Утренний туман тяжелым покровом лег на Бивехэмскую долину, белые клубы его скрыли мягкие очертания полей и лесов. Вокруг замка Шарден туман был таким густым, что все казалось окутанным паром. Зато высокое плато за лесом было неправдоподобно ярко освещено солнцем. И даже бесстрашная Джулиана, когда ее лошадь наконец вскарабкалась наверх, обрадовалась, словно попала из когтей дьявола в светлое Божье царство. Она даже задержалась на несколько минут на вершине, оглядывая все вокруг прищуренными, похожими на щелочки глаза ми, отнюдь не украшавшими ее некрасивое, с резки ми чертами лицо.
      Лежащая вокруг земля превратилась в белое море, из которого торчали, как мачты затонувших кораблей, стволы деревьев, а вершины холмов казались одинокими островками. В застывшей в туманном безмолвии природе было нечто настолько прекрасно-неземное, что когда Джулиана увидела вдали реющий над белесыми клубами крест, то вначале приняла его за плод своего воображения.
      Но вскоре ее уши, более острые, чем глаза, различили стук копыт и позвякивание упряжи. Джулиана поняла, что со стороны Мэгфелда движется кавалькада и сообразила, что это может быть только архиепископ. По каким-то непонятным ей самой причинам – ибо Джулиана не виделась с архиепископом со дня его прибытия и не имела никакой нужды уклоняться от встречи – Джулиана отъехала с тропинки в сторону.
      Процессия проследовала в нескольких футах от нее – вооруженная свита, монахи и сам служитель Божий. Лицо закутанного в меховой плащ архиепископа имело такое сосредоточенно-бесстрастное выражение, словно он обдумывал нечто чрезвычайно важное и был всецело погружен в свои мысли. Тем не менее, когда он поравнялся с ней, Джулиане показа лось, будто его светлые глаза на мгновение обратились в ее сторону. Она подумала было, что он ее заметил, но больше ничего не последовало, никаких признаков того, что Стратфорд обнаружил ее присутствие. Успокоившись, Джулиана смотрела вслед удаляющемуся в восточном направлении отряду, раздумывая о том, почему же все-таки она предпочла остаться незамеченной. В архиепископе было что-то отпугивающее. Джулиана понимала, что ни ее деньги, ни драгоценности ничего не значат для него; что, как бы она ни старалась произвести впечатление на этого странного, уклончивого и отчужденного человека, это было бы напрасной тратой времени и сил.
      Немного расстроившись от этих мыслей, Джулиана продолжала спуск и вскоре достигла опушки леса. Видимость здесь была еще хуже, чем наверху, и Джулиана обрадовавшись, наконец выехав из-под деревьев на открытое пространство вокруг усадьбы Шарден. Ей, которая ничего не боялась, или, по крайней мере, утверждала это, сегодня все время чудился голос, окликавший ее откуда-то из лесной чащи. Нервно оглянувшись через плечо, она поторопила коня и через несколько минут, мысленно поздравив себя с благополучным окончанием пути, уже входила в замок.
      – Вы, наверное, замерзли?
      Очаровательный Пьер, которым так восхищался ее сын Джеймс, склонился перед ней так низко, что его широкие рукава коснулись пола. Несмотря на простое деревенское воспитание, молодой человек всегда старался хорошо одеваться, однако его вычурные костюмы из самых дорогих тканей казались нелепыми на фоне сельской жизни.
      Сверкнув лошадиными зубами, Джулиана присела:
      – Нет, благодарение Богу, не замерзла.
      Улыбаясь чересчур широко, Пьер сказал:
      – Значит, вам надо благодарить Бога дважды: за это и еще за цвет вашего платья.
      Джулиана с подозрением взглянула на него, но потом решила, что это комплимент. Она громко рассмеялась и собиралась продолжить приятную беседу, но ее остановил голос Роберта де Шардена:
      – Добрый день. Моя жена ждет вас в своей гостиной.
      Поклонившись, Пьер вышел за дверь, не говоря ни слова, и Джулиане ничего не оставалось, как последовать за хозяином дома.
