— О, Ганс был садовником и только, не очень хорошим, но.., ну, в наше время наемный труд это и есть наемный труд. Приходится обходиться тем, что можешь достать. Да, его звали Ганс. Ганс Маас. Он был немцем, но вы никогда бы не заподозрили этого, — он очень чисто говорил по-английски. Кто? Отто Криппнер? Нет, нет, его звали Маас, я точно знаю. За эти годы он немножко скопил денег и теперь хотел съездить в Германию. Ну да, он собирался поехать ненадолго, в отпуск, но был уверен, что скоро вернется, — очень надежный человек. Вот если бы он еще был и хорошим садовником! Да, его тоска по прежней стране была довольно неожиданной, — несомненно, каприз, мимолетное решение. Забавный человек.., интересовался психиатрией? Довольно странно, да, сначала он проявлял небольшой интерес, я заметил это во время одного из практических занятий, но это было лет двадцать назад. И что любопытно, этот интерес довольно быстро увял! Что? Военный преступник? Массовый убийца? Невероятно! Невероятно! Кто, Ганс? Этот тихий, милый человек? В самом деле? А они абсолютно уверены, что это тот человек...

Через неделю, двадцать шестого числа того же месяца Вятту представился случай. Для Мааса это была неделя напряженного труда, когда с утра до ночи он неустанно работал над Психомехом, готовя машину для.., для чего? Вятт со своим слегка навязчивым любопытством как никогда зорко следил за работой немца, и от него не ускользнуло то, что большую часть времени бывший наци посвящал перемотке ранее упомянутых “сверхважных контуров и компонентов”. Более того, к телу Психомеха была сделана добавка в форме контролирующего компьютера; теперь машину можно программировать в соответствии с психическими и физическими данными пациента.

В конце концов время и любопытство благотворно воздействовали на Вятта: он спрашивал, что все это значило и какой новый эксперимент намеревался провести Маас. С той ночи, когда Хаммонд, привязанный к ложу Психомеха, потел и вымучивал свои кошмары, были проведены еще несколько так называемых экспериментов, и все они казались Вятту достаточно успешными. Но Маас твердил, что в аппарате еще есть такие узлы, которые должны быть отлажены прежде, чем машина будет запущена в коммерческое использование и больному миру будет объявлено о ее существовании. Мало что понимавшему в работе машины Вятту не оставалось выбора, как согласиться; к тому же, он твердо решил стать хозяином Психомеха.

Сначала Маас уклонялся, но, когда Вятт нажал на него, наконец, ответил.

— Думаю, Психомех готов для последнего испытания. И если все пройдет успешно, тогда мы сможем использовать машину в полном объеме.

— Испытания? — повторил Вятт. — Когда? И кого ты наметил подопытным?

— Сегодня, — ответил Маас, — как только я закончу здесь. Что касается подопытного, — кто лучше, чем я сам ? Это даст мне знания о действии машины из первых рук.

— Как же так? Ты же знаешь, что я не совсем понимаю эту чертову штуку! Как я смогу...

— Подожди, — Маас поднял руку, — именно потому, что ты не понимаешь эту машину, я и подключил сюда программное устройство. От тебя требуется просто сделать мне укол и привязать меня. И, конечно, в случае любой непредвиденной механической неполадки выключить Психомех, прежде чем начнется кризис. Сможешь с этим справиться?

Вятт сразу же увидел свой шанс и ухватился за него.

— Конечно. Но зачем использовать себя в качестве подопытного? Мы можем использовать кого-нибудь другого. У меня еще есть пациенты. Ты действительно так уверен, что машина готова?

— И, конечно, — кивнул Маас, — самым лучшим доказательством эффективности машины было бы мое излечение.

— Твое? — изумился Вятт. — Невроз? Я думал, что у тебя нет ни эмоций, ни нервов! По крайней мере, думал так до недавних пор. — Он язвительно усмехнулся. — Великий Ганс Маас, — или я могу сказать Отто Криппнер? — сам является объектом психиатрического лечения? Что же это такое, чего ты боишься, Отто? Боишься настолько, что даже готов рискнуть своей головой на Психомехе, машине, которая легко могла бы убить тебя, и это ты — тот человек, который так долго удерживает меня от эксплуатации машины?

