В то утро в Баттле Хэймона обуревало вполне земное желание и, усевшись за грубо сколоченный стол, он окликнул копошащегося в углу сгорбленного слугу-виллана:
      – Где здесь можно найти женщину? Неуклюжий, грязный старик, от которого к тому же отвратительно пахло, медленно повернулся к нему и, окинув Хэймона взглядом, поинтересовался:
      – Вы – молодой Шарден, ведь так?
      Удивленный рыцарь ответил:
      – А ты откуда знаешь?
      – Как-то раз видел вас вместе с вашим отцом, бейлифом.
      – Понятно. – Хэймон вернулся к интересовавшей его теме: – Так что, есть в этой дыре женщины?
      Странное выражение мелькнуло в выцветших глазах виллана.
      – Разумеется, сэр. В Баттле много женщин.
      Хэймон нетерпеливо нахмурился:
      – Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Мне нужна женщина, продающая свое тело.
      Слугой вдруг овладело беспричинное веселье. Упершись руками в бока, он зашелся в беззвучном смехе, раскрыв рот и обнажив гноящиеся вонючие десны. Хэймон поднес кулак к его лицу.
      – Говори немедленно, вонючая скотина, не то я вышибу из тебя дух!
      Сморщенная физиономия старика, в каждой складке которой застряла грязь, мгновенно стала серьезной.
      – Пожалуй, есть одна, которая придется вам по вкусу, сэр. Она живет тут неподалеку, что многие джентльмены находят весьма удобным.
      – Значит, она не станет ломаться?
      – Думаю, что нет, сэр, – слуга раболепно поклонился. – У нее собственный домик, я объясню вам, как туда пройти.
      – Отлично. Я отправлюсь к ней, как только поем.
      – Как пожелаете, сэр. Но если вам угодно при слушаться к совету старого человека, сэр, не называйте ей своего имени.
      – Почему?
      – Она может испугаться, узнав, что вы сын бейлифа.
      – А-а, понятно. Ну что ж, не буду.
      Хэймон занялся едой и не увидел, как за его спиной слуга снова скрючился в беззвучном смехе.
 
      Посланец из замка Шарден, стремясь поскорее выполнить поручение своей госпожи, пересек долину и, свернув в сторону Мэгфелда, пересек границу земель, арендуемых Изабель де Бэйнденн. Взбираясь на склон, он прокладывал путь через море синих колокольчиков, затем проехал между зелеными полями к холму, на котором стоял дом, и откуда открывался один из красивейших в Суссексе видов.
      Там всадник спешился, привязал лошадь к коновязи и вошел внутрь. В этот полуденный час там не было никого, кроме Адама, похрапывающего на лежанке возле очага. От произведенного Ральфом шума он проснулся.
      Как всегда, при виде мужа хозяйки Бэйнденна Ральф, слуга Роберта де Шардена, пришел в некоторое замешательство. Для него Адам по-прежнему оставался простым вилланом – таким же, как и сам Ральф. Однако между ними теперь существовала не преодолимая разница: в то время как молодой чело век был выкуплен и взят в мужья свободной женщиной, Ральф, как был всю жизнь слугой и крепостным, так им и оставался.
      Войдя в дом, где Адам считался хозяином, Ральф как никогда остро осознал это. Лишь слегка кивнув головой в знак приветствия, ибо никакая сила в мире не заставила бы его поклониться, он сказал:
      – Я привез послание для твоей жены от госпожи де Шарден. Могу ли я видеть хозяйку?
      Лицо Адама порозовело.
      – Моя жена, – неумело ворочая языком, проговорил он, – работает во дворе. Там ты ее и найдешь.
      Взгляд Ральфа ясно спросил: «Тогда почему же ты валяешься возле огня?», и, словно прочитав его мысли, Адам поспешил добавить:
      – Я болел, у меня был жар, и она сказала, чтобы я оставался дома.
      Внезапно Ральф почувствовал необъяснимую жалость к нему. Адам мог распоряжаться собой еще меньше, чем когда он был собственностью сэра Годфри Валье. Он лишь перешел из одной неволи в другую.