      Замок Шарден был построен дедом Роберта, Джоном, в 1260 году и, по мнению Джулианы, был просто грандиозен, даже по сравнению с витиевато украшенным Молешалем, которому было всего двадцать лет.
      Деревянная лестница из холла вела наверх, в жилые помещения, расположенные над кухней и кладовыми. Одетая в лучшее платье Маргарет де Шарден, делая вид, будто занята рукоделием, поджидала гостью в гостиной. Маленькие глаза озабоченно глядели с ее широкого хмурого лица. Когда Джулиана показалась на пороге, Маргарет встала со словами:
      – Добро пожаловать в Шарден, мадам. Прошу вас, садитесь и сообщите нам, чему мы обязаны честью вашего визита.
      – Дело в том, – сообщила Джулиана, благопристойно складывая руки, – что я хочу поговорить с вами насчет Ориэль.
      – Насчет Ориэль?..
      Роберт выглядел озадаченным, а на лице Маргарет появилось выражение обреченности.
      – Вот именно. Уже прошло около года, как сын Гилберта Мериведра сгинул в Шотландии. Семья считает его погибшим. То есть, как я понимаю, в настоящее время Ориэль ни с кем не связана словом, не так ли?
      – Да.
      – Буду говорить без обиняков, господин Роберт. Я хочу женить на ней своего сына Джеймса. И я даже готова взять ее без приданого.
      Воцарилась мертвая тишина, которую, наконец, нарушил хозяин:
      – Почему?
      Лицо Джулианы приобрело удивленное выражение.
      – Мой сын утверждает, что влюблен в нее.
      – Влюблен? – изумленно переспросила Маргарет. – Да я ни разу не видела, чтобы он хотя бы смотрел в ее сторону. Вы уверены?
      – Так он говорит. Если честно, я была поражена не меньше вашего.
      Роберт покачал головой.
      – Не знаю, что и сказать, мадам. Сам не могу объяснить почему, но мне кажется, во всем этом есть что-то странное.
      – Что вы имеете в виду, сэр?
      – Что, если бы он когда-нибудь оказывал ей хоть какие-то знаки внимания, это не было бы столь неожиданно.
      Джулиана слегка нахмурилась.
      – Я никогда не заключала помолвки для Джеймса, сэр, поскольку всегда хотела, чтобы у него оставалась свобода выбора. Когда меня против воли выдали за Мартина де Молешаля, я проплакала не меньше трех месяцев. Ему было уже за шестьдесят, а мне – только тринадцать.
      – Ну и?.. – нетерпеливо дернулся Роберт, но Джулиана не отреагировала.
      – И только Джеймс стал моим спасением. Моя крошка, мой котенок, сыночек мой. – Опомнившись, Джулиана вернулась к своей обычной манере разговаривать: – Вот почему, пусть это даже покажется странным, я хочу, чтобы он сам, по своей воле, выбрал себе невесту. Я делаю вам исключительное предложение – я согласна принять вашу дочь без какого бы то ни было приданого. Что вы на это скажете?
      Прорвавшись сквозь облака тумана, в комнату проник одинокий луч солнца и лег светлым пятном у ног Маргарет. Она заговорила, не глядя на мужа:
      – Мы обсудим ваше предложение. Нам нужно поговорить наедине. Вы застали нас врасплох.
      – Вот именно, – протянул Роберт. – Я и не думал ни о чем подобном. Правда, я интересовался, нет ли в какой-нибудь семье подходящего младшего сына…
      Джулиана презрительно фыркнула:
      – Младшего сына! Я считала вас более честолюбивым, сэр. Мне казалось, вы стремитесь высоко взлететь. Подумать только, ставить каких-то младших сыновей на одну доску с Джеймсом де Молешалем! – Она резко встала. – Если бы не желание моего сына, я бы просила вас забыть об этом предложении.
      Джулиана была в ярости, ее глазки так и метали молнии.