— Машина не была готова! — запротестовал Маас. — До теперешнего момента. Что касается. моих страхов, — он неубедительно пожал плечами, — есть кое-какие ночные кошмары, которые я был бы не прочь изгнать из себя.

— Может быть, вопли тысячи умирающих, евреев? — Вятт придвинулся ближе и пристально уставился в тяжелые немигающие глаза немца.

— То — мои любимые сны! — Маас медленно оскалился, показывая в блестящих розовых деснах необычно здоровые зубы. Оскал акулы.

— Поступай как знаешь, — Вятт отвернулся, борясь с отвращением и страхом. Он содрогнулся. — Позови меня, когда будешь готов. Я буду внизу.

И эксперимент начался в одиннадцать сорок пять той ночи.

Он больше не был Гансом Маасом, но был, Отто Криппнером, гордостью Подразделения экспериментальное науки и психологии Третьего Рейха. Герр доктор Криппнер, который чрезвычайно успешно убил более тысячи евреев и лично довел до сумасшествия еще более двухсот.

Но.., его дни сомнительной славы закончились, и теперь он шел по долине костей. Что-то грызло его изнутри, какое-то невыполненное задание, что-то оставшееся несделанным. Кости крошились и хрустели под его армейскими сапогами, заставляя его спотыкаться. Он остановился, счистил белый прах с безукоризненной униформы и вставил монокль в правый глаз. Монокль был просто для важности. Криппнер знал это, но он также знал, что этот монокль вселял ужас в сердца его врагов. Вернее, в сердца пассивных овцеподобных врагов Третьего Рейха. Со временем его ум произвел впечатление на окружавших его людей. Долина уже была не долина, а огромная траншея, стены которой были крутыми, белыми от зажигательной смеси, коричневыми от земли и ржаво-красными от крови. Запах стоял, как в склепе или, возможно, на скотобойне. На горизонте дымились, выбрасывая вверх концентрические кольца вонючего дыма, черные квадратные башни. Их вонь, как туманная пелена, плыла вдоль огромной траншеи, набиваясь в ноздри и налипая на язык. Этот аромат действительно можно было попробовать на вкус, но Криппнер привык к таким запахам, он сам был причиной их...

Терзание изнутри стало сильнее, превращаясь в кислоту, разъедающую его внутренности. Незавершенная работа. То, что еще надо было сделать. Под его начищенными кожаными сапогами в белых останках сверкнуло золото. Череп слепо взирал на него, разинув рот. Золотой зуб, казалось, одиноко смотрит на него. Сверкнуло кольцо, свободно болтающееся на костяном пальце. Криппнер нагнулся и выломал зуб из черепа, потянулся за кольцом...

А рука скелета потянулась к Криппнеру.

Криппнер задохнулся, отпрянул прочь от дергающегося скелета, споткнулся, потерял равновесие и сел в костяные осколки. Его монокль выпал из изумленно выпученного глаза, руки опустились, чтобы смягчить падение. Бестелесные челюсти захлопнулись на его запястьях; гремящие руки обхватили его бедра; костлявые ступни поставили ему подножку, когда он попытался подняться; его горло в бесполезной попытке закричать свела судорога.

Труды костей под ним расступились, увлекая его вниз в белые пещеры уже разложившихся костей. И когда он плавно опускался на костях, которые рассыпались под его весом, он видел, что наваливающиеся на него стены тоже сделаны из костей, — голых черепов несчастных мертвецов!

Кроме того, в глазных впадинах черепов, казалось, мерцало пламя смертельно синих костров ада; он закричал и заковылял по обсыпанной костной мукой грудной клетке, и затем — по тесным костяным коридорам, а тускло светящиеся глаза мертвецов, казалось, следовали за ним в его ужасном пути...

