. Фургоны беспорядочно разбросаны по всему ранчо; работники слоняются вокруг второго костра — поменьше; одетых, словно для охоты в Англии или Вирджинии, господ обслуживает повар в колпаке и белом фартуке.