      – Если можно, я подожду здесь, – ответил Ральф, раскаиваясь в своих недостойных христианина мыслях, и уселся около огня.
      Так они сидели молча, пока в дверном проеме не появилась, улыбаясь, Изабель.
      Ральф взглянул на нее. Он твердо знал, что ей около шестидесяти, и тем не менее никто, в том числе он, не дал бы ей больше сорока. На ее чистой, гладкой коже имелись лишь слабые намеки на морщинки, а в выбивавшихся из-под чепца густых темных волосах не было ни одного седого волоска. Обтянутые синими чулками ноги, видневшиеся из-под юбки, которую Изабель для удобства подоткнула к животу, были по-девичьи стройными. А когда она, развязав, расправляла юбку, на мгновение мелькнули округлые крепкие бедра, белые, как мрамор.
      Ральф встал:
      – Мадам, госпожа Шарден просит вас об одолжении. Госпожа Ориэль сегодня приглашена на обед к архиепископу, а у ее матери летняя лихорадка. Она спрашивает, не могли бы вы и ваш муж сопровождать госпожу Ориэль.
      Задумавшись, Изабель приложила пальцы к щеке, и на ее лице тут же появилось грязное пятно: Изабель возделывала землю своими руками, как обычная крестьянка, не скрывая и не стыдясь этого. И все-таки непреодолимая пропасть между ней и Адамом тут же проявилась, когда она ответила:
      – Ну, конечно.
      Обычно жена обязательно спрашивала мужа, не возражает ли он.
      «Точнее, – подумал Ральф, – в любом другом браке решение принимал бы хозяин дома, а не его жена».
      Его сочувствие к Адаму лишь возросло когда тот, чтобы загладить неловкость, как эхо, промямлил:
      – Да, мы сможем.
      Изабель поощряюще улыбнулась ему, как-будто он сделал невесть какое умное замечание.
      – В таком случае, мадам, – поклонился Ральф, – я поспешу назад, поскольку моя госпожа с нетерпением ожидает ответа.
      Изабель еще раз улыбнулась, став этого еще красивсе.
      – Ну, раз уж я обедаю с архиепископом, мне надо принять ванну.
      Не задумавшись и даже не осознавая, что он делает, Адам поклонился, сказав:
      – Я сейчас же все приготовлю, – и вышел из комнаты.
 
      Отыскать маленький домик Николь оказалось со всем нетрудно. Выйдя из аббатства через западные ворота, Хэймон прошел мимо странноприимного дома и оказался на центральной улице, делившей городок пополам. Затем, как его научил Уилл, трактирный слуга, он повернул направо и оказался на другой, более узкой улочке, по одну сторону которой виднелось зеленое поле, а по другую располагалось несколько домишек. Подойдя к первому из них, Хэймон убедился, что он соответствует полученному им описанию, и требовательно постучал в дверь.
      Долгое время никто не отзывался, но когда Хэймон еще раз со всей силы стукнул по дереву, чей-то голос сверху окликнул:
      – Кто там?
      Отойдя на два шага назад, Хэймон задрал голову и увидел выглядывавшую в окно девушку.
      – Мне посоветовали зайти сюда, – неопределенно ответил он, смущенный присутствием сопливого соседского мальчишки, с интересом за ними наблюдавшего.
      – Что-что? – не разобравшись, девушка высунула из окна голову.
      – Я остановился в аббатстве, – громко объяснил Хэймон, убедившись, что ребенок не сводит с него глаз.
      – Что? Я не слышу!
      Голова в окне исчезла, и через минуту дверь распахнулась. На пороге стояла молодая и очень хорошенькая женщина с огненно-рыжими длинными волосами, в наспех накинутом плаще: по-видимому, она спала, и Хэймон ее разбудил.
      – Извините, если побеспокоил, – несколько смущенно начал Хэймон, – но мне посоветовали прийти сюда.
      Девушка недоумевающе смотрела на него, и он продолжил:
      – Мне сказали, что с вами можно договориться… Ну, что вы не станете ломаться.
      Вспыхнув, девушка метнула на него негодующий взгляд и воскликнула:
      – Ах, вот как, вам сказали!