Вятт, весь в поту, стоял и наблюдал, как Маас — Криппнер извивается на ложе машины. Почти женские руки психиатра дергались не меньше, чем конечности немца, его красивое лицо искажалось с каждой судорогой, которая проходила по телу его жертвы. Его жертвы? Нет, Маас еще не был таковой, — пока не был. Но скоро время придет.

С каждым скрипом дерева старого дома, с каждым приглушенным треском электрического разряда или телеметрического сигнала наблюдающих систем Вятт вздрагивал и вытирал липкий лоб. О, он должен убить Мааса, и он знал это; по мере приближения к этому моменту, он потел все больше и больше, и его ум изворотливо ожидал, когда же это случится. Полдюжины раз за последние тридцать минут он говорил себе, что должен сделать, и даже репетировал действия, но когда подходило время.., он не мог решиться. Но он должен, он должен!

Маас застонал, заставляя Вятта начать. Глаза психиатра безумно вращались, когда он смотрел на привязанного человека, волосы встали дыбом, когда глаза немца, выпучившись, открылись, а в уголках рта начала собираться пена. Теперь Психомех начал питать его, струйками вливая энергию, в которой тот нуждался, чтобы победить ночные кошмары, монстров своего сознания, выпущенных стимуляцией центров страха в его мозгу. Но Вятт знал, что не должен действовать, пока эти струйки не превратятся в поток.

Его глаза снова вернулись к ручкам, включавшим поддержку Психомеха. Если их выключить, то Маас останется без помощи. Голый, одинокий и пойманный в ловушку личного ада он останется на милость его обитателей. И Вятт был абсолютно уверен, что эти обитатели будут намного сильнее, чем сознание, породившее их...

Становилось темнее, и стены из костей, казалось, все ближе и ближе придвигались к Отто Криппнеру. Свисающие скелетные пальцы стащили высокую фуражку эсэсовца с его головы. Острые края костей изрезали форму на полоски. Теперь он бежал в лохмотьях, кровь струилась по его ногам, из глубоких ран, оставленных сотней челюстей, которые оживали, когда он проходил мимо, и нападали на него в этом кошмарном., уносящемся вниз кальциевом коридоре.

Но теперь белизна казалась более серой — по ней ползли, тени, а хрустящий пол, дрожавший под его изодранными в клочья и больше не блестевшими сапогами, казался мягким, как снег, и густым, как грязь, и вынуждал его остановиться. Он знал, что если это произойдет, то туннель раздавит его, похоронит под тоннами костей, а затем он также превратится в мел, кости и сорную пыль. Затем...

... Свет впереди! Пятнышко света с булавочную головку, сверкавшее в окружающей темноте. Криппнер опустился на четвереньки и пополз по собственной крови, его колени и локти были ободраны острыми осколками костей и покусаны зазубренными остатками зубов в пусто лязгающих челюстях. Стены, потолок и пол — все, казалось, сходилось в одну точку, направляя его вдоль постоянно сужающейся костяной воронки к свету, к благословенному свету.

Свет — ярко сверкающий, манящий его — сияющая звезда, ослепительный серебряный блеск — шестиконечная...

Шестиконечная?

Звезда Давида!

Она была яркая, как костер, и жгла его изодранное тело. Он отскочил от нее, закричал, — все его надежды рухнули. Он продирался через кости, кости, кости, боролся за глоток воздуха в пыли, карабкался по оживающему кальцию, тут же распадающемуся в прах.

Он выбрался, его кровоточащие голова и плечи показались над равниной, залитой бледным белым-светом. Его горизонтом была стена ямы. Со всех четырех сторон поднимались стены, как сухие губы беззубого квадратного рта, — и это отвратительное существо всасывало его. Кости под ним задрожали, как зыбучие пески, Если он снова провалится вниз, в темноту, у него не хватит сил сопротивляться. Он должен продолжать бороться!