      Подавив желание ответить ей грубостью, Роберт примирительно произнес:
      – Прошу вас, мадам, успокойтесь! Поймите, мы просто очень удивлены вашим предложением, но оно заслуживает самого внимательного рассмотрения. Мы отдаем себе отчет, какую честь вы нам оказали.
      Выговаривая эти слова, Роберт испытывал презрение к самому себе. Ему казалось, что он слышит, как Маргарет шепчет себе под нос: «Лицемер!» Джулиана, однако, смилостивилась и вновь уселась, отпив добрый глоток из стоящего перед ней кубка.
      – Итак, когда же вы дадите мне ответ?
      Маргарет, по-прежнему не глядя на Роберта, ответила:
      – Через два дня, мадам. Видите ли, я хочу узнать мнение Ориэль.
      – Ориэль? – теперь пришла очередь удивляться Джулиане.
      – Разумеется, мадам. Если вы предоставляете Джеймсу свободу выбора, то почему же мы, сколь необычно это ни выглядит, не можем дать своей дочери такую же возможность? Роберт?
      Муж вопросительно взглянул на Маргарет и увидел на ее лице хорошо знакомое ему упрямое выражение, означавшее, что она намерена твердо стоять на своем.
      – Очень хорошо, – неохотно выдавил он.
      Джулиана вновь встала.
      – В таком случае, я буду с нетерпением ждать положительного ответа и скорой свадьбы.
      Когда они выходили из гостиной, комната вдруг наполнилась светом: солнце, окончательно победив туман, позолотило все вокруг. Увидев это, Джулиана издала радостный возглас, который стал еще более искренним, когда она заметила внизу, в холле, Пьера, уже закутавшегося в меховой плащ и определенно собравшегося выезжать верхом. Ее сердце даже забилось чуточку быстрее, потому что, взглянув на нее, Пьер отвесил изысканный поклон.
      Проезжая по подъемному мосту, вдова услышала позади себя стук копыт и голос весело поющего Пьера. Но, обернувшись, Джулиана, к своему разочарованию, увидела, как он повернул коня в сторону, противоположную той, куда она направлялась. Блеклые глаза Джулианы вдруг увеличились от внезапно набежавших слез. Медленно отвернувшись, она отправилась в обратный путь домой.
 
      Высоко в небе над полем, лежащим далеко от замка Шарден, за Бэйнденном, парил, выслеживая добычу, ловчий ястреб. Снизу его распростертые крылья, четко очерченные в лучах яркого солнца, напоминали латную рукавицу. Наблюдавший за полетом свирепой птицы Пьер Шарден запрокинул голову и прикрыл глаза ладонью. Увидев, как ястреб стремительно пикирует на суслика, Пьер довольно хохотнул.
      Стоял славный яркий денек, один из тех приятных дней на исходе зимы, когда природа, просыпаясь, нежится в лучах еще нежаркого полуденного солнца. Почки на деревьях уже набухли и готовы были распуститься, а поросшие травой холмы, старые и величественные, как само время, возвышались округлыми темно-зелеными глыбами. Рассмеявшись еще раз, Пьер рванул верхнюю пуговицу куртки.
      Вьющиеся темные волосы выбивались из-под пол ей украшенной перьями шляпы.
      – Я люблю тебя, – сказал Джеймс де Молешаль.
      – Знаю, – кивнул Пьер, бросив мимолетный взгляд на своего друга, который, подстелив плащ, растянулся на земле рядом с ним.
      – Тебе понравился ястреб?
      – Конечно. А почему ты спрашиваешь?
      – Потому что я хочу услышать об этом от тебя. Для меня важно знать, что ты доволен моими подарками.
      Джеймс сел, в его блеклых близоруких глазах, точно таких же, как у матери, появилось тревожное выражение. Заметив это, Пьер присел на корточки и, приблизив лицо к лицу друга, заговорил самым серьезным и искренним тоном:
      – Ты же знаешь, как мне нравятся твои подарки, Джеймс. Это единственная радость, которая есть в моей тусклой жизни.
      Благодарно взглянув на Пьера, Джеймс с горечью заметил:
      – Но уж не такой тусклой, как у меня. Представь, каково целыми днями сидеть взаперти в Молешале с матерью и думать только о том, как бы побыть с тобой.