      – Да.
      Под ее испытующим взглядом молодой Шарден чувствовал себя все более и более неуверенно. Девушка и в самом деле была чертовски соблазнительна. Он только никак не мог понять, чем вызван такой холодный прием.
      – Может быть, я ошибся? – наконец предположил он после длительного молчания и смущенно улыбнулся.
      Несмотря на то, что Николь была возмущена его наглостью, она улыбнулась в ответ. Было в этом мужчине с коротко подстриженными жесткими волосами, косым шрамом на лбу и жилистыми руками что-то такое, что сразу ей понравилось.
      – Входите, – смилостивилась она.
      Хэймон был так высок ростом и широк в плечах, что с трудом протиснулся в дверь.
      – Вот что… – начала Николь, но больше ей не удалось вымолвить ни слова.
      Солдат шагнул к ней и сгреб и объятия, как будто ее приглашение войти и было тем знаком, которого он дожидался. Он целовал ее так горячо и страстно, что у Николь закружилась голова – ни один из ее любовников, даже ее молодой муж, никогда не вызывали у нее такого мгновенного ответного желания.
      Она знала, что должна оттолкнуть его, объяснить, что произошло чудовищное недоразумение, что она честная и добродетельная женщина, но тело уже не слушалось ее, и через несколько секунд она жаждала только одного: поскорее разделить ложе с незнакомцем.
      Неожиданно выпустив ее из объятий, Хэймон пробормотал:
      – Ты такая красивая и сладкая, что, наверное, очень дорого берешь. Не знаю, хватит ли у меня денег.
      Уж теперь-то ей точно следовало выставить его вон, но вместо этого Николь услышала свой голос, произнесший:
      – Большинство из моих клиентов – простые солдаты. Я беру столько, сколько они мне дают.
      – Значит, я могу остаться?..
      Вместо ответа она позволила Хэймону еще раз поцеловать себя и повела в спальню, где, сбросив плащ, настолько раздразнила его видом своих прелестей, что он уже не мог сдерживаться и без лишних предисловий овладел ею. Ни один из них ни разу не испытывал ничего подобного, они ощущали себя единым целым с момента его первого прикосновения и до самой кульминации страсти. На прощание, собираясь вернуться в аббатство, Хэймон долго и нежно целовал девушку, удивляясь, почему она так таинственно и лукаво улыбнулась, когда он вложил кошелек в ее сильную маленькую руку.
 
      Войдя во дворец, Ориэль де Шарден поднялась по широкой лестнице в большую гостиную, где ее уже ожидал во всем блеске своего сияния и славы примас всей Англии архиепископ Кентерберийский. На его пальце сверкал алыми искрами огромный перстень с рубином.
      Ориэль и следовавшая за ней Изабель де Бэйнденн преклонили перед ним колени, чтобы засвидетельствовать свое почтение, и после того, как они по очереди приложились губами к перстню, архиепископ собственноручно помог им подняться.
      – Милорд, – пояснила Изабель, очаровательно и бесстрашно улыбаясь, – мы с мужем сопровождаем Ориэль, поскольку господин Шарден еще не вернулся из Баттля, а у мадам жестокий приступ летней лихорадки.
      Непонятное выражение – уж не облегчения ли? – на секунду промелькнуло на ледяном, как всегда, лице архиепископа, прежде чем он ответил.
      – Вы всегда желанная гостья в моем доме, миледи. Добро пожаловать, Адам. Ну а вас, моя дорогая Ориэль, я особенно рад видеть. Мой брат Колин скоро присоединится к нам, – продолжал Стратфорд, – но должен предупредить вас, что он крайне застенчив и не привык к обществу. Больше всего на свете он любит играть на гитаре, в чем, следует признать, он достиг непревзойденного мастерства.
      Изабель сразу же вспомнила рощу возле Бэйнденна, незнакомца со смешными короткими пальцами, извлекавшего такие дивные звуки из своего инструмента, и его необыкновенную улыбку – воплощение чистоты и веселья, и в то же мгновение увидела ее вновь – брат архиепископа молча стоял в дверях. На сей раз его непокорные темные кудри были аккуратно причесаны.