Когда кости вздыбились и задрожали, а затем опали, как куски разбитого фарфора, Отто Криппнер вытащил себя из самого центра этой тряски и поплелся, как хромой и окровавленный оборванец, к ближайшей стенке ямы, вобравшись до нее, он выпрямился, вытянул вверх руки, погрузил пальцы в землю, глубоко пропитанную кровью, и подтянулся, пока его голова не оказалась на уровне с краем ямы. Из последних сил он перевалил ноющее, окровавленное, оборванное тело через край огромной могилы. И без сил рухнул на землю...

... Там ОНИ ждали его!

Вдруг Вятт увидел дикое колебание на экранах мониторов. Увидел и понял его значение. Маас приближался к наивысшей точке своего ужаса. Теперь он оказался лицом к лицу с самыми кошмарными ужасами, затаившимися в его черепе. Момент истины быстро приближался.

Что касается физического состояния этого человека: сейчас он скулил как бешеная собака, скулил и жалобно подвывал как сквозняк, дующий из щели в стене, его зубы обнажились и скрежетали, как наждачная бумага, глаза выкатились на его дергающейся голове. Слюна пенилась у раздувшихся уголков рта, напоминая крем для бритья, и сбегала вниз по его напряженной челюсти.

Очень скоро поскуливание превратилось в рыдание, и когда настал кризис, Вятт знал, что ему делать. Эти рыдания или скорее психические мучения, вызвавшие их, сделают поддержку Психомеха более действенной, и Маас станет сильнее своего кошмара. Но при потере этой поддержки гиперстимуляция центров страха приведет к безумию и последующей смерти.

Рука Вятта дрожала над ручками поддержки Психомеха, он обливался потом так же обильно, как и сам Маас...

ОНИ ждали его.

ОНИ: Терпеливые Преследователи, с длинными тонкими носами, которые принюхивались, — Целеустремленные Ищейки, чьи красные языки были высунуты, — Обвинители, чьи дрожащие пальцы подергивались и указывали все настойчивее, по мере того как они подходили ближе. Их руки были как лозы для отыскивания воды, а пальцы — как ореховые ветви, чующие воду. За исключением того, что они чувствовали не воду, а кровь. Нацистскую кровь!

Из кобуры на разодранном черном кожаном ремне, обрывки которого опоясывали его, Криппнер вытащил свой “люгер”. Пистолет придал ему силы и способность злиться. Он стал выше, когда его злость вылилась в ярость. Он прицелился, взвел курок и, выпуская всю обойму, смотрел, как они падали, а их принюхивающиеся носы сплющивались, трепещущие языки затихали, указующие пальцы ломались на ставших вялыми кистях рук, и видел, как другие наступали, чтобы занять их места! Он не мог убить всех! Его пистолет выпал из ослабевших пальцев.

Криппнер обнаружил, что в ужасе кричит в эти жуткие обвиняющие большеглазые лица.

— Почему я? А как же Герберт, который теперь банкир в нашей возлюбленной Германии?

Но они только молча качали головами и продолжали указывать на него, медленно приближаясь. Нет, потому что Герберт никогда не был мясником. Он выполнял приказы, но даже худшие враги знали, что он сопротивлялся когда только мог, и никогда не наслаждался казнью. Отто Криппнер отдавал приказы и всегда наслаждался казнью.

— А как же Фредерман? — кричал он. — Он — аптекарь в Падернборне! А Шток, Железный Человек из Рура? Как же они?

Но они все еще качали головами и все еще указывали на него. Пока один из них — маленький человек, маленький еврей со сморщенным личиком и впалыми щеками — не выступил вперед, протянул руку и коснулся Отто Криппнера. Коснулся его так, словно попал рукой в навоз или сунул в серную кислоту. Словно он коснулся самого дьявола. И Криппнер вспомнил его. О да, других он мог и забыть, но этого он помнил. Не имя его, не номер, — что значило одно из многих имен или номер — один из многих? Но его затравленное лицо, его агонию, которые ушли вместе с ним из этого мира в иной, — это Криппнер запомнил. Потому что он убил его лично и самым жестоким образом, какой только можно представить.