      Пьер прикинулся сострадающим.
      – Не очень-то приятная жизнь, но скоро этому придет конец. Когда ты женишься, то сможешь уезжать и приезжать, когда захочешь, а Ориэль должна будет оставаться в Молешале, выполняя пожелания хозяйки дома и прислуживая ей.
      – Почему ты так о ней говоришь?
      – Потому что презираю ее слабость.
      В ярком солнечном свете многочисленные прыщики на лице Джеймса особенно бросались в глаза. Он внимательно разглядывал Пьера.
      – Но меня ты никогда не возненавидишь, правда? – спросил Джеймс.
      Лицо Пьера смягчилось и, протянув руку, он положил ее на плечо уродливого юноши.
      – Нет, Джеймс. Ты такой безобидный и добрый. Я уверен, ты скорее умрешь, чем согласишься причинить мне зло.
      Джеймс положил свою костлявую руку на ладонь Пьера.
      – Ты знаешь, что это правда, – подтвердил он. – Я с радостью пожертвовал бы ради тебя своей жизнью.
      Пьер смотрел в другую сторону, на ястреба, подлетевшего к ним с добычей в когтях и усевшегося на его запястье.
      – Думаю, я скоро уеду отсюда, – вдруг бросил Пьер.
      – В будущем году, когда тебе исполнится восемнадцать?
      – Нет, я не могу ждать так долго. Мне надоело рассчитывать на подачки отца, я хочу иметь собственные деньги. Ты поедешь со мной, Джеймс? Ведь скоро мы с тобой породнимся.
      – Как прекрасно это звучит – быть твоим родственником. Конечно, я поеду с тобой. Пусть Ориэль, а не я, остается с моей матерью и исполняет свой долг. Но ведь она еще не согласилась выйти за меня.
      Пьер резко обернулся.
      – Что значит – еще не согласилась? Кто ее будет спрашивать? Зато отец все больше склоняется к тому, чтобы принять предложение твоей матери. Иногда ты бываешь чертовски глуп, Джеймс.
      Казалось, что Джеймс не выдержит и возмутится, но он лишь вяло пробормотал.
      – Но не всегда же.
      Ястреб вновь устремился ввысь, к солнцу.
      – Хватит об этом, – властно распорядился Пьер. – Давай и мы поохотимся, как эта тварь. Кто знает, что мы сможем найти…

      В самый темный полуночный час Джон де Стратфорд, направляясь к своему замку, галопом скакал по спящей Бивелхэмской долине. Шумное вторжение переполошило всех ночных тварей, но архиепископ не обращал внимания ни на расползающихся змей, ни на вспугнутых землероек, стремящихся избежать копыт его лошади. Лицо всадника, по обыкновению ничего не выражающее, было обращено вперед, в сторону Мэгфелда, и только его развевающийся на ветру плащ указывал направление, откуда он прибыл, – Кентербери.
      Архиепископ был сложным и противоречивым человеком, под маской внешней невозмутимости этой выдающейся личности таилось множество разнообразных черт, подобно тому, как луковица цветка, спящая под слоем темной почвы, несет в себе все многообразие оттенков будущего цветения. И хотя многие люди считали, будто хорошо знают архиепископа и могут судить о его мыслях и чувствах, все они ошибались. Никто не понимал Джона де Стратфорда.
      Он был загадкой. В нем таились глубины, в которые он и сам не осмеливался заглядывать.
      Превыше всего для него стояли его собственные, личные отношения с Богом. В отличие от большинства людей того времени Стратфорд не был одержим суевериями и страхом. Наоборот, он пытался как бы посмотреть Богу прямо в глаза, конечно, не как равный равному, но и не как униженный, дрожащий проситель. Примас английской церкви думал о себе как об одном из избранных. Он с юности верил, что предназначен для величия и славы, что избран среди всех, чтобы подняться над ними, и что избравшие его могущественные силы позаботятся о том, чтобы ни кто и ничто не остановило его неуклонного продвижения вверх.