      Наконец, по-видимому решившись, он вошел в комнату, застенчиво опустив глаза.
      – А-а, Колин! – воскликнул Стратфорд. – Наши гости уже здесь.
      Брат архиепископа очень медленно и неумело поклонился, и Изабель подумала, что он похож на подражающего взрослым ребенка. Она тепло улыбнулась молодому человеку, но увидела, что глаза его устремлены на Ориэль. То, что произошло в следующую минуту, еще больше растрогало Изабель: девушка протянула ему руку и Колин, не сводя с нес восторженного взора, прижал ладонь Ориэль к своей щеке. У Изабель мелькнула нелепая мысль, что они ведут себя так, будто уже давным-давно знакомы.
      – Не угодно ли пройти к столу, мадам? – громко предложил ей архиепископ, отвлекая ее внимание.
      – С удовольствием, милорд.
      Подавая прелату руку, Изабель бросила мужу нежный извиняющийся взгляд. К своему ужасу она увидела, что Адам совсем растерялся: уставившись куда-то в сторону, он спотыкался и едва волочил ноги.
      Дальше пошло еще хуже: сидя за столом, он ничего не ел и лишь с безнадежным видом переводил глаза с Колина на Ориэль и обратно.
      Для Изабель было большим облегчением, когда архиепископ, наконец, дал знак менестрелям на галерее, чтобы они перестали играть, и обратился к брату:
      – Колин, не сыграешь ли ты для нас? Это заветное желание госпожи Ориэль. Она уже слышала тебя однажды и будет рада услышать еще.
      В наступившей тишине странно прозвучал голос Колина:
      – Это было в тот день, когда я убежал от вас? – и тихий ответ Ориэль:
      – Да.
      И хотя в общем-то в словах Колина не было ничего необычного, но все сразу почувствовали его неполноценность, ущербность человека, которому не суждено стать мужчиной.
      Гости замерли, не зная, как себя вести и что говорить. Наконец заговорил сам архиепископ:
      – Робость Колина переходит всякие границы, – и многозначительно добавил: – Настолько, что иногда он может даже пуститься в бегство при виде незнакомых людей.
      Стратфорд вполне очевидно давал понять, что настаивает на том, чтобы его брата считали не слабоумным, а чрезмерно застенчивым. Обе женщины улыбнулись, и напряженность исчезла. Не шевельнув ни одним мускулом, архиепископ продолжил:
      – Но сейчас Колин попробует реабилитироваться. Начинай, братец.
      Скрывались ли под его спокойствием и невозмутимостью обычные эмоции, или любые проявления человеческих чувств были незнакомы этому наместнику Бога на земле? Никто из присутствующих не мог ответить на этот вопрос. Колин послушно встал из-за стола и принес гитару.
      Едва коснувшись струн, он весь преобразился. Как будто он услышал сигнал, голос, который не мог слышать никто, кроме него. Его глаза посмотрели ввысь, а потом закрылись. Пальцы перебирали струны с нежностью и любовью, словно он ласкал ребенка. Раздались первые звучные, сильные аккорды, и полилась могучая, прекрасная мелодия, полная страсти, которой ему не дано было изведать.
      Никто не шевелился, никто и не мог пошевелиться. Лишь Адам почувствовал, как что-то скребет у него на сердце, и только потом понял, что это ненависть.
      «Его следовало бы удавить еще в колыбели, – размышлял он. – И он бы горя не знал, и не сидел бы тут сейчас, играя для Ориэль де Шарден, будто поклонник».
      Адам не мог понять, почему его вдруг стало трясти с такой силой, будто им вновь овладела лихорадка. Поймав на себе тревожный вопросительный взгляд жены, он тихо пробормотал:
      – Снова жар. Пойду посижу на кухне, пока вы не закончите.
      Поднявшись, он поклонился архиепископу, понимающе кивнувшему в ответ, и побрел на кухню, с тоской и болью осознавая, что ни Ориэль, ни Колин даже не заметили его ухода.

Глава девятая