Теперь круг Обвинителей сжимался вокруг Криппнера, и их дрожащие пальцы уже касались его; он увидел, что эти пальцы вовсе не были настоящими пальцами и что их дрожание было вызвано вибрацией. В них вращались полудюймовые сверла, и там, где они касались его, они бурили его. Его кровь заледенела и начала вытекать из его тела, когда пальцы-сверла вошли в его плоть.

Крича, как никогда не кричал ни один человек, Отто Криппнер упал на колени...

Когда Маас прекратил скулить и начал кричать, Вятт, зажав руками уши, выбежал было из комнаты, но услышал жужжание поддержки Психомеха, выступающей на помощь. Она питала Мааса психической и физической силой, которая тому была необходима, чтобы бороться и победить. И в это же время Вятт вспомнил, какова была его цель здесь. Но, даже потянувшись к выключателю, он понимал, что это было бы не то же самое, как если бы машина просто работала не правильно. Огни внезапно засверкали на панелях там, где Вятт никогда и не предполагал их, вращающиеся бобины недавно установленных автоматических систем начали крутиться и щелкать за своими прозрачными пластиковыми крышками. Заранее запрограммированная точно на этот момент машина погнала свою волну, затопляя экстрасенсорные зоны сознания Мааса силами Бога! Не понимая, что происходит, и в то же время с содроганием осознавая, что происходит что-то, к чему он не был готов, — что-то крайне ненормальное, — Вятт дрожащими пальцами нашел рубильник, выключающий машину.

Обновленный раздувшийся надменный Криппнер стоял в кругу Обвинителей и сверкал глазами. Сверкал глазами? Его глаза, совсем недавно блестящие страхом, теперь были почти стеклянными от силы! Да, он сверкал глазами — взглядом, наполненным чистой злобой, — и Обвинители отпали от него как листья, сдутые порывом ветра, растаяли как сосульки, уничтоженные взрывом очага! Через миг он загнал их обратно, в темные уголки своего сознания, в черные подвалы, откуда они вылезли.

Теперь его униформа снова была целой и укомплектована армейскими сапогами, повязкой со свастикой, фуражкой СС с кокардой, ремнем фирмы “Сэм Браун”, перевязью и портупеей. Отто Криппнер, при полной форме, снова командовал и распоряжался более чем пятьюдесятью нацистами!

А теперь пусть берегутся те, кто искал его. Теперь пусть боятся его гнева так, как он годами боялся их.

Он искал их и находил; он следил за ними телепатически, видел, что они собираются делать; телепатически он навестил их, позволив им почувствовать его присутствие и силу...

Феликс Гольдштейн был на приеме в американском посольстве, там он чувствовал себя прекрасно, хотя, возможно, и выпил немного больше обычного, чтобы залить горький вкус поражения. Да, поражения, потому что снова горячая наводка на полковника Отто Криппнера лопнула, как мыльный пузырь. Ему было плохо, физически плохо! Этот след выглядел таким четким, и вдруг — ничего. Если Криппнер перебрался в Англию, тогда он умер здесь тихо и в безвестности; или живет под другим именем, что за столько лет стало для него настоящей защитой.

Однако, когда эти мысли пришли на ум Гольдштейну, он вспомнил предсмертные слова Караламбоу — Кельтнера: что Криппнер перебрался в Англию и живет там под именем Ганса Мааса. С этой мыслью пришла другая мысль, почти такая же тяжелая, как физический удар, и Гольдштейн даже зашатался от ее силы: яркое мысленное изображение, яснее, чем любая фотография человека, которого он искал. Криппнер, жутко улыбающийся, большой, в униформе, приличествующей званию этого нациста и в совершенстве облегающей его, — клиническое, замораживающее кровь (или разогревающее?) зло. В следующее мгновение это видение исчезло, и Гольдштейн покачал головой, успокаивая себя. Наверное, он слишком много работал. Нетвердыми шагами он вышел на балкон, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он "узнавал, как продвигаются вперед другие и догадался, что они ничего не добились. Но.., это был их последний шанс: иммиграция 1957, 1958 и 1959 годов. Человек, называющий себя Маас, если Кельтнер был прав, этот наци действительно перебрался в Англию под таким именем...