      Однако, как ни странно, эта вера не породила в нем чувства превосходства над людьми. Он лишь считал чем-то естественным, полагавшимся ему по праву, чтобы все двери раскрывались перед ним, в этом отношении он был похож на боевую лошадь, которую невозможно свернуть с пути.
      Но под этой неуязвимостью и целеустремленностью лежала темная сторона. Не только в голове у архиепископа могли рождаться черные мысли, но он умел претворять их в черные дела. По природе своей Джон де Стратфорд был заговорщиком и убийцей, человеком, который может бесконечно и терпеливо ждать своего часа, а затем, спустя годы, наслаждаться мщением.
      Но параллельно с этим в его душе находилось место состраданию, любви к прекрасному и доброте. Это была странная, беспокойная, мятущаяся натура, совсем не похожая на тот облик, который ее обладатель демонстрировал миру. Иногда Стратфорд всерьез думал о том, что в нем возродился Томас Бекет, что каждая его мысль, любая испытываемая им эмоция уже была пережита когда-то архиепископом-мучеником.
      Вот и теперь, подъезжая к своему дворцу, он чувствовал учащенное биение сердца: сегодня ночью он преклонит колени и будет молиться в той же самой маленькой часовне, где когда-то склонялся святой Томас. Конечно, и в Кентербери он ходил по тем же коридорам и аллеям, что и Бекет, но здесь, в Мэгфелде, была некая интимность, которая позволяла ему ощущать гораздо большую степень близости и родства с душой великого убитого предшественника.
      Выехав из леса, Стратфорд покинул владения Джона Вале и пересек границу своего поместья. Ему оставалось проехать не более трех миль, и подобие удовлетворенной улыбки появилось на его обычно бесстрастном лице. Он одиноко скакал в ночи: ни свиты, ни реющего впереди креста. Фактически архи епископ потихоньку улизнул из своей Кентсрбсрийской резиденции и в темноте паломничьими тропами перебрался из Кента в Суссекс. До сих пор затянутое облаками небо оставалось беззвездным, ночь была полна звуков и шорохов, но когда перед архиепископом уже выросла темная громада Мэгфелдского замка, на бархатном черном балдахине вверху вдруг засияла одиноким бриллиантом единственная звезда.
      Принявший лошадь архиепископа привратник выглядел озадаченным.
      – Милорд! Вас не ждали. Вес спят. Я разбужу поваров, чтобы вам приготовили ужин.
      – Нет-нет, не стоит. Немного вина и фруктов – вот все, что мне требуется. Веврэ тоже лег?
      – Давно, милорд. Прикажете разбудить?
      Стратфорд, уже начавший подниматься по широкой лестнице, покачал головой:
      – Не нужно никого из-за меня беспокоить. Я тоже скоро лягу, если вы быстро принесете мне в кабинет то, что я просил.
      Поклонившись, привратник направился в кладовую. Убедившись, что он ушел, архиепископ, вместо того, чтобы пройти в свои покои, поднялся по каменной винтовой лестнице этажом выше, и, миновав огромный красивый солярий, расположенный как раз над его спальней и занимавший почти всю южную часть верхнего этажа, очутился в коридоре, куда выходили двери нескольких небольших комнат.
      Остановившись возле одной из них, он несколько секунд прислушивался, а затем, осторожно отворив дверь, вошел внутрь.
      Через узкое высокое окно лился неровный свет луны, то и дело заслоняемой бегущими по небу облаками, и падал на стоявшую напротив окна простую кровать и лицо спящего на ней человека. Стратфорд сделал шаг вперед и склонился над спящим, внимательно всматриваясь в черты видневшегося из-под темной шапки густых волос лица.
      Лицо это, казалось, было создано богами в минуту веселья. До смешного курносый нос, губы, которые даже во сне оставались растянутыми в улыбке, густые загнутые ресницы, черной щеточкой лежавшие на круглых белых щеках. И руки, одна из которых лежала поверх одеяла, – нелепые руки с широкими ладонями и короткими обрубленными пальцами, годившиеся на первый взгляд лишь для того, чтобы ковыряться в земле. Однако, несмотря на внешние недостатки, от спящего исходила атмосфера одухотворенности, явственно свидетельствующая, что это не простой крестьянин спит так мирно и безмятежно в присутствии примаса всей Англии.