В частной библиотеке дома Голденз Грин, преуспевающего британского еврея, Жора Гоштерн и Айра Леви устало сидели за письменным столом и сосредоточенно разглядывали микроснимки газетных полос. На одном краю стола уже скопилась целая куча отброшенных полосок. У всех у них было одно общее: ни в одной не было имени, которое они искали. Долгими часами они работали в тишине ночи в желтом свете настольной лампы, почти без надежды, пока вдруг Леви резко не втянул воздух и не ткнул указательным пальцем.

— Вот! — прошептал он. — Вот. Ганс Маас — июль 1958...

— Где? — Гоштерн перегнулся через стол, стряхивая свою усталость и мгновенно оживляясь. Он поместил увеличительное стекло на то место, куда указывал палец Леви. — Маас, — выдохнул он. — Ганс Маас, живой, — по крайней мере, в 1958 году. Ганс Маас, иначе Отто Криппнер!

Это было как призыв.

Свет лампы мгновенно потускнел, мигнул, и тотчас комната наполнилась мертвенным холодом. Их дыхание перехватило во внезапно замерзшем воздухе.

— Какого черта? — зашипел Леви.

В углу комнаты появилось синеватое свечение. Двое мужчин сидели, закоченев, в жутковатом освещении, их вырезки разлетелись, а они, широко раскрыв глаза, с неподдельным ужасом глядели на видение, — или это не было видением? — возникающее из синевы. Отто Криппнер, в униформе, злобный, надменный, высотой до потолка, весь светящийся синей гнилостью отвратительной ядовитой плесени.

Но его огромные руки, протянутые вперед, явно не были видением, — эти гигантские руки, большие как блюда для мяса. Левая замерла над головой Леви, а правая — над головой Гоштерна. Руки начали медленно давить, а горящие глаза Отто Криппнера неистово сверкали и сверкали, и комната была наполнена сверхъестественной энергией, порожденной безумным сознанием и теперь освобождающейся в массированной психической атаке...

Гарет Вятт выключил рубильник, и укрепленные, расширенные экстрасенсорные центры в мозгу Ганса Мааса в одно мгновение лишились поддержки Психомеха. В следующий момент фигурка человека на ложе машины съежилась. Он начал кричать. Но эти пронзительные вопли и визги отличались от тех, какие Вятту приходилось когда-либо слышать. Они были такими, что их он вынести не мог. Как не мог вынести вида Мааса на ложе машины; одного моментального взгляда было достаточно, чтобы Вятт вылетел из комнаты. Трясущимися руками он запер за собой дверь, затем спустился вниз и сидел один, потея и дрожа, в тихой комнате в самом нетихом доме в мире...

Майлз Макколи, американский дипломат, вышел на высокий большой балкон посольства, с которого открывался вид на центральные улицы Лондона. Он видел, как его старый друг Феликс Гольдштейн вышел туда со стаканом в руке. Гольдштейн выглядел немного перебравшим и казался задумчивым и чем-то обеспокоенным, и, возможно, это было подходящее время, чтобы поговорить с ним. Может быть, встреча с Макколи приободрит его немного. Майлз поинтересуется, чем тот сейчас занят. Наверное, все еще выслеживает военных преступников, предполагал он.

И его предположение оказалось правильным за исключением того, что на этот раз очень странный военный преступник выследил самого Гольдштейна.

Позже Макколи не сможет вспомнить, что он видел там на балконе. Он никогда не будет уверен наверняка. Но тогда Гольдштейн, тяжело дыша, стоял на коленях, его лицо исказила агония, а руки были подняты под какими-то странными неестественными углами. И Макколи услышал звук ломающихся рук, услышал довольно ясно, как тот закричал, и его сломанные руки стали болтаться, как змеи.

Затем еврей подполз, — или его притащило что-то невидимое, — к низкому каменному балконному парапету, отклонился назад и выгнулся через парапет. Невозможно, но в таком неестественно выгнутом положении он начал скользить вверх над парапетом, его ноги оторвались от пола.

Преодолев прыжком пространство между ними, Макколи почувствовал присутствие чего-то злого. Он ощущал его даже когда, схватив Гольдштейна за ноги, пытался вытащить еврея из злых объятий, — пока вдруг пронзительно визжащий человек не ослабел и не упал прямо в руки Макколи, в тот же самый момент сила отступила. Одну секунду она еще была там, полная ненависти разрушающая мощь, а в следующую.., ушла.

В Голденз Грин была выключена та же самая сверхъестественная энергия, та же злобная Сила, оставившая Гоштерна и Леви раздавленными на письменном столе, на разбросанных фотоснимках газет. Но они еще были живы.

Наконец, Леви удалось оторвать свою окровавленную, мокрую, всю в синяках голову от того, что было зеленым ежедневником, теперь ставшим бесформенной коричневой лепешкой. Гоштерн оставался там, где он был, тонкие струйки крови сочились из его ушей, он чувствовал себя так, словно его голова побывала в тисках. Открыв налитые кровью глаза, он заморгал, пока зрение не восстановилось и он не смог снова взглянуть на Леви. Настольная лампа горела как прежде, и все, казалось, вернулось в нормальное состояние, за исключением того, что эти двое мужчин знали: их головы были почти раздавлены. Но чем?

— Что за черт это был? — прохрипел Леви.

— Криппнер! — сразу же ответил другой со стоном в голосе. Гоштерн был членом израильского метафизического общества. Считалось, что у него есть дар ясновидения. — Это был он, я уверен.

— Но как...

— Но как он сделал это? Я не знаю, но когда мы сможем двигаться, по-моему, одному из нас надо связаться с Феликсом. У меня предчувствие, что, возможно, его тоже.., посетили! Да или нет, но одно совершенно ясно: Отто Криппнер все еще был жив и он был где-то здесь, в Англии.

— Был? Но ты только что сказал...

— Сейчас он мертв, — с уверенностью сказал Гоштерн. — Он умер, делая.., это. Наверно, оно убило его, а может быть, нет, но можешь быть уверен, он мертв. Если бы он не умер, умерли бы мы!

Прошло больше часа, прежде чем Гарет Вятт осмелился вернуться в машинную комнату. И когда он увидел то, что лежало на ложе Психомеха, ему пришлось снова выбежать из комнаты, и его вырвало, — вывернуло очень основательно, прежде чем его нервы успокоились достаточно для того, что еще предстояло сделать. Затем он возблагодарил звезды удачи, которые светили ему, что дом был пуст, что он уволил слуг четыре месяца назад, когда стало ясно, что он не сможет больше позволить себе держать их. Это значительно облегчило ту работу, которая, в противном случае, была бы невозможной или, по крайней мере, очень опасной.

Но на самом деле все было проще, чем он мог себе представить. Ганс Маас не был тяжелым человеком. А теперь от него остались почти одни кости. Это видение будет часто возвращаться к Вятту и преследовать его всю оставшуюся жизнь: ужасно истощенное тело бывшего наци. Словно Психомех полностью высосал его жизненную силу, всосал саму сущность Мааса в себя как какой-то гигантский механический вампир...

После того, как то, что было Маасом, исчезло в глубоких водах пруда, Вятт вернулся в дом. Завтра предстояло много работы. Он должен полностью, сверху донизу, обыскать старую сторожку, забрать и уничтожить все, в чем можно было обвинить его или Мааса.

Но сегодня ночью — сегодня ночью Вятт ничего не будет делать. Он не будет даже спать, потому что о сне не могло быть и речи. Нет, он просто будет сидеть внизу, зажжет все огни в доме и будет пить кофе. Много кофе. А наверху безмолвный и совершенно неподвижный Психомех затаился в засаде, присев на своих металлопластиковых лапах, огромная, неподвижная, сытая летучая мышь.

И пройдет еще долгое время, прежде чем Вятт отопрет эту дверь и снова войдет в эту комнату.