      Луна окончательно скрылась, и в темноте спящий, наконец, почувствовав присутствие архиепископа, вдруг заворочался и захныкал.
      – Не бойся, Колин, – тихо успокоил его Страт форд. – Это я, Джон.
      – Джон? Почему ты здесь? Веврэ сказал, что ты в Кентербери и я должен вести себя тихо.
      – Веврэ? Он что, неласков с тобой, или плохо обращается?
      – Нет, он любит меня. Он часто со мной играет, и танцует, когда я играю на гитаре.
      Луна выглянула на минутку, спряталась, но тут же засияла вовсю. Освещенный ее серебряным светом, Колин сел в постели. Архиепископ взглянул на его трагикомическое лицо и улыбнулся. До сих пор он ни разу не задумывался о том, любит или ненавидит он своего слабоумного брата.
      – Я привез для тебя кое-какие лакомства. Нет-нет, не вставай. Утром ты сможешь получить их.
      Обрадованный Колин со смехом встал в кровати на колени и неожиданно поцеловал руку старшего брата.
      – Ты так добр ко мне! – воскликнул он.
      Стратфорд отвернулся к окну, на мгновение его лицо исказилось под влиянием нахлынувших чувств. Не было дня, чтобы он не мечтал о том, чтобы Колин заболел какой-нибудь неизлечимой болезнью и тем самым разрешил загадку своей жизни. Но в, то же время, каждый день его брат совершал что-нибудь трогательное, доброе и невинное, и даже мысль о его возможной смерти заставляла архиепископа терзаться чувством вины.
      Ибо создавшаяся ситуация была неподвластна даже такому великому и могущественному человеку, как Джон Стратфорд. По каким-то неизвестным при чинам, а скорее всего просто потому, что в сорок лет их мать была уже слишком стара, чтобы рожать, умственные способности Колина навсегда остались на уровне восьмилетнего ребенка, хотя его тело было телом взрослого мужчины. В его младенчески чистой душе не было места для зла. Он не был по-настоящему сумасшедшим, но и не был вполне нормальным. Он был всего лишь очень простым, добрым и бесхитростным существом: маленький мальчик, заключенный в телесную оболочку тридцатилетнего мужчины.
      Архиепископ опять повернулся к брагу.
      – Ложись спать, Колин. Увидимся завтра утром, после того, как я помолюсь.
      – Можно мне помолиться вместе с тобой?
      – Нет. Ты не должен, как и всегда, никому показываться. То, что мы сейчас далеко и от Лондона, и от Кентербери, ничего не значит.
      Губы Колина вдруг слегка задрожали:
      – Я в чем-нибудь провинился, Джон? Ты сердишься?
      Раздираемый противоречивыми чувствами, Страт форд положил руку на плечо брата.
      – Я рассержусь, если ты тотчас же опять не уснешь. Веврэ приведет тебя ко мне, когда я не буду занят. – Архиепископ направился к двери, но вдруг обернулся: – Ты уверен, что он добр к тебе?
      Колин, успевший зарыться в подушки, поспешно ответил.
      – Да, вполне уверен. В общем-то, мне нравится здесь, в этом каменном дворце. Я надеюсь, мы останемся здесь надолго.
      Ничего не ответив, архиепископ аккуратно прикрыл за собой дверь.
 
      В трех милях от дворца архиепископа, в замке Шарден, в эту ночь не спал никто, кроме Пьера, объявившего, что ему до смерти надоела вся эта история. Наверху плакала Ориэль. И не просто тихо и благопристойно плакала, чего естественно было ожидать от девушки, обычно столь покорной и мягкой, но так отчаянно кричала и рыдала, что ее было слышно даже в зале. И такими жалобными и душераздирающими были ее рыдания, что слуги даже не осмелились занять свои обычные места вокруг очага, а попрятались, кто где, по углам.